Утро

Дождь я не любила никогда. Он стал вестником отчаянья и погибели для меня с юных лет, когда особенно яркие молнии ударяли по крыше дома в день, когда умерла моя мать. Будучи маленькой девочкой, я пряталась за спиной отца и видела только задравшийся подол её платья от падения с лестницы и лужу крови, которая постепенно подступала к моим ногам. Это было единственное, что мне запомнилось с того дня. Я не была на её похоронах, не смотрела на гроб, который засыпали мокрой землёй, лишь могла думать о том, что она ещё вернётся и всё будет как раньше.
Тогда ливень становился ещё сильнее, словно бы заставляя меня поверить в реальность.
С тех пор прошло много лет и быть может я даже забыла о том, что случилось, о том, что когда-то было для меня обидным. Всё переменилось, спеша за утекающим сквозь пальцы временем. Порой мне казалось оно слишком медленным, что маленькая девочка внутри меня хотела топнуть ножкой и заставить его поспешить, но сейчас, находясь здесь, я понимаю, насколько ошибалась.

Время поспешило, последовав моим капризам. Воздух становится тяжелее,когда я смотрю на каменный памятник. Раньше здесь было пусто, очень давно. И даже эта могила, которая кажется мне совсем новой, покрылась травой, а по камню побежали трещины, не дающие прочитать ни буковки с имени. Это стало безликим пустяком, среди сотни таких же заброшенных могил.

Полагаю, стоит начать с тех годов, когда я, будучи совсем юной повстречала его. Он стал для меня светом, который заменил солнце. Его звали Эшли. Эшли Логман. У него были рыжие кудри и весёлая, открытая улыбка. Он был добр, изящен и красив. Мечтал любой барышни, что его встретит. Однако казалось, что сердце его было отдано каждой из них.

Я искренне любила балы и приёмы. Свечи, которые могли обжигать ладони капающим воском и танцы. Это самое важное. Правда не любила говорить. Мне хотелось отдаться танцу от и до, не тратя прекрасный момент на пустые слова. Уже тогда, в юном возрасте я знала цену слов, вернее её отсутсвие и даже сама грешила играми с теми, для кого это было не столь очевидно.

– Хелен, тебе стоит быть милосерднее к нему, – хихикала Анна, кажется, – Бедный Джон надеется.

– Брось, – махала я рукой, – Он не столь молод, чтобы не понимать, что он всего лишь забава!

Милый Джон. Его я запомнила явнее, чем свою подругу. Быть может потому что  он был родственником моего мужа? Наверное так и есть. У него были светлые волосы и пугающие карие глаза, так неподходящие для его мягкого лица. Как странно, что мужчин запомнить гораздо легче, чем женщин. Порой кажется, что дамы и вовсе не отличаются друг от друга ничем. Однажды мне сказали, что я слишком придирчиива к собственному полу, но я не считаю себя неправой. Малышка Анна часто обижалась на мою прямолинейность, а отец ругал. Говорил, что со своим отрым языком я никогда не найду себе пару. Он ошибался.
Оглядываясь назад я и вовсе понимаю, что отец ошибался во всём. Полагаю, это у меня от него. Годы показали мне, что мои слова оказывались гораздо вернее моих поступков, но видимо это женское начало во мне заставляло  так расходиться мои мысли и то, что я воплощала в реальность. Чего совершенно не скажу о Анне. Кажется, она было светловолосой.

Джон два раза просил моей руки. И я была склонна согласиться, однако каждый раз, приходя ко мне он находил мой твёрдый отказ. Его матушка, скверного характера женщина, пророчила мне судьбу Джейн Остин, которая умерла одинокой. Какая неудача, кому-то вроде миссис Харрисон биография много важнее того, что человек создал. Если бы все относились к великим людям так, полагаю великих людей бы и не было, как и такого понятия.

– Леди Хелена Кабори Эстори Митчелсон, – весьма волнительно начинал Харрисон, – Вы согласны стать моей супруг и принести в дом Харрисонов свой свет и чистоту?

Это было весьма и весьма мило. И когда мальчик, к слову старше меня, вставал на одно колено, мне хотелось закричать “да”. Но вредность не давала этого сделать, что-то внутри шептало провести малышу испытание, как долго он протянет. И Джон протяну очень долго. И наверное  было бы больше, если бы не Анна. Как он там потом говорил? На одно из вечерой, на которые приходил к моему мужу. Его привлекла рыжина её волос. Точно, она была рыжей. Рыжей с острыми скулами, словно бы её не кормили несколько лет. И вздёрнутым прелестным носиком. Или это была не она?

Анна Мария Гатри смотрелась с сеньором Джоном Дином Харрисоном весьма и весьма неплохо. Быть может даже хорошо. Чего не скажешь обо мне и Эшли. Внешне казалось бы, что это какой-то абсурд - быть нам вместе! Но это я поняла после, а тогда, в семнадцать лет, когда в голове было лишь одно слово, которые я выучила в диалогах Элизабет Беннет и мистера Дарси. Любовь.
Мне казалось, что мистер Логман занимал особое место в моём маленьком сердечке и боле никто не сможет его занять. Смотря на него, мне хотелось пасть, покориться желаниям и прекратить все игры. И ради него я бы не только перестала врать, я перестала говорить бы правду. Всё было ради него.
Даже не знаю, чем он меня привлёк? Но именно этот мальчишка запомнился мне ярче всего. Спустя года я встретила такого же. Яркого, особенного, как же то слово? Харизматичного! Быть может это и зацепило меня в милом Эшли? Харизма? Как много вопросов порой бывает в нашей жизни, на которые похоже нет ответа. И его можно найти только заглянув глубоко внутрь себя, но порой, в большинстве случаев это слишком больно и тяжело. Когда открываешься самому себе - узнаёшь правду. А правду не любят. За неё убивают.

Я помню один вечер, когда под утро мы сбегали с Анной и ещё двумя девочками со спален. Бежали к прудам и прятались от отцов и мужчин, дабы те не отправили нас спать и не упрекнули в недостойном леди поведении. На мне было розовое пышное платье по новой моде, а на Анне старое, заштопонное на подоле. Белыми нитками. Когда все лежали под деревом и делились мечтами, я сидела  и гладила темноволосую девушку по голове. И смотрела на платье Анны, не сводя глаз. Мне думалось, а что вообще нас с ней свело? Пришла к выводу, что это что-то старое, из детства, когда она, испачкав подолы своего платья, подошла ко мне и представилась. Я была нелюдимым ребёнком после смерти мамы. И она стала единственной подругой.

Интересно, многие ли жалеют о детской дружбе? Я жалела. Быть может не будь её рядом, всё могло бы быть иначе? На фоне милой Анны, самой себе я порой казалась другой. Слишком неподходящей для здешнего ритма жизни. Весьма и весьма медленного. Мне хотелось считать себя особенно, как и наверное хотят все юные девы. И Эшли убеждал меня в том, что я особенная.

– Моя дорогая Хелена, – шептал он мне вечерами, когда мы прятались от чужих глаз  в тёмных коридорах, забывая обо всём, – Моя миссис Логман.

Крайне дурная фамилия, как по мне. Полагаю с моим именем она совсем бы не звучала. Однако тогда моя вредность и желание быть прелестной во всём и даже в фамили, почему-то не стала отговаривать меня от Эшли. Наверное я жадничала им самим. Годы убедили меня в том, что люди по своей натуре жадные существа, который чтобы не говоря, всегда будут держать своё при себе.
Весьма забавно, что незнакомцы, которым люди дают кусок хлеба - не понимают, что отныне они сами начинают принадлежать им. Своеобразная плата за то, что человек позволил прикоснуться к своей собственности.

– Быть может я выйду за него замуж? – покручивая в руках рукоять зонта, мечтательно тянула я, блуждая по саду под руку с Анной.

– Я бы не стала на твоём месте на это надеяться, душечка, – ласково шептала она, – мистер Логман не простой человек, он не похож на Джона.

– Он называет меня миссис Логман, – улыбалась я.

– Ты не единственная его миссис Логман, Хелен, – останавливая меня, убежала Гатри. Слишком невинно, слишком нежно.

– Откуда тебе знать, милочка? – хмыкала я, чувствуя, как в груди разгорается злость, – Ты на приёмах почти не бываешь, быть может тебе всё почтовый голубь докладывает, а?

Она хмуро глядела мне вслед, сжимая в ладошках синий зонтик. Слишком тяжелый для не такого уж и яркого солнца. Его, к слову, я тоже не любила. После этого случая.
В моей жизни абсолютно всё ассоциировалось с моментами и даже моя чашка, со слегка надколотом подставкой, была дорога из-за того, что её надколола моя любимая прислуга. Няня, которая воспитывала меня. Правда, совсем не помню, почему она была для меня любима?
У неё были тёмные руки, новые, белоснежные фартучки и добрая улыбка. Я всегда завидовала её кудряшкам, которые упорно ложились слишком красиво и идеально для темнокожей прислуги. Отец её обожал. И ошибался  в этом.
Когда я стала старше, я заметила, что любая ошибка напоминала мне об отце и пробуждала ненависть к самой себе. Я ненавидела ошибаться и старалась не делать этого никогда, а если ошибалась - делал вид, что поступила правильно. Наверное это было смешно. Слишком смешно и наивно для знатной особы.

– Эшли женится, ты ведь знаешь, милая? – аккуратно начинала Анна, боясь подойти ко мне.

– Конечно знаю, – улыбалась я, пока сердце разрывалось и казалось вот-вот выскочит из груди и останется осколками на моих  руках, – Кто она?

Мне было неважно, кто она. Правда, хотелось вырвать ей все волосы и заставить почувствовать то, что чувствовала я. Но мне было неважно её имя, образ и лицо. И даже факт её существования я упорно отрицала до того, как попала на его свадьбу. У неё были чёрные волосы. Чёрные, как сама ночь. Полагаю даже смерть не такая чёрная, как её волосы. Или же она была самим воплощением смерти.
Я смотрела на неё слишком зло, слишком открыто. Я помню, как проходя мимо, улыбка с её лица на мгновение слетела, словно бы перед её глазами предстала её собственная кончина.
Конечно ею была не я, хотя я очень на это уповала. Казалось, что она отняла у меня самое лучшее, самое близкое, что было в моём бедном сердце.

Плакала я ровно неделю, не больше. Мне казалось, что мир вокруг мгновенно погас, однако осознание, что пора прекратить этот неведомый другим траур, заставили меня идти вперёд. Ну и конечно же месть. Кто-то сказал, что продолжить жить - вот самая страшная месть. Я решительно так и поступила. Возможно согласие на брак было поспешным решением, но я его любила. Мой муж был выбран и рекомендован мне моим же отцом. Так странно, что в этот раз он не ошибся. Оливер Этвуд был старше меня лет, кажется, на десять. До меня у него была жена и одна невеста. Невеста трагически погибла в ночь перед свадьбой, какой-то душегуб вломился в её дом и задушил бедняжку. Полагаю, Оливер страдал, ведь женился спустя пять лет. Мне кажется, это весьма большой срок для юнош, обычно они спешат заполучить себе в жёны кого-то как можно быстрее, дабы иметь право представлять кому-то женщину, как свою собсветнность, а после собираться с друзьями и тешиться тем, чья жена краше или богаче. Про ум они стараются молчать. По понятным причинам, ни одному мужчине не хочется, чтобы супруга оказалась разумнее, чем он. А мужчины в наше время весьма и весьма неразумны.

Про жену я не спрашивала. Хотелось думать, что я была единственной. Однако улыбка на его лице, в те редкие моменты, когда он мог припомнить бывшую супругу, вводила меня в ярость. Зачем вспоминать мертвячку, когда я здесь? Я была уверена, что я намного лучше.

Оливер Этвуд был крайне утомляющим и скучным человеком, который очень редко говорил. А если начинал - казалось, что этот словесный поток было невозможно прекратить. А что самое особенное - он никогда не говорил ничего лишнего. Но говорил и очень много. Сейчас мне хочется посмеяться, но что-то стоит комом в горле, не даёт мне сказать ни слова и я погружаюсь в воспоминания. Мне кажется, что я сейчас усну, но как только начинаю уходить в забвение - что-то внутри дёргает меня обратно в бодрствование. Какая неудача.

Оливер Этвуд мне не нравился от слова “совсем”. Однако как же сильно льстила мне его любовь! Он был знатным женихом среди тех дев, которые по настоящему отличались умом, а не красотой. Вот уж они удивились, когда появилась я! Миссис Оливер Этвуд, одна из первых красавиц и явно не обделённая разумом, какая редкость в наше то время! 
Внешне мой муж был совсем непримечателен. Тусклые глаза, смотревшие  угрюмо и тяжело. И вечно серьёзное лицо. Как меня это порой раздражало, когда во мне просыпалась надежда поговорить с мужем!
Его голос был всегда весел и бодр, вопреки его образу. Как странно.
Джон единственнный, кто умел вывести его беседы на нужный лад и кажется всегда был ими рад. Они приходились толи кузенами, толи Оливер бы его дядей, я не интересовалась. Знала, что они родственники и всё. Мне не хотелось думать, что Анна, которая ещё недавно ходила в заштопанном платье, приходится мне какой-то там родственницей. Хотя сама рыжеволосая была этому крайне рада. Как меня раздражала её улыбка, открытая, нежная, почти материнская! А ведь детей у неё не было. До поры, до времени. Она даже успела родить раньше меня.

Оливер любил меня и не чаял во мне души. У меня были лучшие украшения, лучшие платья и самый красивый дом! Я была хозяйкой величественного поместью! Уверена, самого красивого в Англии!
Мы жили вместе лишь от того, что он меня по настоящему любил. А я позволяла любить. Вот уж чудеса, оказалось, что секрет жизни так прост! Кто-то рождается для того, чтобы чувствовать любовь, показывать её и   дарить, а кто-то, чтобы его любили. И Эшли был мне не нужен, вот что бывает, когда встречаются два человека, рождённых для того, чтобы принимать. Один, обманывая самого себя, думает, что он должен быть с другой стороны. Этот опыт остался в моём сердце навсегда.
Ночами я подолгу его ждала, ведь он был столь нерешительным в своих дейтствиях, порой мог оставлять меня одну на всю ночь, иногда даже на две! Как порой робки мужчины, когда рядом женщина, в которую они влюблены!

Мы прожили с ним так мало, почему-то. Казалось, что нам должно быть отведено намного больше времени вместе, я совсем не успела насладиться теми мгновениями, когда новые и новые платья заполняют мой гардероб. Порой я была слишком капризной и требовала с бедного Оливера многое, но он терпеливо выполнял все мои желания! Словно волшебник из детских легенд! 

У него была особая страсть к топорам. Его подвал странным образом уместил в себя так много этого оружия мясников. Мне было так смешно от этой его странной забавы! Когда я случайно наткнулась на это место, не могла поверить своим глазам! Это была ночь, все уже спали и только я одна, со свечой, бегала по своему особняку, не нарадуюясь его величию! Я была столь ненасытна в этом! Мне хотелось прикоснуться к каждой стене.
Спустившись вниз и заслышав шаги мужа, такие быстрые, он кажется, всегда так ходил. Весьма и весьма быстро. Он спустился вслед за мной. Я рассмеялась.

– Зачем тебе так много этого ужаса? Это ведь крестьянская вещь, – я улыбнулась и отвернулась к одному из них. Я видела своё отражение в его стали, кажется. Мои глаза были веселы, как у незамужней девицы. Я прищурилась и посмотрела на что-то красное на его кончике и рукоятке. Я хотела было обернуться к Оливеру, дабы спросить, что это, однако не смогла.

Я так любила утро. Это моё самое любимое время дня, когда солнце поднимается и окрашивает небеса в свои оттенки. Каждый рассвет особенный. Сейчас облака сияют оранжевым. Ты видишь, как они красивы этим утром? Кажется, ты совсем меня не слушаешь.

Хелена обиженно обернулась на собеседницу. Её унылая серая кожа, почти прозрачная, пугающе облегала её лицо. Платье по старой моде оборванно в нескольких местах, а в светлых волосах, которые плавно летают по воздуху, запутался топор. Совсем как то, в который Хелена смотрела в подвале у мужа.
Собеседница кивнула, как бы говоря, что слушает и не водила глаз с миссис Эствуд, пока та, выдохнув и посмотрев на свои почти прозрачные руки, перевела взгляд на могилу. Где то там, если сложить расклотые трещинами камни, виднелось её имя. Рядом стояла точно такая же могила с именем Эльвиры Боннем Эствуд, в девичестве Коллин.
Хелена посмотрела вдаль, где виднелась такая же прозрачная фигурка совсем молодой девицы.
Она устало посмотрела на рассвет.