Похоже на дневник

Иона мог жить в ките сколько угодно, разводить костры, обустраивать свое жилище, но когда он начал молиться это перешло все границы, это было теми двумя пальцами, что вызывают рвотный позыв, обещая обоим свободу... А у меня с десяток пророков, но ни кто не молится и не разводит костров, засели там плотненько, в общем, а другого средства я не знаю, да и на это надежда не большая, но... попробую вывалить всё, уж хуже, думаю, не будет!    

Часть первая.

Я, теперь, захотел рассказать все по порядку. Я хочу все изменить. Я хочу писать мысли, отделяя их друг от друга: запятыми, точками и, даже, красными строчками.  Позвольте, я дерзну в качестве своих читателей считать вас. О, уважаемые мои читатели.  А вы должны сказать: «О, уважаемый наш писатель!» Дальше, что хотите, но эту фразу надо. Ну, иначе, у нас с вами ничего не выйдет. У меня уже был опыт с одной девушкой. Она ни разу за все время, даже, не намекнула на это. А я-то ждал, я ее на руках носил, а она так и не заметила. Она спит, бывало, а я по морозу, по ветру пробираюсь чтобы, только лишь одну строчку ей под ее маленький носик подсунуть. А она просыпается и идет чистить зубы. Я сижу на краешке кровати и жду, а она чистит. И так долго, бывает, чистит, по нескольку дней подряд, а там уже все в бумажках. Потом, чувствую, они ей стали докучать, конечно, накопилось то уйма, теперь уж точно не разгрести, во век. Ну, вот и вышло, что я пустомеля, говорю, стало быть, в пустоту. Чтобы не читать, она никогда не называла меня «уважаемый», но и сказать, что я «пустомеля» у нее тоже не нашлось ни одного мгновения, а я точно знал, что этих мгновений у нее было достаточно. Я тогда выпрямился в полный рост и ушел. Ни сразу, у меня привычка есть, неделю под дверью стоять и прислушиваться к шорохам. И вот ровно на седьмой день, так и не дождавшись ни одного шороха или намека даже на него, я отодрал свое ухо от ее двери, вышел на улицу и упал лицом в оттаявшую, но еще холодную землю. Я давил на жалость всем прохожим, но только один, проходя мимо, не пнул меня, я до сих пор помню. Я приготовился, уже, получить сапогом куда-нибудь под ребра, но удара не последовало. Чертовски милый молодой человек, подумал я тогда. Есть еще люди, есть! И я воспрял духом!
Только он мной не воспрял, как я его не уговаривал. Понимаете, да? Всю противоречивость ситуации?
Тогда я поставил перед собой изображение святого Измаила и стал просить его: «Учи меня, о! Святой Измаил, как заселить мне дикие берега мои, пустоши и суровые скалы, что упираются прямо в пятки досточтимого Зевса? Открой мне тайну твою, чем утешался ты. Если женой египетской, дай ночь мне одну и день с ней. Если сыновьями своими, возьми и меня в сыны свои, чтоб я тоже почувствовал твое ровное дыханье и безмятежность. А если тебя пустыня учила, так научи и меня видеть избавление и святость за муками». И не получив ответа я отлил тысячи колоколов, и сказал: «Бейте в колокола, когда горе увидите и счастье когда, тоже, бейте». И ни разу я не слышал их звон, ни кто не видел подходящего повода ударить в них. И тогда я переплавил их в пушки и в снаряды. И было много горя, но ни одного колокола не было. Стоны, крики, боли, много боли и страдания. Дети старели, не успев родиться, а матери рожали, не успев узнать любви, мужчины, не познав женской нежности, становились стариками и в безумии рвали себе члены. Ад спустился на землю, и некому было прогнать его.
- Искариот! Искариот! Проси жизнь, что хочешь проси, хочешь, кусай все мои бока, Искариот! Ящик с приношениями всё еще у тебя? Видишь, ни кто не молится? Видишь ли, ты, что небо отвернулось, от детей Бога твоего? Пришло время предавать, Искариот, подкупать и унижаться. Готов ли, ты, исправить всё и взять грехи их? … Я знал, ты честный человек, но для начала нужно выкупить все колокола, мне понадобятся все твои деньги, Искариот. А потом, я отвернусь от тебя и буду ненавидеть и проклинать. Я забуду твою жертву, Искариот. Но сейчас, я буду плакать о тебе, сейчас я задушу тебя в своих объятиях и утоплю в своих слезах. А когда последняя капля тебя раствориться под этим жестоким, бесчеловечно палящим Солнцем, ты будешь забыт всеми, и ни кто тебя больше не будет обижать, ни кто, слышишь. Только я останусь, я один буду стоять между тобой и Царствием Его. Не в моем праве менять что либо, ты уж прости меня. Но я не буду тебя прощать, а ты прости, ты благодушен. А я последователен. Поэтому я и ушел от нее. Поэтому я стоял неделю и ждал. А потом вся эта война. Ты думаешь, я не знал, что так будет, не знал, что … - и я не мог больше говорить, сердце рвалось, сосуды лопались, рвались жилы, душа растеклась как воск горящей свечи, ноги не держали и я почувствовал, что я повис на руках Иуды.
- Ну, что ты грызешь себя вечно, зачем ты пьешь всю отраву мира, зачем сердце искушаешь любовными страданиями?
- Как не искушать, друг мой, как же неисповедимые пути Его, может я следую по начертанному? – и я поднял на него глаза в мольбе. О! пусть он махнет в знак этого или пусть молчит тогда, пусть уж лучше промолчит. – Но он продолжал.
- Мир отвергнут, люди отвергнуты Им, все карты уничтожены, ты вправе, нет, не так, ты сам себе выбираешь пути, ваша.., твоя воля свободна!
- О, нет, что ты такое говоришь, я тебе не верю! Отпусти меня! Зачем я поднялся с земли, зачем я захотел все знать. Господи, зачем ты меня испытываешь?! Иуда, проклятый из проклятых, не держи меня, оттолкни от себя и брось у входа в Храм, и закрой все ворота для меня!
- Не пыли, неугомонный ты человек, не крутись и не вейся, смотри, какой ураган ты поднял, теперь не иначе как все берега затопит. Ты свободен, напиши себе радость и включи свет, освети тьму свою.
- А кто же им скажет, кто их жалеть будет, если Он отвернулся, а, Иуда? Не уж то, господин твой их приободрит, когда в унынии и страхе дни их проходят? И ночные сны заставляют их рвать простыни и исходить слюной и потом, кто с утра их обнимет и успокоит? Только мое сердце вместить все их судороги может, и только моя душа может болеть всеми их душевными болями. Не могу я их бросить. И если это не Его воля, то своей волей, значит, я прикован к вечным скорбным дням своим. Нет свободы для меня, но есть оковы.
- Нет оков и нет страждущих, посмотри на крест, и Его там нет, он сошел, не выдержал мук, так тебе зачем терпеть все страдания. Искушенный во всем, не захотел терять жизни такой. А ты ни разу, ни одного разу не испытав в полной мере ни одного искушения, что можешь знать о жизни, что бы отвергать ее, принимая страдания? Твоя одиссея в западне, и я протягиваю тебе руку, я отнесу тебя домой к твоей жене Пенелопе и твоим детям: Телемаху, Персептолису, а когда вернешься, родите еще одного сына. Я жду твою руку, и все твои скитания в миг прекратятся. Я не могу вечно стоять возле тебя, меня ждет ад с его кругами, всё от безболезненной скорби до вмерзания в лед по шею, я прошел и не раз, и ты вырвал меня из моего зловонного круга с калом, где я, обычно, отдыхал, после бичевания, гарпий и гончих псов, пустыни и огненного дождя - ты нарушил ритм моей бесконечности. И вот я здесь, по одной простой причине, дать тебе свободу, можешь принять это как награду, как я принял свою, смиренно и не требовал адвокатов, но ты пучишь глаза и топаешь ножками как малыш в магазине с игрушками. Откажись от мира мрачного и веселись! Потому как двери ада будут ждать тебя после всех мук твоих, только его двери открыты. Богу же противны праведники ваши, вымаливающие себе вечной жизни в его садах, о другом Он говорил, но беден язык ваш был, и не смогли вы понять всей его премудрости. Он закрыл двери и переплавил ключ в меч карающий, и его то он тоже выбросил (его угнетает вид крови), как и память о вашем присутствии. Веселись, пока ад не забрал тебя.
И тогда я ему выпалил все, что знал о себе и веселье.
- Моя социальная и нравственная индифферентность превращает всегда все веселье в сарказм и уничтожающую иронию. Потому как в основном веселье похоже на суматошный вздор и пустое размахивание, вызывающее в основном тоскливое, унылое и тягостное желание стошнить, что в корне противоречит дефиниции слова «веселиться».  Другое дело, конечно, испытать радостное состояние от приятного общения, например, без всех этих атрибутов присущих веселью. Ну, уж если, вдруг, радость перерастет в веселье, то конечно к черту всю эту индифферентность, тогда она, пожалуй, и ни к чему. Тогда и сарказма, пожалуй, и иронии не будет. Но, только, когда в такой последовательности. Видишь, как всё сложно, правила, последовательности, космические законы, душевные предрассудки, игра в слова и в любом случае компромиссы, без них ни куда. Уступишь, бывает, и радуешься потом своим уступкам, а глядишь и компас в следующий раз не на север, а на юг тебе покажет, путая следы, и уводя тебя подальше от сюда и поближе туда. А в следующий раз останешься, вроде, при своем, а звезды еще долго помнят прошлое, они, вообще, редко, что либо забывают, и покажут тебе сквозь облака всего одну, единственную себя, но зато какую! Полярную тебе покажут! И тогда ты смотришь на нее, дождь льет, конечно, но в сторону дома дорогу видно. Так и идешь, сам светлый от звезды и чистый от дождя. И ни какого веселья, одна только радость и спокойствие. И мне и Вселенной. Пять ночей не спали, столько кофе выпили. Но теперь можно потянуться, подшить все в личное дело и убрать в архив. Бюрократы они там, конечно, еще те! Зато, к делу относятся своему очень серьезно. Я хотел сказать, что если, вдруг, надо будет повеселиться, я, конечно, готов пойти на компромисс без всяких «но». Но ты же предал Сына Господа нашего, ты и меня предашь. Ты только, что обманом вернул все колокола и остановил войну. А теперь так унижаешься передо мной для чего, может, ты у господина своего хочешь меня выменять на один из твоих любимых зловонных кругов? Или же тебе просто нравится пускать людей по ложному пути, кто тебя знает, глаз твой мутный и руки дрожат от вожделения. Может ты сам Сатана? …
Неизбежно выкатывалось утро, бытовой хлам начинал заполнять комнату, раздражая все мои рецепторы, сначала далеким, а потом тонким и призрачным казалось все мое существо, в котором могло уместиться так много из прошлого, настоящего и будущего, там был Иуда, здесь домашние дела, в которых он не помещался. Его грубые, полные страданий и усталости черты не ложились на эту барышню с утюгом и феном. - Поднимите ноги, я тут протру, не могли бы, вы, встать, мне надо кровать заправить, простите, но мне нужна ванна. – Блять, да, не дергайте вы меня! – и он испарился, как не нужное, совсем не вписывающееся в антураж помещения, существо…
Бумага и ручка – вот, что не давало мне покоя следующие несколько дней. Я ни чего не мог делать, кроме как думать о том что бы писать и вырисовывал круги, а точнее овалы по своей однокомнатной вселенной. Только вот и писать я не мог.
Во внутреннем мире был перерыв. Все останавливилось: брожение ума, изменение реальности, трансформация бытия в нет ни чего, в только что постирали и повесили под проезжающие мимо грузовики, чтобы делать чистым снова, для одного единственного утра, когда тебе всё это может пригодиться.
Но спустя еще несколько дней я вновь услышал знакомый голос …
- В проклятиях этому миру проходит твоя жизнь, только кто тебе их пошлет, если ты так тщательно их скрываешь? Не пора ли открыться, хотя бы для того, чтобы не тратить время на шепот. Сделать шаг, оступиться, провалиться сквозь землю или сгореть в плотных слоях атмосферы тебе, пожалуй, ни кто не даст, не тот уровень, отсюда и твои безуспешные поиски. Другого не хочешь, у тебя внутренняя планка осталась от ушедших поколений, ни у кого нет, а тебя распирает, сука…
- Да, да, я понимаю о чем это ты… - я перебил от нетерпения - и про планку ты тоже прав, и про искренность, про враждебность, это всё есть и мне нужно обо всем этом рассказать, ты прав. О! Благодарю тебя!
Забавная, веселая, не нужная ни кому моль появляется снова и снова, как же скучно, хочешь - не хочешь видишь всё это, отсюда и уныние. Отсюда и грех выдуманный про уныние, бог был с ограниченным воображением, придумать череду повторений, а потом людям с богатой фантазией, сильно завидуя, запретить раздражаться. Любить всех? Напалм пусть всех любит, он горячий, обжигающий я бы сказал и он как бог, если любит тебя, то тебе уже ни куда не деться. А от моей любви можно отмахнуться просто как от мухи, а от твоей только сбежать, уже не отмахнешься, главное чтоб ты не нашла меня и напалм. А то у тебя такое изменчивое настроение, то ты цветы сажаешь, то горшки переворачиваешь, иногда лепишь и обжигаешь, созидание и разрушение у тебя иногда идут рядом, и ты не делаешь между ними различия, потом я тебе объяснил, что одно продолжение другого и у истории должен быть конец. И ты тогда начала мне смотреть в глаза как собачонка и просить, чтобы я еще что-нибудь тебе рассказал, еще расскажи, еще, а у меня тогда был перерыв, слова я уже не мог подобрать и отпустил поводок. Ушел в Антарктиду на месяц и вернулся худым и одухотворенным, пока не сходил в душ я таким и был, но теплая вода и мыло опять сделали свое дело, поэтому я так редко туда хожу, мне надо вонять и чесаться. 
В отдалении от суеты находятся самые не объяснимые явления, меняющие привычную картинку и текущий уклад мыслей, рафинад не растворяется, застревает в горле, а суррогат заливает все чистым безграничным светом и греет и пьянит, и не убивает, не вызывает изжоги и рвотных позывов. Поэтому так тянет туда. Сердце сжимается от одной мысли о расстоянии в одну тысячу километров.
Залип за стенкой мой сосед, не стучит ногой по батареи, наркотики ему заменили сон, сон заменил ему здоровый образ жизни. Тишина настала, залип мой сосед за стенкой. Но вот в подъезде скрипнула дверь, побежали каблуки по ступенькам вверх легко так, что я на секунду оказался в невесомости, поднялся над диваном, выдавил из пальца одну строчку, она приняла форму шара, и прежде чем шмякнуться обратно на диван, я успел ее поймать ртом, она была похожа на паштет. Но следующий, вошедший в подъезд вдавил меня так сильно в диван, что захрустел позвоночник, а грудную клетку сдавило, что не возможно было дышать, слезы выступили из глаз. А он не спешил, он не мог, он всё давил и давил, отлетело уже две пружины у кровати, кровь пошла носом, голосовые связки начали издавать пенистый хрип, дальше я просто потерял сознание.
Утром, я пролежал так до утра, все бежали вниз, вон, и скоро я перестал обращать на них внимание. Я лишь подумал, что мне снова совершенно не о чем сейчас размышлять. Было утро, единственное наблюдение которое я смог сделать. И пустота стала меня затягивать. В пустоте нет ни чего плохого, подумал я, если там есть еще что-то, но пустота поэтому и пустота, что там ни чего нет. А не так ли и ни чего? Мне показалось, что на лице у меня появилась хитрая ухмылка, я потрогал руками, так и есть хитрая. Когда в пустоте я, она перестает быть пустотой, вот, что вызвало во мне эту ухмылку. В тот же момент она меня выплюнула, я понял, что пустоты нет, всё только стремится туда, но как только туда попадает хоть что-то хоть одна мысль, один взгляд одно только желание проникнуть, она перестает быть, хотя, возможно, она есть за моей спиной. И если бы я умел поворачиваться со скоростью, которая была быстрей пустоты, тогда я успел бы повернуться, а она не успела заполниться. Надо тренироваться, произнес я вслух. Что-то испугалось, видимо, этих слов, на кухне загремела посуда, и начали жариться котлеты, закипел чайник, а в духовке подошел уже пирог. Я включил телевизор и стал похож на зрителя. Взял кусок пирога с чаем, выключил котлеты и стал похож на зрителя, который решил перекусить перед телевизором пирогом с чаем. И зеркало на шкафу подтвердило мои опасения. Один в один. «В разгар летней страды в колхозах девушки влюблялись в комбайнеров и приносили им на поле молоко с хлебом, а целовать не давали, но иногда в копнах начинали обнимать друг дружку, а потом залезали под юбку, и, уже, ни кто ни куда не уходил, пока не возникал оргазм. Поправив передник, она бежала с поля в хорошем настроении, он угрюмый возвращался обратно к себе в комбайн.» Сейчас не так, подумал я. По телевизору, вдруг, чего я вот совсем не ожидал, сказали, что всё будет хорошо. Ну и хорошо, может не надо будет больше тогда тратить силы и менять реальность и предметы вокруг себя. Обманывать всех вокруг и тратить деньги.
Птица изменила направление и врезалась в мое окно, так лень было вставать, что бы посмотреть, что с ней случилось, да я и забыл потом про этот случай, а через два дня ее уже доедали червяки. К концу лета она плотно обросла травой и на ней играли чьи то дети. Через два года там построили магазин. Я пришел на открытие, там было светло и чисто, я тогда сказал директору: «Неужели вы не слышите, как трещат ее кости под вашим бетоном?» Он мне сказал, что прошло уже достаточно времени и кости превратились в прах, а треск это из-за сдвигов в земной коре, а магазин он специально построил здесь, чтобы ее душе не было так скучно и уныло зимой, тут же, напротив, всегда светло, тепло и уютно. Я согласился с ним, мы пожали друг другу руки.
Вот что было потом. Чем бы я сегодня не занимался в два часа будет два часа, а в три – три и так далее, а вечером угрызения от того, что день не правильно был организован и время можно было бы заполнить совсем иным образом. Поэтому я решил, что не важно чем заниматься, раз у меня так по ****утому устроена голова. Так что, взяв определенный предмет со стола, я уже не мог с полной уверенностью назвать, что это именно, мои органы чувств, осязание, обоняние (слушать я почему то сразу решил смысла не имеет), не говорили мне ни чего о нем, толи связь по нервным клеткам не поступала, то ли связь была, но поступать было нечему. С чего я вообще взял, что держу в руках определенный предмет, который мной не определен? Я ударил себя в лоб ладонью, как же я мог забыть, есть еще орган - это зрение, почему бы не взглянуть на то, что у меня возможно в руках. Я стал пристально смотреть, но он от меня ускользал, как я не вглядывался в свои руки, я видел лишь то, что хотел видеть. Но не то, что было на самом деле. Самое поганое в этой истории это то, что я даже не знал куда его можно положить, вдруг это что то острое или может разлиться, а если это зеленка и я ее открою нечаянно и переверну, как вам такое. Но зеленка это еще пол беды, от нее ни кто не умирал еще, наверное. И тут я заснул.
Я проснулся вечером в среднем расположении духа, летать не хотелось, но и под трамвай бросаться тоже, тем более была уже зима и до трамвая надо было ехать еще на электричке. Оценив обстановку с первого взгляда и нащупав руками пол, а ногами потолок я сразу решил разрушить все стереотипы. Но так и не разрушил.
Я, вообще, все понял, не выходя на улицу, я мог годами лежать на диване, оставаясь дома и накапливать в себе представления о мире. Но стоило мне только выйти, как я не узнавал этот мир, о котором у меня уже все в голове сложилось в логическую последовательность. Мир же за окном разрушал всю мою логику, своей невменяемостью. Миры там и здесь, в лежачем положении, ни имели ни чего схожего. Ну, например, проходя, мимо банков, я не понимал для чего они, для чего там люди и почему возле них такие машины, почему они позволяют себе улыбаться в этом месте, как им не стыдно разговаривать с теми кто приходит к ним и смотреть в глаза, и не понимал, почему этим людям не приходят в голову вопросы, и как они умудряются всё это сложить у себя в голове, как у них не разрывает голову. Если бы я там работал, а не лежал на диване и не складывал мир из хлебного мякиша, вымоченного в добродетелях и в здравом смысле, у меня бы тоже все сходилось. Ну а если нет, то всегда можно подогнать под ответ, так они видимо и делают. Зачем им нужно расписывать у себя в голове последовательное решение, они знают ответ, а к нему уже подставляют знаки, цифры и прочую математическую атрибутику, не сильно задумываясь. Главное, что в конце примера стоит равно и тот самый ответ, который их всех устраивает. Который написан во всех учебниках в конце, для проверки.
Еще от одной очень вредной привычки смог избавиться, отлеживая бока, расписывать и разжевывать все как для идиотов. Переживать, что не поймут, не увидят глубины мысли, вообще за словами ни какой мысли не увидят, или не смогут ее продолжить, чтобы сделать самим открытие, ведь самим открывать новые миры гораздо интересней и полезней. Потому что я смирился с тем, что в основном вы все тупые бараны, и я не хочу уже каждого вырвать из стада или оторвать ваш бездонный взгляд от ворот. Прилип жопой, тепло и ладно, ну и ладно. Я вон спиной прилип, например, к кровати, миры создаю.
- Ну вот, перешел на личности!
- Ах, если бы?! Вам, все ваши личности заменила наличность! - простите, за каламбур. Мечты о ней вас так интригуют, стимулируют вашу простату, она просто рвет вам жопу и вы ей активно помогаете, Британский флаг, Шведский флаг… не хочу вас обидеть, господа иностранцы, но есть же выражения, понимать надо такие вещи, хотя лично для меня нет другого флага, кроме черного.
И вот где-то в этот момент всё и началось, что-то произошло. И я уже не мог так спокойно говорить. Я начал. Точней не начал, а меня прям понесло, сокрушая все условности на пути, всю мораль и этику всей окружающей общественности. Для начала, я объявил себя не таким как все, на что начал получать однобокие недоуменные взгляды тут же, я попытался их игнорировать, и пришлось встать с дивана.
Вот тогда то, я и открыл окно, что бы проветрить свою комнату, и сквозняк захлопнул за мной дверь снаружи моего убежища. Оставшись один на один с этим враждебным миром, я зашел в магазин, где работал мой знакомый, вернее не так, у нас была с ним на двоих одна знакомая птица. Он, увидев меня, протянул мне свою крепкую руку и на один день помог побороть вакуум этого города, правда на утро с похмелья трещала голова, а от нашего ночного разговора начинал не хорошо гудеть мозг. Попрощавшись навсегда, я вышел из дверей на мороз, благо теперь, я знал куда идти.
Дворники, радуясь выпавшим за ночь осадкам, грелись, издавая металлический звук. Машины выезжали на лед, освещая мрачные утренние улицы своим холодным, раздражающим светом, перемигиваясь в поворотах, договаривались, кто куда и после кого продолжит свой путь, и у них это так ловко выходило, что я даже подумал, что существуют какие-нибудь правила, которые заранее были обговорены и теперь все стараются их придерживаться. Бесконечная вереница людей в одном направлении как ледяной поток, поскрипывая пробиралась сквозь мглу под тусклыми фонарями, с подозрением поглядывая на тех, кто осмеливался идти не туда или не соблюдал скоростной режим. Я решил идти в обход этой скрипучей реки, боясь перенять их мрачное настроение. И понял, что это будет не так просто, так как для потока роют специальный канал, а мне же предстоит идти дикими берегами. Вскоре мое путешествие по диким местам закончилось и мне все таки пришлось влиться в этот ручей. Но, вдруг, как то резко погасили фонари, и начало проясняться небо, и много унылых слов ушло из моей головы. Люди открыли лица, и оказалось, что не совсем у всех они серые, захотелось с кем-нибудь обменяться улыбками, но подходящей кандидатуры не нашлось.
Заикаясь и чихая одновременно я выдавил из себя название станции до которой решил ехать, состоялся какой-то невероятный обмен, еще стоя в очереди я успел подсмотреть весь этот ритуал и когда подошла моя очередь, я без всяких колебаний исполнил это таинство, и даже видимо очень профессионально, судя по одобрительным взглядам стоявших за моей спиной.
Но меня это насторожило. А вдруг, я перестану быть отличным от них от всех, потеряю свою самобытность и уникальность, которой все они, похоже уже лишились, так как в отличии от меня, не сильно всем этим дорожили. И я поспешил сочинить очередное проклятье. Безусловно, проклятье вещь очень нужная, так как она помогает отгородиться и возвыситься, переплюнуть бога. Например, послав понос одновременно всем жителям Земли, который очистит их от скверны, а после такого позора, я просто обязан буду их взять в рай, и думаю тут даже мой соперник снизу не будет со мной спорить, а он, как известно, любитель возражать. Мне срочно нужно было выпить и я зашел в магазин.
Я вошел через узкие, тугие двери и меня обдало не приятным затхлым запахом, я стоял очень долго, ожидая, что кто-то обратит на меня внимание и протянет мне руку, на которую я обязательно отвечу таким же дружелюбным жестом, но ни чего не происходило. Но слава моему жизненному опыту! Я увидел очередь и знакомый мне ритуал, взяв бутылку, я примкнул в конец нее и на всякий случай решил понаблюдать, мало ли тут существуют свои тонкости. Я наблюдал, но старался особо не вникать. Тут давали чуть другие бумаги, которые ни кто не брал, но бумаги, которые давали им, брали все, иногда, правда, возвращая другие обратно, но главное, все, что люди хотели взять, им разрешали унести, проверив перед этим все ли с этим продуктом в порядке. Я успокоился и спокойно ждал, когда же проверят мой продукт, чтобы уже уйти из этого затхлого помещения.
Дальше было как не со мной, я ни чего не понимал, что происходит, сначала был взгляд, от которого появился какой-то ком в горле, буквально сразу же вся очередь за моей спиной, вслед за этим взглядом начала дружно гудеть. Так, что мне даже на секунду показалось, что магазин заполнил горячий пар, обдавая меня и оставляя на мне большие капли, которые от моего лица тонкими струйками устремлялись вниз под одежду, добираясь до трусов и проникая туда, где сейчас бесполезно свисал мой половой орган, присутствие которого сейчас на моем теле казалось таким не уместным, стыдным даже. А все знали, что если стянуть с меня сейчас брюки, то несомненно я буду уличен в этой глупости, съежившейся сейчас от страха быть разоблаченной. А потом вспомнил, что там еще и яйца! О, боже ж ты мой, ну зачем, зачем нам прилепили этот стыд.
Тут в очереди, зачем то, начали отгадывать мое состояние, кто-то кричал, что я пьян, кто-то приписывал мне какие-то болезни и те, и другие были без всяких сомнений правы, но я не мог понять к чему всё это, и тут я вспомнил, что еще утром пробираясь вместе с другими каплями к железной собаке, видимо породы такса, я хотел было улыбнуться кому-нибудь, но не стал и вот сейчас вспомнил, что у меня в запасе была улыбка, она невольно расплылась по моему лицу. Она расплылась и уже не принадлежала мне, у нее была своя жизнь. Я только чувствовал, как она занимает всё пространство, она с какой-то не виданной легкостью пробралась сквозь усы и бороду и предстала во всей своей бессовестной наготе перед стоявшей в оцепенении толпой людей, собравшихся здесь с одной и той же целью, но почему то, вдруг, отложив все свои пакетики, баночки, кульки и коробочки в сторону, не шелохнувшись, уставились на мою улыбку. Я даже на секундочку подумал, что она должно быть вполне мясистая и как бы в нее не ткнули вилкой, но вилкой тыкать ни кто не собирался. Постояв так еще какое-то время, я раздал всем по одному подзатыльнику и вышел на улицу.
В лицо пахнул свежий, морозный воздух, я убрал с лица свою улыбку, дабы не потрескались губы и шагнул в город, в кармане плескалась бутылка и от этого на душе было тепло и спокойно, как будто котенок залез погреться за пазуху. Я даже чувствовал как бьется его маленькое храброе сердечко, а маленькие мягкие ласковые лапки прижимаются к моей груди желая защитить своего теплого друга от чуждого мне, враждебного мира.
Дальше последовала цепь не последовательных действий, всё из-за этой бутылки, она оказалась очень глубокой, когда я отжимал последнюю каплю, я даже и не думал уже спорить с земным притяжением. А до этого мои ноги, когда еще могли справиться и удерживать мои два верхних комка, нос морковкой и ведро на голове, так чтобы оно даже не брякало, а руки могли мести перед собой дорогу, чтобы было куда ногам наступать, я шел вперед, останавливаясь и прихлебывая прямо из горлышка. Девчонки иногда подбегали сами ко мне и подставляли голову чтобы я хоть занюхал, а иногда приходилось их ловить самому. Иногда я останавливался и метил территорию, но это не из захватнических соображений. Уверяю вас. Собакам же как объяснишь - никак, вот я и настроил почти всех собак города против себя, теперь если, что они будут не на моей стороне, а еще же от меня пахло кошкой, которая пряталась за пазухой до тех пор, пока не повзрослела и не ушла. Если бы вы видели, что-то, вдруг, отпустило меня, я сначала пытался прижать обратно, но эти глаза объяснили мне всё и двумя прыжками ускакали из моей жизни. Я тогда и отхлебнул первый раз, увернулся от машины желавшей прервать мой путь и грохнулся прямо в грязный сугроб, и заплакал. Вот тогда я и встретил её, тоску.
Красивая стройна девушка, которая, если еще и выпьет, способна одним только ласковым прикосновением свести с ума. Мы с ней смеялись, бог мой, как же мы с ней смеялись! Мы держали друг друга за руки и кружились посреди дороги на белой разграничительной линии, бежали, чуть не сшибая людей, запыхавшись, падали в сугробы и рыдали так, что волки выли в далеких Тамбовских лесах. Ругались и мирились, как буйно-помешанные в истерике трясли за плечи, обнимали, ломая все кости, а потом тихонько шепотом на ушко просили не умирать и читали стихи Маяковского, забравшись на все крыши всех домов по пожарным лестницам. Она мне обещала, теперь мы с ней будем вместе и днем, и ночью, и с легкостью бросала меня в туже секунду, а потом возвращалась, глядя на меня исподлобья, уперев носок своей маленькой ножки в пол и, очерчивая им полукруг, потом бросалась ко мне на шею и уносила меня в свой безумный мир.
Начинался день, а я всё еще стоял у магазина, не решаясь двинуться с места, чтобы не прервать всю эту череду событий происходящих со мной, ноги примерзли к асфальту, руки уже не были уверены в своем существовании. И я решил, пусть будет всё так на самом деле! Ну а если, вдруг, не получится со всеми крышами всех домов, ну и ладно, пускай. И тут я ее увидел, она стояла напротив меня и зачем-то мне улыбалась.
- Привет, я сейчас подойду, ты подождешь? – и усилием воли оторвал всё, что было от земли в ее направлении. Я все шел и боялся той секунды, когда дойду, пока идешь хорошо, а вот если дойдешь и всё испортишь ты, или она вспомнит, что ей куда-нибудь надо и, сев на облако, улетит, оказавшись просто твоим очередным бредом. Но ни чего такого не случилось, когда я подошел, то так крепко взял ее за руку, за предплечье, что оставил там синяк, я весь дрожал. Я посмотрел ей в глаза, утонул, умер и воскрес на третий день, а она все это время терпеливо меня ждала, и вот когда я появился снова, она тогда покачала головой и прошептала, что сегодня от меня ни куда не уйдет. Я пил и она пила, постоянно отгоняя от меня девчонок, которые подставляли свои головы, чтобы я занюхал. Прогнала всех собак, а до одной даже достучалась и она одобрительно в ответ покачала головой. А на крыше мы были только на одной, но на самой лучшей крыше и кидали в прохожих снежки, но ни разу не в кого не попали, снежок просто не долетал до земли, Солнце в этот день тоже с нами сходило с ума и ни разу не промахнулось. Мы в благодарность прочитали два стихотворения, посвященные ему, попросили прощения и убежали, но пообещали как-нибудь обязательно еще заглянуть. Мгновение спустя, мы шли уже молча, торопиться было не куда, сумасшествие сменилось спокойствием, мы без слов глоток за глотком допивали бутылку без дна. Нас накрыло ночью.
Я думал, зачем она мне? Зачем, вообще, нужен другой человек, а ведь это у всех так. Даже маньяку, хотя ему особенно, нужен другой, и пожалуй, ему сложней всех в одиночестве. Солдату на войне нужен враг, ну прям так чтоб враг, чтоб не думать, и чтобы было все просто, там враг тут мы, и для этого я живу. Мамочке нужен ребенок, чтобы соответствовать названию, а отцу, как считается, не обязательно нужен ребенок, отец это что-то из метафизики, он вроде как есть, но его нет, это так считается. И таких заблуждений общества, берущего все из статистики или по одному равняющее другое, великое множество, и эту отраву оно сеет. А вот детскому дому как раз матери и не нужны и отцы, им дети нужны, а матери нужны для них такие, чтоб только название было и то в прошлом. Автомобилю колеса, понятно зачем? Проститутке – клиент, врачу – больной, рабам – господин, первому поцелую алые щечки, девочке вон тот мальчик, а мальчику пока что новая машинка, у всех есть необходимость в чем то и обязательно в ком то. И вот у меня в руке бутылка, получается, она мне нужна, и девушка рядом эта идет, мне так с ней хорошо, но это ли мой путь?
Что дальше? Мы запремся в какой-нибудь квартире и будем трахаться, пока не родятся дети, потом мы перестанем трахаться, мы будем воспитывать детей, зарабатывать корм, утешаться детьми, радоваться, видя их достижения, мы оставили след. Потом мы умрем. Да, конечно, я пропустил много мелочей, мы сидели у костра, плавали в море, вместе, по отдельности, ходили в кино, устраивали дни рождения, а еще платили по кредитам, покупали не нужные вещи, были частью системы, были еще одним огоньком в пятиэтажном многоквартирном доме. Мне стало как то тоскливо, там на диване у меня все складывалось, я был не такой как все и вот, оказавшись в городе, у меня перестало всё складываться. Появились такие вопросы, на которые один ответ, и с ним нужно было что то делать, либо принять. Но я знал, что я ни когда этот ответ не приму, и если останусь здесь, буду всю жизнь до самой смерти мучиться. Я буду держаться стороной, я буду всегда против, но буду идти теми же дорогами, делать то же, что и все, только меня при этом будет тошнить, вот и вся разница будет между нами, я как вы только заблеванный.
А так и было, я стоял на коленях упершись лбом в какой то не знакомый мне унитаз и отчаянно блевал, а в перерывах молил бога прийти за мной, и несмотря на всё мое ****ство, забрать к себе, ибо считал, что мне уже хватит земных мук. Но ни кто не шел, ни он, ни люди, ни кто, в конце концов мне всё это надоело, подняться я уже не мог, а ползти, подумал, это как то не достойно, гордого звания человека, и я заснул тут же в своей блевотине. Второе утро подряд. Что за рекорд. Вот раньше, как у одного человека было написано, уж он то, видимо, толк знал, он писал, ну типа, не так, не эдак, он так писал... А я раньше так жил. Ну, я подумал, раз уж так сложилось, то высплюсь и заснул навеки. А завтра, когда оно наступит, я обязательно подружусь с запятой, уже в полудреме, решил я, буду слово ей говорить, а она мне, ну-ну, ага, а дальше, давай дальше.
***
Я стоял и смотрел на себя в зеркало. Когда успела вырасти борода, да еще и поседеть? Когда вообще я успел вырасти? Промелькнуло в моей голове, глядя в зеркало на свое отражение, уставшее отражение от бесконечной погони за несбыточным, за идеалом, за справедливостью и правдой; ни кому не нужными словами, смешными словами, словами вызывающими снисходительную улыбку. 
Время уже много, полночь, надо ложиться, но жалко, завтра повседневные проблемы выключат на время, то о чем я так люблю думать, то, что съедает меня изнутри не находя выхода наружу, не находя прикладного применения. И я так не хочу заниматься будничными делами, которые кроме рвоты вызывают еще только уныние и тоску. Бесконечные не рациональные, глупые, бессмысленные, лишенные жизни и, наконец, убивающие саму жизнь движения, необходимые, чтобы не выпадать из системы, не отделяться от толпы, покорившейся ей и несущей ей каждый день по крупице то, что ни в коем случае ни кому нельзя отдавать, кроме самых дорогих людей и того, что душа просит, требует, чем ты хочешь жить, каждую секундочку своей жизни это время. Мы, как песочные часы, нас всех давно перевернули  и душа уходит, по крупице, мы стараемся этого не видеть, а кто видит пытается заглушить эту боль, но ни кто не пытается  принять, осознать, оставить ее и продолжить путь свободным… и вот в конце останется пустота, которую уже не заполнить ни чем, она останется с вами до вашей смерти, хотя вы умерли уже в тот момент когда опустели. И не пытайтесь спорить, мертвый человек ни когда не скажет про себя, что он мертвый. 
Зомби, миллионы, миллиарды зомби, глаза устают, сердце разрывается, нехорошо гудит в висках, душу крик, начинает кружиться голова, меня рвет, проходящие мертвецы меня презирают, им не приятно на это смотреть, я омерзителен, но я не вызываю ни каких подозрений. Думают бухарик, благо вид соответствующий, меня не раскусили. Подошел милиционер, грубо потребовал документы на проверку, я дал, еще пару вопросов и уже хотел отпустить, но что-то, кажется,  заметил…  на всякий случай забрал в отделение, а я не сопротивлялся, пока шли всё сверлил меня взглядом, задавал тупые вопросы, я давал еще более тупые ответы, но так надо, наверное, было.  У отделения что-то вдруг вспомнил, вернул документы и куда-то быстро зашагал, буркнув, как вы мне все надоели, как меня от всех вас тошнит.  Вот ведь, думаю, какой человек, тоже тошнит.  С утра до вечера тошнит, а потом домой, ночь передышки, отдыха от постоянных спазмов и снова едет тошнить. Какая самоотверженность.  В нем и в остальных зеленых лицах, глотающих постоянно свою блевоту и живущих по уставу, только в одном случае это определенный свод правил имеет переплет,  освобождающий вас от своей мозговой деятельности, приспешники власти капитала, надсмоторщики! Будьте вы прокляты, убийцы свободы! А вы вторые, с именем «легион», обладающие численным преимуществом, думаете у меня для вас не найдется проклятия, ха! И вас проклинаю!  Зачем живете по уставу, живите по совести, по своему внутреннему чутью, вам можно думать! Ну да разве вас уговоришь, ублюдков! Тут нет перспективы, а вам нужна перспектива! Ну что ж будет вам перспектива: всю жизнь просыпаться по будильнику,  а потом известная вам последовательность, пока не сдохните.  Я бы подарил вам вечную жизнь, конечно, не из добрых побуждений, да опоздал, вам ее уже другой обещал.  Его любовь к вам бесконечна, поэтому, наверное, Он вас называет рабами и грешниками и требует своего восхваления и вашего постоянного раскаивания. Хочет сделать из вас людей, достойных Его райских кущ. И вы с радостью принимаете такое обращение, готовы писать его имя с Большой буквы, встать на колени и принимать все оплеухи от своего строгого, но справедливого отца. Чем больше я люблю своих деток, тем я нежнее к ним отношусь, берегу их, но у него другой взгляд на воспитание, он создает проблемы и чем больше любит, тем больше проблем тебя ждет, ты должен мучиться, он тебя в такой угол загонит, он вырежет всю твою семью, страну, но ты не должен отчаиваться и унывать это грех, тебе надо всё перенести с высоко поднятой головой и радостью, любит, значит любит, бьет значит любит!
Вас вообще все любят, все любят и от того бьют, обманывают со словами любви, обворовывают и тут же: «Люблю!», а вы как девицы красные от таких нежных слов сразу таите, и вот вас можно уже брать голыми руками, только ведь голыми-то не интересно, ежовыми рукавицами да за горло: «Вам не трудно дышать?», а вы краснеете, толи от томительного чувства любви, толи от нехватки кислорода и молчите, ну точно робкая барышня. И от такой безмерной власти над вами теряется уже всякий рассудок, кровь приливает, нет сил держаться и в ближайших же кустах вас насилуют, а потом еще и еще раз, и вот уже при каждой встрече. Затем уже, у вас появляется рефлекс, и вы сами раздвигаете ноги. А вас не замечают, проходят мимо и отдают свою любовь другой, и вот вы лежите в кустах с ногами одна на запад, другая на восток, уставившись в тупое беззвездное небо, пучеглазое, нелепое создание. Бог в ужасе отворачивается, неужели это моих рук дело, разве такое я создавал? Смекалка выручает, бурчит что-то про экологию, бешенный ритм современной жизни, государственную необходимость, ни чего не понятно, от того скучно, слипаются глаза, домучил день до конца да и ладно, ночной перекур с Луной под ручку, один ласковый поцелуй и Будильник!
Лично я пытаюсь ни кого и ни чего не проклинать хотя бы до обеда, поэтому, проснувшись, сразу начинается борьба между реальностью и обманом. Прежде всего, говорю я себе, не верь своим глазам, ушам, не доверяй своим ощущениям, мир это не то, как мы его видим, мир - гораздо глубже и сложней и мы в силах его изменить и сделать своим, одна улыбка с утра через силу, слова с пожеланиями доброго утра, кофе и бутерброд . Черт, что за бред, хочется спать, впереди бессмысленные несколько часов, бессмысленной работы, вечером телевизор и так пять дней, ну какая улыбка, проклятое утро, проклятый будильник и еще 500 проклятий на 500 разных адресов! Ну вот теперь легче, а эта сублимация навроде кофе и доброго утра оставляю вам. Обманывайте себя, окружающих, но только без меня! 
А так всё и происходит, всё без меня, ну или почти всё, отдых за границей на море – без меня, дорогие проститутки в сауне – без меня, миллионы украденных долларов – без меня, была революция в 17 году и там без меня обошлись, и Махно когда шашкой рубил тех, кто против свободной жизни и личного счастья тоже обходился без меня. Есть некоторые вещи, которые, конечно, происходят с моим участием, но лучше бы они были без меня. Дайте шашку, верните Махно, а всё остальное заберите, мне больше ни чего не надо. И тишина.
- Что батьку не можете вернуть или шашку найти?
- А у вас разрешение есть? - Конечно,  как я мог забыть нужно разрешение.
- Батько, как тебе это? У нас сейчас надо спрашивать, можно мы тут вот помитингуем, вас немного похулим, жирных котов?
- Ну что ж, давайте, если вам от этого легче станет, конечно, надо пар спустить, - отвечают жирные коты. - Но не громко, у нас мегрэнь и несворение.
Даже обидно становится как-то, раньше еще в 80 годах нас гоняли за критику власти, т.е. они все-таки слышали, как-то переживали, боялись наших голосов, а сейчас, ссылаясь на демократию, разрешают митинги и «разумную» критику, прикрывая этим словом свою уверенность в нашей беспомощности перед ними. Эх, рубануть бы разок, с оттягом, да веселым свистом, без разрешения, да так чтоб и мигрень эту и несворение одним ударом поперек с права на лево!  Только я как себе представлю эту красавицу, с красным лицом и недоумением на лице, смотрящую на меня с шашкой, рубаку – парня!, пропадает запал и получается что-то вроде, я сейчас не могу, ой у меня срочное дело, надо бежать. Шашку в кусты и прогулочным шагом, озираясь и иногда нервно ускоряясь, но снова, взяв себя в руки, постепенно скрываюсь в тумане за горизонтом.
Ну вот скоро стемнеет, но тьфу чтоб не сглазить, но вроде и сегодня обошлось, пока на плаву, льдинка конечно становится тоньше, я чувствую прям это, а казалось, что еще вчера должен был умереть. Нет с этим надо что-то делать, в следующий раз буду понастойчивей, буду последовательным и неумолимым! Успокоившись от такого смелого решения, вернув себе самоуважение и гордость, зачислил себя в отряд сопротивления, численностью, пока в одного человека, но с большим потенциалом, продолжил свой путь со всеми вместе, но это временная, необходимая, я бы даже сказал мера. Как только настанет случай, я присоединюсь к моим товарищам, таким же невидимым отрядам и мы вместе отыщем, выброшенные нами когда-то шашки и двинем в наш последний решительный бой!  И пусть мы там погибнем, это будет не напрасная гибель, …
Только по-моему, скорее, чем погибнем мы в решительном бою, погибнет сознание человечков, населяющих нашу планету.  А если оно погибнет или трансформируется в кисель,  кстати, сейчас, в голове пока каша, времени не так много осталось для их спасения, то всё – трындец. В нашей войне будем выглядеть как декабристы на площади, мы в центре, а вокруг киселек с коровьими глазами и со своей потребительской корзиной, заменившей ему всё.  И так она их давит, уже все руки оттянула и ноги уже в землю вошли по колени, и, вот уже, пупочная грыжа начинает выходить, а они всё набирают, и пыхтят, отдышка как у моей бабули, поднявшейся на две ступеньки, а они: «это ни чего, мы сейчас посидим, отдохнем…», а там реклама, а там глазурная жизнь, они еще раз убедились, что всё правильно делают, вроде отдышались, выключают телевизор и продолжают свой поход за картинкой на аватарку своей жизни…
***
В моей тарелке лежало все, что нашлось в холодильнике, кусок сырого мяса, пол соленого огурца и с прошлой пасхи освященное яйцо, а по моим волосам ходили ласковые руки, иногда переставая ходить, тогда, нежно обнимали за шею, и губы тихонечко целовали меня в висок. Потом эти руки открыли шкафчик и достали оттуда вилку, положили рядом со мной, а губы сказали, что яйцо, наверное, можно скушать, оно же освященное.
- Я бы пожарила мясо, но у меня нет спичек, газ зажечь. Я, наверное, плохая хозяйка. – И она заплакала навзрыд.
Слезы, вот, что меня сделало рабом. Я встал с табуретки и принес домой зарплату, и мы зажгли газ, и мы пожарили мясо, и мы уехали на юг, и мы родили детей, замечательных детей, и мы разожгли костер и пригласили друзей, когда ребенку исполнился год, и мы отмечали новогодние праздники, покупали подарки, ходили в кино, а в очередях я больше не давал подзатыльники, а на метро купил проездной, потому что так дешевле. Я читал социалистическую литературу и ходил на митинги, я не принимал всё безоговорочно, я критиковал и писал об этом. Но я был как все.
Дырявые джинсы уже были в моде, и рок разговаривал и пил пиво с президентом, а на кухнях у них были посудомоечные машины, они не напивались больше и вели здоровый образ жизни. Секс, наверное, был, но о нем уже не кричали. Вся жизнь, как в парикмахерской, стрижка, сушка, укладка, а в конце еще и духами попшикают. Если борода, то стильная, стриженная, либо показная не стриженная, брутальная, но с утра был свежо - выжатый сок принят в это вот лицо с бородой, а не рюмка с похмелья.
Меня победили, я и дня не протянул за пределами своего дивана. У меня отняли всё мое безумие и оставили только глаза, что бы я мог наблюдать за своим поражением. А все мои попытки выбраться из этой паутины встречались снисходительными улыбками, считались ребячеством, которое уже пара бы заканчивать, потому что уже, ну не смешно и совсем не оригинально. Мне уже ни кто не верил, потому что нельзя стоять в дверях так долго, надо либо уже зайти и закрыть дверь за собой, ну либо, все таки, уже сказать, что извините, ошиблись дверью и как бы там не посмотрели, повернуться спиной и уйти. А я продолжал стоять, и, поначалу еще все переживали, периодически проверяли на месте ли я, а потом перестали, каждый занимался своими делами, а к странному, но не более, человеку в дверях все привыкли. А со временем и я привык и даже стал немного обустраиваться в этом месте. На улицу уйти я боялся, не видел в себе достаточного сумасшествия или таланта, а все, что когда-то было, было не большими приступами, а теперь болезнь, вроде как, отступила, и рецессия не предвидится. Но так как какие то вещи внутри меня все таки имели сильные позиции, они мешали мне зайти во внутрь и держали меня на границе. Каждый шаг это комедия, взгляды это ребячество, не желание и постоянный поиск это лень, так меня убивали все близкие и все, просто, окружающие меня люди.
Мне хотелось кричать, что вы со мной делаете, оставьте меня, не равняйте, не ставьте мне своих ярлыков, я так умру, у меня сердце не выдержит, я такой, я не вру, я был на всех крышах, я там читал Маяковского, я верю, что можно быть свободными! Но закричи я так, ни кто бы не понял, просто очередная истерика. И я их всех стал ненавидеть, я их стеснялся, боялся, они меня раздражали, они пытались внушить мне, что я такой как они, другого не бывает, что час на отдых, двенадцать на работу, а когда поют гимн надо встать и петь вместе со всеми, что мы страна, надо быть патриотом, и главная теперь цель выбиться в люди, и раз уж ты кончил так удачно, то будь добр, у них должно быть не хуже чем у других. Не надо мечтать о несбыточном, потому что вот они и всё, не надо изменять, а надо подстраиваться и их надо вырастить, так, что бы они тоже научились подстраиваться. С утра до вечера теперь я только и слышал, что указания, что носить, как ходить, что подстричь, … и смех, смех, смех, глупый, противный смех, над тем, что не смешно. Мне бы и закончить на этом писать, потому что сейчас как раз именно такая ситуация в моей жизни, и если это повествование про меня, то, конечно, о чем дальше писать, я, вроде как, излил душу, выговорился, менять ни чего собираюсь, так как я, паршивый теоретик, который, даже, в этом не очень силен. Но хоть тут-то, на бумаге, может вы оставите меня в покое и дадите мне шанс поднять голову, и уйти из ваших проклятых теплых комнат, под холодный зимний ледяной дождь. Дадите. Знаете почему? Потому что я нашел свой клочок, свой островок свободы, где вы не в силах меня достать, где я могу расправить свои плечи, где мне доступны все безграничные возможности человека, которые за краями бумаги не доступны либо ни кому, либо очень не многим из людей. Два слова и я уже самый сильный человек на планете, еще одна строчка, и меня любит самая прекрасная из живших дев на земле, одним росчерком пера я могу остановить все войны, установить анархию, т.е. доброе, гармоничное общество (реклама) или же стать тираном каких еще не было. Но я все это оставлю другим, я просто изменю свою жизнь для начала и, все-таки, стану по настоящему сумасшедшим и свободным, и когда дойду до последнего предложения, …
Часть вторая.
Но не менять же, теперь, настоящее,
Во имя хорошего, блять, конца!
- А ты знаешь, что умалчивает официальная церковь, спросил меня один священник в церкви? - На, что я ему ответил, что не ебу в душе. Ему моя простота в общении явно импонировала, я тогда подумал, и добавил: «Чтоб я сдох, не ужели … » В ожидании, когда же я закончу свою фразу, к слову говоря, про что я совершенно забыл; он наморщил свой лоб, морщин было так много, что они, просто, не помещались все там и начали расползаться по всему лицу.  Руки не произвольно потянулись разглаживать их, но проходящая мимо прихожанка, одернула мою руку и сделала гримасу священнику, на что он лишь слегка ей улыбнулся, но, решив, видимо, что этого не достаточно вышел следом за ней. По моим подсчетам он отсутствовал не так чтобы уж долго, но и не мало, так что репутация местных настоятелей не пострадала. Вообще, морщил лоб он достаточно часто, но сейчас я это расценил так: не лезь, куда не следует, и все будет хорошо, вот, что означали его морщины. В следующие пятнадцать минут, я выслушал много речей о вине и раскаянии, о грехе и отчаянии. Меня это все не интересовало, я для себя уже давно разобрался с этими вопросами и чтобы не заснуть, пока он меня учительствует, начал мысленно играть в слона со всеми входящими и выходящими посетителями, искренними и сочувствующими этой вере. Интересней было всего перепрыгивать через них, когда они начинали креститься и затем в обязательном порядке кланялись. Тогда я, улучив момент, был тут как тут, не отводя глаз от священника, я разбегался… и вот уже я парил над иконами. Что сказать, мои прыжки они сносили стойко, ни один из них ни жестом, ни какой ужимкой в лице не выказал не удовольствия. Не могу сказать того же о выступлении какой то шумящей панк группы, хотя, я то, что, я только перепрыгивал, а они шумели, а тут надо тихо. И вот я, было уже совсем, увлекся этой игрой, как он не делая ни каких остановок, продолжая свой разговор, вдруг, сказал, что Христос был анархистом, но не поверив в то, что люди смогут самоорганизоваться…, в общем, ему пришлось стать диктатором. И тут же извинился, выразил сожаление, восхищение, еще штук 14 разных эмоций и вышел из храма по направлению к бессмертию, виляя задом в такт моей уходящей юности.
Она молчала, мы давно с ней были знакомы, и она молчала, может просто не было настроения вступать в этот разговор, или она устала от моего постоянного бреда и ждала, когда я перейду к разумной мысли.
- Ты спрашивала, когда я повзрослел? А вот тогда и сбросил зеленые листочки. Пошел в книжный магазин и присоединился к левому движу. Затем было пять переворотов, около шестидесяти покушений…, - она не выдержала и перебила. - Ты ведь не верующий, какого ты делал в церкви? -… и умер я от старости на берегу финского залива, разглядывая свои ногти, думая, что не плохо было бы их уже подстричь. Разве я знал, что именно в этот момент прихватит сердце. Разве ты думаешь, я бы смотрел на свои ногти, если бы знал. Но мне не о чем было сожалеть, у меня за плечами были годы, а впереди же меня ждала вечность!
- Ты это серьезно, так хочешь закончить свою жизнь - нелепо, и  словами про вечность, которые уже избиты так, что это уже один сплошной фарш, из которого не то, что душу выбили, а и крови то нет, она давно уже вся по стенам разлетелась, успела засохнуть и пять, гребаных пять раз ее уже закрашивали и перекрашивали, а потом эти стены снесли, и там уже стоит новодел!?
- Да, она была нелепой и должна закончиться примерно также. И про вечность, пусть останется, мне так спокойней будет, а вот то, что про церковь сегодня вспомнил это, конечно… ну не в магазин же мне тогда было идти, там шумно, а мне нужен был покой, но, только, и там сейчас видишь, не всегда тихо, панки... - она не дала мне договорить...
- А если мы с тобой, предположим, я только предполагаю, ты не обольщайся. Ну, помирюсь я с тобой, к примеру, - и она улыбнулась, было видно, что ей не легко даются эти слова, она так и не привыкла первой протягивать руку, хотя, может просто, не успевала. С другой стороны, что значит первой, позвонил то и остановил тишину между нами опять я.
- Мира, ты, конечно, оставила след и до сих пор следишь в моем сердце, но, твою мать, ей богу, ты это еще не весь мой мир! – ее такая манера не задела, ну, понимаете когда знаешь человека долго, и на *** можно послать, - я, Мира, … - я положил трубку и тут же отключил телефон. Я не знал, что ей сейчас хотел сказать, потому что она была как раз всем моим миром, но на ее планете была другая атмосфера, в которой она могла дышать, а я нет, комфортная для нее. А я так хотел позвать ее к себе, но у меня озоновые дыры, размером с города, летом идет снег и последнюю лавочку, на которой, хотя бы можно было посидеть вечерком, обнявшись, сломали злые подростки, не потому что плохие, а от скуки, так, что куда ее звать? Да, еще и в прошлый раз она намекала, что я сам себе выбрал эту планету и мог бы выбраться, но, видимо, я рас****яй и в конец забил на все свой болт! А мне тогда не надо было этого, мне просто надо было обычного разговора, а то, кто я и как я, уж знаю лучше других. Я решил ее больше не трогать, со временем забуду ее и все, что придумал лишнего про нее, сделав чуточку безумней, тоже забуду.
И вот я остался один. Я запрыгнул на эту карусель один, сам себя раскрутил и теперь не могу остановиться, голова кружится, да я просто устал, но как ее остановить я не знаю. Вокруг только какие то размытые лица. Хочется, иногда, отпустить руки, и пусть тебя снесет с нее, но боишься задеть кого-то, при таких то скоростях. Вот и жмешься, держишься, а подойти и тормознуть ее ни кто не хочет, хлопотно возиться, даже вот Мира устала. Нет, она не то, что бы говорила, но я это чувствую, еще и поэтому бросил трубку.
Как же иногда спасают книги! Я вспомнил про Павлика – пучеглазую мямлю, а, ведь, я подумал, у меня тоже один – два Павлика таких должно быть и, пусть, не с цикутой, но отравиться и проветрить мозг уж точно найдем для этого что и чем.
- Але, привет Павлик или как тебя там, это Антон, не хочешь выпить водки, наскребу на пузырь, с тебя закуска.
Через полтора часа мы уже ели таблетки, запивали их пивом и ждали, когда начнет переть. Как же мне много нужно было сказать, я говорил без умолку, мысли сбивались, не давая одна другой закончить, ни кто не хотел стоять в очереди, слишком долго был перерыв. И вот они, ссорясь и бранясь, наперебой голосили. Все это выходило из меня, не много покружась, с сигаретным дымом уносилось в открытую форточку, чтобы ослабить мои нервы, на которых все эти воробьи сидели, угрожая обрывом. Павлик ходил по квартире, делая свои домашние дела, а я ходил за ним и говорил, что он даже не представляет …, а он мне говорил, что представляет, что это нормально, что он тоже рад моему присутствию.
Полтора часа спустя, мы были уже у его подруги, а еще чуть позже пришел еще один Павлик, в результате я заблевал всю квартиру. Второй Павлик сбежал, не выдержав, а первый, помогал, составлял мне компанию и тоже блювал всю ночь.
Если быстро, глаголами, вот так я оттянул с помощью Павлика и его рецептов сердечный приступ еще на какое то время. И я не брался за свою писанину две недели, до сегодняшнего дня, но теперь то я знаю… Мира, ее мир, их мир, любой мир, который существует это такой же одинокий, такой же хрупкий как и мой, только они этого не знают, слишком много барахла там, который они принимают не за то, чем он на самом деле является, отсюда и их псевдо-заполненная жизнь. А на моей планете моря и океаны, горы и равнины, они прекрасны, но слишком много пространства, слишком много воздуха для одного, но пугающе свободно для других. Пугающе бедна для них красота моего мира, где нет ни чего кроме меня и сумасшедших птиц, что врезаются в мою голову и селятся там на моих струнах. И если я умру, разглядывая свои ногти, что ж, я видел всё, я пережил все революции и написал миллионы книг, я любил столько женщин, что, специально для меня, переписали заповеди, я видел все предательства, и все слезы мира, чтобы верить и верил, и любил, вот и сейчас верю и люблю. И плевать, что ни кто не заметил и не сказал этого в голос, к чему мне все их голоса, главное, мой голос был с ними, от первого до последнего человека. И плевать, что будет в голове, когда закрою глаза, ведь когда планета умирает, где то рождается новая. Простите, что не все были счастливы, я только потом понял, что главное, но было уже поздно исправлять. Я слишком близко подобрался к Солнцу и мне уже ни как не справиться с его притяжением. Но Ему, видимо, нельзя по-другому. Оно должно быть жестоким и сильным…
Я приветствую, тебя, новая планета…
Такая будет концовка у моей книги и у моей жизни. Я успею так подумать, но не успею записать. Поэтому, каждый, кто прочтет это, потом, когда меня не станет, с этими словами я перерождаюсь, и поэтому я не прощаюсь, а говорю: «Привет!» И где бы я не закончил, прошу, поставьте троеточие и напишите: «Я приветствую, тебя, новая планета…»
Знаете, как сложно отпустить ту, к которой ты шел половину своей жизни? Это как отпустить саму жизнь. Но я достиг состояния «дзен» и один раз я ее отпустил.
Я бесцеремонно, хватая её за запястье, ходил от одного угла к другому. А она смотрела на меня и пыталась понять, что мне надо, так бы и продолжалось еще очень долго, но найдя в себе силы, я ей прошептал на ушко: «Не уходи», и отпустил сначала одно запястье, потом другое, что бы не ограничивать свободу воли. И она ушла…
***
а потом такой думаю: "Да к ***м всё!"
и повесился.
Самоубийца 5 тысяч лет до моей жизни
А я чихнул раз пятьдесят, вроде как, в подтверждение ее слов. Она равнодушно ждала, а когда я закончил, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала, что теперь я точно готов. Она была красивая и холодная как самая далекая звезда, бледная, а я всю прошлую жизнь избегал бледных, а теперь вот появилась она. Ее было еле видно, ее, словно и не было, но это было как стихийное бедствие, от которого ни куда не убежать. И тогда я не стал сдерживать себя и рассказал ей и про звезды, и про то, что слова с ними очень похожи, так как и те и эти случайны и не логичны в своей последовательности, даже если так не кажется. Ну, конечно, не всегда я угадывал с расположением букв, и тогда она хмурила брови, пытаясь уловить хоть что то не лишенное здравого смысла в моих словах. А я говорил, я вывалил на нее все, что так долго носил на своих плечах, я спустил с цепи всех химер, безобразных и уродливых, я терял сознание, но через месяц приходил в себя и продолжал. И меня несло, меня рвало потоками такого, чего за столом в приличном обществе не принято. Я сносил города и уничтожал целые планеты, умирал, я плакал и топил континенты, менял ландшафты на выдохе и обрушивал цунами на вдохе. Но так и не смог ни чего сказать, и она понимала, она слушала, а иногда делал вид, уходила и возвращалась, играла, иногда проигрывала, я хватал её за талию, целовал, она вырывалась, умолял - она была не приклонна и тут же сдавалась. Я пытался взять ее в плен, но она умудрялась сбегать каждый раз, и моя температура поднималась до сорока, и опускалась до нуля, а когда она переставала на меня смотреть и ниже, я столбенел. А если ловил ее взгляд, то тут же пускал корни, расцветал и плодоносил, если начинала говорить, то быстро, и я останавливал все волны, чтобы не пропустить, но нет, опять она ни чего не сказала, и я делил с ней свое одиночество, а она иногда угощала меня сыром с плесенью, и мы с ней пили вино, а по утрам ласкали друг друга. Она долго спала, а я просыпался и рано, я еще был достаточно молод, чтобы меня будила эрекция, и пока она спала, я один нес этот мир на себе. Мы прощались миллиарды раз, а поздоровались всего два, потому что нас тянуло к расставаниям и не тянуло ко встречам, но если мы встречались, мы боялись расстаться, хотели, оба хотели раздавить друг друга в объятиях и утопить в своем сердце, но все мышцы подчинялись голове. Лишь во снах нам удавалось сбежать от разумного и вечного, и вся наша жизнь была сном, и мы спали по двадцать четыре часа, боже ж мой, мы же все переворачивали, думали, что нет, ни когда и тут же исполняли, я прятался по углам, в надежде, что она будет меня искать, а она стояла в метре и ждала когда я выйду, я выходил и ненавидел ее за это, пытался обижаться, но она не понимала за что, дура! Да ну какая любовь еще?!
Короче, я забил последний гвоздь, отошел на небольшое расстояние и еще некоторое время смотрел, как аккуратно крестиком забил окна. Да, я понимаю, что так уже давно никто не делает, тем более в городских квартирах, я это понимаю.
Я на всякий случай оставил записку, я ее тоже прибил. Я долго колотил, потом долго плакал, разнес пол квартиры, затем, помыл посуду, включил на ноуте одну песню и поставил ее на повтор, и теперь я знал, что если прислушаться…
Я в тот день был самолетом, расправив руки, я шел по поребрику, набирая скорость, чтобы взлететь. Я в тот день был Иваном - дураком, я шел убивать дракона. Я в тот день был Иисусом, неся на себе всю тяжесть мира куда то на край, чтобы сбросить в эту пропасть. Я был Атласом, который устал держать существование каждого и бросил, нахуй, держать, выпрямился и шел по поребрику. Отцом всех и матерью, ребенком для каждого и старшим братом. Любовь и ненависть потихоньку сбрасывал по обочинам уходящих километровых столбов. Я выбрасывал всё в эти обочины, я становился пустым, мне нужно было освободить место, понимаете? Я был чистым, я побрился и помылся, я всё смыл. И эта пыль, что летела ко мне со всех дорог теперь, это то, что теперь начнет меня с самого начала. Через сутки на границе я столкнулся с тем, что я внутри и я снаружи это два разных существа. И тогда я решил обойти границы, свои границы, за которые мое снаружи не выпускают. Меня так не слабо приземлили, люди в специальной форме, у них было какое то правило, их учили кого пропускать, кого нет, кого ограничить, кому отдать мир. А мне мстили за то, что я бросил Вселенную в одиночестве умирать, за то, что я выпрямился, за крестик на окнах и за поребрик, за, блять, гребаный поребрик. Ну и ладно.
- Здравствуйте, я быть может не очень в этом понимаю, но не хотите ли вы мне объяснить как это устроено?
- Здравствуйте, а вы из далека?
- Да, я долго шел.
- Понимаете, я делаю так, как делали еще мои прадеды.
- Да, это очень интересно, я бы хотел это понять, так что?
- Ну, вам придется остановиться здесь, на какое то время.
- Я готов. У меня теперь много пустоты, точней даже не так. Но смысл такой, в общем.
- Случается, да, случается, бывает в общем так, да. Я покажу вам место, где поставить палатку, красивое место, тут не далеко, готовы? Тогда пойдем....


Часть третья. (С названием) Москва – Владивосток – Она

- Ты чего стоишь под дверью?
- Меня выгнали из класса, - сказал я, насупившись и опустив голову.
- Так, значит, у тебя есть куча времени для путешествий! – воскликнул голос, звучащий где-то высоко над моей маленькой детской обиженной головкой с нахмуренными бровями и глазами, напряженно разглядывающими пол у себя под ногами.
Я поднял глаза со школьного паркета и увидел безграничные океаны и дороги, уходящие за горизонты, будоражащие кровь своей непредсказуемостью, бесстрашные реки, жестокие и неумолимые и, напротив, ласковые и игривые. Я увидел бескрайние леса, уводящие всё дальше, осторожные и хищные, с топкими болотами и с лугами утопающими от чрезмерного внимания желтоволосой красавицы, леса, обрывающиеся у отвесных скал, заселенных шумными, суетливыми пернатыми стаями, умолкающих лишь от звука рассыпающихся звезд. Я увидел деревянные селения, манящие своей простотой и душевным теплом, выползающие из поворота медленно, а потом как будто передумав, скрывающиеся за новой петлей дороги, но вдруг резко выйдя на встречу предлагающие тебе с порога холодной сладкой водицы, что бы утолить твою жажду и смыть пыль, а затем зовут за стол утолить уже твой животный и сердечный голод за неспешными разговорами. Я увидел диких и любопытных обитателей этой далекой от городов жизни, и я увидел множество разных городов и множество разных народов со своими обычаями и своими характерами. Рев моторов, гул пароходов, стук проезжающих поездов и копыт пробегающих табунов. Я увидел, как всё это пролетает под моими то легкими, то тяжелыми шагами, как всё это катится с горы раздирая одежды, как всё это клубами пыли проносится и прибивается проливными дождями к не спокойной подвижной земле, меняющей свой ландшафт как в калейдоскопе, стоит только захотеть. Я чувствовал, как ухожу всё дальше, обрывая одну цепь за другой, сковывавшие мое тело и дух до этого времени. Больше не было ни чего, ни привязанностей, ни любви, ни злобы, уходила, та, раздражительность, присущая всем тем, кто не решился разбить эти оковы каждодневной суеты. Я плыл, спокойный и умиротворенный, я был свернут в позу эмбриона до этого времени, я ждал своего рождения и, вдруг, родился! Ни что на меня ни давило, не было ни какой атмосферы, была моя улыбка и руки которые теперь так жадного обнимали всё, что проносилось мимо. Я кричал от восторга и мой звук смешно щекотал мои уши. Глаза постоянно умоляли мои ноги: «Быстрей, быстрей же!» Сердце выпрыгивало и подглядывало, не желая оставаться в стороне от происходящего, а мои артерии узнавали в этом мире себя и всё кичливо выговаривали: «Мы тоже, они тоже, смотрите, как все бурлит!» …
Да, так и было. Но прошли годы, пока мои глаза от паркета поднялись и устремились за горизонт. Там я и встретил её…
Я долго смотрел вокруг, пока не заметил себя. Я долго не замечал себя, ведь вокруг столько всего, что бросается в глаза, такого пестрого. Ты, вы, они, это, эти … - так много местоимений и имен, что чистое «Я» просто теряется во всем этом. Не помню, когда я начал задавать себе вопросы о себе, без привязки к остальному миру, не моему, навязанному…
Инстинкт самосохранения, инстинкт общительности встроил меня в колонну из людей, и я продолжал маршировать. Как разбитая деревянная лодка, рассыпавшаяся на части во время бури, от удара о рифы, я по частям плавал по неспокойным водам. Вот я – обломок, лежу на пляже, зарывшись в песок, а где-то я сухой доской уже потрескиваю в костерке, искрясь в воздухе, горячими, но такими быстрыми мгновениями, оседаю пеплом, разносимый ветром на далекие километры. Где, прибившись к пирсу, бьюсь в угоду волнам о каменный выступ, отмеряя как метроном такт уходящим отливам и набегающим приливам. Где мерно качаюсь на волнах, припекаемый Солнцем и разъедаемый морской солью, медленно превращаюсь в прах. Везде я разобранный по частям и без надежды собраться в одно целое.
О чем я тоскую? Что мне рвет сердце и не дает успокоения? Где тот механик, мастер человеческих душ, что латает на своей коленке осколки разбитых судеб? Нет его, не слышно ровного дыхания мастера! Бросил он свое ремесло, теперь он возит китайские товары, он говорит: «Это куда нужнее современному человеку!» Да, каждый теперь крутится как может, а он долго сидел без дела, никто к нему не шел. А теперь телефон у него разрывается, хороший товар у купца, хорошее соотношение цена – качество!
Но ведь этот мастер я сам, мне только нужно вспомнить. И я стал вспоминать. Каждый день я находил обломки, подбирал, клеил и шел дальше.
Я шел к ней, она была так близко, но мне пришлось пройти 20.000 километров, потому что ее взгляд уходил далеко за горизонт. А мне так нужно было что бы она меня увидела.