От себя не убежишь

Дверь предательски скрипнула, и по спине пробежал холодок. Глеб видел, как сосед с сетями в клеёнчатой сумке и с вёслами наперевес направился к реке, столкнул на воду лодку и размашисто погнал её к привычному месту ловли у острова. И хотя это означало, что пару часов дома он не появится, непривычность к неправедным поступкам не позволяла расслабиться даже при отсутствии опасности.

Глеб ступил через порог хлипкого сараюшки, сморщился от крепкого запаха птичьего помёта, прикрыл дверь и остановился в задумчивости. Где его искать, этот самогонный аппарат…

***

В недавней войне погибли много мужчин, в их деревне население мужского пола представляли только старики да мальчишки. На отца Глеба тоже пришла похоронка, и мать долго потом выла ночами.

Но годы шли, время постепенно притупляло боль и залечивало душевные раны. И когда в пустующий соседний дом председатель заселил приезжего механизатора – мужчину средних лет по имени Никифор, она словно проснулась от долгой спячки. Стала следить за собой, готовить получше, к сыну добрее и ласковее стала. Ну и, конечно, соседу внимание уделяла - помогала устроиться в заброшенном доме, живность какую-никакую завести, стирала, есть готовила.

Тот принимал её помощь, и поначалу у них, вроде бы, что-то ладилось. Но потом мать стала приходить от него с синяками и в слезах, а сам Никифор кричал вслед всякую похабщину, пьяным голосом пел про красивую цыганку и шумящий камыш.

Пьянки учащались, и ей доставалось всё больше. Придя домой после очередной ссоры, она кляла и соседа, и самогонный аппарат: «…приедет участковый из района – донесу! Может, если проклятую железяку конфискуют, да тебя накажут, остепенишься и нормальным мужиком станешь!».

Но была она отходчива, аппарат продолжал делать своё чёрное дело, и Глеб решил украсть его и уничтожить. И в этом был резон - пшеницу для самогона Никифор покупал дёшево - ворованную в колхозе. А на покупное зелье, небось, денег не напасёшься.

***

То, что сосед прячет аппарат в этом сарае, Глеб знал точно. Как-то поздним вечером, возвращаясь домой с посиделок, он увидел, как открылась дверь соседского дома, и в освещённом проёме показался сам Никифор. В одной руке у него был большой бак, а в другой змеевик. Прислушавшись и вглядываясь в темноту, сосед направился к сараю, цыкнул на всполошившихся гусей, долго шебаршился там и вышел с пустыми уже руками.

***

Сквозь грязные стёкла маленького окошка и щели между неплотно пригнанными досками пробивался свет, глаза привыкли к полумраку, и Глеб, обследовав охапку сена и содержимое большого покосившегося шкафа, стал рыться в куче хлама в дальнем углу сарая.

Дырявые валенки, обломки табуреток, ворох прелых тряпок, в которых при наличии воображения можно было угадать штаны, пиджаки, рубашки и прочие, радующие когда-то своих владельцев, предметы одежды. Тонкая узкая дощечка оказалась обломком лыжи, а из длинного круглого футляра легла в руку подзорная труба с треснутым стеклом.

Последняя находка заставила Глеба забыть о цели поисков, и он, зачитывающийся книгами о море, благоговейно протерев пыль, прислонил окуляр к глазу, в момент превратившись из подростка-школьника в бывалого обветренного капитана красивого трёхмачтового галеона с белоснежными парусами. И, осматривая горизонт, видел он в трубу не щелястые стены сарая, а морские просторы с парящими над волнами чайками, тропические острова с пальмами, туземцев, приветственно машущих руками.

Ещё два румба вправо, и лицо смуглого папуаса сменилось  удивленным лицом соседа, стоящего в проёме двери.

– Кто здесь? – спросил Никифор, и, подойдя поближе, – Ты, что ль, Глеб? И чего это ты днём сюда пожаловал? Гусей ночью воровать нужно – днём-то они на реке. А я всё думаю – куда это большая серая гусыня подевалась? Может, лиса сцапала? А оно вон как обернулось! Ну-ка, пойдём к матери, порадуем её твоими подвигами. – И Никифор, крепко ухватив Глеба за ухо, потащил его из сарая.

– Не нужно к матери! Пожалуйста! – Глеб вцепился в косяк двери и пытался вырваться. – Дядя Никифор, я не за гусями, я всё тебе расскажу, только к матери не нужно!

– Ну ладно, послушаю, как отмазываться будешь. – И Никифор, расположившись на лавке у крыльца дома, достал портсигар. Глеб собрался с духом и, запинаясь, рассказал соседу про слёзы матери, про синяки, из-за которых она стыдится на людях показываться, про её угрозы участковому пожаловаться.

– Ты пожалел бы её, дядя Никифор – она ить по-хорошему к тебе! На другой день не помнит уже, что участковым грозила, и переживает, что ты губишь себя… – Глеб шмыгнул носом.

– Смотрю я – конца и края этой тягомотине вашей нету, – продолжил он, – потому и решил я аппарат твой найти и изничтожить. Мать говорила, что на трезвую ты хороший, вот и подумал я, что так для вас обоих лучше будет.

Глеб замолчал, молчал и Никифор.
И после долгой паузы сосед заговорил:

– Значит, ты, Глебша, помочь хочешь – и матери, и мне?
– Ну да…
– То есть, решил наши судьбы по своему разумению устроить?

Глеб, чувствуя подвох, молчал.

– Ладно, парень ты взрослый – видел, как ты Глашку тискал. Расскажу я тебе историю одну – о том, что может быть из-за непрошеного вмешательства…

***

Никифор растёр ногой окурок, откашлялся и начал:

– Был я тогда чуток старше тебя, жили мы в посёлке поболе этой вашей деревушки. А в доме напротив жила девочка Настя со своей матерью. Была она худенькая и ничем не примечательная, в компаниях среди других девчат невзрачная и молчаливая. И взгляд был у неё какой-то закрыто-настороженный.

Мать Насти, несмотря на трудную безмужнюю жизнь, была женщиной компанейской и дружила с моей матерью. Кухонные и огородные премудрости обсуждали, или просто поболтать собирались.

Ну а мы с отцом помогали иногда соседкам нашим по хозяйству – забор поправить или крышу подлатать. Отец у меня был работящий, у меня руки тоже из правильного места росли. И однажды, когда я закончил колоть дрова у них на подворье, Настя помогла мне умыться, слив воды из ковшика, а потом подала полотенце. Пальцы наши соприкоснулись, она вздрогнула, покраснела густо и убежала в дом.

Внезапное смущение её было понятно мне, и не скажу, что меня это обрадовало. Все наши парни выбирали девчат по фигуре, и тощая фигурка соседки была серьёзным препятствием для отношений. И не потому, что я не принимал её худобу, а из опасения насмешек от не очень-то деликатных друзей моих.

Так чувствовал я, а она, наоборот, всё больше тянулась ко мне. Учились мы в параллельных классах, и она предлагала помощь в приготовлении уроков, на переменках разыскивала меня и неловко совала пирожок или булочку, печь которые мать её была большая мастерица. А то карандаш просила, или перо для ручки.

И в школу мы вместе ходили. Так уж получалось, что в какое время я не вышел бы из дому, тут и она из своего двора выходила. Понятно, что специально меня поджидала.

Хотя такое внимание меня тяготило, виду я не подавал – и разговор поддерживал, и на шутки откликался. Но когда острый на язычок Юрка на переменке начал смешно изображать в лицах, как мы с Настей идём рядом, а весь класс покатывался со смеху, я не выдержал и после уроков в довольно грубой форме попросил её оставить меня в покое. Она вспыхнула, покраснела, ускорила шаг, и домой мы пошли уже порознь.

Проблема разрешилась, но настроение было дрянное. Я понимал, что обидел Настю, злился на парней из-за их насмешек, на затеявшего всё это Юрку и клял себя за то, что малодушно пошёл у него на поводу. В конце концов, его Люська, например, слишком уж пышными формами отличалась. Даже, скорее, вообще бесформенной была. К тому же, была она глупа, как пробка, и двух слов связать не могла, но я же не критиковал его выбор.

Удручённый, я пытался загладить свою вину – обращался к Насте с разговорами, помощь по хозяйству предлагал. Она отмалчивалась, потом откликаться стала, но ответы её были сухи и односложны.

Сначала я расстраивался, но из-за её стойкой холодности раздражаться стал и, в конце концов, загнал свои переживания в дальние закоулки души и при встрече старался смотреть на неё равнодушно.

Но однажды весной, когда по-настоящему потеплело и были сброшены не только пальто и куртки, но даже свитера и кофты, размахивая сумкой, я бежал из магазина и увидел, как навстречу идёт она. Только это была не совсем та Настя – за зиму фигурка её округлилась, и из угловатой и неловкой девчонки превратилась она в стройную грациозную барышню.

Поясок на ситцевом платьице подчёркивал её талию и, одновременно, расширяющуюся часть фигуры – ту, что ниже пояска. Ветерок шевелил русые волосы, зелёные глаза её смотрели озорно и немного насмешливо.

– Хлеб есть в магазине? – спросила она.

Порыв ветра облепил платьем её грудь, живот и ноги, обрисовав фигуру и оголив её в моём воображении, и у меня перехватило дыхание. И я смотрел на низ живота, на влипший между ног подол и молчал.

– Ты что, уснул?
– А? Нет, хлеб закончился. Хочешь, возьми мой – я успел купить.
– Не нужно – я в центр сбегаю. – И она упорхнула, прихватив мимоходом мои мысли, сердце и душу… и заставив меня вмиг повзрослеть…

Никифор столкнул кота, уютно устроившегося у него на коленях, принёс и вывалил в корыто мешанку для гусей, важно приближающихся с речки к своему жилью, налил воды в бадью и опять достал портсигар. Прикурил, затянулся и продолжил:

– При мыслях о ней у меня сладко ныло в душе, но из гордости я не делал попыток к сближению. Она по той же причине, наверное, меня игнорировала. Хотя, однажды, перехватил я взгляд её, о многом говорящий.

Никифор замолчал и задумался. И понятно было, что он не здесь сейчас, а где-то далеко – возле Насти.

– Может, нужно было попробовать помириться с ней? – спросил Глеб. – Может, нужно было решительнее быть?
– Что? Гм… может быть. Но я не решался, или момента подходящего не было. А если честно, то я просто опасался отказ её услышать. И всё тянул время, откладывал, опять и опять переносил объяснение на завтра.

А потом, в одно из таких "завтра", началась война.

Отец ушёл добровольцем на фронт, мы с матерью решили добираться к родственникам на Урал.

По улице шли, ехали на подводах вереницы молчаливых людей с мрачными лицами, соседи собирались и примыкали к толпе беженцев.

И когда мы, уложив по чемоданам и котомкам свой нехитрый скарб, зашли к соседкам попрощаться, я увидел, как голосила мать Насти, припав к корове Сильве, которую, понятное дело, с собой не потащишь. И как Настя, успокаивая мать, обнимала её и утешала. И поговорить с ней тогда тоже не получилось.

Дорожные трудности и непривычные тяготы неустроенного быта поначалу притупили боль и переживания из-за размолвки с Настей, но с течением времени они появлялись всё чаще и терзали всё настойчивее... 

– А дальше что было? – спросил у задумавшегося Никифора Глеб.

– Дальше… Дальше была война, много горя людского. Мы добрались-таки к родне своей. Жили у них. Мать работала санитаркой в местной больнице, а я, несмотря на малолетство, токарем на заводе. Не до учёбы было... 
Но не о том разговор, – затушив окурок, добавил Никифор.

– Если коротко, то домой вернулись мы только через два года, когда немца из наших краёв прогнали. А через пару месяцев, когда мы с матерью выпалывали траву за двором, к дому напротив подвода подъехала. В ней на копёшке сена полулежала Настя! Сердце у меня ухнуло, и я опрометью бросился к ней.  Но она, вдруг, визгливо закричала: «Уйди, не подходи! Вон пошёл! Вон!» – и зашлась в плаче-истерике.  Я оторопел, а мужичок-возница покачал головой, слез с облучка, поднял Настю и понёс её в дом. И я понял, в чём причина её истерики – у неё не было ног. Только совсем короткие обрубки. 

Я стоял огорошенный, мать тихо плакала...

В общем, устроилось всё так: тётка Насти пообещала приходить ухаживать за ней, пока власть не решит, куда её определить. Рассказала, что мать Насти в той бомбёжке погибла, а её удалось спасти стараниями врачей полевого госпиталя.

Несколько раз пытался я поговорить с Настей, но встречала меня она такой же истерикой. И, в конце концов, тётка её запретила мне появляться там.

***

Гуси, опорожнив корыто, зашли в сарай, Никифор закрыл дверь, помолчал, потом продолжил:

– И вот однажды вечером заметил я, что у двора Насти отирается Прошка – местная пьянь и босота. Он нигде не работал, промышлял на вокзале, на рынке, в магазинах, мог и из чужого двора, что плохо лежит, унести.

Через щель в заборе я видел, как он дождался когда удалятся  прохожие и, воровато озираясь, вошёл во двор, а потом и в дом к Насте. Ясное дело, зная, что сопротивления ему не окажут, поживиться чем-нибудь задумал. Вслед за ним я осторожно прокрался во двор и пока ждал, когда он выйдет, вспомнил, что и раньше видел его шатающимся поблизости, хотя людных мест, пригодных для его воровского ремесла здесь не было.

Прошка был старше и крупнее меня, но я надеялся, что, пойманный с поличным, он не станет шум поднимать и отдаст всё, что украл. Дверь в дом была приоткрыта, и я услышал звуки какой-то возни, а потом женские стоны. Неужели он бьёт её! Я заскочил в сенцы, дверь в комнату была открыта, и в слабом свете свечи увидел, как Прошка судорожными толчками двигается, лежа на Насте, а она, закатив глаза, стонет. Прошка задвигался быстрее, потом напрягся и тоже застонал.

Меня они не видели. И я, оглушенный и огорошенный, вышел из дома.

«Да он насильничает её!» – осознал я. «Она не может сопротивляться, и он этим пользуется!»

В поленнице за верандой нащупал дубинку поухватистее, и когда Прошка вышел и направился к калитке, с размаху ударил его по голове. Он обмяк и свалился, как куль, а кепка откатилась в сторону. И, совая её в карман прошкиного пиджака, я почувствовал, что она влажная и липкая. Ухватил его за руки, волоком вытянул на улицу, оттащил от калитки и шмыгнул в свой двор. И почти сразу же услышал стоны и матерную брань. Прошка, шатаясь, прошел мимо моего двора, бормоча обещания найти виновника и на куски порезать.

Ещё неделю после того происшествия я караулил вечерами, но Прошка больше не появлялся. Наверное, не зная, от кого пострадал, опасался, что в следующий раз могут и вообще на нож посадить.

– Смелый ты, – произнёс Глеб. – А дальше что было?
– А  дальше и было то, ради чего я тебе всё это рассказываю, – ответил Никифор. – Когда я понял, что Прошка больше не появится у Насти, я пошёл к ней. Услышав скрип отворяемой двери, Настя встрепенулась и окликнула:

– Проша?
– Нет, не Проша! Не бойся, Настя, больше он тебя не обидит. – И я, гордясь собой, рассказал ей, как наказал его.

Настя смотрела на меня широко открытыми глазами, во взгляде её мне виделась признательность за бесстрашное моё вмешательство, и я ждал, что в благодарность она простит меня. Но случилось иначе:

– Ты… ты, – с ненавистью прошипела она, – ты же ни себе, ни другим! Ты что наделал? Кто просил тебя?! И сам от меня нос воротил, и других отгоняешь! А мне что делать?! Кому ещё, кроме Прошки, я нужна?! Кто позарится на меня, такую?! – Она откинула одеяло, задрала подол сорочки и, не стыдясь наготы, показала безобразные культи. А потом стала швырять в меня посудой, стоящей возле неё на табуретке.

– Где ты взялся на мою голову! – кричала она. – Чтоб и тебе ноги оторвало, чтоб женщин хотелось, а они брезговали! – И много других страшных проклятий…

Никифор умолк, долго сидел сгорбившись и думая свою нелёгкую думу, а потом ушёл в дом. Через пару минут вышел, выдохнул в сторону,  похрумкал огурчиком и подытожил:

– Вот так-то, Глебша! Уясни и запомни – не встревай в чужую жизнь, не лезь со своей помощью, если тебя не просят!

Глеб молчал, потрясённый неожиданной развязкой. А потом спросил, как сложилась судьба Насти.

– Плохо сложилась, – ответил Никифор. – Тётка ухаживала за ней, но насовсем к себе забрать не захотела. Другие родичи и вовсе не откликнулись. И определили её в интернат для инвалидов, и больше я её не видел.

Заколоченные окна опустевшего дома Насти смотрели на меня с укоризной, и я не смог оставаться там. И в ФЗУ учился, и работал в других местах. Изредка только мать проведывал, пока жива была.

Вот и здесь я, как бедуин-кочевник – третье место жительства уже. И опять не спокоен – уехать тянет.

– От себя не убежишь, дядя Никифор, – услышанной где-то фразой возразил Глеб.
– Да понял я, – оживился тот, – потому иначе решил сделать. Не просто перееду, как обычно, куда глаза глядят, а разыщу Настю и заберу её. На коленях буду ползать, но вымолю её прощение. И пить брошу, и работать буду за двоих. И слова плохого от меня она не услышит!

А ты прости, Глебша, что мать твою обижал! Она хорошая, но не мог я с ней. С другими женщинами не мог, потому и уезжал, и с ней не смог – такое чувство, что Насте изменяю.