Неожиданно для Ирки...

                Н Е О Ж И Д А Н Н О
                для Ирки…

               Ирка любила Вадика. Этого эгоистичного засранца. Любила, потому что все прочие были ничем не лучше. Но у этого хотя бы мордочка была выразительнее и глазки с похотливой поволокой. От него чем-то попахивало, то ли блудом, то ли предательством, что, собственно, близко по сути своей. Но Ирке нравился его запах, возбуждал, как она говорила, поволока эта в глазах дарила надежду, что однажды они прослезятся, а похотливый ротик родит «выходи за меня»…
                Она замуж хотела. Неудержимо. Да так, чтобы раз и навсегда.
                Вадюша, так звала его Ирка, жил с родителями в соседнем доме. И как это они до сих пор не встретились, думала. Столько жизни мимо пролетело. А Вадик прозрел недавно. Подъезжая на своей новенькой Хонде, ослепительно сверкающей лаком и никелем, к своему дому, решил в магазин заскочить, купить что-нибудь к ужину. Батя с удовольствием компанию поддерживал. Пятница – завтра суббота – сам бог велел.
               Припарковался, выдернул ключи из замка зажигания, поднял глаза – батюшки! Длинные стройные ножки вертляво прошагали мимо водительского зеркала, едва не зацепив его. В другой бы раз Вадик взбесился, а тут аж слюна побежала. То место, откуда эти ножки росли, с легким намеком было прикрыто скромной юбочкой-мини, при каждом шаге зазывно колыхающейся. «Если это уши, - подумал Вадик, - то уж очень аппетитны».
              «Девушка. Девушка!...» - а девушка ждала этого оклика все свои 25 годочков. Этот красивый засранец, наконец, оказался в ее трехкомнатной квартире, подаренной папой Ирки, и у нее началась своя личная жизнь.
              Каждый вечер она бежала с работы домой, по пути заскакивая в магазин - надо было купить что-нибудь вкусненькое к ужину, то, что любил ее Вадюша. С любовью готовила ужин в трепетном ожидании. Раздавался долгожданный звонок в дверь, она бежала открывать, как верная дрессированная собачка подавала тапочки, стояла с чистым полотенечком пока любимый мыл натруженные рученьки. А потом сидела у стола, подперев щеки кулачками с аккуратно и ярко накрашенными ноготочками, хлопала густо намазанными ресницами, в обрамлении которых глаза Ирки становились похожими на глаза мультяшной Буренки из Масленкино из далекого Иркиного детства, и с замерением любовалась, как он ел.
                Он ел, да нахваливал. Аппетит у Вадюши был отменный. В здоровом теле – здоровый дух. Иркины мозги работали с опережением. Она всегда заранее продумывала, чем будет вечером удивлять своего самца. Купила новый коротенький шелковый халатик, чтобы непременно колыхался зазывно и не скрывал всех прелестей ее здорового  красивого молодого тела, желтенькие  тапочки с пушистыми помпончиками и,  держа сигаретку в красивых холеных пальчиках, эротично склонившись над кухонным столом, вычитывала кулинарные рецепты. А потом в магазине, с записочкой, строго по списку, сделанному заранее, покупала ингредиенты для нового кулинарного шедЕвра.
                Потом они заваливались на широченную Иркину кровать-полигон, включали последние новости по телеку, для фона - мало ли что-то упустили из жизни страны и окажутся неготовыми, и шептали друг другу нежности, с трудом вспоминая из школьной программы французского языка что-то типа ля-мур, ту-жур, и прочие всякие мур-мур. Вадюша мечтательно закатывал глазки и размышлял вслух, как он любит маленьких девочек с бантиками в кудрявых волосиках – Ирка непременно должна была родить девочку. Потом они сладострастно целовались. Это был десерт перед упокоением. Не всегда сладострастие поцелуев переходило в нечто большее. Чаще Вадюша неожиданно - это происходило всегда неожиданно, когда Ирка возвращалась из душа, предусмотрительно оставив на милом личике остатки макияжа, чтобы и во сне быть красивой - засыпал сладким сном младенца, раскинув руки-крыла по пушистой накрахмаленной - это Иркина мать старалась для будущего зятя -  постели. А Ирка полночи сидела рядом, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить сон любимого, любовалась его пушистыми ресничками и каждый раз тщательно подыскивала оправдания лености Вадюши его усталостью на работе.

                Она была счастлива. Она была нужна. И ей стал дорог и нужен этот человек. Жизнь, наконец, наполнилась смыслом и долгом.

                Но человек такое странное сволочное существо, что, когда он имеет многое, всегда хочется чего-то еще и кажется, что это «что-то еще» находится за порогом именно этого дома. А оно, это сволочное существо, достоин того большего, что находится за порогом именно этого дома.

                Вадюша, опять же неожиданно, но неожиданно для Ирки – она была уверена, что ее чувство взаимно и гармония поселилась в обоих телах и душах -   стал задерживаться на работе. Вдруг появились командировки. Она жила в телефоне в ожидании смс-ок, звонила ему, когда, по ее предположению, Вадюша должен был освободиться от ненавистной ей его работы, когда он должен был начинать тосковать без Иркиных ужинов и преданности. Ее волновало все – что ел сегодня в обед, как прошел день, что новенького случилось или могло случится на его ненавистной ею работе, и, конечно же, в тайне ждала признаний, что без нее, мол, свет не мил, что он что бы ни делал – всюду чувствовал ее запах, что мечтает скорее вернуться домой – теперь это был ИХ дом, так думала Ирка, - чтобы обнять любимую и насладиться, наконец, близостью. Теперь полночи она могла не спать, нюхать неостывшую еще подушку, представлять момент его возвращения, бурные нескрываемые эмоции, его руки на ее упругом теле, потом накрывалась с головой, успокаивала-уговаривала бунтующую плоть и тихонечко поскуливала, как маленькая девочка с бантиком в кудряшках, от боязни одиночества и темноты…

                А потом она случайно и, опять же, неожиданно, увидела Вадюшу в городе с другой молодой особой, ничего так себе. Наверное, сослуживица – подумала.  Ан нет – он же в командировке! В командировке?.. И что-то уж как-то вел он себя не очень-то по-дружески, и улыбочки сослуживицы вовсе не безобидные. Ирке не хотелось верить глазам своим.  Она готова была выдавить стекло в автобусе, который,  ничего не подозревая, спешно стартовал с остановки, увозя Ирку скорее домой-домой, в их нагретое гнездышко, чтобы крикнуть на всю улицу во все луженое горло, что ее обманули, растоптали, что у нее горе… Автобус ехал, люди вокруг толкались, давили, Ирка в борьбе за выживаемость отвлеклась, успокоилась и, мысленно вернувшись в только что увиденное,  начала искать оправдание поведению Вадюши – мол, случайно, неожиданно, встретил свою первую любовь-одноклассницу- что было до Ирки-того не было, решила она твердо, проглатывая ревность - что, в конце концов, и вправду это сослуживица – вот вернулись, неожиданно!, из командировки – а они должны были не сегодня-завтра вернуться, так он говорил, а Ирка, конечно же, верила – кому же еще верить, как не родному-любимому?, ее нужно было проводить домой… а вещей-то в руках, чемоданов там всяких, не было. В Иркиной преданной душе опять заворочались валуны ревности и горечи от предательства. Она, конечно же, дождется любимого, накормит вначале - Господи, в погоне за удовлетворением желудка любимого, путь через который лежит и к сердцу его же, она упустила важное – его работу, которой, как говорят, мужчина дорожит больше, чем женщиной, а то, что Ирка закончила консерваторию по классу фортепиано – в расчет уже не бралось, -  и только потом уже тихонечко начнет выпытывать-выведывать, что это могло быть сегодня в городе. Ах, занес же черт Ирку в город? Что, не могла обойтись без этого придуманного подарка? – сюрпризик мечталось сделать Вадюше, купить теплую пижамку любимому, мерзлявый он оказался, хоть и большой, не дай бог простынет в ночи, пока она любуется его пушистыми ресничками, да заболеет.
                Ох, если бы он заболел, вот бы она уж вывернулась из кожи, вот бы она его своим теплом да лаской согрела, вот бы она….. Господи, Ирка готова была кожу свою молодую продать на сумки, лишь бы ему было с ней хорошо. Так же, как ей с ним.

                Но Вадюша не вернулся к ночи из командировки. И на последний предночной звонок не ответил…
                Он позвонил ей утром, с работы, из командировки… Ирка задохнулась от негодования. Хотелось выплеснуть на него свою бессонную ночь, ее разорванные в клочья нервы, свою обиду и гнев. Но Ирка сдержалась, а вдруг спугнет счастье, а вдруг она ошиблась, а вдруг ничего ЭТОГО не было и ей показалось?
               Он обещал вернуться вечером, и она стала ждать. Придумывала слова, которыми встретит его на пороге ИХ дома. Нет, сегодня она не подаст ему тапочки – пусть видит, что она не в настроении – имеет же она на это право - и пусть оправдывается, и пусть придумывает отмазки, чтобы она поверила ему снова, и счастье и мир воцарятся в ИХ доме.  А она поверит, лишь бы все выглядело правдоподобно. Ей важен ОН, а не его слова даже, ей важно быть ПРИ НЕМ…
                Он не вернулся из командировки вечером. И не перезвонил с оправданиями. Не вернулся и через день…
                Ирка плакала. Пила виски, закусывала лимоном, как он учил.  В желудке от лимонного сока жгло, но ей уже было все равно – она хотела сгореть вся, умереть, и чтобы он на ее могиле рвал волосы на голове, жевал землю с ее могилы и клялся в вечной любви до гроба, каялся, каялся, каялся… а гроб его стоял бы здесь же, рядом. Еще лучше, чтобы умерли они в один день и похоронены были бы в одной могиле. Уж она бы ему ТАМ отомстила...

               Он появился – она сбилась со счета в днях его отсутствия – весь такой замороченный, весь в размышлениях. И никакого внимания не обратил на неподанные по щелчку тапочки и на отсутствие свежего полотенечка – вытер свои натруженные рученьки обсопливленным Иркой. Ужинать не стал - удивительно. «Не получится у нас ничего с тобой – выдавил, - топчешь ты меня, свободы лишаешь». Сказал, как выплюнул, собрал вещички и был таков.
              А вскоре женился – Ирка узнала об этом совершенно неожиданно для себя. Женился на той самой сослуживице из командировки… И родился у них сын. И поселилась молодая семья в доме напротив, из окна в окна с Иркиным гнездышком. Как будто во всем городе не нашлось места больше…
              Она металась по дому, рвала и крушила все, что от него осталось, даже то, что могло о нем напомнить. Под кроватью обнаружила трусы, его семейники, в цветочек.  Как они туда попали – не вопрос, как до сих пор умудрялись оставаться незамеченными, ведь Ирка такая чистоплюйственная! Хотела разорвать их в клочья, но советский сатин оказался крепче ее усилий – не сдался. Тогда Ирка распахнула балконную дверь и, сопровождая действо, разрушительного свойства, проклятиями, вышвырнула их на улицу – пусть собаки разорвут ее прошлое. Трусы тоже не сдались – повисли на ветке дерева, как укор и напоминание о несбывшихся надеждах…

              Шло время. Дожди и ветры сделали свое дело – трусы поблекли, цветочки размылись, сатин изорвался и только резинка из последних сил держалась за ветку. Так и болтались на ветру, подвывая и поскуливая от тоски и ненужности.

               Ирка смирилась с судьбой. Замуж так и не вышла. Но родила себе девочку. Пухленькую, с кудряшками на голове. Ирка с любовью расчесывала пушистые волосики и повязывала ей на голову бантик.

               Сын Вадюши и дочка Ирки гуляли в одном дворе, возились в одной песочнице. Мамаши разговаривали-разговаривали, да и подружились. Было много общего в сегодняшней их жизни: болезни деток, первые шаги, первые слова, общий педиатр участковый, да и много чего другого. Только Иркино прошлое было ее сокровением…
                **********

                Афганец возвращался домой всегда поздно. Спешить ему было некуда. Дома никто не ждал. Да и домом-то назвать его сегодняшнее жилище было сложно. Он недавно переехал в этот район, после скандального развода с женой. Благо, было, что делить, ему досталась маленькая однушка на четвертом этаже, окнами во двор. Он подолгу, не включая свет, мог сидеть на балконе, курить, наблюдать за жизнью во дворе, привыкать к новому своему существованию. Скользя пустыми глазами по чужим окнам в доме напротив, по цвету штор на этих чужих окнах, пытался представить, кто там живет, за этими шторами, как им там живется, придуманным этим людям, счастливо ли.

               … Тяжелыми шагами в незашнурованных берцах он давил землю. Позади еще одна смена на ненавистной работе. Позади еще один прожитый впустую день. Охранник в спортклубе. Это он-то, бывший боевой офицер - сегодня охранник! Бывших офицеров не бывает. А он есть… Каждый день созерцая накаченные очень и не очень, мускулистые и не очень торсы сладострастных холеных красавцев, он ненавидел их, пытаясь представить, что бы они, эти холеные красавцы, делали бы там, где ему довелось побывать, где каждый день бросал вызов жить или не жить, где его товарищи по оружию, разорванные в клочья, хрипели, выплевывая вместе с  кровавой пеной из искореженных от боли ртов остатки жизни, оставляли наказ «Работайте, братья!», как бы они, эти холеные красавцы, повели бы себя там. Сцали бы, поди, от страха. Намопаженные модные коки на бритых головах, ноготочки ухоженные, покрашенные бесцветным лаком, это они – сегодняшние бизнесмены – будущее его страны? За что он воевал? За что он погибал? Вот за них?  А этот вот, тщедушный очкарик – говорят, умница  необыкновенный, организовал  какую-то  IT-компанию по защите  информационного пространства от всяческих там посягательств, чего приперся? Сам весит чуть больше пудовой гири, а туда же.  Ему бы разгрузочку, да автоматик в рученьки, да пробежечку в полной аммуниции по горам, да в пятидесятиградусную жару под раскаленным солнцем, вот и подкачался бы, – злорадствовал афганец.  А то гантельки он тут отжимает, бицепс сантиметриком обмеряет. 
Да и черт бы с ним, с этим умником необыкновенным, была бы только польза от его защиты.

                И чего он взъелся на этого тщедушного очкарика? –  не в нем же дело. Просто время его, боевого офицера, безвозвратно ушло. Пока он исполнял интернациональный долг, его страну продали, раздербанили. А ему сказали, как отрезали «Мы тебя туда не посылали». А кто посылал? А тех уже и след простыл. Успели и пожить, и умереть вовремя. Лежат вон на крутых кладбищах, под гранитными  монументами. Его бы товарищам, погибшим непонятно за что, такие монументы – было бы заслуженно. 

                Вернулся с войны, как на другую планету попал. Огни, музыка, песни-танцы. Ксюш, Ксюш, Ксюша- юбочка из плюша.
 Пил… Много пил. Просыпался и снова пил. Чтоб забыться. Протрезвел через полгода. Открыл глаза – все тот же дом, все тот же снег, все та же родительская двушка, в которой и родились, и выросли с сестрой. Та, правда, удачливее оказалась, умнее – замуж выскочила за квартиру, лишь бы не под одной крышей с вечно считающими копейки родителями да не с алкоголиком братом. Муж, вон, кооператив какой-то открыл. Заколачивать, наконец, стал. Сестра шубу себе купила, на курорт заграничный съездила. Так теперь и носа в родительские пенаты не кажет – не по статусу, говорит. А брату -  вынужденному алкоголику, как сам афганец считал, места в этом кооперативе не нашлось. Тоже не по статусу. Хоть бутылки собирай.
              Пока он там воевал, здесь все нефтяные трубы скупили по дешевке. Ему шиш без масла оставили. А что он умеет? – да ничего. Все, что умел, все отдал, ТАМ оставил.  Женился тоже с похмелья. Вроде девчонка неплохая, нестрашненькая, даже миленькая оказалась. Мать сильно нахваливала, она же и выбрала себе невестку.  Работали на фабрике вместе. Валяльщицы. Валяли они, валяли, дочку вот наваляли. Хорошая такая девчушка получилась. Умненькая. А как подрастать стала, претензии заявила - не буду ваши колготки носить хэбэшные, купите мне лайкровые, с блистючками - уже все девчонки в таких ходят, только я одна, как ремошница.  Жена втихаря плакала. Не о таком счастье она мечтала. Терпела, терпела, да и подала на развод. Слава богу, что к тому времени афганец, наконец, получил обещанную государством льготу - квартиру – за заслуги перед Отечеством. Ее и поделили. Теперь вот он здесь, один. Курит на балконе.

                Да что это за трусы здесь болтаются? Бесят уже. Болтаются и болтаются. Откуда они вообще здесь взялись?
                Пошел на кухню. Достал из старого дребезжащего, как отбойный молоток, холодильника «Бирюса», оставленного прежними хозяевами, переезжавшими в новую жизнь, припасенную бутылку водки, намахнул стакан. Снова вышел на балкон, снова закурил. В голове зашумело, теплая истома пробежала по телу, по опавшим бицепсам, накаченным некогда  калашом. Снова эти трусы приклеили внимание. Черт бы их побрал. На хмельную голову дорисовал картинку – в этих трусах осталось чье-то удовлетворенное счастье. Представил, как такой вот накачанный сладострастный холеный качок, в порыве страсти, распахнул окно, да заорал во все луженое горло «хорошо! Хорошо-то как!», а на кровати-полигоне возлежала счастливая русоволосая бабенка, в распахнутом халатике, задыхающаяся от любви к этому холеному мерзавцу, и вся нерастраченная любовь и нежность афганца, тоска его по человеческому счастью бухнула в пьяную голову, залила мозги злобой и ненавистью ко всему живому.  Бросился на кухню, допил все, что оставалось в бутылке, вернулся на балкон и швыранул пустую бутылку в эти офигевшие от наглости трусы. Бутылка, едва коснулась полинявшего ситца, грохнулась об асфальт под балконом, вдребезги разлетелась, сверкнув осколками, как искрами, как сама жизнь афганца, тоже умевшего, между прочим, мечтать. Выматерился грязно. Вернулся в безжизненную комнату. Поискал глазами, чем бы еще запустить в эти злосчастные трусы.  Где-то в углу неприбранной комнаты валялась старая швабра с мохнатой распотрашенной щеткой, со старой пылью на взлохмаченных полиэтиленовых волосах. Схватил ее. Вернулся на балкон. Он, блл…дь, сорвет эти чертовы трусы! Едва не вывалился с балкона в попытке дотянуться до ветки, крепко удерживающей резинку от трусов. Дерево было старое, разлапистое. Ветками щекотало бетон его девятиэтажки. Вот сейчас, сейчас дотянется, совсем же близко. Черт возьми, коротковата палка.  А если с табурета? «Да нет же – выпил, свалюсь еще» – подумал афганец. Снова потянулся. «Успокойся, - говорил сам себе, - дались тебе эти трусы». Да, дались! Все нервы измотали в клочья! Что там еще выпить осталось? Который час? «До магазина метнусь», – решил, как отрезал. Спешно накинул ветровку, хлопнул дверью. Лифт ждать не стал – быстрее бегом будет. Как будто задыхался без спасительного горячего глотка. Выпил тут же, у магазина. Домой донес только половину. В голове шумело. Злость кипела, жгла изнутри. Нетвердой уже походкой вышел на балкон. Болтаются, падла. Смеются. В больной пьяной башке рисовалась картина смеющейся морды холеного накаченного мерзавца, смеющегося над ним – неудачником, дразнящая холеная морда и трусы в руке, как знамя победы над ним, бывшим боевым офицером.
                Метнулся в комнату, да не метнулся уже – ему так казалось, шатаясь ввалился, грохая балконными дверями об косяк. Где его рюкзак? Рюкзак, прошедший со своим хозяином огонь и воду. Да вот же он, валяется в коридоре. Как вошли они в дом с хозяином, так и швырнули его в коридоре – старый друг – все поймет, не обидится, не такое видал. Зубами – пальцы уже не слушались – потянул затянутый по привычке туго узел. Вывалил на пол все, что хранил верный рюкзак в себе. Все приданое афганца из прошлой жизни – боевые, омытые кровью, да-да – кровью, награды и наградной же пистолет. Это все, что осталось у афганца от прошлой жизни. Зачем он его носил с собой? Да, так. На всякий случай. Времена такие были – неспокойные. Афганец знал, он никогда больше не выстрелит в человека, никккогда! Припугнуть разве что…
                А тут трусы. Бл..дские трусы. Он только рубанет пулей по ветке – пусть летят туда же, куда и бутылка, завтра собаки растащат это вонючее чье-то счастье…
               Рука уже не слушалась. Афганец прищурился, сосредоточился. Второй рукой подпер локоть державшей пистолет руки…  Дымок от выстрела быстро рассеялся. Ветка покачнулась – значит попал. Еще разок… Прицелился…


               В доме напротив в одной из квартир загорелся ночник. Окно осветилось лунным неярким светом. Мужчина подошел к окну, задернул штору. Потом неспеша – вторую – где-то в глубине комнаты женщина укладывала в детскую кроватку сына. На минуту остановился, поискал глазами окна Ирки. Темные. Наверное, спит уже. «Никто меня нигде не ждет», – подумал. Что-то вспомнилось - улыбнулся… Пуля неожиданно пробила стекло, оставив небольшую дырочку калибром 7.62, грудную клетку, крутанулась где-то в районе сердца, вылетела через позвоночник и вляпалась в семейный портрет на противоположной стене, размозжив лицо счастливого жениха. Осколки разбитого стекла, ненадежно защищавшего чужое счастье, осыпались на пол, едва не угодив в детскую кроватку…

                Ирка поднималась на свой девятый этаж. Волочила за руку кудрявенькую девочку с большим бантом в пушистых волосах. «Мама, почему мы не на лифте?», – Ирка не слышала. ЕГО больше нет… Но есть моя девочка. Пусть не его это девочка, но его частичка в ней все-таки есть…