Славка

               
                (Из сборника рассказов для моих внуков)
            
                С  Л  А  В  К  А               

               
                1.

      - Слаааааааавкааааа! Слааааавкааааа! -------неслось над росным полем, над дремлющим лесом, над просыпающейся деревней, - Слааааавкааааа!
      Этот сильный мужской голос каждое утро будил солнце. От этой силы предутренний туман пробуждался, начинал недовольно дрожать. Капли росы на траве от испуга разлетались брызгами в парном воздухе и, кувыркаясь в первых лучах солнца, падали на землю бриллиантовой россыпью.  В деревне пугались петухи и начинали наперебой орать, споря с голосом – нет, это они первые разбудили солнце и деревню.

      Деревня, покуривая дымком из печных труб, начинала хлопотать, брякать подойниками.  Первыми колодезные журавли медленно опускали свои головы к воде, будто умывались, фыркая и постукивая ведрами о круглые бока колодцев.
      Где-то за околицей поднималась пыль, разносился запах пота и молока, недовольное мычание растревоженных ранней дойкой коров на ферме, оживал пастуший кнут частыми щелчками и уже слышен был голос колхозного пастуха Степаныча:
 - Ну, дуры, пошли, пошли!
      Коровы, переговариваясь между собой, совсем не торопились, бережно неся свои наполненные бока, не в такт покачивались из стороны в сторону, они знали - целый день еще впереди. И хорошо, если на выгоне где-то рядом будет речка. Можно не только напиться, но и брызгами распугать слепней, безжалостно облеплявших глаза и бока деревенских кормилиц.

       - Слааааавкааааа, - голос в последний раз пролетел над полем, оттолкнулся от леса, вернулся эхом в деревню и утонул в дорожной пыли, поднятой ногами только что прошедшего стада.

      Дорога еще дымилась темными густыми каплями навозных лепешек, а уже другое стадо, деревенское, начинало собираться в конце деревни. И уже другой пастух удивлял зазевавшихся у своих калиток тёток своим мастерством высекать кнутом искры из разбитой многострадальной грунтовой деревенской дороги.

          Я любила деревенское утро…

                2.

      Моя бабушка была директором начальной школы в небольшой деревне, спрятавшейся от любопытных глаз в густых лесах Белоруссии. И имя этой деревеньке люди дали доброе, Слободка.
      Она уютно и скромно расположилась вдалеке от проезжих дорог. И если не знать, что где-то там, в глубине лесных непроходимых дебрей, очистив для себя небольшое пространство, живут люди, можно было и не найти ее никогда.  Автобусы не ходили. Добираться до Слободки приходилось на перекладных. Летом еще ничего – пройти каких-нибудь семь километров от автомобильной трассы через лес, потом через поле, потом снова через небольшой пролесок, перепрыгнуть неширокий прозрачный ручей, было в удовольствие, если ты не тащил на себе тяжеленные сумки с гостинчиками из города. Налегке сбежать с дорожной насыпи, нырнуть в лес, напиться допьяна густым ягодно-грибным настоянным воздухом,  пощекотать ладошки  пшеничными колосьями, поднявшимися на крепких стеблях на уровень твоей груди, остановиться на минуту – поднять голову к небу - Привет, Солнце! – заглядеться на трепетное бреяние над зреющим полем  жаворонков, наполнявших  песнями безбрежного счастья небесные выси, добежать до речки и, забыв про невдалеке переброшенный мосток, сбросить босоножки и осторожно ступить в прибрежную прохладу камышей и осоки, опуститься в неспешно бегущий поток прозрачной холодной воды, постоять, задыхаясь от восторга и  отрешившись от всего мирского, провалиться в мягкий речной песок по щиколотку, перебирая каждую песчинку пальцами ног, стоять одуревши, закрыть глаза, раскинуть руки-крылья в бесконечность, задрать голову  и пииить, пииить тишину и покой, и никуда больше не спешить… И забыть, что кто-то где-то тебя ждет…

                3.

       Улиц в Слободке было всего две, названий им придумано не было. Просто улицы. Письма, если и приходили в Слободку, то адресатов знали всех наперечет по именам и фамилиям.  Да и фамилий-то было всего четыре: Слюньковы, Поддубские, Киптиковы, Кордиковы. Все, практически, родственники друг другу. Пращуры постарались – освоили когда-то эти земли да так и наследили, оставив потомков на долгие века.
       За косогором, вдоль извивистой, криво перебегающей дороги от деревни к выселкам, стояло еще с десяток домов. Почему их назвали выселками? – там селились приехавшие после войны. С другими фамилиями. Чужие.
       Домов в Слободке было немного, тридцать – вряд ли больше. Все дома были крепкие, кряжистые. Народ в деревне жил трудолюбивый, рукастый. Давно уже не бедствовали. Хозяйство в каждом дворе было серьезное, обязательно корова – кормилица, свиньи, птица.  Бани у каждого третьего – а зачем всем-то? По субботам ходили мыться, соблюдая очередь, сегодня – к Слюньковым, через неделю – к Кордиковым. Родня же… Зато жили дружно. Помогали по-родственному. Замуж выходили, женились, привозили в деревню новеньких, и их принимали в семью. Рождались дети. Теперь это была не просто одна фамилия, а и одна кровь. Бывало ссорились – не без этого. Тогда уж вся родня, считай – вся деревня, вставала чинить мировую. И опять на долгие годы – мир да лад.
              Так и жили…
         
               
                4.
   
      … Мое лето врывалось бурно и всегда с нетерпением ожидаемо. Я запланировано уезжала к бабушке в деревню и радости моей не было конца!
      И каждое лето моей бабушки начиналось заранее планируемо. Она надолго уезжала на курсы повышения квалификации учителей в район, а я оставалась на хозяйстве - так говорила она.
      Бабушка и дома оставалась директором. На меня ее руководство распространялось в немалой степени. Уезжала, оставляя задания на добросовестное выполнение. По приезду проверяла. Не сделала сразу на пятерку – будешь переделывать. Потому я с детства усвоила накрепко – лучше сделать с первого раза – дешевле обойдется.

      Родилась и выросла я в большом городе. Но каждые каникулы моя мама отвозила меня в деревню к своим родителям на трудовое воспитание. Она считала, что общеобразовательной школы, музыкалки, кучи кружков, общественной нагрузки активистки-спортсменки было недостаточно для городской девочки. И все восемь часов, что мы тряслись в поездах-автобусах по пути в деревню, она рассказывала мне, как тяжело жилось им в послевоенные годы, как им - детям войны, приходилось много работать наравне со взрослыми, чтобы восстановить колхоз, да и страну в целом.
      Я любила эти рассказы. Моя детская фантазия рисовала военные события с непременным моим участием. И конечно же в своих фантазиях я всегда была готова к подвигу.
      Поэтому трудовая деревенская повинность совсем не была для меня наказанием.  Напротив, мне хотелось скорее повзрослеть. И я жадно училась всему, что умели мои совсем негородские подружки.  За компанию с Зойкой Слюньковой я успевала поработать в колхозном свинарнике. А чтобы не было обидно ее старшей сестре Машке, работала и в коровнике. И совсем неплохо доила коров. Тогда еще не было доильных аппаратов и доить приходилось вручную. Это совсем непростая работа, скажу я вам. Сначала вымоешь вымя коровы теплой водой, чтобы не застудить. Потом намажешь топленым салом сосочки, непременно нежно помассируешь. Выцедишь несколько капель молока из каждого сосочка, поговоришь с коровой, ласково, поглаживая бока, и только потом уже начинаешь сам процесс дойки. И так с каждой коровой… И благодарное животное щедро отдает тебе горячее молоко, до капельки. А капельки эти она продолжает рожать, постоянно жуя заранее приготовленное для нее сено. Отрыгивает - кажется наелась, нет, снова жует, обмахиваясь хвостом с жестким волосом. «Ну, ну, ты поаккуратнее, Буренка, - просишь ты, получив ненароком пощечину по лицу этим хвостом. Ведро наполняется медленно. Ноги устают сидеть под коровой на низенькой табуреточке, ломит спину. Ты медленно встаешь, расправляешь спину, берешь полное до краев ведро, покрытое ноздреватой рыхлой молочной пеной и несешь его в конец фермы сдаваться. Переливаешь через сложенную в несколько слоев марлю в бидон – процеживаешь, учетчица пишет тебе литры – прибавляет ведро к ведру. Ты счастливо смеешься – дневной план выполнен. Делаешь несколько наклонов вниз – растягиваешь задеревеневший позвоночник, мнешь руки, пальцы. Пальцы к концу дойки болят, как выломанные. Особенно большой палец – самый рабочий. Стягиваешь с головы косынку, выбрасываешь собранные в пучок волосы, до корней пропахшие молоком. На негнущихся ногах выползаешь на свет божий – из фермы, вдыхаешь свежий деревенский воздух и оживаешь, наконец. Усталость быстро проходит – молодость спасает, и ты бежишь уже домой, непременно мимо конюшни. А там уже ждет тебя деревенский кавалер Ленька. Ленька, сын колхозного бригадира – у него был свой собственный конь, научил меня управляться с лошадьми. Учил ездить вначале без седла, чтобы, как он говорил, почувствовать, по чем фунт лиха. После этих уроков верховой езды я несколько дней не могла садиться, о чем стеснялась кому-либо пожаловаться. Позже, всячески пытаясь задержать меня, подолгу рассказывал, что за существо такое – лошадь. Ленька готовил меня к долгой деревенской жизни. Даже поговаривал, что готов жениться – я смеялась. Но именно Леньке спасибо за то, что я совсем перестала бояться лошадей.  Даже напротив, мне казалось я научилась понимать, о чем они думают.
       Со своим дядей я ходила в ночное. А с дедушкой пасла деревенских коров и ездила на сенокос. Косить я так и не научилась, но запах свежескошенной травы, как и запах свежеиспеченного хлеба, до сих пор будоражит мою душу и будит воспоминания, лучшие воспоминания моей жизни…

              Детство… Счастливое короткое детство…

               
                5.

       В деревне непросто жить. Все друг у друга на глазах. Все всё друг о друге знают. Ни плохое, ни хорошее не остается незамеченным.    
       Умирали старики. Подрастали дети. Молодежь, отучившись в городах, возвращалась домой учителями, врачами, агрономами.
       Жизнь текла своим чередом.

       Ночь в деревню приходит рано. После вечерней дойки заканчиваются все деревенские дела.  Уже редко кого из прохожих можно встретить на улице. Гаснет в окнах свет. Суетная жизнь замирает. Наступает пора сверчков да лягушек. И только редкий лай скучающих собак поддерживает в тонусе эту болотную какофонию.
       На дежурство выходит луна.
       Именно в это время пробуждается в деревне другая жизнь, забытая стариками.
       То и дело скрипела чья-то калитка, воровски тихо открывались окна и из палисадников выползали по одному кавалеры. В чистых белых рубахах, пропахших хозяйственным мылом. Начищенные башмаки источали запах свежей ваксы.  Над клубами тягучего молочного деревенского духа растекался запах крепкого дешевого одеколона. По огонькам закуренных папирос можно было определить, возле дома какой деревенской красавицы в этот вечер был объявлен общий сбор.
       Девушки, с вечера простирнув какие-то тряпочки, приводили свои натруженные ручки в порядок, красили обломанные нелегкой работой   
ноготки загустевшим лаком, надевали свои лучшие платьица, туфельки на каблучках – у кого они были, и нехотя, как будто делая одолжение, выходили на свидания.

       К моему дому кавалеры подходить боялись. Дом деревенских учителей, а мой дед был завучем в школе-десятилетке, представлял собою крепость. Большой, сильный, на пять окон на фасаде, не считая веранды. Огромные дубовые ворота преграждали вход в эту крепость. И только самые отважные и бесшабашные двоечники отваживались забросить в мое окно камешек, вызывая на гулянку.
       Бабушка, услышав сигнал на выход, каждый раз провожала меня словами: «Ах, матернина ты дочь! Опять пошла? Вот напишу я Лоре!».


                6.

       Лора – это моя мама, которая в это время видела уже не первый сон и была совершенно спокойна за мой моральный облик и благотворное влияние родителей-педагогов.
       На самом деле бабушка только делал вид, что строгая. Она никогда не выдавала меня маме, когда та приезжала навестить меня и подвести итоги трудового воспитания дочери.
       
       У старого деревенского, полуразвалившегося здания клуба мы собирались в большую тесную компанию. Каждый из нас, кроме своей молодости, тащил с собой, втайне от старших, поленце–два для общего костра. Костер разжигали огромный.  Горячие искры его вырывались высоко в черную мглу, рассыпались в небе цитриновой россыпью и, притворившись звездами, освещали землю синим таинственным светом. Пламя костра не только грело нас до утра, но и служило защитой от скопища комаров, готовых впиться в наши молодые здоровые тела.
       Никто из нас сейчас не вспомнит, о чем мы болтали все ночи напролет. Нам интересно было все. И каждый раз наши посиделки заканчивались под утро, когда первые лучи солнца прокрадывались сквозь листву старых дубов, и цвет костра становился бледнее, и языки его пламени уже не были столь горячи, и наши языки начинали заплетаться от усталости, и над полем, над лесом, над деревней разносилось громким эхом «Слаааааавкааа! Слааааавкаааа!».

            
                7.

       По деревне шел человек. Он был далеко не молод, но вполне крепок. Его правая нога была изогнута, как будто без колена, за что в народе он
получил прозвище Колесо. Левую щеку рассекал большой глубокий шрам. При этом лицо его вовсе не казалось уродливым, напротив – мужественным.
       Появился Колесо в Слободке недавно. Поселился в заброшенном доме на краю деревни, ближе к полю. Жил уединенно. Сам не любил ходить в гости, да и к нему никто не напрашивался. От того, что в народе мало что о нем знали, люди стали придумывать байки.  Говорили, что, мол, воевал. Был ранен. Ну, а кто тогда не воевал? Ведь война закончилась всего каких-то тридцать лет назад. Для истории – это малость.
       Что занесло его в те края, никто не ведал. Почему пошел работать конюхом в колхоз – тоже оставалось тайной.  В общем, человек-загадка. Эта загадка придавала остроты деревенским сплетницам: а не колдун ли он.
       А вот лошадей он любил. Разговаривал с ними. И они отвечали ему тихим ржанием.


                8.
         
       Работы в колхозе всегда много. Лошадей забирали ранним утром. Одни работали в поле, другие на ферме. И только к вечеру, уставшие, пыльные, потные, трудяги возвращались обратно в конюшню, где ждал их Колесо. Он ласково встречал каждую лошадь. Гладил морду, вытирал глаза, распрягал, внимательно осматривал, вытаскивал спрятавшихся в складках кожи розовых пузатых клещей.  Каждую новую ранку на теле лошади Колесо с особенной любовью обрабатывал. Вначале промоет, потом погладит, потом что-то пошепчет над ней, потом поплюет, и только потом замажет какой-то желтой мазью, похожей на смолу. Эту мазь Колесо варил сам. Что он добавлял в это варево, никто не знал. Но только лошади быстро поправлялись и к утру, к началу нового трудового дня, от вчерашней ранки не оставалось и следа.
       Колесо очень не любил посторонних на конюшне. Он считал, что лошадь – существо нежное и ее легко сглазить.  Потому надежно держал оборону в своей вотчине. Лошади, казалось, понимали его и были благодарны. За день они так уставали, что хотели только одного – покоя.
       С первыми лучами закатного солнца, когда небо на горизонте розовело, и над землей устанавливалась звенящая тишина, Колесо выводил своих любимцев на купание. Речка была в полукилометре от конюшни. Колесо шел пешком, не торопясь, прихрамывая.  Лошади послушно следовали за ним.      
       В воду заходили осторожно, нервно подрагивая всей кожей, мотая гривами, будто сбрасывали с себя остатки дневной тяжести. Напившись, начинали переговариваться между собой, фыркая, касаясь губами друг друга.
       Колесо, несмотря на свою хромоту, был отличным пловцом.  Плавал не раздеваясь, будто стеснялся случайных взглядов. Широкими, мощными гребками он подминал под свое большое тело речку, фыркал от удовольствия, будто конь. И лошади на берегу, давно признав его своим вожаком, терпеливо ждали, не сводя глаз. И только одна рыжая кобыла с белой гривой, словно фатой, в нетерпеливом ожидании, нервно била ногой по воде, поднимая фонтан брызг.
            
       Колесо не спешил. Несколько раз он переплывал речку поперек, будто соревнуясь с потоком, потом ложился на песок, закрыв глаза. Вода омывала его ноги. Ветер шептал в его волосах. Лошади своими мягкими теплыми губами касались его лица, и Колесо улыбался… О чем он думал в те минуты, было ведомо одной звезде, искрой оторвавшейся от ночного костра, ярче других загоревшейся на небе, и, казалось, она улыбалась ему в ответ.

                9.

       С появлением нового конюха Правление колхоза поставило новые задачи – решено было увеличить поголовье табуна. Были выделены деньги и вскоре Колесо уехал в командировку на конезавод. А через три дня в Слободку въехал большой грузовик, в открытом кузове которого стояли два молодых красавца жеребца.
       Одного из них Колесо назвал Славкой.
       Конь, и вправду, был славный. Его огненно-рыжая шкура сверкала на солнце, ноги, до колен белые, будто Славке надели гольфы перед выходом на парад, поражали своей стройностью и вызывали зависть у деревенских красавиц. Ростом он был выше всех остальных лошадей. Возможно поэтому его первого и приметила наша белогривая кобыла. 
      
       Говорят, имя – это характер. Но Славка опровергал все правила. Он был исключительным конем. Гордым, норовистым. Похоже, он совсем не предполагал, чем в жизни придется заниматься. Он готов был только к тому, чтобы с утра до вечера украшать собою мир.
       Колесо любил коня и жалел. Он совсем не торопился укрощать и объезжать Славку.  Как будто давал ему время присмотреться к миру, набраться сил.  Колесо соорудил из старых покрышек и кольев специальный       
круговой загон, называемый бочкой.  Днем, когда все лошади находились на трудовом фронте, Колесо входил в стойло ко второму новобранцу, надевал на него недоуздок, выводил его в бочку и начинал занятия по объездке. Конь был послушный. Чутко прислушивался к командам Колеса. И только изредка ревниво косился лиловым глазом на Славку, которому было позволено свободно разгуливать в леваде. Вскоре и на него пришла разнарядка на работу. Его взял под себя молодой агроном, предпочитавший разъезжать по полям на коне, а не на мотоцикле, как это было принято до сих пор.  Агроном был человеком городским. На коне он сам себе казался мужественнее, значительнее. Да и люди его больше стали уважать, так казалось агроному.
 
                10.      

        А Славка по-прежнему наслаждался волей. Колесо и Славку часто видели гуляющими по берегу реки, далеко за деревней в поле. Постепенно Славка привык к своему начальнику. И даже стал гулять без корды. Колесо хромал чуть впереди, а Славка послушно брел за ним, мордой касаясь плеча человека, без которого уже не мыслил своей жизни.
    
        Человек и конь подружились так сильно, что Славка стал провожать Колесо до дома.  Дом стоял на окраине деревни, а за околицей простирался огромный зеленый луг. И Славка не боялся оставаться на ночь один на лугу. Любопытство уводило его далеко от дома.  Но каждое утро Колесо выходил за околицу и звал своего молодого друга: - Слааааааавкаааааа!  Земля звенела под копытами - Славка вырастал как из-под земли. И друзья вместе шли в конюшню, где их дожидались другие лошади.    
        Неравнодушной к отношениям Славки и Колеса оставалась только одна белогривая кобылица. Кого из них она ревновала больше, трудно было догадаться. Издалека было слышно ее зазывное ржание.  А когда Колесо входил в конюшню, она начинала неистово брыкаться и бить копытом в деревянные перегородки стойла. Колесо не спешил подходить к ней. Давал время кобылице прийти в себя, успокоиться, смирить свой гнев. Но пару раз она все-таки прикусила Колесо за руку, когда тот пытался ее запрячь.   
        До появления в табуне Славки, кобылица была на особом положении. Обращение с ней было бережное, работой ее не изнуряли. Она по праву считалась любимицей колхоза и Колеса, в частности.
        Да и Славка, надо сказать, не оставался равнодушным к белогривой красавице. Всякий раз, проходя мимо ее стойла, Славка останавливался,               
поднимал высоко свою красивую голову и ржал, приветствуя кобылицу. Она начинала нервничать, метаться по стойлу. 
        Однажды местный ветеринар, наблюдая игры влюбленных лошадей, заметил:
- Ничего, ничего! Потерпите годик. А там видно будет…
        Что он имел ввиду, понял лишь находившийся рядом Колесо. Конечно, табун должен прирастать и пополнять его нужно своими силами. Для того и привезли в колхоз двух сильных породистых молодых коней. На них и возлагались все надежды.

                11.

        Незаметно за трудами и хлопотами пролетело лето.  В полях зазвенела налившаяся солнцем пшеница. Земля ждала освобождения. Земля рожала…
        Начиналась самая ответственная и самая тяжелая пора в колхозе – страда. Её еще называли «борьбой за урожай». Как будто какой-то невидимый враг его не отдавал, а все, кто мог, его отнимали с оружием в руках. И жизни свои отдавали на полях этих сражений. Вся колхозная техника, за лето отремонтированная, вышла в поля. Тракторы, комбайны разом взорвали ревом моторов утреннюю дремоту. Крылья птиц, облюбовавших хлебную ниву в качестве крова, вспыхнули пламенем в первых лучах предосеннего солнца и закрыли собою небо.
        Земля загудела, напряглась и брызнула алым соком созревшей брусники, расплескала волосы золотыми ручьями отборного зерна, выдохнула ароматом спелых яблок и запела голосами деревенских баб.
        Эта песня поднималась высоко и летела в бескрайнюю высь к солнцу. Солнце заслушивалось, повисало над горячим полем, спохватившись, обрывалось за горизонт и где-то далеко-далеко закатывалось за океан под хрустальный смех августовских звезд.

        Пришла пора и мне возвращаться в свой большой, вечно спешащий куда-то, город. У меня была своя работа – учиться и взрослеть…

                12.         

        Медленно тянулись месяцы. Из редких писем бабушки я знала все, что происходит в Слободке.  Заболела корова Зорька. Вызывали того самого               
ветеринара, который строил загадочные прогнозы о будущем белогривой кобылицы и Славки. Соседка тетя Марфа поскользнулась у колодца и теперь лежит с загипсованной ногой, а всю работу по дому делает ее нерадивый муж. Бабушка навещает тетю Марфу. Вечерами вместе пьют чай и обсуждают своих мужей. Недалеко в поселке сгорела баня. Всей деревней помогали тушить. Подремонтировали старый клуб. Над высоким новым крыльцом водрузили красный флаг. Теперь местная молодежь не только танцульки устраивала в нем, но и проводились регулярные лекции, темы выбирали сами и готовились своими силами. Вернулся в деревню учительствовать друг моего дяди Толик. Когда-то я придумала ему прозвище Модница - за его пристрастие к брюкам-клеш. Толик возмужал, стал Анатолием Петровичем, а прозвище так и прилепилось к нему и сопровождало до последних дней.  Моя подружка Тамара, дочка директора средней школы, не поступив в институт, вернулась в родную деревню и устроилась работать секретарем в ту же школу и организовала кружок «Юный следопыт».
        На открытие кружка пригласили начальника Военкомата из района.  Полковник Быховец поздравил кружковцев с почином. Несколько раз процитировал слова великого полководца Суворова, что война не закончена до тех пор, пока не похоронен последний солдат. А земля Белоруссии первой приняла на себя огонь военного лихолетья. И каждый клочок ее земли буквально полит солдатской кровью.  И кому, как не молодым, хранить память о героизме великого народа.
        Полковник Быховец был не единственным, чьё взросление пришлось на тяжелую военную годину. В Слободке все взрослое население было опалено огнем прошедшей войны.  И те, кому посчастливилось родиться в мирное время, готовы были жадно впитывать рассказы стариков.
        Неподалеку от дома моей бабушки, на этой же улице, жил ее старший брат, дед Шура. Он был еще совсем не старым, но все его звали дедом, потому как в деревне его считали мудрым. В 41-ом он был еще совсем мальчишкой, едва закончил школу. Рвался добровольцем на фронт. Не взяли. Он ушел в партизаны. А когда Советская Армия освобождала Белоруссию, попал в регулярную Армию и дошел до Праги. Был дважды тяжело ранен. В ряду прочих наград, имел Орден Красной Звезды и медаль за Отвагу. Жил он скромно. По субботам любил истопить баньку. А после баньки пил… Пил и молчал. Его сын Мишка, в детстве, не раз просил: «Бать, расскажи что-нибудь о войне». «Подрастешь – в книжках прочитаешь» - отговаривался дед Шура.
               
        Не принято было тогда много говорить о подвиге русского солдата,
времена были непростые… И орденами гордиться тоже было не принято…
        … Скольких Героев растоптала тогда послевоенная машина несправедливости!..
        В партизанском отряде была связная, красивая девушка Катя. Чтобы немцы не угнали ее на работу в Германию, Катина бабушка мазала ей лицо сажей, прятала тугие косы под платок, не выпускала из дому и всем говорила, что у Кати тиф. Немцы очень боялись тифа и даже во двор к ним не заходили…
        После войны Катя закончила педагогический институт, стала работать в Слободке учительницей и вскоре вышла замуж за Шурку-партизана. Родили они троих детей и дожили до самой старости вместе.
        И никому тогда не приходило в голову называть этих людей героями. Весь народ тогда был Героем!

                13.         

        ...Зима тянулась, как обычно, долго. Третья учебная четверть всегда кажется бесконечной. Начинаешь медленно умирать от ощущения нескончаемого вечера. Рядом с моим домом находился большой городской каток – вечный праздник. Весь залитый огнями, с оглушающей музыкой, он был моим спасением. Я могла часами проводить там время. И компания мне была не нужна. В толпе снующих возбужденных людей ты можешь находиться в одиночестве и при этом не ощущать этого одиночества.
        Марик Гандлин всегда катался где-то рядом и охранял меня. Когда-то давно наши семьи переехали в новый микрорайон, в новый дом, на одну лестничную площадку, и мы оказались соседями. Разница в возрасте у нас была в три года. И Марк стал мне старшим братом. Он сам так решил. А  мне это даже нравилось. Во всяком случае меня никто не дергал за косы и не обижал.  Это только повзрослев, я поняла, что сильные человеческие чувства привязанности зарождаются в ранней юности и сопровождают нежными воспоминаниями в минуты взрослых разочарований.
        Марик, Марик, я так тебе благодарна за твои чувства!.
        Еще я училась музыке и очень любила читать.
 Так в ежедневных трудах медленно тянулись недели за неделями, месяцы в ожидании коротких весенних каникул и новой поездки в деревню к бабушке.


                14.       

        А деревня, тем временем, жила своей хлопотной жизнью.  Там по-прежнему люди рано вставали, рано ложились. Готовились к новой посевной.
        В апреле был объявлен призыв в армию и двое мальчишек из деревни получили повестки. Одним из них был мой дядя Николай, другим – старший брат моей подруги Женька. Провожали новобранцев, как правило, всей деревней. В каждом доме, где жил призывник, накрывались большие столы и созывались гости. А поскольку призывников было двое, и гости были одни и те же, то гуляние приобретало вселенский масштаб и разнаряженные гости переходили из дома в дом, долго не засиживаясь. Музыка из радиоприемников и магнитол гремела на обе улицы деревни и заглушала нетрезвые разговоры деревенских мужиков. Молодежь танцевала на большой веранде нашего дома и никого уже не смущало присутствие в этой многоликой разгоряченной толпе учителей – моей бабушки и деда.  Бабушка украдкой вытирала глаза уголком платка и тихонько что-то шептала, глядя на своего любимца рыжеволосого Николая. Она любя и безобидно  называла его выродком, поскольку в нашем роду ни у кого не было таких густых ярко-рыжих волос и таких  густых пушистых рыжих ресниц. Дед был по-мужски сдержан. Но и он нет-нет да смахивал предательскую слезу.
        Женькины гости незаметно перекочевали к нам на веранду, поскольку наши дома стояли друг напротив друга. Моя подруга Галя, не спрашивая разрешения бабушки, стала потихоньку перетаскивать закуски со своего стола на наш.
        Заиграла наша любимая «В свой вагон вошла она…» и я, к своему ужасу, увидела, как через весь танцевальный зал Женька направился ко мне. Он галантно, насколько мог, подражая городским пижонам, сделал мне предложение к танцу.  Я, к тому времени будучи пятнадцатилетней взрослой барышней, совершенно не умела танцевать и вообще не имела представления о координации движений, покраснела и смущенно замахала руками, всеми силами отказывая кавалеру. Женька был настойчив. Бабушка, а я уже говорила, что она только притворялась строгой, как будто нарочно оказалась рядом и вытолкнула меня в середину круга. Мою неуклюжесть, пожалуй, никто и не заметил. Кроме одного человека. Его я стеснялась больше всего, почему-то…


                15.       

        Колесо был приглашен на проводы в оба дома, но сидел среди гостей за нашим столом. Он мало ел, совсем мало пил и почти ни с кем не разговаривал. И все время как-то особенно внимательно следил за Женькой. А Женька был красавец. Высок, статен, с копной темных, еще длинных волос. Всю эту породистую человеческую красоту завершали большие синие глаза. Он громко смеялся, держался уверенно и спокойно, как будто совсем не боялся разлуки с родными и любимыми людьми.

        Это уже много времени спустя я поняла, о ком тогда думал Колесо, когда любовался Женькой…

        Проводы растянулись до рассвета. До рассвета топились печи и пеклись пироги в дорогу. Ранним утром подошла заранее заказанная в колхозе машина и наши призывники, с рюкзаками наперевес, уставшие от бурной бессонной ночи, сопровождаемые ревом враз осиротевших матерей и пожеланиями односельчан служить честно, запрыгнули в кузов полуторки и только сейчас, кажется, поняли, куда и как надолго уезжают, дали волю скупым мужским чувствам.
         
        Уставшие от долгих проводов гости стали медленно расходиться. Мимо стоявшей у дороги бабушки прошел Колесо. Взял ее за руку. Постоял минуту. «Не на войну же...» - грустно сказал он и медленно побрел куда-то за деревню.
            
        Короткие весенние каникулы закончились быстро. О дальнейших событиях я узнавала, по обыкновению, из бабушкиных писем.   
   

                16.

        …  Весна всегда приходит бурно, торопливо, как будто извиняясь за опоздание. Ожило небо птичьими голосами, заблестела жиром на солнце оттаявшая земля, брызнули березы живительным соком. И уже никого не пугали утренние заморозки. К обеду солнце даже самых закостенелых пессимистов убеждало в своей победе.
            
        Планы на очередную посевную и планы по сдаче урожая район присылает еще в декабре. Как правило, планы города не совпадают с планами деревни. И всю зиму Правление колхоза думает-решает, каким образом повысить урожайность в новом году, чтобы растущему населению городов хватило хлеба до следующей осени.               
         
        У хорошего хозяина всегда есть кусочек земли «под пАром», который он использует в трудное время, в угоду растущим аппетитам города. Такое поле было в колхозе. Но его, как показали расчеты агронома, было недостаточно для выполнения плана. И решено было распахать под пашню довольно большой кусок земли за колхозным садом. Эту землю нельзя было назвать полем. Она находилась довольно далеко от деревни и вся была изрыта окопами – напоминанием о пропахавшей землю войне, заросшими за долгие годы густой травой и молодым лесом. В тот лесок деревенские тетки ходили за грибами – ягодами. И мы с бабушкой тоже каждое лето ходили туда за черникой. Трава там была сочная. Пастухи любили гонять туда коров.  Старики рассказывали, какие жестокие бои шли в тех местах. Поговаривали, что та земля еще хранит в себе отголоски войны – братские могилы и неразорвавшиеся снаряды.
                Но мирная жизнь диктует свои правила. Председателем колхоза было отдано распоряжение и ранним утром трактора отправились осваивать новые земли, нарушив их священный покой.
               
      … Странно, как быстро слухи летят по деревне. Во времена моего детства обычные-то телефоны были не в каждом доме, не в каждой городской квартире. А уж о мобильной связи и мечтать тогда не мог никто. Это было из области фантастики. Но о случившемся на том поле стало известно едва ли не в первые полчаса…

                17.

      Вначале под нож пошел молодой ельник. Мой папа любил собирать там маслята. Он был очень занятой и не очень здоровый человек. В деревню приезжал редко. И каждый свой приезд старался сделать максимально полезным. Брал дедушкин старый велосипед, сажал меня на раму, к багажнику крепил пару плетеных корзин, непременно самых больших – он всегда помнил о многочисленных родственниках и о долгой зиме, и мы отправлялись с ним на заготовки. «Мы – кормильцы» - так называл он нашу миссию. Бабушка очень любила моего папу за скромность и трудолюбие. Он был немногословным человеком. И всегда улыбался.
      Я была неродной ему дочкой. Но узнала об этом незадолго до его смерти. Он очень рано ушел из жизни. Я всегда по нему скучаю…
      Еще пару дней ушло на выкорчевывание пней. Потом все те же трактора выравнивали землю, засыпали рвы и окопы. И только потом ее распахали. Вот тогда и произошло то, что в памяти деревни осталось навсегда. То, что передается в рассказах из уст в уста уже сорок лет, то, что стало легендой…
      Я не помню имени того тракториста. Да это, наверное, сегодня и неважно. Пересказ событий я слышала из уст бабушки, потом подружки Гали, Тамары-руководительницы кружка «Юный следопыт». И каждый из рассказывавших мне эту историю старался подчеркнуть свою причастность к событию, как будто каждый из них именно в этот момент оказался в нужном месте и в нужный час и был очевидцем происходящего.


                18.

      Трактора взревели всей мощью своих тракторных сил, испустили черный солярный дух из выхлопных труб и рванули навстречу друг другу с противоположных сторон еще нераспаханного поля. Плуги угрожающе и жадно врезались зубами в твердую землю.  Мать-земля столько лет хранила молчание. И сейчас сопротивлялась, не желая впускать в глубины своей тайны. Трактора буксовали, мужики нервно рвали рычаги, громко и грязно ругались. То один плуг, то другой цеплялся своими зубьями за глубоко проросшие корни недавно выкорчеванных деревьев. Трактористам приходилось выскакивать из кабины, высвобождать машины из этих щупалец. От грохота, смрада выгоревшей солярки, уже не на шутку припекающего солнца болела голова. Вдруг один из тракторов стал заваливаться на бок. Казалось, земля поплыла и вот-вот проглотит железного исполина. Тракторист, не успев заглушить мотор, выскочил из кабины, стал жестами показывать другому остановиться. Трактор продолжал заваливаться, под ним образовалась глубокая яма.  Подойти ближе и заглянуть в нее было и страшно, и небезопасно. 
      Зарывшись носом глубоко в землю, трактор захрипел, грязно плюнул черным дымом в небо и, наконец, заглох. Земля под трактором осыпалась по краям и оголила человеческие останки. Их было много… Куски полуистлевшей одежды. Похоже, это была братская могила.
      Откуда-то из леса появились люди. Они спешили на помощь. Зацепили провалившийся трактор металлическим тросом, вторым трактором   
попытались выдернуть. Раз, другой, третий. Трос опасно натянулся, но не сдался.  Толпа отступила на безопасное расстояние.  Еще раз. Завалившийся трактор поддался напору, дрогнул и медленно пополз наверх. Люди подошли к самому краю ямы. Стояли молча. Одна из женщин, оказавшихся в толпе, громко всхлипнула, заткнув рот скомканным платком. Никто ее не успокаивал. Мужики стянули грязные замусоленные кепки, обнажив склоненные головы. Вдруг толпа качнулась, расступилась. Расталкивая людей, к краю ямы подошел Колесо. Он был очень взволнован. Шрам на его лице побелел. Казалось, от волнения он едва стоял на ногах. Опустился на больное колено. Неловко, как будто стесняясь, стянул полинявшую от времени фуражку с головы, смял ее в могучей руке и, закрыв ею лицо, тихо заплакал…
      Скоро появился агроном на своем красавце коне, на фырчащем УАЗике подъехал председатель. Работы были приостановлены. По периметру ямы были воткнуты колья из срубленных невдалеке молодых деревьев, к ним привязана какая-то веревка, преграждающая подходы.  Председатель приказал всем расходиться. В качестве сторожа на ночь оставили какого-то деда. А утром решено было вызывать людей из военкомата и милиции.
      Из военкомата приехал сам полковник Быховец и еще человек двадцать солдат в кузове военного грузовика. С ними пять человек саперов с какими-то приборами. Солдаты окружили братскую могилу, саперы стали делать свою работу. Вначале, медленно и спокойно, надев специальную экипировку, исследовали местность. Потом аккуратно спустились в яму и стали поднимать наверх останки. Быховец дал распоряжение нескольким солдатам помогать им. А сам стоял в стороне и все время курил. Окинув глазом собравшихся, выделил в толпе Колесо, протиснулся к нему, подал руку. Они поздоровались: «Вот такие дела, Герман Николаич, хочешь забыть, да не получается. На такой земле живем…». Тогда, в тот трагический момент, никто и внимания не обратил на это дружеское рукопожатие. И что за разговор, такой многозначительный, состоялся между ними…
       Какой-то важный милицейский чин все время что-то записывал, протоколировал, опрашивал свидетелей.
       Люди из деревни, не занятые в этот час работой, стали собираться вокруг. Кто-то из женщин принес гладыш свеженадоенного еще теплого молока, кто-то хлеб, кто-то домашнюю колбаску, сало, соленые огурчики. Всё это было аккуратно сложено на большую скатерть, заботливо расстеленную в тени столетнего раскидистого дуба. Все понимали, что работа эта надолго, а обедом солдат кормить некому. Кто-то вспомнил наших недавних призывников, Николая и Женьку. Чем-то они сейчас заняты? Сторож дед буркнул: «Родину охраняют!».
       Солдаты бережно укладывали останки в специальные ящики, привезенные этим же военным грузовиком, личные вещи захороненных солдат. В полуистлевшей одежде искали документы, именные медальоны погибших. Документы и медальоны полковник принимал сам. Оттирая от земли и ржавчины, пытался прочитать надписи. Бумага отсырела, истлела,   чернила выцвели. Медальоны потемнели от времени и прочитать надписи было, практически, невозможно. Нашли фляжку, алюминиевую ложку.
       Работа была закончена глубоко за полночь. Подсвечивали фарами военного грузовика. Кто-то из деревенских мальчишек принес фонарики. 

 
                19.             

       Все это время, с раннего утра и до окончания работ, Колесо находился здесь же. Стоял в стороне. В разговорах не участвовал. Как обычно, молчал и о чем-то думал. Его верный друг Славка бродил где-то рядом. Жевал сочную траву в овраге. Периодически подходил к хозяину, тыкался в спину мокрой мордой и тихонько фыркал, будто понимал всю серьезность и трагизм момента, поддерживал, как мог, друга.
               
       Когда военный грузовик отъезжал, полковник Быховец перед всем народом пообещал приложить все усилия к тому, чтобы поскорее была проведена экспертиза, и результаты доложить на общем собрании колхозников. Не каждый день ведь происходят подобные события…

       Между тем, поле распахали и вовремя засеяли. Яму же никто не засыпал. Она так и осталась огорожена кольями с натянутой веревкой. Трактора и сеялки ее объезжали. И как-то сразу людьми было решено, что после экспертизы найденные останки с уже известными к тому времени именами будут захоронены здесь же и на этом месте будет воздвигнут памятник.
       Школьный кружок «Юный следопыт» в этой истории не остался в стороне. Тамара договорилась с Быховцом о том, что ребятам будет дано задание по поиску родственников погибших солдат. 
       Всю весну деревня жила разговорами и воспоминаниями о произошедшем.  В конце мая началась подготовка к школьным выпускным               
экзаменам. В июне пошли дожди. Все силы были брошены на спасение урожая. И как-то за насущными делами и заботами, в борьбе за урожай, притупилась острота события.
      Весь июнь мой дед принимал экзамены, писал какие-то отчеты и планы на следующий учебный год. Бабушка, как обычно, уехала на курсы повышать свою за год истрепанную нервами квалификацию. Я же, как всегда, осталась на хозяйстве.
               
      В начале июля в сельсовет позвонил полковник Быховец и передал председателю просьбу собрать общеколхозное собрание.


                20.

      В субботу вечером к клубу потянулись люди. Приехали и из других деревень. В Белоруссии не было семьи, в которой не погиб хотя бы один солдат. Каждый из приехавших и пришедших на собрание надеялся услышать родное или знакомое имя. Настроение было торжественное, но совсем не праздничное. Мужики курили на крыльце клуба, женщины, заняв места поближе к сцене, вспоминали лихие годы, ушедших и не вернувшихся с войны, послевоенный голод и разруху. Кто-то тихонько плакал.
      Поставили большой стол посередине сцены, накрыли красной плюшевой с золотой бахромой скатертью. Графин с водой, стакан – все, как положено. Привезли из школы трибуну. Пионеры в парадной одежде встали вдоль сцены в почетном карауле.  Ждали Быховца.
               
      Рев двигателя армейского УАЗика услышали издалека. «Едет, едет!» - пронеслось над головами.               
      Быховец вошел в зал не один. С ним был какой-то генерал из области. Генерал представился, для справки сказал, что воевал в этих местах, освобождал Белоруссию. Быховец, держа в руках красную адресную папку, вышел к трибуне. Зал затих. Он негромко и торжественно начал собрание. Попросил всех присутствующих встать и минутой молчания почтить память всех погибших и не вернувшихся с полей сражений солдат и офицеров. Загремели стулья, зал послушно встал. «Попрошу сесть» - сказал Быховец. Он открыл красную папку и, не томя людей ожиданием, сказал несколько недежурных фраз по случаю, начал зачитывать фамилии солдат, чьи останки были найдены на краю поля в братской могиле и опознаны. Тетки опять заплакали. Кто-то из мужиков закурил. Им никто не делал замечаний – не до того было.

       Рядовой 348 стрелковой дивизии 35-го стрелкового корпуса армии 1-го Белорусского фронта Колесников Иван Данилович, 1925 года рождения. Призывался из деревни Скорово Добрянского района Пермской области;
       Рядовой 348 стрелковой дивизии 35-го стрелкового корпуса армии 1-го Белорусского фронта Уваров Валерий Николаевич, 1920 года рождения. Призывался из города Нижний Тагил Свердловской области;
       Старшина 348 стрелковой дивизии 35-го стрелкового корпуса армии 1-го Белорусского фронта Полетаев Сергей Федорович, 1910 года рождения. Призывался из Железногорского района Курской области;
       Старший сержант 348 стрелковой дивизии 35-го стрелкового корпуса армии 1-го Белорусского фронта Киргизбаев Альмир Арзыбекович, 1913 года рождения. Призывался из Тогуз-Тороского района Джалал-Абадской области;
       Рядовой 348 стрелковой дивизии 35-го стрелкового корпуса армии 1-го Белорусского фронта Терещенко Тарас Степанович, 1909 года рождения. Призывался из города Славутич Черниговской области;
       Рядовой 348 стрелковой дивизии 35-го стрелкового корпуса армии 1-го Белорусского фронта Полевой Вячеслав Германович, 1924 года рождения. Призывался из города Волжский Сталинградской области…

       «Сынок…» - прохрипел кто-то нечеловеческим голосом в другом конце зала. Быховец замолчал, поднял глаза от папки, люди разом развернулись на голос.  В конце зала, держась правой рукой за рядом стоящий стул, а левой крепко прижимая полинявшую от времени фуражку к сердцу, стоял Колесо.
       «Сынок… Нашел…» - простонал он.  Кто-то подхватил его под руки.  «Воздух! Дайте воздух! Откройте двери!». Его вынесли на улицу, уложили на траву. Какой-то незнакомый человек умелой рукой расстегнул ему ворот рубашки, приложил ухо к груди, слушая сердце. «Врача! Срочно врача!» - закричал незнакомый мужчина, закричали вокруг.
       Колхозная зеленая машина, в народе называемая «буханка», визжа тормозами, резко остановилась возле крыльца клуба, подняв облако дорожной пыли. Колесо бережно уложили на подстеленный кем-то из             
мужиков пиджак. Машина сорвалась с места и унеслась, тревожно сигналя, в густую деревенскую ночь…
               
        Больше Полевой Герман Николаевич, по прозвищу Колесо, в деревню не вернулся…

        Душа его обрела покой и свое место на погосте деревни со славным названием Слободка, недалеко от большого зеленого луга, где каждое утро рождалось солнце…

                21.
        А Славка? А Славка, впервые оставленный хозяином в конюшне, предчувствовал беду. Он ржал, звал своего друга, бил копытами в стенки стойла. Выбив дверь, Славка вырвался из конюшни на улицу. Он мчался, будто знал, куда бежать. Он мчался в ночь.  Через мосток, мимо слепых безмолвных домов. Его ржание тревожным эхом неслось над деревней, над полями, над лесом. Он звал своего друга.
        Дорогу из деревни перекрывала старая деревянная жердина-околица, сделанная много десятков лет назад старожилами.
        Осиротевший конь добежал до околицы, уткнулся широкой грудью в деревянную перекладину и еще долго было слышно его ржание, сотрясавшее болью густую ночь. Из ослепших от горя глаз текли крупные лошадиные слезы…

        К осени убрали пшеницу с полей. План по заготовке зерна колхоз выполнил.  А в сентябре на том самом месте, где были найдены останки погибших солдат, состоялось торжественное захоронение. Со всеми воинскими почестями. Полковник Быховец сдержал слово. Приехали и родственники погибших солдат. Кружковцы постарались. Их поселили в доме отдыха в районе. На торжественное захоронение привезли на большом автобусе. 
        На месте бывшей ямы вырос свежий курган. Курган славы и памяти. Под оружейные залпы водрузили памятник с красной звездой. Пионеры возложили венки.   
        А после торжественных речей, когда народ уже стал расходиться, к кургану подошел молодой парень, водитель той самой зеленой машины «буханки», и положил на свежую могилу полинявшую от времени фуражку…