Рожденные для милости. Часть 2

 В МОЛДАВИИ

 Наступил  июнь  1958  года,  в  тот  день  я  пас  коз  на  территории,  рядом  с  полком,  недалеко  от  склада  боеприпасов,  куда  я  «нырял»  не  единожды,  чтобы  взять  то,  что  хотелось.  Время  было  уже  к  часам  пополудни,  тепло,   козы  мирно  щипали  травку.  Тихо  необыкновенно,  кроме  меня  никого,  я  прилег  на  траву,  лежал  на  спине  и  грелся  в  ласковых  лучах  летнего  солнышка,  ополаскиваемый   вездесущим  светилом,  уснул, проснулся  от  того,  что  муха  садилась  на  лицо  и  мягко  ползала  по  нему. Я  отмахнулся  и  продолжал  дремать,  но  опять  досужая  заинтересовалась  моим  лицом -  щекот  по  лицу  и  муха  назойливо  снова  села. Я  пробудился,  приподнялся  на  руки  и  открыл  глаза, а  это  была  не  муха,  а  отец,  в  руке  которого  длинная  травинка,  которою  он  щекотал  меня   и,  которую  я  принял  за  муху.  Папа  сидел  на  корточках, грустно  улыбался,  и  проговорил:  «Женя,  за  тобой  приехала  мама,  она  сейчас  у  бабушки.  Поедешь  с  мамой,  чтобы  у  нее  жить   или  останешься  жить  с  нами  в  Жмеринке?».  Не  знаю,  как  отец  об  этом  узнал,  возможно,    была  телеграмма  или  предварительное  письмо  мамы  из  Молдавии,  не  знаю,  но  я  то  знал  и,   ожидал  ее  приезда, поэтому сказал:  «что  поеду  с  мамой».  После  этого,  папа  сказал,  что  коз  погонит  домой,  а  я  могу  пойти  к  маме,  что  я,  в  радости,  и  сделал.  Я  не  пошел,  а  побежал.  Никаких  прощаний  и  никаких  напутственных  слов,  никаких  обниманий  и  пожеланий,  никаких  поцелуев,  никаких  взаимных  высказываний.  Я,  просто,  встал  на  ноги,  повернулся  от  отца,  пошел  по  тропке,  за  склад  боеприпасов,  а  далее  по  вытоптанной  стежке  побежал  в  сторону   угольного  склада,  чтобы  оттуда  выйти  на  Долинскую,  мимо  землянки,  где,  когда – то жили  с  отцом,  а  далее по  Батумскому  переулку,  в  дом  бабушки,  где  и  встретил  маму  в  радости  и  в  надежде  на  лучшее.
Когда  я  выходил  от  угольного  склада   мимо  магазина к  проходу,   где  когда - то   хотел  купить  плитку  шоколада  за  шестьдесят  рублей,  дав  продавцу  старую  сторублевку -  «катеньку»,  похожую  по  расцветке  и  размеру  на  сто  рублей  реформы  1947  года.  Пробегал  и  увидел,  что  в  урне  для  мусора,  среди  бумаг,  копошится  группка  воробьев,  хотя  я  и  спешил,  но,  на  паузу,  остановился,  протянул  руку  и  поймал  воробья,  а  остальные  вспорхнули  в  разные  стороны  и  тревожно  разлетелись.  Вот  тогда – то  я  почувствовал  в  своей  руке  частые  и сильные  удары сердца воробышка,  который   «кричал»,  пытался  вырваться  и  кусал  мою  руку,  а  я  сжимал  его  так,  чтобы  и  не  задушить  и,  чтобы  пленник  не  сбежал.  Я  был  счастлив  во  много крат:  поймал  воробья  рукой,  впервые  в  жизни,  а  тут  еще  и  мама  приехала  за  мной!  Пойманный  воробей   для  меня  был  добрым  предзнаменованием,  если  хотите – к  счастью!  Посмотрел  я  на  чирикающего  бойца – воробья  и  с  любовью  выпустил  его.  Да,  очевидно,  не  зря  говорят:  «Лучше  синицу  в  руке,  чем  журавль  в  небе»,  ничего  страшного,  что  у  меня был воробей,  вместо  синицы,  сойдет.  Потом,  значительно  позже,  «в  руку»,  я  поймал  тоже  воробья  и  тогда  это  также  было «к  счастью».
Прибежал  я  к  маме  в  ситцевых,  с  широкими  штанинами,  шароварах,  выгоревшего  черного  цвета  и,  более на  мне ничего  не  было.  Босой,  голопузый,  загорелый.  Мне, на  то время,  исполнилось  двенадцать   лет  и  семь  месяцев  отроду. Недолго  думая,  решили  пойти  в  дом  (на  Жатвенную,  84),  чтобы  взять  хоть  какую-нибудь  на  меня  одежду,  документы  и,  вечером,  через  Одессу,  уехать  на  Бессарабскую.
Мы  шли,  с  мамой,  назад  к  отцовскому  дому  и  беседовали,  она,  моя  любимая  мама – красивая,  в  пестром  цветастом  платье,  а   я  грязный,  загорелый   в  своем  повседневном  бедняцком  одеянии…  вскоре  подошли  к  дому.  Калитка,  дотоле  не  закрываемая, была закрыта  на  все  возможные  запоры  и  замки.  Немного  постояли  и  я  перелез  через  забор,  ловко  спрыгнул   и  открыл  все  запоры.  Такое  впечатление,  что  даже  молотком  подбиты.  Но  это  препятствие  было  не  для  моих  рук,  поусердствовал  и  калитку  открыл,  впустил  маму,  вошли  во  двор,  но  «не  тут – то   было (?!)».  Все  окна  зашторены,  а  двери  заперты, я  искал  способ  войти  в  дом,  искал  ключи,  стучал  в  окна,  но  было  бесполезно:  «глухо  и  безмолвно».  Мама  и  сказала   тогда: «ладно,  Женя,  пойдем,  я  тебе  куплю  что  нужно».  Мы  и  ушли,  затворив  за  собою  калитку,  но  я  уже  не  закрывал  ее   на  те  запоры,  как  было.
Солнце  склонялось  к  закату.  Последние  и  золотистые  лучи  его  скользили  по  крышам  хат,  но  еще  цепко  держались  за  верхушки  яблонь,  груш,  черешен,  освещая  завязавшиеся  плоды  на  деревьях,  тень  удлинялась.  Под  забором  появилась  приятная  прохлада,  гуси  возвращались  в  свои  дворы,  куры  опережали  их,  только  добрячие  дворняги  находились  еще  на  улице  у  своих  домов.  Людей  на  улице  не  было,  такое  впечатление,  что  все  попрятались  по  своим  хатам,  чтобы  не  видеть  моего  ухода  из  отцовского  дома  (навсегда).  То ли  эти  улицы  с  заборами  и  домами  пришли   во   внезапную  скорбь,  что  им  не  будет  хватать  меня,  что  они  просто  осиротели,  в  одно  мгновение.  То ли  в  природе  что – то  произошло,  как  это  бывает  в  период  солнечного  затмения,  правда,  там  сперва,  кричат  петухи  и  завывают  собаки,  а  потом – тишина.  Что – то  наподобие  этого  происходило  с  природой,  я,  краем  глаза,  все  это  замечал.  Мне  было  немного  стыдно  за  поведение  отца  и  мамы  Нины,  но  ничего  не  говорил  маме,  а  она  в  молчаливости  держала  меня  за  руку    и  вела  к  новому  этапу  моей  жизни,  где  больше  не  было  ни  избиваний,  ни  угроз,  ни  побоев  и  экзекуций.
Потом,  когда  мы  приехали  в  Молдавию,  то  ценным  письмом  пришла,  на  адрес,  где  мы  жили  (ст.  Бессарабская,  ул.  Маяковского,  12, кв. 4) моя  метрика – свидетельство  о  моем  рождении,  с  исправленным,  во  второй  раз,  имя  матери:  «Анна  Никитовна»,  а  до  этого  отец  из  «Анна»  подделал   «Нина».  Потом  восстановил  «Анна»,  ибо  оно  так  и  было,  но  сообразил  заверить  в  органе  ЗАГЗе:  «Исправленному,  верить»,  подпись  и  печать.  Отчество  и  у  мамы  Нины - Васильевна,  а  у  мамы Ани - Никитовна.  Подделку  в  моем  свидетельстве  он  сделал,  чтобы  маме  Нине  иметь  субсидию  по  рождению  ребенка,  а  я,  конечно,  сделался  «первенцом» (?!),  Олежик -  «второй»,  Витя – «третий»…  Я  все  это  знал,  так  как  папа  меня  предупредил,  чтобы  я  нигде  не  проговорился,  что  «Нина» – моя  мачеха.  Удивляюсь  на  те службы,  никому  не  пришло  в  голову  глянуть  на  день  рождения  Нины  Васильевны,  чтобы  понять,  что  она  не  могла  быть  моей  матерью,  к  сожалению,  эта  неправда  повторялась  в  жизни  отца  и  в  дальнейшем.  Он  пытался  получить  незаслуженное  благо  в  своих  интересах,  тем  самым  согрешал.  К  сожалению,  и  пред  ближними,  пред  властью  и  перед  Господом  Богом,  прежде  всего,  надеюсь,  что  все  открылось  ему  и он  покаялся  в  этом.
 

 ПРОЩАЙ, ЖМЕРИНКА!

 А  в  этот  же  вечер,  попрощавшись  с  бабушкой,  мы,  с  мамой,  уехали  поездом  на  Одессу.  Где  мне,  босоногому, мама  купила     обувь  и  рубашку.  В  Одессе  мы  были  целый  день,  а  вечером  уехали  на  Бессарабскую,  но  днем,  мы  с  мамой, посетили  родную  сестру  первой  жены  дяди  Саши,  Ковалеву  Ирину,  у  которой  жила  средняя дочь  Александра  Кирилловича – Люся,  залеченная  с  измальства    врачами,  тихая  и  набожная,  как  и  ее  тетка,  плохо  говорившая,  но  все  разумеющая,  она  то  и  была  под  опекунством  своей  родной  тети,  но,  фактически,  тетя  Ира  сделала  ее себе  служанкой  и  рабою.  Ковалева  Ирина  была  характера  нахрапистого,  хитрая,  как  большинство  женщин-одесситок,  набожная,  до  фанатизма,  в  православии.    Потом  я  бывал  у  нее  не  раз,  а  после  смерти  матери,  с  Семеновым  Александром  Кирилловичем,  мы  приезжали  в  Одессу,  навещали  ее,  решали  лечебные  дела  в  клинике   Филатова,  где  Александр  Кириллович,  делал  операцию  от  глаукомы,  там  же  и  давали  дефицитные  лекарства,  которыми  необходимо  было  лечить  глаза.
В  Одессе  я  впервые  увидел  трамвай  и  рельсы  по  городу,  привоз  (рынок)  с  галдящими  цыганами  и  жаргонными  одесситами,  здесь  меня  мама  учила  бодрствовать,  чтобы  не  украли  чемодан,  а  зажимать  его  пятками,   ставя  между  ногами,  а  в  это  время  регистрировала  билеты,  учила  по  принципу:  «делай,  как  я»,  объясняя  к  чему  это  приводит,  если  не  быть  бодрствующим,  показывала  тихо  на  воров,  снующих  туда – суда,  в  зале  ожидания,  у  буфетов,  туалетов,  касс,  где  стояли  неугасимые  очереди,  очереди,  очереди - характерный  признак  того  времени.
  Прожил  я  у  мамы  Ани  (так  ее  звали  в  Бессарабской)  и  дяди  Саши,  вместе  с  Мусей,  моей  сводной  сестрой  до  конца  июня  1964  года,  тогда,  в  то  лето,  я  поехал  поступать  в  ОВТУ – Одесское  Военно-техническое  Училище   войск  ПВО  Страны.  Прожил  я  в  Бессарабской  шесть  лет.
Запомнил  я  добрую  встречу  у  Семеновых,  так  называли  их  соседи,  пришли  друзья  и  сразу  же  сделали  отметку  на  косяке  дверей,  в  спальную  комнату  родителей.  Отметили  мой  рост,  а  рядом  написали  дату  и  год,  а  потом  приходили  в  гости  и,  периодически,  делали  мои  замеры.  А  гости  в  доме  Семеновых  были  постоянно,  так  как   Анька  с  Сашкой,  всегда  встречали  хлебосольно,  и  стопку,  и  закуску  дадут,  поговорят,  споют  песни  разные,  а  то  и  «под  радиолу»  станцуют.
Для  справки.  В  радиоприемнике  было  устройство  для  проигрывания  пластинок,  из  чёрного  пластика,  на  которой  наносились,  по  спирали,  звуковые  дорожки  с  разными  песнями.  Пластинки  везде  продавались,  они – то  и  являлись  основным  источником  хранения  и  воспроизведения  звуковой   информации.  Пластинки  были  диаметром  до  тридцати  сантиметров,  они  напоминают  чем-то  нынешние  диски  к  компьютеру  и  видеоплееру.  Хранились  пластинки  в  бумажных  конвертах,  разрисованных  рекламою,  содержанием  песен,  кто  производитель.  Проигрыватель  находился  в  верхней  части  радиоприемника.  Диск  металлический,  покрытый  яркой  суконной  тканью,  соразмерный  размеру  пластинок,  на  него  клали  пластинку,  а  на  пластинку  опускали  головку  звукоприемника,  который  и  снимал  звуки  с  вращающейся  пластинки,  посредством  тонкой  небольшой  стальной   или  алмазной   иглы  (потом  стали  производиться  и  такие).  После  окончания  прослушивания  пластинок, проигрыватель  закрывался  подъемно – опускающейся  крышкой.  В  послевоенное,  да  и  в  довоенное  время,  пластинки  прокручивались  на  патефонах.  Небольшой  чемоданчик,  в  котором  был  заводной  пружинный  механизм,  обеспечивающий  стабильное  и  равномерное  вращение  диска,  на  который  клали  пластинки.  В  отличие  от   радиоприемника,  который  был  стационарным,  то  есть  находился  в  квартире (доме),  патефон  был  переносным, а,  значит,  и  слушать  мелодии  можно  было,  где  угодно.  Патефон  был  легким   и  прочным  чемоданчиком,  помещался  на  коленях.  В  выдвижном  отсеке,  находились  запасные  иглы,  размером  до  шестнадцати  миллиметров,  внутри  находился  съемный  заводной  ключ  в  виде  рычага,  который  легко  вращался  при  заводе  пружины.  Патефон  приводился  в  готовность,  в  несколько  секунд:  открывалась  крышка,  ставилась  пластинка,  заводилась  пружина,  снимался  стопор  вращения,  опускалась  головка  звукоснимателя   и  из  под  крышки  патефона  доносились  звуки  ожидаемой  мелодии.  Механическая  звуковая  мощность  устройства  была  достаточно  большой,   проходящие  по  улице  могли  без  напряжения  слышать  мелодию,  которую  прокручивали  в  доме.  Этим  и  пользовались  компании,  при  своем  многолюдстве.  Патефон  был  и  у  моей  бабушки,  многие  люди  в  СССР  могли  себе  позволить  иметь  патефон.
И  уж,  если  я  обратился  к  истории,  то  хочу  сообщить,  что  до  патефонов  были  граммофоны,   они  появились  еще  до  революции  1917  года,  но  для  усиления  звука  к  чемоданчику  придавалась  большущая  конусообразная  труба,  разрисованная  цветными  лаками,  на  различные  сюжеты.  Граммофон  был  достаточно  дорогим,  по  сравнению  с  патефоном.  Будучи  пацаненком,  я  видел  граммофон  в  селе  Сидаво,  но  не  помню  у  кого.
По  приезде  в  Молдавию,  чтобы  я  окреп,  мама  купила  мне  путевку  в  пионерлагерь,  к  морю,  который  назывался  «Бугаз».  В  июле  1958  года  я  уже  был  в  лагере,  но  не  тот,  который  уготовляли  мне  отец  и  мама  Нина,   а   у  моря,  в  детской  здравнице.  Но  перед  тем,  как  туда попасть,  мне  нужно  было  пройти  комиссионный  медосмотр.  Я  ходил  по  разным  отделениям,  лабораториям.  В  это  время  я  и  познакомился  с  Вовой  Макаровым,  которого  и  полюбил,  за  его  простоту  и  честность,  с  первого  взгляда  и  стали  мы  с  ним  друзьями  на  долгие  годы.  У  него  не  было  отца,  но  был  еще  младший  брат  по  фамилии  Костенко.  Мама  их  работала  продавщицей  в  той  же  организации   ОРСа,   где  и  моя  мама.  Семья  Володи  жила  в  комнатке,  которую  снимали  на  Пушкинской,  но  по  прошествии  немного  времени  им  дали  государственную  квартиру,  у  них  еще  была  бабушка.  Жили  они  весьма  скромно,  если  не  бедно,  но  были  добрые,  гостеприимные  и,  весьма,  аккуратны  и  любили  чистоту.  Характерной  чертой  Володи  была  аккуратность,  скромность  одежды,   исключительной  чистоты  и  глажки.  Так  поступала  и  учила  их  мама. Худенькая  и  маленькая,  тянувшая  свой  обоз  жизни.  Я  никогда  не  слышал,  чтобы  они  роптали  на  жизнь,  на  обстоятельства.  К  глубокому   сожалению,  мы  позволяем  себе  это  делать  часто,  чем  и  вредим  себе,  если  не  каемся,  ибо  это  грех.  Я  любил  Володю,  мы  доверялись  друг  другу  в  наших  проблемах  и  переживаниях.  Он  не  был  предателем.  Последний  раз  мы  виделись  с  Вовой  Макаровым  с  первого  на  второе  сентября  1989  года.  Он  разыскал  меня,  по  своим  каналам,  и  приехал  ко  мне   из  Киева,  где  он  жил  на  юбилейной  площади  50–летия  СССР  и  работал  в  фирме  «Сатурн»,  занимающейся  проблемами  создания  космического  летательного  аппарата  типа  «челнок»  («Буран»),  совершающего  мягкую  посадку  на  землю.  На  выставке,  ранее - ВДНХ,   а  ныне – ВВЦ   этот  космический  аппарат – самолет  можно  при  желании  и  посмотреть.  Думал,  что  больше  ничего  не  буду  сообщать  о  Вове,  но  летом  2006  года,  вместе  с  моим   сыном  Денисом  мы  совершили,  по  милости  Божьей,  поездку  в  Украину  к  Черному  морю,  заезжали  и  в  Киев.  По  его  настоятельной  просьбе  я,  через  справочное  бюро  разыскивал   Володю.  Но  мне  сообщили, что  такого  по  адресу  нет.  Мне  не  хотелось  думать,  что  его  уже нет  на  этой  земле,  но  сейчас  я  понял,  что  назвал  оператору  не  ту  площадь.  Я  назвал  50  лет  Жовтня,  то  есть  Октября.  Кто  знает,  может  еще  и  разыщем  друг  друга  на  этой  земле. Я,  когда –то  свидетельствовал  ему  в  письме  о  Христе  и  выслал,  как  моему  лучшему  другу,  Новый  Завет  Господа  нашего  Иисуса  Христа.  Мне  хотелось  бы,  чтобы  мой  Господь  стал  и  его  Богом.
Осенью  нужно  было  идти  в  школу.  Я  думал,  что  это  будет  седьмой  класс,  куда  меня  и  записали,  но  вскоре  пришли  документы  на  школу  из  Жмеринки,  то  оказалось,  что  у  меня  была  переэкзаменовка  на  осень  по  русскому  языку,  чего  я  не  знал.  Мне  предложили  два  варианта – сдать  экзамен,  после  недельной  подготовки,  тогда  я  могу  пойти  в  седьмой  класс,  а  второе – снова  идти  в  шестой  класс.  Я  выбрал  второе,  потому  что   не  имел  знаний,  из – за   условий  жизни  в  Жмеринке.  Меня  и  определили  в  шестой «б»   класс,  с  которым  я  проучился  до  конца  школы,  окончив  школу  одиннадцати  классов,  в  основном,   с  отличными  оценками,  и  все  выпускные  экзамены  сдал  на  «отлично».
А  вот,  после  Жмеринки,  у  меня,  в  основном,  оценки  были  тройки,  только  «отлично»:   по   рисованию,  пению,   труду.   Да  и,  толком,  я  уже  и  не  помню.  С  классом   я  сдружился  быстро,  учился  удовлетворительно.  А  уже  в  шестом,  я  стал  чемпионом  школы  по  бегу  на   шестьдесят,  а  потом  - сто  метров,  и   в  эстафете   «четыре  по  сто  метров».  Классным  руководителем  у  нас  была  преподаватель  по  физкультуре:  высокая,  спортивная,  конопатенькая  молодая  женщина  лет  тридцати  двух.  Класс  был  большой,  хотя  я  и  переросток,  но  был  меньше  всех  в  классе,  а  по  возрасту  опережал  одноклассников  всего  на   один  год  (учился  с  1946  годом).
Дом (на пересечении ул. Пушкина  и  ул. Маяковского),  в  котором  жила  моя  новая   семья,   был  новым  и  крайним  от  поля,  а  дальше  рос  дикий  ковыль,  который   раскачивался  пушистыми  метлами   мягкими  и  нежными,  перевитый  диким  горошком  и  дурманящим  голову  запахом  своим  с  горькой  полынью  и  еще  чем – то,  что  уживалось  с  сильным  и  высоким  ковылем…  Земля  сухая  и  твердая,  не   было  никаких  насаждений.  Только,  в  старой  части   Бессарабской,  росли  дикорастущие,  но  насаженные  рукою  человека,  шелковица,  белая  акация,  а  по  частным   усадьбам – абрикосы,  жардель  и  фруктовые  деревья.  С  наступлением  ночи,  Бессарабская  погружалась,  в  обволакивающий,  пряный  запах  метиолы.  Отовсюду  разносилось  ночное  кваканье  лягушек  из  обильных  и  вонючих,  болотистых  мест,  наполнивших  низины  местности.  Периодически,  с  циклом  рождения,  появились  маленькие  серые  лягушата,  полчищами,  подобно  саранче,  прыгали,  особенно  в  ночное  прохладное  время,  по  всем  улицам,  огородам,  становясь  жертвою  невнимательности,  проходящих  по  своим  суетным  заботам  жизни,  людей,  а  также  проходящего,  тогда  еще  редкого  автотранспорта,  проезжающих  телег,  запряженные  разноцветными  и  разнородными   жеребцами  и  кобылами,  фыркающих  меринов,  медленно  и   натужно,  шагающих,  с  мохнатыми  ногами,  машущими  в  такт  хода,  головами  с  кудластыми  светлыми      гривами.  Отмахиваясь   своими  хвостами от  назойливых  мух,  а  особенно  жестоких  и  алчных,  до  крови,  оводов.
 Изредка,  можно  было  увидеть  магера – осла,  запряженного  в  каруцу,  а  также  пару  бело – серых  быков,  с  подпиленными   рогами.  Бездождливое,  изнурительное,  солнечное  лето  доставляло  радость,  в  основном,  детворе  и  подросткам,  которые,  подобно  уткам  и  поросятам,   купались  в  мутных  водоемах,  кишащие  лягушками  и,  тьмами  головастиков. Все  ожидали  окончания  трудового  дня  и  прохлады  вечера  и  ночи.  Но  в  это  то,  как  раз  время, начиналось  торжество  комариного  жужжания,  назойливо  домогающихся  испить  крови  человеческой,  прокусывая  кожу,  оставляя  нестерпимый  зуд.  Было  бы  несправедливым  забыть  и  о  всепроникающей  вони  выгребных  ям  и  общественных  уборн,  построенных  у  каждого  общественного  места,    государственных   и  частных   домов.  Зоны  вони  прорывались  островами   между  запахами  благовонной  метиолы,  которая  ублажала  человека  от  отходов  его  жизнедеятельности.  Пение - стрекот  кузнечиков  торжествовал  в  отголосках  квакуш,  редком  лае  собак  и  пении  петухов.  Неутомимая  мелодия  кузнечиков  вызывала  умиротворение  и   вздох  облегчения  от  пройденного  дня,  его  забот  и  зноя,  но  это  утешение  настырно  и  лукаво  нарушали  комары.  Так  же,  как  днем,  докучали  в  домах   мухи.  Которые  врывались  в  места  обитания  человека  от  уборн  и  выгребных  ям, в  домах  шла,  буквально,  битва  против  их  проникновения:  то  вывешивались  липучки,  то  уничтожались  самодельными  хлопушками,  изготовленных  из  старых подошв  обуви  и  коротких  палочек,  либо  из  резины,  добытой  в  автопарках  из  поврежденных  камер.  Периодическое  гоняния   мух  в  домах  и  квартирах  производилось  большими  полотенцами  и  простынями,  с  произнесением,  в  такт  махания,  звукового  сопровождения: «ш – ш – ш – ш – ш»…  При  этом,  двери  открывались  на  распашку,  сдвигались  марлевые  шторки   и   все  домочадцы  хором  махали  полотнищами,  наступая  в  сторону  выхода,  куда,  от  искусственного  ветра,  уносились   мухи  под  общехоровое  «ш – ш –ш – ш – ш»,  а  те  которые  умудрились  спрятаться  добивались  хлопушками – мухобойками.
  Работники  санэпидемстанции  с  великим  усердием  и  постоянством  проводили  обработку  мест  общего  пользования  растворами  карболки  и   составляющими   хлора.  Чего  в  помине  нет  в  наше  просвещенное,  со  стабфондами  и  сверхзолотыми  запасами   «на  благо  всем  нам»,  время,  как  нам  об  этом  говорят,  оплачиваемые  идеологические,  глашатаи   во  всех  средствах  массовой  информации  с  назойливым  постоянством.
Откуда  взялись  эти  золотые  запасы?  Да  от  грабежа  меня,  моих  детей  и  моих  внуков.  На  том  же  востоке,  где  запасы  нефти  служат  и  народу,  богатые  шейхи  помнят  о  тех,  кто  живет  с  ними  рядом,  отделяя  десятками  тысяч  долларов  на  каждого  рожденного  в  своей  стране  ребенка,  гарантируя  поддержку  государства  новому  гражданину (???!). А  деревушка  Гальяново, находящаяся внутри  экспериментального  железнодорожного  кольца  Москвы  не  имеет  газопровода,  где люди  отапливают  печи  дровами  (!?)  и это-то  в  наше   «космическое»  время  (от  станции  Щербинка  рукой  подать  до  этой  деревни).  На  востоке  (в  том  же  Иране)  бензин  для  водителей  своей  страны  обходится  менее  одного   доллара  в  месяц (?!?!),  а  за рубеж  продают  по  международным  ценам.  Россия    гарантирует  энергетическую  безопасность  всему  миру  (возьмем  ту  же  Европу),  а  внутри  страны  остаются  слова  песни:  «широка  страна  моя  родная,  в  ней  полно  лесов,  полей  и  рек,  я  такой  другой  страны  не  знаю,  где  так  вольно  дышит  человек»…Благодарение  Богу,  что  еще  дышим  и,  я  вот, так  свободно  об  этом  пишу.  Но,  кроме  этих,  заросших  бурьяном,  полей,  вскоре,  никого  не  останется.    Деревня  вымерла,  села  значительно  опустели.  Понятие «малая  Родина»  для  многих  из  нас  уже  отсутствует.  Остается – уныние  и,  слова  той  же,  ставшей  народной,  песни:  «Поле,  русское  поле…  светит  луна   или  падает  снег»…
Вспомнился разговор с земляком, который рассказывал, что к ним в село приехал их односельчанин, когда же собрались все послушать его рассказ о его житье – бытье в Канаде, куда он лет двадцать назад эмигрировал, то первые его слова запомнились всем: «какие же вы счастливые люди, что не знаете, на сколько вы бедно живёте». Вот недавно смотрел телевизионную передачу о той же, кстати, Канаде. Показали небольшую деревушку на северо-западе Канады, где живут шахтёры золотодобытчики. Наш журналист беседовал в сельском кафе, где могли поместиться  все её жители и ещё два-три туриста, с хозяином шахты, который в простоте, без пафоса и без всякого хвастовства, сказал нашему журналисту, что он оплачивает труд своих земляков-шахтёров так, что они живут мирно и хорошо. Какова же зарплата этих шахтёров? Как вы думаете?! – 700 долларов! Вы уже подумали: «ну и что тут такого?». Нет, в один день!!! Если посчитать заработок за двадцать рабочих дней, то он составит 14000 долларов! Умножив на курс доллара –шестьдесят рублей российских, то это составит сумму всего, каких-то, 840000 рваных, простите, поправлюсь «российской валютой», которые в местах отдыха за рубежом, даже нет места, где бы их обменивали, только через шарамыг, пристроившихся к местам курортным.
 Все  это  и  порождает,  прежде  всего,  терроризм, о  котором  так  смачно  говорят  в  парламентах  и,  которым  прикрываются  законодатели,  принимая  нужные им,  а  не  народу,  законы.  Причина:  нарушение  социальной  справедливости. Обогащение  немногих  и  одних, в  откровенном   и   бандитском «капитализме»,  и  резкое  обнищание  большинства -  других.  Это:  пролитие  крокодильих  слез  о  высокой  смертности  трудоспособного  населения;  о  чрезвычайно  низкой  рождаемости; об  отказе  многих  молодых  матерей   от  рожденных  ими  детях  и  многое  другое,  другое,  другое… Одни  разговоры,  разговоры  и  разговоры,  «а  воз  и  поныне  там».  Предлагаю  проехаться  в   льготных  рейсовых    автобусах,  по  утрам,  чтобы  увидеть  живую  философию,  как  науку. К  тому  же  терроризму,  примыкает  родной   брат  его,  национализм,  направляемых  единым  и  алчным  врагом,  которого  видно  по  его  плодам,  которые  он  совершает  по  всему  лицу  земли:  умаляя,  наполняющие  ее  народы,  бьющиеся   за  свое  само существование  в  этом  безбожном  мире.
 Уныние – вектор  вниз.  Истинное  возрождение  начинается  с  возрождения,  прежде  всего, духа  человеческого, который  возрождается  Спасителем  нашим   -  Иисусом  Христом – Богом  Всемогущим.  В  этом  нуждаемся  все - мы,  а  значит  и  Россия,  земное  отечество  наше.
Возвращаюсь  к  тому  прошлому  в  моем  отрочестве. Старая  Бессарабская  соединялась  мостом,  из  металлоконструкций.  Мост  длиною  до  ста  метров  и  шириною  до  двух  с  половиной  метров,  который  возвышался  над  двумя  десятками  железнодорожных  полотен.  Мост,  с  одной  стороны,  опускался  к  клубу и, невдалеке  расположенному  рынку  и  привокзальной  площади,  а  второй  частью,   в  сторону  Фламынды,  разделяясь  на  два  спуска.  Один, как  бы,  спускался  к  частному  сектору  домов,  а  второй,  рядом  со  льдопунктом,  где  хранился  лед,  усыпанный  древесными  опилками  толщиною до  метра,  а  далее  через  проходы – тротуары,  в  последствии  покрытые  асфальтом,  выходили  на  улицы  Пушкина  и  Мира, тому  же частному  сектору  домов.
  Люди,  живущие  на  Фламынде, не  любили  называть  улицы  их  именами,  а  называли:  первая,  вторая,  третья… десятая,  одиннадцатая, начиная  от  моста  и  так  далее,  до  заготзерно  и  пропарки.  Они  были  параллельными  одна  другой.   
Постепенно,  Фламында  расстраивалась  и  поле  ковыля  пропало  и  исчезло,  хотя  не  все  оно  было  застроенным,  очевидно,  что – то  нарушилось  человеческой  деятельностью – строителем  социализма,  а  потом  и,  «общества  равных  возможностей»,  коммунизма – общества  светлого  будущего.  Так  провозглашал  Никита  Сергеевич  Хрущев – первый  из  первых  коммунистов  СССР,  верный  ленинец.  Тогда  мне  и  нам  предстояло  еще  жить  и  прожить  грядущее.
Когда  шли  с  Фламынды  через  мост,  то  говорили:  «иду  на  станцию»,  где  были:  почта,  магазины,    аптеки,    организации  власти,  конечно,  и  клуб  с  летним  кинотеатром  на  четыреста - пятьсот  человек  и  танцплощадка,  где  устраивались  танцы  и  по  субботам  и  по  воскресениям,  в  вечернее  время.  Я  любил  стоять  на  мосту  и  смотреть,  как  движутся  эшелоны,  как  приходят  и  уходят  поезда,  как  происходят  маневры   вагонов,  а  так  же  смотреть  на    постройки  Фламынды  и  мечтал:  «вот  бы  засадить  все  садами,  чтобы  не  было  видно  крыш  домов».  Мне  не хватало  красоты  зеленой  Жмеринки,  ее  лесов  и  садов,  окружающих  город,  свою  мечту  я  стал  осуществлять  у  своего  дома.  Посадил  виноград.  Достал  в  разных  местах    саженцы  деревьев:  вишни,  абрикос,  яблонь,  персиков,  груш,  черешен  и  все  это  рассаживал  и  усердно  поливал. Никто  меня  к  этому  не  понуждал.  Я  вскапывал  землю,  рядом  с  домом,  где,  потом,  стали  садить  картошку,  огурцы, морковь  и  свеклу,  лук  и  зелень, все  это  давалось  нелегко,  но  уже  заканчивая  школу,  я  ел  из  собственного  сада:  яблоки,  персики,  а после, и  груши,  вишни,  черешни,  виноград.  Пришло  время,  и  я  увидел,  что  Фламында  покрылась  садами,  улицы  рядами  деревьев,  у  домов  росли  красные  и  белые,  вьющиеся  и  кусачие,  розы.
  А  насаждение  метиолы – ночных  фиалок,  кануло  в  лету  и,  мало,  кто  знал  и  помнил,  что  это  такое.  Какою  ночною  красотою  наполнялась  обширная  воздушная   область  округи  в  восточном  благоухании,  именно  метиола  напоминала  запах  пряного  перца   и  душистого  табака, и  еще  чего-то  такого,  что  не  могло,  в  принципе,  произрастать  в  той  местности,  а  только,  где - то  далеко, в  далекой  Индии,  родине,  любимого  героя  индийских  фильмов,  Радж  Капура.
  Нет,  это  было  на  этой  земле,  в  этом  месте, и здесь  росли  неприметные и  невзрачные, маленькие  светлые  цветочки,  обладающие  великой  силой  благоухания  во  тьме,  когда  люди  этого  очень  хотели,  когда,  немногие  из  живущих,   трудились,    рассаживали  и  растили,  поливали  и  ухаживали – тогда  и  был  тот  памятный  аромат,  о  котором  уже  забыли  и  те,  кто  был  соучастником  того  дела.
  Пишу,  а  в  мыслях  идет  параллельно,– как  в  духовном  мире, -  да,  и  во  всяком  благом  деле.  Нужно  создавать  и  растить  из  среды  себя,  а  не  из  пришельцев,    верных   делателей    продолжения  дела,  а  в  семье –  детей,  дарованных  Богом!  Иначе  может  случиться,  как  с  метиолой, в  той  местности,  где  мне  пришлось  жить  подростком  и  юношей   в  Бессарабской  (ын  Бассарабяскэ).
 

 С ОТЧИМОМ

 Друзья  Семенова  и  их  семьи  стали  и  моими  хорошими  знакомыми  и  друзьями.  Я  больше  был  дружен  со  старшими,  а  с  их  детьми,  как  правило,  нет.  Раньше  общение  людей  было  проще,  открытое.  Никто  не  прятался,  ставили  столы и  накрывали  тем,  что у  кого  было, садились,  выпивали,  пели  песни,  разговаривали,  вспоминали  прошлое: войну,  знакомых,  редко  говорили  о  политике.  Тогда  это   было  «не  популярно».  Так  как  помнили  еще  сталинские  времена,  репрессии.  Я  слушал  их  разговоры,  что – то  оставалось  в  моем  сознании.  Одна  семья,  часто  приходившая  к  нам,  муж  которой  во  время  войны  был  рядовым  солдатом,  в ограниченном  контингенте  войск,  вместе  с  американскими  и  английскими  солдатами,  в  Иране,   в  ее  столице – Тегеране.  Он  же  знал  много  стихов  Есенина,  когда  он  их  начинал  читать,  умело  и  страстно,  то  меня  выставляли  на  веранду,  за  сторожа,  чтобы  никто  не  подслушал  или  не  застал  их  за  этим  занятием.
 Я  любил  слушать  стихи,  как,  некогда,  сидя,  в  хате  дяди  Ивана  и  тети  Насти,  бабушкиной  сестры, проживавших  в  одном  доме  с  прадедом  моим  и  прабабушкой  в  Сидаво,  в  доме – хатенке,  крытой  снопами  соломы,  садились  все  у  стола,  поближе  к  радиоточке,  при  тусклом  свете  керосиновой  лампы. Слушали  радиоспектакли  многочасовые,  слушали  затаенно,  тихо  дыша  и  скашливая  и  молчаливо,  сопереживая  и  плача,  от  мала  до  велика,  а  то  и,  радуясь  справедливости,  по  отношению  к  герою,  или  наоборот. Прошли  годы,  а  это  помню,  с  благодарностью,  так  как  времена  перестройки  и  свободного  бизнеса,  вытравили  безвозвратно  эту  добрую  традицию  наставления  народа  и  воспитания  нравственности  на  классиках  народных,  которые  были  знаемы  и  любимы  в  народе,  а сегодня – убийственность  ритмов,  бессодержательных  песен,  лишенных  смысла  и  крысиной  ненависти  к  мозгу  человеческой  личности,  обкуренных  табаком  сигарет,  алкоголя,  наркотиков  и  сексуальных  извращений  на  фоне  терминов,  окутавшей  невидимой  мировой  паутиной,  на  английском  языке  и  американских  имен.   Нация  вытравливается  нагло  и  безостановочно, со  свойственной  характеру,  врагу  человеческой  души – диаволу.
Вспоминаю  рассказ  Александра  Кирилловича,  когда  он  работал  на  Октябрьской  железной  дороге,  а  жил  в  деревушке  финнов,  ушедших  в  Финляндию,  перед  самой  войной.  Когда  вывозили  эшелоны  из  Ленинграда,  перед  блокадой,  а  крысы  массой,  в  колонах  одна  за  другой,  втискивались  в  выгоны,  через  тамбуры,  вместе  с  людьми,  влезали  и  не  обращали  внимания  на  людей.  Цепочки  крыс тянулись  со  всех  сторон  к  эшелонам.  Кто  дал  знать  этим  существам  о  грозящей  трагедии  городка?  Везде  еще  был  мир,  музыка,  кумачи,  люди  занимались  своим  повседневным  делом  и  добрым  и  злым.  Этот  вопрос  оставался  безответным,  а  отмечался,  как  факт. Кто  дал  команду,  этой  твари,  на  эвакуацию  из  Ленинграда?
Работал,  потом,  Семенов   А.К.,  уже  после  войны,  на  станции  Зима  Дальневосточной  железной  дороги,  тогда  она  называлась  по  другому,  кажется,  К.В.Ж.Д.  Работал  он  вместе  с  пленными  японскими  солдатами.  Заболел,  Александр  Кириллович,  язвой  желудка  и  тяжело,  семья,  дети – единственный  кормилец,  японец  его  вылечил  травами  и  растениями  тайги  и спиртом!  Вспоминаю  рассказ,  как  японец  выловил  большую  лягушку,  весом  до  двух  килограммов.  Он  забивал  их,  сдирал  шкуру,  выполаскивал,    вываривал  деликатесное  мясо этих  лягушек  и  ел.  Лягушки  были  весьма  агрессивными,  нападали   на  человека,  цепляясь  в  шею.
Или,  как  в  том  же  районе,  где  они  работали,  питались  в  таежной  летней  «столовой»,  это громко  сказано.  Тайга,  длинный  деревянный  стол,  рядом  сарай  с  навесом – кухня. Был  один  сибиряк,  который,  после  обеда  собирал  все  отходы  в  ведро,  никому  их  не  давал,  потом  подвешивал  это  ведро  под  навесом, пока  все  там   перебродит  за  несколько  дней.  Мужик  был  здоровым,  как  бурлак  с  Волги,  все  перебродившее  выпивал,  а  потом  начинал  все  по – новому  От  всего  виденного,  многие  не  выдерживали,  и  убегали.
Этих  разговоров  было  множество.  Друзья  Семеновых,  Аньки  и  Сашки,  были  люди  семейные,  работящие,    пристрастны  к  общению,  с  выпивкой. Хотя  это  и  не  была  разгульная  грязная пьянка,  но постоянные  компании   мешали  мне  делать  уроки.   Уже  перед  окончанием  школы,  я  упрашивал  и  дядю  Сашу  и  маму,  чтобы  они  шли  «гулять»  к  друзьям,  а  мне,  чтобы  дали  возможность  окончить  школу,  но  все  оставалось  по – старому.
Однажды  ночью,  я  проснулся и  услышал  разговор  дяди  Саши  и  мамы. Они  вздорили,  взаимно  пререкались,  мама  его  успокаивала,  говорила  «папочка»  игриво  и  ласково,  а  он  и  говорит  ей:  «ты  зачем  привезла  мне  этого  байстрюка?».  Это  было  вскоре  по  нашем  приезде  из  Жмеринки  в  Молдавию.  Мне  это  слышать  было  грустно,  но  я  ничего  не  мог  сделать,  а  смирялся  в  новых  обстоятельствах  моей  жизни.
Сказать,  что  я,  в  учебе  «срывал  звезды   с  неба»  было  бы  неправильно.  Ходил  в  школу,  делал  уроки,  старался,  но,  особенно,  не  блистал,  так  как  не  было  во  мне  заложено  базиса  школы,  когда  я  учился  в  Жмеринке.  Начались  уроки  немецкого  языка.  Учительница  была  одинокая  женщина,  предпенсионного  возраста,  аккуратно  причесанная,  даже,  по - своему,  красива,  но  строга.  По  немецкому  языку   у  меня  не  ладилось  и,  когда,  в  конце  первой  четверти  состоялась  контрольная,  то  я  не  знал,  что  и  писать…  Она  мне  и  сказала,  строго:  «иди  вон  из  класса  и  больше  на  уроки  не  приходи».  Что  я  покорно  и  сделал.  Я  долго  гулял,  во  время  уроков  немецкого,  но,  зимой,  очевидно,  после  нового  года,  появился  учитель – карлик,  полиглот,  добрый  еврей,  тихий,  вежливый,  контактный… звали  его  Владимир  Иосифович.  Рассаживал  он  нас  вокруг  себя,  а  сам  садился  в  центре. Меня  учил  английскому,  другого  французскому,  третьего  еще  какому – то  языку.  При  случае,  я  спросил  его: «сколько  Вам  лет?».  Он  только  усмехнулся  и  сказал,  что   очень  давно  учился  во  Франции  в  знаменитом  университете,  что  у  него  сохранился  еще  и  диплом,  что  он  помнит  французскую  революцию.  И  припросил,  чтобы  я  никому  не  говорил  об  этом,  что  возраст  его  очень  большой… Мама  уважала  этого  учителя  и  знала  его,  как  человека  преклонного  возраста.  Жена  и  дочь  его  тоже  были  учителями  иностранных  языков.
Окончил  я  шестой  класс  и  перешел  в  седьмой.  Мы  прощались  со  своей  классной  руководительницей,  а  на  память  нам  сделали  фотографию  всего  класса,  где  я,  по шаловству  своему,  «увековечил»  себя  на  фото  особенно,  сделав  безразличное,  безвинное  лицо  и,  обняв  рукой  другого  одноклассника,  я  правой  рукой  положил  фигу   однокласснице  на  плечо,  но  об  этом  умолчал,    только,  уже  учась  в  классе  девятом,  сознался  и  показал свою  проделку  на   фотографии,    которая  была  у  всех.


 РАЗГОВОР  С  МАМОЙ

 Запомнился  мне,  однажды,  наш  разговор  с  мамой.  Мы  были  одни.  Дядя  Саша   был  в  поездке  на  паровозе,  Муся,  моя  сводная  сестра,    где – то  отсутствовала,  сидя  в  маленькой  кухне  за  столом,  где  я  делал  уроки  и  любил смотреть  в  окно,  когда  проходили  люди.    С  какого – то  события  мы  стали  разговаривать  с  мамой  о  «взрослой»  жизни  ее  и  отца  моего,  как  она  жила,  где  училась,  кем  работала,  как  познакомился  с  ней  папа,  любила  ли  она  его?  На  многое  она  ответила  честно,  но  кем  был  папа  во  время  войны,  почему то мне  соврала,  сказав,  что  он  был  немецким  офицером (!?).  Кино – то  мы  смотрели,  поэтому  представлял  его  в  офицерской  форме  в  сапогах,  с  кабурой,  сидел  и  ее  рассказ  об  отце  зарисовал  на  бумаге.  Я спросил  ее:  «так  ли  выглядел  он  в  форме?».  Мама  ответила  кратко, - да!  Но,  если  бы  он  действительно  был  таковым,  то  это  было  бы  давным  давно  открыто  органами,  тем  более,  что  он  проживал  в  этом  городе  с  войны. Зачем  тогда  мама  меня  обманула?  Не  знаю.  По  прошествии  времени,  я,  встретившись  с  отцом,    передал  ему  наш  разговор. Отец  возмутился  духом  и  мирно  ответил  вопросом:  «неужели  она  это  могла  сказать?».
Но  вернемся  к  разговору  с  мамой,  там,  на  кухне,  в  Бессарабской.  Я  стал  говорить  об  отце  и  вере  в  Бога,  но  мама,  особенно,  ничего  не  говорила  и  сказала:  «Он  какой-то…  христосик!»,  но  вложила  в  это  слово  интонацию  пренебрежения. Я  молчал,  а  потом  тихо  и  взволнованно  спросил  ее:  «мама,  почему  ты  меня  бросила?  Хотя  бы  попросила  у  меня  прощения.  Так  надо…  и  я  прощу  тебя.  Я  и  так  простил  тебя,  потому,  что  люблю  тебя?»…  пауза (долгая),  молчание… потом  она  ответила  мне: «так  тебе  и  надо»…  и…  ушла.
Я  остался  один,  многое  мне,  еще  более, стало  понятно,  обидно  и  тревожно…Я  не  обижался  на  маму,  но  принял  тот  факт,  что,  я  никому  не  нужен,  стал  часто  размышлять  и  задумываться  о  своем  будущем,  откуда  может  прийти  ко  мне  помощь  и,  вообще  ли  она  придёт  ко  мне.  Я  очень  тяжело  переживал  за  тех,  кто,  по  окончании   школы,  провалились    на  вступительных   экзаменах.  Когда  я  узнавал  о  тех  девушках  и  парнях,  которые  не  поступали,  то  переживал,  как  личную  трагедию.  Я  понимал,  уже  в  седьмом  классе,  что  скоро  грядет  самостоятельная  жизнь,  по  окончании  школы.  Так  как  я  был  переросток,  то  разумел,  что  могут  призвать  в  армию,  где  нужно  было  служить  три  года,  а,  если  призовут  на  флот,  то  все  пять  лет.  Что  же  я  буду  делать,  после  службы  в  армии?  Как  быть?  Я  не  нужен  был   в  Жмеринке  и  здесь – тоже.  Выбор  оставался  за  мной.
Больше,  с  мамой,  я  никогда  не  возвращался  к  теме  ее  жизни,  с  вопросами: «что?»   и   «почему?».  Я  учился  самостоятельно,  а  по  дому    инициативно  убирал  все  комнаты  и  веранду,  подметал  двор. Мыл  полы,  стирал,  вытряхивал  дорожки,  вытирал  пыль,  носил  уголь,  топил  печи,  носил  воду.  За  столом,  когда  кушали,  то  я  боялся  взять  и  есть  мясо  и  масло,  колбасу,  чтобы  досталось  больше  дяде  Саше,  я  унижался  и  это  стало  моим  образом  поступков.  Постепенно  все  привыкли  к  этому  и  говорили  всем:  «а  наш Женька  не  ест  мяса  и  масло».  И  самое  главное,  что  я  сам  утвердился  в  этом,  думал, - что  я  его  не  люблю,  а  потому  и  не  ем.   Это  отложилось  во  мне  на  долгие  десятилетия  и  в  моей  семейной  жизни  -  бедность,  которую  переживал  я  в  Жмеринке,  что – то  заложила  в  моем  подсознании.  Будучи  семейным,  я  стыдился  есть  хлеб  с  маслом,  в  своей  семье.  Да!  И  такое  бывает.  Это  происходило  до  определенного  времени.  Когда  я  уже  был  курсантом  военного  училища,  и  нам  дали   мясное  блюдо  с  гарниром,  то  я  предложил  свое  мясо  товарищам  по  столу,  но  они  оказались  добрые  парни,  предложили  мне  попробовать,  может  я  его  съем  сам, знаете что  произошло:  Да!  Я  его  съел,  фактически,  впервые,  в  1964  году,  а  масло   помогли  мне  употреблять  в  пищу   мои  новые  друзья,  во  Христе,  в 1990  году,  Бог  освободил  меня  от  этого    чувства  неполноценности,  после  того,  как  я  оказался  в  гостях  у  Василия  Романюка.  Мне  было  тогда  более  сорока  шести  лет,  они  заметили  и,  вежливо  расспросили  и  поняли,  а,   когда  я  ушел,  очевидно,  семья  Романюков,  молилась  за  меня  и  об  этом.
Рядом,  в  квартире  номер  три,  нашего  дома  жили  добрые  и  общительные  люди  Кокалевские.  У  них  был  единственный  и  запоздалый  сын,  старше  меня  с  разницей  года  на два – три.  Это  был  благонравный  мальчик,  подстатью  его  чутким  и  внимательным  родителям.
Недалеко  по  нашей  улице,  жила  замечательная  семья  Федюшкиных. Все  были  черноволосыми,  как  смоль,  блестящих  волосах,  они  часто  бывали  у  нас  дома.  У  них  не  было  своих  детей,  поэтому  они  взяли  из  детдома  мальчишку,  немного  старше  меня.  Волосы  его  были  чернеющие  и  кучерявые,  как  у  его  приемных  родителей.  Глаза  у  всех  были  темно – карие,  до  черноты.  Мальчик  был  весьма  своенравный  и  подловатый, до удивления, внешностью  похож  на  своих  родителей,  которые  в  нем  души  не чаяли, а справа, в  квартире,  жили  Кокалевские.
  Как – то, плавая  на  плоту  из  бревен  по  водоему,  а  мы  этот  водоем  называли  «карьер»,  так  как  когда – то в  нем  рыли  песок. Водоем  был  большой  с  глубокой  частью  и  весьма,  а  так  же  и  болотисто -  мелководной.  Дно  было  песчаное.  Там,  где  мы  и  все  купались  и  плавали.  Так  вот,  плавая  на  плоту,  в  глубоком  месте  и,  подплывая  к  берегу,  за  метров  восемь,  Федюшкин  столкнул  меня,  внезапно,  в  воду – я  пошел  ко  дну  и  там,  под  водой,  я  решил  бежать  по  дну  к  берегу  и  делал  движения  ногами  быстро - быстро,  что  было  главной  ошибкой,  так  как  я,  практически,  стоял  на  месте.  Видя,  что  я  еще  глубоко  в  воде,  я  стал  подпрыгивать  к  поверхности,  чтобы  глотнуть  воздух,  но  захлебывался, чувствуя,  что  тону,  я  пытался,  двигаясь  к  берегу,  подпрыгивать  и  кричать  о  помощи  спасения, но  и  это  не  получалось.  Я  захлебывался  у  самой  поверхности  воды.  Витя  Кокалевский,   видя  мою  ситуацию,  поднырнул  мне  под  ноги  и  под  водой  поднял  меня  из  воды  на  воздух,  а  сам  оставался  еще  под  водою.  Так  он  выносил  меня  медленно,  на  своих  плечах  к  берегу  и  спас.  Его  крепкое  телосложение  позволило     вынести  мое  маленькое  и  худенькое  тело  на  берег.  Господь  еще  раз  явил  ко  мне  милость  Свою,  так  как  я  плавал  на  мелководье  и  еще  не  освоился  на  водах  глубоких.
 Помня  свою  ситуацию,  уже,  будучи  женатым и  имея  детей,  я  делал  все,  как  отец,  чтобы  мои  дети  умели  плавать,  начиная  с  ванной  комнаты,  а  далее,  на  водоемах.
Трагически  окончилась  жизнь  мальчика Федюшкиных. Будучи  дерзким  и  самолюбивым,  он  в  каком – то  общении  убил  человека  и  его,  в  последствии,  расстреляли.  А  родители,  от  горя  и  страданий,  уехали  с  нашей  местности.
В  переулке,  недалеко,  проживала,  очень  симпатичная  мне,  семья  Веретенниковых.  Они  тоже были  друзьями  нашего  дома. Николай  Георгиевич – глава  семьи,  фронтовик – капитан,  инвалид  первой  группы,  прихрамывал  на  одну  ногу.  Работал  он  следователем  в  уголовном  розыске.  Жена  его – тетя  Зоя,  очень  внимательная  и  добрая  женщина,  когда  я  повзрослел,  то  много  раз  бывал  у  них,  в  квартире,  в  центре  Кишинева.  Эта  семья  была  переведена  в  столицу  Молдавии.    Николай  Георгиевич  достиг  по  линии  своей  карьеры больших  высот. Он  возглавлял  Верховный  Суд  Молдавской  ССР.  У  Веретенниковых  были  два  сына:  Александр – старший,  но  моложе  меня,  а  также  Анатолий - младший.  Жила  с  ними  мама  Николая  Георгиевича  и  его  бабушка,  которая  умерла  в  возрасте  более  105–ти  лет.  Она,  на  тот  момент,  была  старейшим  жителем  Кишинева.
Я  много  раз,  в  своей  жизни,  бывал  в  семье  Веретенниковых.  Они  были  искренне  чисты  по  отношению  ко  мне.  Я  это  чувствовал,  поэтому  им  доверял  и  любил  их. Так  свободно  и  покойно,  я нигде  не  чувствовал  себя,  как  в  этой  семье.  Такое  же  чувство  свободы  и  радушия  я  испытывал  в  семье  моего  дяди  Володи  и  его  жены  Нины,  в  Жмеринке.  Они  жили  в  доме  моей  бабушки.  Стесненным, внутренне,  и  скованным  я   был всегда  в  семье  отца  Геннадия и  мамы  Нины, более раскрепощенным – у мамы  Ани   и  Александра  Кирилловича.
По  мере  того,  как  я  подрастал,  у  меня  появилось  много  друзей.  Так  сложилось,  что  двор,  у  моего  дома,  был  самым  любимым  местом  времяпрепровождения  детворы.  Сюда  приходили  мои  одноклассники,  одноклассницы,  соседские  подростки.  Шумно  было  до  самой  глубокой  ночи.   Дядя  Саша  с  мамой  подарили  мне  баян – мой  любимый  музыкальный  инструмент   и  гитару.  Дядя  Саша  очень  отлично  настраивал  гитару  и  мог  сыграть  отдельные  мелодии,  выговаривая  музыку  струнами.  Но  это  не  было  его  любимым  занятием,  а  только  по  моей  просьбе,  он  показывал,  как играть  на  гитаре  и,  как  настраивать.  Я  долго  учился,  но  играть  так  и  не  смог.  А  на  баяне,  я,  в  основном,  играл  азы  по  самоучителю.  Немного  учился  у  цыгана  в  клубе.  Но  так  и  не  освоил  и  баян.  А  вот  любителей  поиграть,  как  на  гитаре,  так  и  на  баяне,  было  у  меня  достаточно - одноклассники  и  соседи.  Мы  собирались  очень  часто,  пели  под  гитару,  аккомпанемент  баяна,  народные  песни  и  песни,  которые  были  популярны  в  народе.
  Как – то  так  сложилось  само  собой,  что,  я  был  неформальным  заводилой,  как  сейчас  сказали  бы,  лидером.  Хотя  у  нас  было  достаточно  авторитетных  ребят. В  школе,  начиная  после  восьмого  класса,  стали  избирать   на  разные  общественные  должности,  то  председателем  пионерского  отряда,  то  старостой  класса,  потом  знаменосцем  в  пионерской  дружине  и  заместителем  председателя  Совета  пионерской  дружины,  а  потом  и  секретарем  комсомольской  организации  школы. Что  интересно,  пионерским  вожаком – председателем  Совета  пионерской  дружины  школы  и  секретарем  комсомольской  организации  школы  я  оставался,  одновременно,  вплоть  до  выпуска  из  школы.  Пока  не  поступил  в  военное  училище,  то  постоянно  писал  комсомольские  характеристики  всем  выпускникам  школы. Таков  раньше  был  порядок.  Если,  кто  поступал  работать  или  учиться,  то  нужна  была  характеристика  от  комсомольской  организации.  При  всем  том,  начиная  с  шестого  класса  по  выпускной  включительно,  был  редактором  классной  стенгазеты,  которую  сам  и  размалевывал,  с  одноклассниками,  и  писал.  Так  же  являлся  членом  сборной  команды    класса,    школы  и  района,  сборной  молодежной  команды  общества  “Локомотив”  республики.  Был  участником  молодежных  и  взрослых  спартакиад  на  первенство  Молдавской  ССР,  а,  однажды,  в составе  сборной  команды  республики,  был  участником  молодежного  первенства  СССР,  которое  проводилось  в  городе  Ростов.

Но  это  было  потом,  а  по  окончании  шестого  класса,  мама  снова  купила  мне  путевку  в  пионерлагерь  “Бугаз”  (станция  Затока – село  Затока)  у  Черного  моря,  в  шестидесяти   километрах  от  Одессы.  Это  был  прекрасный  лагерь  для  детей  и  молодежи,  где  кормили  отлично  и  заботились  о  детях  на  совесть.  Занятия,  спорт,  купания  в  море  и  загорание,  но  так  случалось,  к  моему  удивлению,  да  и   для других,  что за  несколько  дней  до  окончания  смены  мне  сообщили,  что  дома  что–то  случилось  и  меня  отправили   в  Бессарабскую,  в  сопровождении  жены  директора  лагеря.  Директором  лагеря  был  завуч  нашей  школы,  по  фамилии  Сухой,  преподаватель  физики,  потом  он  стал  директором  школы. Человек  он  был  нечистоплотный,  в  отношении  финансов  школы.  Это  знали  все  и  учителя  и  ученики.  Но,  тогда  в  1959  году,  он  меня  отчислил  из  лагеря,  без  причины,  без  объяснений,  а  на  вечерней  линейке  лагеря  объявил,  что  отправили  за  плохую  дисциплину.  Но,  как  потом  выяснилось,  у  него  были  амбиции,  по  отношению  к  моей  маме  и  Семенову  А.К.  (мама  мне  это  сказала,  но  не  стала  объяснять  причин).  Я  знал,  что  Сухой  был  человек  нечестивый,  но  его  сыновей,  сверстников,  уважал.  Они  были  хорошие  ребята  и  отличные  спортсмены  в  игровых  видах  спорта.  В  последствии,  они  играли  на  уровне  мастеров  за  сборную    республики,  как  многие  наши  ребята.
В  свободные  дни  лета,  помимо  лагеря,  я  ездил,  на  местном  поезде,  с  ребятами,  собирать  жардели – дикие  абрикосы  по  посадкам,  вдоль  железной  дороги  и  полям.  Привозили  домой  полные  мешки,  теми  же  поездами.  А  нарывал  я  их  большими  мешками,  сушил это  все,  раскладывая  по  газетам   на  раскаленную  черепицу  сарая,  так  сушились  плоды   под  палящим  солнцем  Молдовы. Привозил  много,  а  когда  все  высыхало,  то  оказывалось,  что  все  помещается  в  небольших  мешочках. Но  зимой,  когда  варили  компот,  то  благоухание  и  аромат,  высушенных   жарделей,  наполняло  все  пространство  дома,  приятным  и  мягким  запахом  лета.   Также  вставал, весьма  рано,  брал  тяпку  и  шел  на  окраину  Бессарабской,  где  люди  ездили  на  поля  украинских  колхозов  за  шестьдесят-семьдесят  километров  от  нашего  райцентра.  Все  мы  садились  в  колхозные  машины  и  нас  везли  на  большие  поля. Колхозные бригадиры  нас  записывали,  распределяли  работу,  где  мы  до  позднего  вечера  трудились  на  поле  по  прополке  сорняков,  а  потом  везли  нас  назад  к  Бессарабской.  Приходил  домой,  купался  с  пацанами  в  карьере,  отдыхал,  а  поутру,  снова,  в  путь  на  поля.  Никто  нас  не  кормил,  давали  только  воду.  Ездил  я  добровольно,  никто  меня  не  заставлял,  а  трудился  на  полях  с  одним  или  двумя  одноклассниками.  Приходилось  обрабатывать  поля  с  кукурузой,  свеклой  и  другими  насаждениями.  Работал  целый  день  голодный.  Как –то так  сложилось,  что  я   у   мамы  жил  самостоятельной  жизнью.  Она  уходила  на  работу   в  шесть  часов  утра,  а  приходила  очень  уставшей,  после  закрытия  магазина,  к  половине  одиннадцатого  вечера.  Семенов  А.К.,  постоянно,  был  в  поездках  на  паровозе, а  в  свободное  время – гулянки – застолья.  Работал  я  в  поле  сноровисто,  привычно.  Обгонял,  в  этой  полевой  работе,  и  сельских  женщин.  Они  часто  ревновали,  что  я  их  обгонял  в  рядках,  проверяли  качество  работы, но  ничего  не  находили  худого.  Бригадир  обманывал  меня  и  других,  начислял  копейки:   1  руб.  40  коп. (1  руб.  15  коп.)  за  день  тяжелого  труда,  а  делал  приписки  своим  колхозницам,  начисляя  им,  за  трудовой  день  в  поле,  до  2  руб.  80  коп.  Это  был  труд  эксплуататорский,  но  так “жила”  вся  страна.
 Время  скоротечно,  прошло  лето  и  снова  в  школу.  Мама  заботилась  о  нас  с  Мусей,  чтобы  мы  имели  все:  были  аккуратно  одеты, обуты,  чтобы  мы  имели  все  к  школе.  Муся,  особенно,  была  заметно  лучше  других  ухожена,  в  обновках.  А,  чтобы  мне,  что – то  купить,  мама  шла  на  обман  Семенова  А.К., то  говорила,  “что купила  с  рук”,  то  “нашла  грязное  и  постирала,  а  вещь  как  новая”,  то  попросту  новую  рубаху  пачкала  в  угольную  пыль  в  сарае,   приносила,  показывала,  стирала,  давала  мне  и  я  носил.  Таких  обманов  было  много.  Так  как  я  стал  подростком,   а   значит – расходы.  Окончив  седьмой  класс,  я  получил  выпускной  аттестат.  Тогда  оканчивали  школу  в  седьмом,  а  потом,  кто  учился  дальше – одиннадцать  классов – аттестат  зрелости.  Седьмой  класс  я  окончил,  в  основном,  с  удовлетворительными  и,  менее,  хорошими  оценками.  Отличные  оценки  были  по  рисованию,  труду, физкультуре.


 ВОСПИТАНИЕ ДОВЕРИЕМ

 Мама,  снова,  приобрела  мне путевку  в  пионерлагерь  “Бугаз.”  Это  был  поворотный  период  в  моей  жизни,  к  лучшему.  В  этом  лагере  меня  “заметила”  пионервожатая  лагеря,  она  же  и  старшая пионервожатая  нашей  школы,  Золотарева  Мария  Николаевна:  простая,  общительная,  старше  меня  на  десять  лет,  но  она  всегда  мне  казалась  старшей  сверстницей,  она  не  говорила,  но  все  ее  отношение  и  ко  мне  и  к  другим,  было  по  принципу – “ты,  мне  нужен.”  Она  любила  работать  с  шалапаями,  вроде  меня.  Директором  лагеря  был  ее  муж – Золатарев  Валентин  Григорьевич.  Он  же  учитель  физкультуры  нашей  школы,  тренер  по  игровым  видам  спорта.  Эта  семья  совершила,  для  меня,  многое,  к  моему  добру. Она  назначила   (через  “выборы”)  меня  знаменосцем  пионерской  дружины.  Научила  меня  нести  знамя,  выходить  из  строя,  становиться  в  строй,  громко  рапортовать,  так  как  я  жил  рядом  с   полком,  мне  это   было  понятно,  а,  особенно,  ответственно  и  волнительно.  Я  оценил  ее  доверие  ко  мне  и  к  поручениям   Марии  Николаевны  и  воспитателей  я  стал  относиться  ревностно  и  усердно.  Осталась   у  меня  “пионерская  книжка”,  выписанная  на  Благородного  Евгения.  При  поступлении,  в  лагерь,  мой  вес  был  уже  57  кг,  а  при  выписке  58,7  кг.  Но,  главное,  что  написала  воспитатель  моего  отряда:  “Из  всей  палаты  самый  лучший.  Лагерный  режим  выполнял.  Был  знаменосцем  дружины.  Участвовал  в  рыболовном  кружке,  в  хоровом,  в  кружке  умелые  руки.  Добросовестно  относился  ко  всем  поручениям.  Активно  принимал  участие  в  лагерной  жизни.  Может  быть  хорошим  помощником  классного руководителя.  Аккуратен,  подтянут.”  Подпись.  Без  фамилии,  года.
 Когда  я  пришел  в  школу,  после  каникул,  то на  меня  обратили  доброе  и  пристальное  внимание  в  школе,  в  классе,  в  пионерской  организации. Не  помню,  чтобы  кто – то  спрашивал  мою  пионерскую  лагерную  книжку,  чтобы  прочесть  в  школе,  например,  классный  руководитель. Хочу  сказать,  что  значительная  часть учителей  школы  и  их детей,  в  летний  период,  являлись   и   членами    пионерского  лагеря  “Бугаз”.
 В  лагере  был  отличный оркестр,  из города Кишинева,  из  ребят,  сверстников,  и  старше  меня.  Руководитель  оркестра  был  мужчина,  чем – то  напоминавший  тренера  сборной  СССР  по  хоккею – Тарасова.  Строгий,  но  заботливый.  Оркестранты  слушались  его  безупречно.  Этот  оркестр  играл  высокопрофессионально  и  исполнял  серьезные  музыкальные  произведения.  Я  любил  тихо  сидеть  в  сторонке  и  наблюдать  за  руководителем  и  его  подопечными.    Бывало  так,  что  меня  не  удаляли  с  репетиций,  хотя  было  строгое  правило,  на  репетициях,  чтобы  не  было  никого.
 Повара,  так же,  в  основном,  были  из  столицы.  Это  были  работники  Молдавской  железной  Дороги  из организаций,  подотчетной  “Дорпрофсожу.”
 Второй,  не  менее  известный  работник  лагеря,  учитель  физкультуры  нашей  школы,  бывший  фронтовик – офицер,  спортсмен-  фехтовальщик,  легкоатлет – Шейман  Михаил  Иосифович.  Он  тоже  летом  трудился  в  лагере.  Вот,  именно,  в  повседневной  заботе  о  лагере,  он  и  избрал  меня  к  себе  в  свою  “рабочую  команду”.  Мы  дежурили  на  пляже,  устанавливали  ограждения  на  воде  и  снимали  его,  были  организаторами  и  активными  участников  спортивных  соревнований.  Тем  более,  что  он  на  меня   “положил”  свое  око,  так  как  во  мне  определялся  спринтер.
В  восьмом  классе,  я  уже  был  избран  во  многие  общественные  организации  школы.  Доверие  ко  мне  и  ответственные  поручения, были   для  меня  особым  воспитательным  фактором.  Я  увидел,  что  меня  искренне  ценят,  не  сюсюкаются,  что  я  нужен  и,  поэтому  старался делать  все  доброе  в  школе  и  в  классе.  Для  меня  это  было  естественным – делать  добро  и  на  совесть.
Однажды,  после  окончания  уроков,  я  пришел  домой,  поел,  сидел на  кухне  за  столом  и  смотрел  в  окно.  Смотрел  в  безмолвии  и  просто  наблюдал:  одни  шли  в  школу,  другие со  школы,  потом  прошли  учителя  с  портфелями,  что – то  произошло  во  мне  внезапное.  В  моих  умозаключениях,  при  этих  наблюдениях,  сперва  в  подсознании,  а  потом  яркой  и  ошеломляющей  мыслью:        ”значит  так  надо  в  жизни – учиться!  только  учиться!”.  Меня,  как  кто – то  “обогрел”  по  голове,   со  всего  маха,  мешком,  с  остатками  отрубей,  такое  чувство,  что  голова   моя, даже  провалилась  между  моими плечами,  я  весь,  от  неожиданного  всплеска  переживаний,  просто  и  внезапно   весь сильно  промок.  После  такого  осознания,  я  стал  учиться  усерднее,  отдавал  много  сил  урокам.  Не  все  так  просто  давалось.  Осознание  и  ответственность  пришли,  а  знаний,  из  прошлой  копилки – то,   не было. Так  я,  шаг  за  шагом,  вскарабкивался  на  вершину  знаний,  с  трением,  потугами  и  трудностями,  потихоньку  стал  прибавлять  и  прибавлять  в  учебе.  К  удивлению других,  да  и  учителей,  стал  получать  отличные  оценки.  Меня  пытались  подлавливать,  в  проверке  моей  подготовки,  но  увидели,  что  знания  мои  стабильные  и  поступательные,  потому  что,  постоянно,  засиживался    допоздна   над  учебниками   и   тетрадями.
 

 ПОХОД  К  МОРЮ
 
 А  в  первый  день  занятий,  в  восьмом  классе,  я  предложил  на  следующий  год,  то  есть,  после  окончания  восьмого  класса,   пойти  работать  в  колхоз  и  заработать  деньги,  достать  палатки,  и  пойти  в  турпоход  вдоль  Днестра  к  Черному  морю.  Возможно,  я  так  все,  увлекательно  обрисовал,  что  весь  класс кричал  “ура!”  и  ликовал  единогласно.  Я  сказал:  “запомните  этот  день,  чтобы  потом  никто  не  отказался”.  Для  меня  идея  похода  созрела  твердо  и  решительно.  Я  не  забывал  об  этом,  о  чем  призвал  класс.  Прошел  быстро  учебный  год – мы   окончили  восьмой  класс  и  перешли  в  девятый  “б”.  Буква  “б”  - это была  наша  особая  гордость.  Мы  были  спортивным   и  певческим  классом. Это  был  класс  лидеров и  талантов,  шумные  и  организованные,  чемпионы  школы,  района  и  республики,  но  это  был  класс не  гордецов,  а  единых  во  многих,  как  добрых,  так  и  лукавых  делах.
Зачитали  оценки,  радость,  что  вот  все  разойдемся  до  осени,  только  необходимо  отработать   трудовую   практику  при  школе:  ремонт,  покраска  парт,  мытье.  Как  только  ухватились  за  портфели,  чтобы  убежать  по  домам  и  рвануть  на  всех  парусах.  А  я  взволнованно  наблюдал  за  всеми  и  ожидал,  что  кто – либо  возвысит  голос  о  походе,  но…”тишина”.  Голос  у  меня  громкий,  поэтому  я  воспользовался  этим  и  призвал  всех  присесть.  Сели,  удивленно  смотрят  на меня (!?).  Тогда  я  спокойно  с  внутренней  обидой,  но  не  показывая  этого,  спросил: “а  как  же  насчет  похода  по  Днестру?”   И  стал,  поименно,  спрашивать  по  очереди:  “может,  не  может,  почему?”,  а  потом  постыдил  всех,  напомнил  о  их   обещании  пойти  в  поход.  Из  всего  класса,  в  котором  училось  двадцать  семь  человек, остались  верными:  Юрка  Фомин;  Вовка  Выходцев;  Тоня  Блинова;  Вовка  Симинский;  Таня  Шишкина  и  я.  А  остальные,  кто  к  бабушке,  кто  в лагерь,  то  еще  куда – то.  Но,  в  большинстве,  решили  помочь  нам  заработать  деньги,  на  соседних  колхозных  полях  села  Серпневое (Лейпциг),  бывшее  село,  построенное  немцами.
Директор  школы  разрешил  идти  в  поход  только  с  учителем.  Мы  и  уговорили  молодую  и  добрую,  еще  одинокую,  учительницу  по  географии – Людмилу  Ивановну,  которой  было,  возможно,  до тридцати  лет.  Чтобы  понять  то  время,  нужно  принять  одно – ничего  нигде  нет. Сегодня,  имеешь  деньги  пошел  и  купил,  а  тогда  везде  дефицит,  везде  проблема.  В  1961 году  найти  палатку – большая  проблема!  Проблема  найти  рюкзаки,  но  потихоньку  нашли  и  палатку  и   рюкзаки.
  Вставали  очень  рано,  шли  прорывать  руками  свеклу,  но,   где  та  свекла?  В  основном  бурьян  и  бурьян.  Но,  именно,  за  эти  гектары  свеклы   обещали  больше  всего  заплатить. Тяпкой  эту  работу  не  сделаешь,  а  только  ручонками  и  пальчиками,  работать  целый  день  на  солнцепеке,  пот,  загар,  кусаются  летающие  и  ползающие  твари…  Работа  на  корточках  и  на  четвереньках. Помог  директор  школы  по  приобретению  снаряжения  и  договорился  о  том,  чтобы  нам  дали  опытное  поле  кукурузы,  где  рядки  садились  по  принципу:  два  рядка  женской  особи  семян,  через  1,8 метра,  а  потом  рядок  мужской  особи  семян  кукурузы,  через  2,1  метра  (между  женскими  рядками).  Всего  90  гектар.  И  мы  все  это  осилили.
Палатка  была  небольшой,  всего  на  три  человека,  но,  при  тесноте,  могло  влезть  всего  пять  человек.  Приобрели  карту,  уточнили  маршрут,  упаковали  рюкзаки,  взяли  бидоны,  ведра,  все  необходимое…  Людмила  Ивановна  взяла  маршрутный  лист:  от  г.  Бендеры  до  г. Белгород – Днестровский,  в  конечной  точке  маршрута  село  Затока (станция  Бугаз).  Бугаз – “Золотые  пески”,  как  ходила  молва,  что  это  “по–американски”.  Но  кто  так  назвал  и  когда - неизвестно.
Группа  из  семи  человек:  старшая – Людмила  Ивановна,  которую  обещали  слушать,  в  присутствии  директора  школы  и  учителей;  две  девчонки и нас,  четверо “юношей”.  Глубокой  ночью  доехали  пассажирским  поездом   до  станции  Бендеры,  проходящим  поездом  из  Рени ( на Дунае)   на  Кишинев (столицу  МССР – Молдавской  Советской  Социалистической  Республики).  Так  как   приехали  весьма  рано,  то  не  могли  идти  к  Днестру,  потому  что  необходимо   было  зарегистрировать  начало  похода  в  туристической  организации  и  сделать  соответствующие  отметки  в  путевом  туристическом  листе.  А  это  возможно,  как  и  везде,  только,  в  начале  рабочего  времени,  с  9.00  утра.  Отметились – пошли.  Я  шел  все  время  впереди,  а  остальные,  отставая,  гуськом,  тянулись  за  мной.  Я  задавал,  целеустремленно,  темп  похода,  но  туристы – ходоки  значительно  отставали…  Так  получилось,  что  меня  никто  не  назначал,  но  я  был  казначей,  хозяйственник  и  организатор  закупок,  привалов,  приготовления  пищи…  Никто  не  спорил,  как – то  шло  само  собой…  Прошли  мимо  Бендерской  крепости,  которую  штурмовали  и  Суворов  и  Кутузов,  в  прошедшие  времена  османского  ига.  Потом  прошли  по  мосту  через  Днестр,  оставив  крепость  слева  и  позади  себя,  сошли  к  реке.  На  другом  берегу  реки,  это,   пожалуй,  было  впервые  в  нашей  жизни.  Река  бала  многоводной  и  с  быстрым  течением,  чистой.  Мы  все  искупнулись,  ободрились,  перекусили,  зашли  в  колхозный сад,  который  был  весьма  большим.  Охрана  еще  не  бодрствовала,  потому  что  абрикосы  только  начинали  созревать,  а  груши  того  хуже,  но  мы  нарвали   всего  понемногу,  что  считали  для  себя  съестным.  Потом  шли  по  дороге  и  грызли  сорванное, так  и  пришли  в  город  Тирасполь,  где  и  остановились  на  привал  в  одной  из  школ  города.  Сделали  отметку,  ознакомились  с  городом  и  с  его  историей,  а  потом  дружно  уснули  на  матах  школьного  спортзала.  Так  как  устали  и  было  много  впечатлений.
Поутру,  подкрепившись,  пошли  к  паромной  переправе    Тирасполя,  через  Днестр.  Переправились   паромом,  вдоль  натянутого  троса,  через  реку.  Паромщик  усердно  двигал  специальным  приспособлением  (деревяшкой  немного  более  диаметра  троса).  Поступательно  “шагая”  по  тросу, паром,  по  законам  физики,  покорно  плыл  поперек  течения  молдавской  реки.  Пристали    к  берегу  тихому,  заросшему  деревьями  “по – дикому”. Немного  пробравшись  через  заросли,  вышли  к  небольшой,  казалось  бы,  крепости.  Ворота  заперты,  стены  высотой  до  пятнадцати  метров,  сквозь  бойницы,  смотрели  на  нас  люди  в  черном   одеянии.  Стены  выбелены  известью.  Осмотревшись  вокруг – увидели  надпись  на  крепостной   стене,  сделанной  черною  краской,  аршинного  размера:  “Религия – опиум  народа.”  Что  это?:  Место  пустынное.  Но  откуда – то  появился  человек,  который  и  уведомил  нас,  что  это  мужской   монастырь.
Прошли  пешком  Кицканы,  потом  вышли  на  грунтовую  дорогу,  ведущую  в  сторону  Слободзеи,  которая  находилась  на  левом  берегу  Днестра,  а  мы  были,  еще  далеко,  по  правой  стороне  реки.  К  вечеру  дошли  к  лесной  местности,  которая  густо  и  весело  покрывала  правобережье.  Выбрали  место  недалеко  у  обрывистого  берега  Днестра.  Искупались, установили  палатку,  организовали   костер  и  ужин.  Наступила  ночь,  решили,  что  я  и  еще  один  из  напарников  будем  спать  до  глубокой  ночи,  а  Людмила  Ивановна  с  девчонками  и  двумя  другими  туристами –дежурили  у  костра,  так  как  одновременно  все  не  могли  влезть  в  палатку.  Потом  нас  разбудили  и  мы  поменялись  ролями.  За полночь,  мы  собирали  и рубили  дрова,  поддерживали  горящим  костер,  ожидали  рассвета.  Начало  светать,  запели  птицы,  играло  ночное небо  переливами  цвета.  Взошло  солнце.  Я  приготовил  завтрак:  гречку  с  тушенкой  (сытно),  в  большом  бидоне,  на  литра  четыре,  и  компот  из  зеленых  абрикос  и  груш.  Все  приготовили,  расстелили  “стол”  и  на  нем  горячий  завтрак (!).  Сделали  подъем,  все  вскупнулись  в  теплой  воде  Днестра,  позавтракали.  Стали  делиться  впечатлениями  произошедших  за  ночь.  Когда  мы  с  приятелем  спали,  то  к  нашей  палатке  пришли,  к  костру,  местные  хлопцы.  Девчонки,  особенно,  учительница,  стали  переживать,  что  “чужаки”  станут  приставать,  так  как  были  немного  выпившие.  Но  в  этот  момент  тревог  и  терзаний  их  мыслей,  все  услышали  громкий  “мужской”  храп  из  палатки  (а  это  храпел  я),  гости,  непрошенные,  притихли,  а  потом  ретировались  восвояси.
Все  подумали,  что  это  был  мой  розыгрыш,  поэтому    усердно    хвалили  меня  за  сообразительность.  Но  признаюсь,  что  я  спал  безмятежно  и  крепко,  а  храп  содействовал  моим  сновидениям  и  “изгнанию”  незнакомцев.
Когда  все  поели  и  были  довольные,  стали  собираться  в  дальнейший  путь. Вдруг  всех  осенило,  а  где  я  взял  воду  на  кашу  и  компот?  Я  же  молчал,  так  как  необходимо  было  накормить  группу,  а  потом  сказал,  что  внизу  из  Днестра,  но  заходил  на  глубину,  чтобы  вода  была  чище…  Я  не  брезгливый,  но  вот   остывшую  кашу,  где  много  тушёнки  и  компот,  больше  никто  не  хотел  есть,  кроме  меня…  Все  это  я  добросовестно  нес,  как  “отец”  многодетной  семьи,  чтобы  “детям”  было  что  есть,  до  самого  Белгород–Днестровска (!).
Посмотрите  на  карту и вы  поймете  мою  верность  и ответственность  за  всех,  уже  в  Белгород – Днестровском,  я  был  вынужден  выкинуть,  эту  кашу,  местным  дворнягам,  которые  благодарно  заглотили  мое (наше)  щедрое  молдавское  угощение  (это  была  уже  Украина,  Одесской  области).
Посоветовавшись,  оценили  пройденный  путь  первого  дня  похода,  посмотрели  на  карту,  на  извилистость  Днестра  и  порешили,  что,  если  мы  вздумаем  и  дальше  идти  пешком,  мы  никогда,  при  нашем  времени  и  возможностях,  не   дойдем  до  моря.  Решили  переправиться  паромом  в  Слободзею,  сделать  отметку  на  почте  о  прохождении  маршрута,  найти  причал,  купить  билеты  на  первый  теплоход  и  плыть  к  лиману.  Как  посоветовались,  так  и  поступили.  Пока  живу,  никогда  не  забуду  наши  мытарства  на  этом  теплоходе.  Мы  то  не  местные.  Долго  прикидывали:  брать  нам  билеты  или  не  брать,  потому  что  нам  показалось,  что  билеты  на  теплоход,  уж  очень,  дорогие,  а  потом  порешили:  “брать”,  взошли,  вместе  со  всеми,  на  палубу.  Был  сезон  ранней  черешни.  Молдаване  сорвали  плоды  лета,  загрузили  в  корзины,  плетенные  из  ивняка,  накрывали  полотном  и  зашнуровали  бечёвкой,  чтобы  было  целостно  и  недоступно.  Корзины  такого  размера,  что  мы  вдвоем  смело  могли  туда  поместиться.  Такие  корзины  тянули  по  трое – четверо  человек, эти  люди  врывались  на  теплоход,  как  завсегдатаи,  по  всей  палубе  одновременно  (наподобие,  как  врывались  в  окна  электричек,  едущих  из  Москвы  на  периферию,    в  шестидесятых  годах  прошлого  столетия),  как  “голодающие  дети  Поволжья”.   Места,  на  перегруженном  теплоходе  от  людей  и,  особенно,  корзин, - просто  не  было.  Места,  указанные  в  билетах,  очевидно,  продавались  по  шесть-восемь  раз.  Искать  истину,  стучать  кулаком  было,  как  ныне,  негде  и  не  у  кого.  Забота  одна – где  пристроиться? Я  обшарил  весь  теплоход,  узнал  его  устройство, залезал  под  скамьи  в  трюме,  где  было  так  забито  людьми,  что  дышать  просто  было  невозможно,  тем более, что молдаване ароматизировали  окружающее пространство всем, что было  в  их  хозяйстве,  а  также  взвесями  “дыхания”  из  всех  возможных  каналов   выхода  тела (!!!),  “хоть  вешай  топор”.  Угореть  можно! Выползли  мы  из  под скамей  и  стали  пробираться  на  верхнюю  палубу.  А  там  народу   прибавилось  с  других  пристаней.  Что  делать?  Где  спать?  Наступала  ночь. Теплоход  мирно  двигался  натужно,  по  мирной  реке.  Желающие  пить  воду,  опускали  бутылки  в  воду,  а  до  нее,  от  верхней  палубы,  полметра  и  того  меньше.
Я  нашел  выход.  Оставалось  свободным,  не  занятым  никем, место за  невысокой  поручней   верхней  палубы.  Это  была  труба   оканчивающая  палубу,  по  ее  периметру.  Труба  была  диаметром  в  три  пальца, возвышалась над  палубой   сантиметров  на  двадцать  пять,  а  бортик  от  нее,  такого  же  расстояния.  Я  снял  ремень,  привязал,  точнее,  пристегнул  свое  тело  по  поясу,  к  трубе, лег  на  выступ  палубы,  над  водой,  для  “надежности”  обхватил  трубу  одной  рукой  и  ногами.  Руки  брал  “в  замок”.  “Крепеж”  в  три  точки:  руки – грудь;  пояс – талия;  захват  ногами. Так и спал.  Мои  одноклассники   повторили  тот  же  способ  лежания  и  сна.  Когда  кисти  рук  утомлялись,  то  правая  рука  падала  вниз  и  полоскалась волнами  реки.  Это  был  подвиг.  Часто  вспоминают  и  охают  по  старой   Советской  власти,  дескать,  “вот тогда – то  был  порядок”.  Ответственно  говорю.  что  Советской  власти,  на  том  теплоходе,  не  было - никогда!  И  это  точно.  Туда  никогда  не  ступала  ее  нога.  Это  был  один  из  первых  уроков  подлостей   и  превратностей  жизни,  в натуру,  а  не  то,  что  писали  в  газетах “Правда”, “Труд”,  “Известия”.
Приплыли,  речники  и  мореходы  сказали  бы:  “пришли”,  в   известный  порт  Маяки  (ударение  на  “я”),  в  четвертую  стражу  ночи,  но  до  рассвета  было   еще  достаточно  далеко.  Здесь  был  конец  Днестра  и  начинался  Белгород-Днестровский  лиман.  Очумелые,  измотанные,  усталые,  в  буквальном  смысле  “полупьяные”,  от  недосыпа,  сошли - выползли  на  берег.  Собрались,  сориентировались  и  пошли  пешком  в  сторону  Белгород–Днестровска,  где  сделали  основательную  остановку   на  отдых,  в  очередной  школе,  там  мы  ночевали  на  матах,  потом  в  какой – то  гостинице…  отдыхали,  изучали  город  и  знаменитую  крепость:  “Аккерман”, по–турецки,  “Белый  город”.  Эту  крепость,  когда – то,  брали  штурмом  Суворов  и  Кутузов…  Посетили  музей,  купались,  катались  на  теплоходе  по  лиману  к  морю,  ходили  в  кино  и  на  рынки.
Я  же  был  за  повара,  организатора  питания, инициатора  движения,  “банкир”,   кассир,  экспедитор,  организатор  культурной  программы.
Как – то  приготовили  ужин,  а  чашки  у  нас  были  разновеликие.  Приходилось  отслеживать,  чтобы  самая  большая  кружка  переходила,  по  очереди,  от  одного  к  другому.  Вовка  Выходцев  (мы  его  прозывали  “Выход”)  заявил:  “не  дашь  большую  кружку -  не  буду  вообще  ужинать”.  Приходилось  в  этом  походе,  открывать  особенности  характера  каждого.  Я  терпел  его  поступки   эгоизма.  “Дайте  билет  в  кино  с  лучшим  местом  в  зале.  Не  дадите,  вообще,  не  пойду  в  кино,  а  пойду  куда  хочу”. Договор  у  нас  был  такой,  что  все  везде  вместе  и  один  за  всех  и  один  за  одного.  То  есть  повиноваться  единству  и  дисциплине  большинства.  Тогда  я,  как  отец,  вычитал  его,  в  присутствии  всех,  за  его  поступки.  Призвал  его  к  поступкам  совести.  “Выход”  рос  паинькой  -  единственный  у  родителей  сыночек,  постоянно  подчеркивалась  его  исключительность и  талантливость  перед  другими.  С  ним  всегда,  особенно  мама,  да  и  его  отец,  носилась  в  семье  и  в  школе.  Вовка  отлично  играл  на  баяне,  прекрасно  пел  песни  любимые  в  народе,  да  и  всеми  школьниками.  Это  его  и  вознесло,  признавать  второстепенность,  или  того  хуже – третье,  четвертое  место,   не  позволяла  его  натура,  “воспитание”,  то  он  не  хотел  убирать,  то  он  не  хотел  спать  по  графику  дежурства,  то  не  хотел  того,  то  не  хотел  другого.  Хлопец  он  был  нами  уважаемый,  как  и  другие, но  это  все  вылазило  из  его  характера  и домашнего воспитания.  Учился  Вовка  на  хорошо  и  отлично – стабильно.  Был  хороший  спортсмен,  как  и  многие  из  нас, но  личное  ЭГО  и  неразумность,  через  много  лет,  привели   его  к  тому,  что  он  был  выгнан  из  института  (стал  пить  и  блудить),  а,  по  немногом  времени,  после  службы  в  армии,  отсидел  срок.  Когда  пришел  из  заключения,  то,  несчастный,  бравировал,  словами  известного  писателя:  “кто  не  сидел  в  тюрьме – тот  не  мужчина”,  вот  и  вся  диалектика!
Но,  тогда  в  Белгород–Днестровске,  мы  были  туристы  и  одноклассники,  дружные  ребята  из  9”б”  класса. Никто  из  нас   еще  и  думать  не  могли  о  своих  судьбах  на  многие  годы  вперед.
Пробыли  мы  в  городе  у  лимана    долго   и  с  расчётом    остальных  дней,  чтобы  “намотались”  дни  нашего  пешего  похода  по  Днестру.  Когда  же,  по  нашим  расчётам,  это  время  подошло,  то  мы  сделали  отметку  на  почте,  где  нам  ставили  обычный  почтовый  штамп,  какие  ставят  на  конверте.  Потом  пешком,  по  дороге,  от  Белгород–Днестровска,  через  Шабо,  известного  своими  садами,    виноградниками   и   винами  -  в  Затоку (Бугаз).
В  то  время,  пляж  был  от  природы.  Застроек,  фактически  не  было.  Доступ  к  морю – в  любом  месте,  где  легко  тебе  на  сердце.  Это  сейчас  оккупировали  пляж  правдами  и  неправдами,  результатом  которого  является  то,  что  приехал  к  месту,  где  слышно,  как  шумит  морской   прибой,  а  подойти  к  нему  нет  возможности,  нет  проходов,  хотя  бы  узких.  Фактически  это  произошло  уже  в  семидесятых  годах,  когда  я,  будучи  женат,  не  смогли  определиться  с  отдыхом  у  моря:  все  и  вся  за  заборами.  К  морю  можно  было  подойти  далеко  от  Бугаза.
Конечный  пункт  маршрута:  Бендеры – Бугаз.  Радостно,  рядом  море.  Пляж  большой,  песок  белый,  чистый  и  мягкий.  Поставили  палатку  в  метрах  пятидесяти  от  морской  черты.  Рядом  стояла  армейская  палатка,  в  которой  жила  семья  генерал – майора  КГБ.  Они  были  замечательными,  отзывчивыми  и  добрыми  людьми.  Видя,  что  палатка  у  нас  маленькая,  предложили  нам  двоим  спать  ночью  в  их  палатке,  где  спали:  жена,  отец,  дочь  и  сын -  наши  сверстники.  Мы  подружились  и  проводили  время  отдыха  вместе.
Мы  ловили  крабов.  А  там  их  очень  много.  Варили  их  в  ведре  с  морской  водой.  Пищу  приготовляли,  по  графику,  по  двое,   чтобы  остальные  купались  и  загорали  в  свободе,  не  скованные  ответственностью  за  порученное  дело.  Хозяйственные  закупки,  расход  денег,  имеющихся  средств,  все  было  за  мной,  как  само  собой  разумеющееся.  Я  так  же  дежурил,  как  все.
Всему,  в  этой  жизни,  есть  начало  и  конец.  Подошло  время  окончания  отдыха – нужно  было  возвращаться  в  Бессарабскую.  Я  купил  толстого  шоколада  (такого  ныне  нет)   на   развес,  а  так  же  пива  “старопрамен”  (по  тем  временам,  бутылка  пива  стоило  двадцать  пять  копеек)  по  две  бутылки  на  каждого и  все,  что  полагается  к,  завершающему,  праздничному  столу.  Потом  все  дружно  употребили,  собрались,  упаковались,  после  этого  я  сделал  отчет  по  расходованию  денег…  и  вознаградил,  заранее  разложенными,  деньгами.  По  тем  временам,  достаточно  большой  суммой – поровну  каждому.  Это  был  сюрприз  и  в  радость.  Попрощались  с  добрыми  соседями,  поблагодарили  и  сфотографировались  на  память  и  ушли  на  вокзал  станции  Затока  (Бугаз),  где  купили  билеты  на  проходящий  поезд  Одесса – Бессарабская,  который  и  привез  нас  в  половине  второго  ночи  к  месту  нашего  проживания.  Так  закончился,  первый  в  истории  школы,  туристический  поход.
 Особая  благодарность  нашей  учительнице,  которая  была  нашим  другом  и  на  равных  с  нами.  Никто,  никогда,  не  слышал  от  нее  никаких  упреков,  указаний  и  выраженного  руководящего  действия.  Все  мы  были,  как  сверстники.  Только  сейчас  сознаю,  что  это  бал  педагог  с  большой  буквы,  талант  педагогического  руководства.  Помню  ее  скромной,  молчаливой  и  немногословной,  с  темными,  блестящими  искринкой, и добрыми  глазами,  чуткой  и  отзывчивой,  хотя  внешне  непривлекательная  ликом.  Людмила  Ивановна  была:  “Человек!”
Потом  продолжалось  наше  лето  и  в  Бессарабской,  в  разных  заботах   и  в  спортивных  тренировках,  сборах  на  первенство  района  и  республики  по  легкой  атлетике.  Старшим  тренером  и  начальником  нашей  команды  был  учитель  по  физкультуре  Шейман  Михаил  Иосифович.
Пришли  первого  сентября  в  школу.  Загорелые,  окрепшие,  подросшие,  красивые.  Все  друг  друга,  в  удивлении,  разглядывали  в  безмолвии,  любуясь  друг  дружкой,  делали  неожиданные   открытия  симпатичности  лица  и  фигур.  Проходила  неделя,  другая,  а  потом  вся  школа  увозилась на   уборку  урожая,  в  близлежащих,  колхозах  Украины  и  Молдавии.  Чаще  убирали  кукурузу,  а,  особенно,  виноград – до  заморозков.  Итак  более  полутора  месяца.


 НАРОДНЫЙ ТЕАТР

 Как – то,  неожиданно,  организовался  в  школе  театр,  теперь  я  разумею,  что  это  был  большой  труд  учительницы  по  литературе  Аллы  Лазаревны.  Для  нашего  задора,  называли  его  “народным”.  Ядром  этого  театра  был  наш  9”б”  класс – шибутной  и  шустрый,  “пострел – везде  поспел” -  и  ребята,  и  девочки.  Ездили  мы  по  разным  местам,  где  показывали  свои  спектакли:  в  других  школах,  в  соседнем  селе,  в  шефской  воинской  части,  до  которой  нужно  было  добираться,  курьерским  поездом,  больше  часа,  до  станции  Березино.  Конечно,  устраивались  спектакли  в  самой  Бессарабке,  в  клубе,  где  набивался  полный  и  большой  зал.  Помимо  этого,  в  те  времена,  было  традиционно  устраивать  концерты  художественной  самодеятельности   и   в  школах,  и   на   предприятиях,  и  в  городах  и  в  селах,  и  в   районах  и  республиках,  и  всей  страны.  Молдавия  характерна  народным,  весьма  подвижным  и  эмоциональным  танцем – “молдовэняска”,  где  могут  танцевать ,  как  небольшая  группа,  так   и  тысячи  одновременно.  Упросили  меня  стать  танцором  этого  танца.  Скажу,  что  от  природы,  в  этом,  я  более  “медведь”,  нежели  танцор.  Долго  репетировался,  не  получались  гармоничные движения  под  музыку  “молдовэняски”:  там – там – там – там – там – там – там –таа  - та,  та – а  - та- та – та – там, там – та…  Костюмы,  обувь,  молдавскую  национальную  одежду,  каракулевые  шапки  собирали  где  только  могли,  но  собрали  и  были  красочно  одеты,  было  зрелищно  и  весело.
Напомнился  мне  случай  из  прошедшего  лета.  Администрация  клуба  полностью,  по  выходным,  отдавала  кинотеатр  в  наше  ведение.  И  это  проходило  достаточно  долго.  Я  был   директор,  кто –то  кассир,  контролер,  киномеханик.  Убирали  зал  все  вместе  (это  был  “тихий  ужас”,  пришедший  одесский  еврей  сказал  бы:  “и  где  я  нахожусь!?”).  Дети  и  взрослые  города,   так  уделывали  зал,  подобно  свинюшнику.  Шелуха  от  мусора,  особенно,  семечек,  курения,  “ходили”  тут  же  и  по  нужде  как   по - малому   так    и  по - великому(!?)  А  мы  дружно  убирали,  все  проветривали.  Закрывали.  Сдавали  выручку  и  все  это  “за  просто  так”,  ради  интереса.  Вовка  Симинский  и  две  девочки  одноклассницы,  изучили  киноаппаратуру  и  крутили  киноленты.  В  этом  доверии  к  нам,  вырабатывалась  самостоятельность  и  ответственность  и  доброе  отношение  ко  всякому  труду.  Нас  так  учили,  нас  так  ориентировали,  нас  учили  патриотизму  во  всяком  деле.  И  по  сей  день,  я люблю  труд -  источник  блага  и  радости.
Прошло,  после  того  много  времени,  мне  было  за  пятьдесят.  Богу  было  угодно,  чтобы  я  был  сотрудником  Московского  Теологического  Института  (Пятидесятников)  Союза  ХВЕ  России.  Я  поражался  тому  страху  и,  в  буквальном  смысле,  ужасу  находившего  на  молодых  христиан,  когда  нужно  было  потрудиться,  для  общего  блага  института.
Я  видел  поколение  молодежи  (наши  дети  по  сути),  которые  были  воспитаны  на  конфетных   даяниях  родителей,  боящиеся  труда  и  не умевшего,  а  соответственно,  и  нелюбящего  трудиться.  Апатия  и  лень,  вот,  что  противодействует  труду.  Только  развлечения  и  похоть…  вызывают  активный  интерес.  Общество,  трагически,  упущенных  возможностей  (без  труда – не  выймешь  рыбки  из  пруда).  Говоря  об  этом  характерном  оттенке  нации,  я  ни  в  коем  случае,  не  хочу  давать  эту  характеристику  всем,  но,  утверждаю,  большинству  (!?…).
Критерий  истины - практика,  то  есть  труд.  Любить  труд,  в  этом  цементирующий  компонент   В О С П И Т А Н Я.  Труд  для  общества,  для  коллектива,  для  семьи,  для  нас,  а  не  “для  себя”.  И  Библия  прямо  говорит,  что  все  должны  делать  в  радости,  для  Иисуса  Христа,  для  Господа.  В  этом  есть  истинная  свобода  сознания  и  радость.  Растите  детей  сызмальства  в  труде  и  трудолюбии,  в  уповании  на  Господа  и  Вседержителя,  Христа  Иисуса  и  милости  Его.
Уже,  после  сбора  винограда,  когда  во  всех  школах  Молдавии  наступил  стабильный  учебный  процесс,  прислали  в  школу,  “с  верхов”,  документы  и  значки  “Турист   СССР”.  Все  были  очень  рады  и  горды  такому  званию  и  награде.  В  срочном,  даже  излишне  поспешном  порядке,  организовали  вечер – отчет  о  турпоходе.  Мне  пришлось  нарисовать  карту  маршрута,  чтобы  она  была  видна  залу.  Вечер  организовали  на  традиционном,  в холле школы  второго  этажа.  Основным  докладчиком  поручили  быть  мне,  а  ребята  стали  содокладчиками… вопросы,  ответы…  Этот  вечер  возбудил  всю  школу  к  занятиям  общественным  туризмом.  Как  результат:  по  немногом  времени,  мы,  общим  решением  класса,  решили  готовиться  к  новому  походу  в  Крым.  Желающих  уже  было  много.  Нужно  было  собирать  средства  для  похода  и  деньги.
В  этом  же  учебном  году,  нас,  ребят,  начали  готовить  на  уроках  труда,  по  изучению  технологии  обработки  металлов,  а  также  стали  преподавать  большой  институтский  курс  “Сопротивление  материалов”,  а  в  Дорожно-технической  школе,  которая  была  недалеко  от  моего  дома,  мы  начали  изучать  полный  курс  первого,  массового  производства  в  СССР,  тепловоза  2ТЭ – 3.  Хорошую  школу  знаний  нам  дали  на  всю  нашу  перспективу  жизни.  Я,  когда – то,  возмущался  и  говорил:  “зачем  нам  “это”,  но   в  последствии  мне  “это”,  существенно,  помогло  в  дальнейшей  учебе  в  военных  училищах  и  военной  Академии.  Я  уже  говорил  об  этом.  Как  тут  не  вспомнить  слова  Христа:  “…что  Я  делаю,  теперь  ты  не  знаешь,  а  уразумеешь  после”.  (Ин.  13,7)
        Окончили  девятый !  Пословица  говорит:  “Конец – делу  венец”.  Радостно – лето  впереди,  помимо  трудовой  отработки  в  школе,  соревнований  и  спортивных  сборов,  поездки,  а  это  и  поход  в  Крым.  Деньги  зарабатывали в соседнем  колхозе,  где пропалывали сорняки большого  экспериментального  поля  кукурузы.  Нас  это  не  страшило,  многие  из  ребят  подрабатывали  на  этом  труде,  как  и  я.  Чтобы  успеть  обработать  поле  пришлось  попотеть  и  потрудиться. Свой  труд  я  посвятил  на  благо  похода.  Но  мои  родители,  мама  и  дядя  Саша,  по  каким – то  причинам,  отказали  мне  помочь  деньгами  на  поход,  поэтому  я  не  пошел  в  поход  по  Крыму.  Уже  сейчас,  размышляя  по  этому  поводу,  я  предполагаю,  что  этому  могла  противодействовать  мать  одного  из  моих  одноклассников,  так  как  она  всегда,  явно  или  неявно,  “ставила  мне  палки  в  колеса”.  Думаю,  что  она   могла  прийти  к  родителям  и  поставить  “ультиматум”,  чтобы  мне  не  разрешили  идти в  поход.  Она  всегда  ревновала  о  моем  лидерстве.  Но  это  мои  предположения.  Мама  и  дядя  Саша  никогда  не  были  против  таких  мероприятий.  Было  ли  грустно  и  обидно?  Но  я  этого  не  помню.  Я  принял  такое  решение  спокойно.  Нет – значит  нет.  Занятий  хватало…  Домашние  заботы,  работа  в  колхозе  на  полях,  соревнования  по  легкой  атлетике,  поездка  в  столицу  Молдавии – Кишинев,  пионерлагерь  “Бугаз”.  Мама  старалась  для  меня  и  для  нас  с  Мусей.
В  это  лето  в  нашей  семье  произошло  горькое  событие…  Муся,  моя  сводная  сестра  сбежала  в  Башкирию  со  своим  ухажёром -  Гельмутдиновым  Ревгатом  Салаватовичем.  Гера  был  старше  ее -  он  стал  ее  мужем.  Там   в  Уфе  она  родила  девочку.  По  прошествии,  более  года,  Муся  со  своей  дочерью,  которая  уже  ходила,  приехала  из  Башкирии  без  Геры.  Ушла  от  него,  так  как  он  гулял  и  не  оказывал  к  ней  должного  расположения.  Они  были  зарегистрированы,  но  грех  и  норов  друг  друга,  развел  их.  Потом  Муся  уехала  в  Бендеры,  где  сошлась  с  каким –то  мужчиной.  Началась  новая  “семейная”  жизнь.  Но  тут  отрезвел  и  вразумился  Гера,  понял,  что  “наломал  дров,”  приехал  в  Бендеры,    забрал  Мусю  со  своей  дочерью  и  увез  в  Уфу,  где  потом  у  них  родился  сын  и  они  жили  “доброй”  семейной  жизнью.  Видим,  что  совершает  человек,  когда  нет  в  жизни  его  Бога – грех  и  преступление.  Я  отмечал  уже,  что  Гера,  всегда  хотел  “значительного”  от  наших  родителей,  но  ему  “этого”  не  давали.  Он  всегда  ругался,  особенно  против  мамы,  а  по  отношению  ко  мне,  всегда  показывал  свое  пренебрежение, превосходство,  да  и  ненависть.  О  дальнейшей  их  жизни  я,  ныне,  ничего  не  знаю,  но  всегда  мирно  смотрю  на  фото,  которое  сохранил:  «Гера,  Муся,  дочь,  сын,  отчим – Семенов  А.К.,  мама»  и  молюсь  о  их  спасении,  может  еще  живы.
 

 СТИЛЯГИ

 Вспомнил  те  времена,  когда  в  среде  молодежи,  от  студентов,    учившихся  в  разных  ВУЗах  СССР,  возникло   движение  “стиляг,”  которое  пошло  по  стране,  дошло,  естественно,  и  до  нас  в  Бессарабскую.  Молодые  парни ходили  в  обуви  с  толстой  подошвой  (и  где  они  ее,  по  тем  временам,  только  доставали),  в  узких  брюках,    черных  рубахах,  поднятых  на  затылок  воротниках,  а  вместо  галстука – шнурки:  белого,  красного,  желтого  и  другого  цвета.  Шнурки  завязывали свободным  узлом  на  шее,  поверх  рубахи. Потом  появились  шнурки  с  зажимами,  вместо  узла.  Прическа  “кок”,  прилизанная  бриолином  над  ушами.  Шею  выбривали,  “под  канадку”,  вокруг  ушей  и  длинных  бакенбард.  Рукава  рубахи не  застегивали,  а  слегка  сворачивали  манжеты.  Ходили  сутулясь,  “блатной”  и  мягкой  походкой.  Народ  ненавидел  стиляг,  возмущался  их  одеянию,  поднятым  воротникам,  “кокам”,  узким  брюкам.  Выскакивали  со  дворов,  организаций,  смотрели,  ругались,  поносили  словами  и  зло  смеялись,  а  стиляги  все  стойко  переносили.  На  танцах  начали  танцевать  “чарльс – тон”,  “буги – вуги”,  потом  “рокэн – рол”.  Все  это  пролазило  в  среду  подрастающего  поколения.  Такие  брюки  сузили  мне  мои  одноклассницы,  так  как  занимались  в  школе  на  курсах  кройки  и  шитья.  Чтобы  одеть  эти  брюки,  нужно  было  лечь  на  спину и  натягивать  на  свои  ноги  с  большим  усилием.  Если  женский  капрон  растягивался,    то  брюки   - нет.  Как  говорили  шутя,  что  нужно  было  одевать  штанины  с  мылом.  Директор  школы,  лично  стоял,  с  линейкой  в  руках,  на  входе  школы  и  замерял  ширину  брюк  внизу,  у  обуви.  Если  ширина  была  более  22 сантиметров – “заходи”,  22  и  менее – ”снять  брюки”  и  “завтра  прийти  голым” (!?),  то  есть  подстриженным   “под  нулек”  и  выбритой  головой.  Такая  мера  наказания  была  для  нарушителей  общественных  нравов,  само  собой  в  школу  не  допускался,   вызывали  родителей,  если  проявлял  строптивость.

 
 ВИНОГРАД  И  ВИНОДЕЛИЕ

 Любопытно  описать  сбор  винограда.  На  рядок  ставилось  по  два  ученика.  Каждый  имел  ведро (15л).  Один  присаживался  с  одной  стороны  куста,  другой  с  противоположной.  От  куста  к  кусту,  наполнил  ведро – в  самосвал,  недалеко  стоящей  машины,  и  так  целый  трудовой  день.  Перерыв  на  обед,  потом  работа  продолжалась.  Пищу  ели  какую  привозили  с  собой  из  дома.  Но  от  винограда  вызывалось  сильное  расстройство  желудка,  и  такое,  что  лило  из  внутренностей  водой  (простите  “соком”), сквозняком  очищающим.  Домой  возить  виноград  запрещалось,  а  на  винограднике  ешь  сколько  угодно.  Ведра  наши  проверялись  перед  посадкой  в  грузовую  машину.   Я  нашел  выход,  предложил  ребятам  своего  класса  сшить  мешки - рюкзаки  из  клеенки  гладкой  стороной  вовнутрь,  а  тканевой  наружу.  К  мешку  пришивались  лямки  (из  того,  кто  что  имел).  Такие  рюкзаки - мешки  висели  на  спине,  а  ведро  пустое  в  руке.  В  процессе  работы  отбирали  отборные  ягоды  мускатного  винограда,  которые  срывали  с  редких  кустов  и  высыпали  в  свои  рюкзаки.  Дело  в  том,  что  мы  собирали  простые  сорта  столового  винограда,  в  нашей  местности  его  называли  “европейским”.  Почему  так  называли,  выяснить  не  было  времени.  Рюкзаки  выглядели  как  мешки,  поэтому  никому  и  не  приходило  в  голову  проверять  наши  “мешки”,  потому  что  все  усилие  контролеров  обращалось  на  пустые  ведра  и  “пустые”  руки.  Все  спешили  скорей  уехать.  А  в  этом  и  был  весь  расчёт -  мешок  за  спиной  не  привлекал  внимания.  Рюкзаки  приносились  ко  мне  домой,  из  которых  виноград высыпали  в  большие  тазы.  Потом  я  мял  их  долго  руками  и  это  месиво  сока  и  виноградного  жмыха  сливал  в  большие,  заранее  приготовленные   большие  бутыля,  где  хранилось  около  ста  литров  виноградного  мусса.  Потом,  после  брожения,  получалось  молодое  вино.  Бутыль  закрывал  пробкой,  со  шлангом  из  горловины.  Шланг  опускал  в  емкость  с  водой,  получался,  так  называемый  “затвор”  от  воздуха.  Газы  брожения  бульками  выходили  по  шлангу  наружу,  через  воду,  а  воздух  в  бутыль  не  поступал,  что  создавало  добрые  условия  для  получения  молодого  вина.
Вот в этом месте хочу сделать вставку – отвлечение. Класс наш был не только шибутной, спортивный, организованный, но, помню, и певческий. Песни любили петь на вечерах в школе, а чаще во дворе моего дома, или на околице Бессарабской. Вспомнил одну из песен, которая была именной карточкой класса: «Город над вольной Невой». Мы её пели хором. Эту песню исполнял народный артист СССР и любимец народа Марк Бернес. Мелодия этой песни такая умиротворяющая, красивая, нежная… Бернес её исполнял, проговаривая слова, таков был стиль его пения, а пел он от сердца. Вот мы старались подражать его характеру исполнения. Слова песни таковы:
Город над вольной Невой,
Город нашей славы трудовой,
Слушай Ленинград, я тебе пою – два раза
Задушевную песню свою.

Здесь проходила, друзья
Юность комсомольская моя
За родимый край, с песней боевой – два раза
Шли ровесники рядом со мной.

С этой поры огневой,
Где бы мы не встретились со мной,
Старые друзья в вас я узнаю – два раза
Беспокойную юность свою.

Песня летит над Невой,
Засыпает город дорогой,
В парках и садах липы шелестят… - два раза
Доброй ночи, родной Ленинград.

Город над вольной Невой,
Город нашей славы трудовой,
Слушай, Ленинград, я тебе пою – два раза
Задушевную песню свою.

Я хотел бы, чтобы, через это отношение к песне, вы поняли характер того времени и что отражалось в нас. Что являлось стержнем нашего понимания и нашего характера, в основной массе, а особенно нашего класса. Этому содействовали наши педагоги школы, программа учёбы и трудового воспитания и любви к своему отечеству.
Время накладывает отпечаток на нас, что и проявляется, вольно или невольно, приходят на память те события, поступки, которые мы совершали, в которых мы были активными или пассивными наблюдателями, или участниками, как видите это проявляется через меня в этой книге. Говоря о любви к песне, я вижу, что некоторые из них остались у меня в памяти от общения и с моим двоюродным братом, погодком, Сашей, сыном тёти Мани, родной сестры моей мамы. Он научил меня песне, вот она:
В одном городе жила парочка,
Он был шофер, она счетовод,
А у них была дочка Аллочка,
И пошёл ей тринадцатый год.

Далее…И возил её на машиночке
И гостинцы он ей покупал.

Вот пришла война. Мужа в армию
Провожала жена на вокзал…
Распростившеся с женой верною,
Он такие слова ей сказал:

«Ухожу на фронт драться с немцами
И тебя и страну защищать,
А ты будь моей женой верною
И старайся почаще писать»…

Эта песня из «жалостливых», «вагонных» о несправедливости и подлости  поступков ближних. Как «протезами был награждён»… Я вспомнил эту песню в то время. Да и когда учился в Бессарабской, научил её петь ребят своего класса. Но основательно прилепилась песня, которую меня так же научил мой двоюродный брат, была такая:
Заметала метель паровоз,
С мягким стуком по рельсовой стали,
Спец этапом идёт эшелон
С Украины в таёжные дали.

Там на каждой площадке конвой,
Три доски вместо мягкой постели,
А на крыше сидит часовой,
Положив автомат на колени.

Заметался пургой эшелон,
Голым снегом – что белой полесью,
И порывистый ветер донёс
Из вагона знакомую песню:

«Не печалься любимая!
За разлуку прости меня,
Я вернусь преждевременно,
Дорогая, прости!

Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на любимый порог
И, тоскуя о ласках твоих,
Тихо в дверь постучу»…

Десять лет трудовых лагерей
Мы на радость рабочему классу,
Там, где были тропинки зверей,
Проложили таёжную трассу.

Замерзали в пургу трактора
Даже «сталинцу» сил не хватало
И тогда под удар топора,
Эта песня о милой звучала:

«Не печалься, любимая!
За разлуку прости меня,
Я вернусь преждевременно,
Дорогая, клянусь»

Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на родимый порог
И тоскуя о ласках твоих,
Тихо в дверь постучусь…»

Заметала метель паровоз,
С мягким стуком по рельсовой стали
Спец этапом идёт эшелон
С Украины в таёжные дали.

Там на каждой площадке конвой,
Три доски вместо мягкой постели,
И закутавшись в сизый дымок,
Нам кивают угрюмые ели.

Заносило пургой эшелон,
Голым снегом – что белой полесью,
И порывистый ветер донёс
Из вагона печальную песню:

«Не печалься, любимая!
За разлуку прости меня,
Я вернусь преждевременно,
Дорогая, клянусь!

Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на родимый порог
И, тоскуя о ласках твоих,
Тихо в дверь постучусь»…

А последний припев пели дважды, от всего сердца, сопереживая тоску разлуки и горе, трагедией, посетивших этих людей…
Мы были юнцы, и, как малые дети, слушая сказку, переживают о том, что слышат в повествовании, так и мы, когда пели. Ещё не огрубевшие и не успевшие погрузиться в цинизм взрослых, мы пели эту песню с «характером» её содержания, сочувствуя боли того автора, который пел её, с романтикой чистой любви, к той, с которой он расстался…
Мы не понимали всей ответственности, что за такую песню нас могли быть серьёзные проблемы, как у наших родителей, так и в школе. Ребята пели от души, эмоционально, слаженно и никто нас не трогал и не пугал, возможно потому, что это было горькой правдой, которую знали  «советские» люди, а может и не трогали, потому, что что было не до нас или никто не хотел причинять нам зла или «не хотели иметь себе лишнюю головную боль», - как сказал бы Жмеринский парикмахер Зяма.
А сейчас возвращаюсь к событиям, связанным с виноделием и его логическими результатами. Занимаясь виноделием мы успевали и петь, и соревноваться, и трудиться в колхозах, и главное, учиться. Вот так проходило время, а к  новому  году  вино  уже становилось  пригодным  к  употреблению, так  как  переставало  играть.  Все  это  я  сливал  в  новые  бутыля,  а  из  винных  дрожжей  и  виноградного  хмельного  жмыха  (отжимков  винограда)  делал  еще  такое  же  количество  вина,  которое  заливалось  холодной  кипяченой  водой  с  добавлением  небольшого  количества  сахара. Процесс  повторялся,  виноградная  игривая  жидкость  была  удивительной искрящейся красота, да  и  вкуса, аппетитно  употребляемой,  но  она  поражала, как  змий, своим укусом,  даже  сильнее, чем  молодое  вино.  Да,  это  был  грех,  но  родители  это  одобряли,  так  как, традиционно, у  всех  жителей  Молдовы  и  тех  районах  Украины,  как  в  сельской  местности,  так    городов  и  поселков,  кто  имел  свои  виноградники,  делали  вино, как  само  собою  разумеющееся.  Я  заметил,  что  мама  и  дядя  Саша  винцо  стали  подворовывать.  Тогда  я  стал  тайно  ставить  отметины  на  бутылях,  чтобы  больше  нормы   не    высасывали  через  трубку.
На  Новый  год  собирались  одни  одноклассники  мальчики,  у  нас  дома,  а  родители  уходили  к  другим , в  гости.  Употребляли,  заранее  приготовленную  пищу  и  вино  своего   изготовления.  Это  было  обычным  явлением,  только  не  упиваться  и  не  дебоширить.  К  глубокому  сожалению,  этот  обычай  употребления  вина  без  меры,  в  Молдавии,  традиция.  Пришел  в  гости,  если  вышел   своими  ногами  из  двора  за  калитку  хозяина – значит  он  плохо  угощал,  а  если  выполз  на  четвереньках – хозяин  доволен,  так  как  угощал  “хорошо”.
Вспоминаю,  как  проходило  празднование  дня  рождения,  у  одноклассника  Коли  Безъязычного.  Папа  у  Коли  был  добряк  и  крепыш,  не  то  украинец,  не  то  болгарин,  не  то  молдаванин,  но  считал  себя  украинцем,  хотя  говорил  на  всех  языках.   А  украинским  в  промежутке.  Работал  путевым  обходчиком  на  железной  дороге,  мама  у  Николая  бала  такого  же  смешанного  родословия,  простая  и  добрая  женщина – труженица  по  дому,  по  хозяйству,  ткала  красивые  национальные  ковры  из  крашенной  овечьей  шерсти  (на  черном  фоне  большие  алые  розы.  Мой  одноклассник,  Коля,  был  у  них  запоздалым,    долгожеланным  и  единственным  сыном,  в  котором  они  души  не  чаяли.  Жили  они  на  окраине  пятой  улицы.  Имели  много  овец,  которые  пасли,  по  очереди, с  соседями…  делали  брынзу,  вино,  хотя  и  своего  большого  виноградника  у  них  не  было,  но  погреб  у  дома  был  забит  большими    винными  бочками.  В  честь  рождения  сына,  родители,  в  1945  году,  зарыли  в  землю  большую  дубовую  бочку  вина,  таков  был  обычай.  Емкость  бочки  составляла  порядка  восьмисот  литров  вина.  А  к  восемнадцатилетию  пригласили  друзей,  родственников,  соседей  и сделали  обильное  угощение.   Праздновали  с  музыкой  (трубачи,  кларнетисты, баянист,  барабанщик,  скрипачи).  К  празднику   откопали  и  вскрыли  бочку,  где  вместо  вина – подобное  мармеладу,  порезали  на  куски  и  подавали  на  тарелках  пахучий  “десерт”,  ели  его  ложками.  Вино  было  крепким,  вскоре  гости  охмелели:  танцы,  песни,  веселье  окутанное  хмельным.  По  обычаю,  под  ноги  танцующих,  поливали  землю  вином    кувшинами  и    ведрами.  Испарения  от  вина,  исходящие  от  земли,  топтаной  ногами  от  гопаков,  полек,  молдовэняски  и  других  танцев  делало  свою  злую  работу  в  людях.  Одни  валялись  под  заборами,  другие  падали  в  комнатах,  третьи  засыпали  за  праздничным  столом,  уткнувшись  в  тарелки  с  закусками, четвертые  уползали  по  одиночку  и  группами.  За  всем  весельем  усердно  наблюдал  охмелевший  отец,  любивший    “в  меру”  выпить.  Кто  пытался  уйти  по - трезвому,  того  не  отпускал  и  уговаривал,  чтобы  не  позорил перед  людьми,  чтобы  потом  не  сказали,  что  плохо  угощал.  Если  же    ушел  трезвым – враг  навсегда.  К  сожалению,  я  проходил  через  такие  события.

ИСТОРИИ  С  СОБАКАМИ

Хочу  сообщить  любопытнейшее  событие,  которое  произошло  со  мною,  в  теплое  ночное  время  летом,  в  Бессарабке.  По – привычке,  загулялся,  поэтому поздно  возвращался  домой  (а  ключ  от  дверей  квартиры  лежал  у  меня  всегда  в  кармане).  Никто  меня  не  ругал,  не  выговаривал  дома,  что  я  прихожу  поздно.  Вот  такой  я  был  самостоятельный…  Семенов – в  паровозных  поездках,  мама  очень  уставала  от  работы  в  магазине,  где  стояла  целый  рабочий  день  на  ногах.  А  я - сам  по  себе.   Так  вот,  продолжаю,  уже  вышел  на  улицу  Маяковского,  до  дома  оставалось  метров  сто  пятьдесят.  Глядь,  а  на  тротуаре  лежит  большая  кавказская  овчарка  у  своей,  хозяйской,  калитки.  Я  замедлил  ход,  стал  быстро  думать:  “вперед – нападет,  назад – побежит  за  мной.  Тот  же  результат.  Резко  повернуть  влево  и  на  другую  сторону – будет  тот  же  результат.  Что  делать?”  Я  понял,  что  собаке  нужно  общение,  человеческое  участие.  Я  стал  с  ней  ласково  и  по – взрослому,  не  заискивая,  беседовать.  Рассказывал  ей  разные  истории,  говорил  о  ней,  о  ее  жизни,  о  своей.  А  сам  медленно  приближался  и  вытянул  руки  с  раскрытыми  ладонями.  Говорил  тихо,  мирно,  доверчиво,  без  боязни.  так  как  вспомнил  перевод  из  учебника  английского  языка:  “Корабль  потерпел  кораблекрушение,  на  плоту  спаслись  мужчина,  хозяин  собаки  и  дог.  Хозяин  собаки  умер.  На  плоту  остались:  подплывший,  так  же  спасшийся  мужчина,  который  выполз    из  последних  сил  на  этот  же  плот,  но  там  продолжалась  трагедия – мертвый  хозяин  собаки и дог,  который  рычал  и  свирепел,  глядя  на  появившегося  человека  и,  готовый  броситься  на  пришельца.  Разговор  с  собакой  при  долгом  плавании,  привел  к  победе – дружбе  дога  и  мужчины”.  Вот  и  я,  не  жалел  уже  того,  что нужно  было  давным  давно  спать,  а  “попал  на  эту  встречу”.  Мне  необходима  была  только  победа.  Так  как  поражение  привело  бы  к  тяжелым  последствиям.  Победа  пришла – мы ,  искренне,  подружились  с  этим  великаном. Я  оказался  рядом  с  собакой,  которую  гладил  без боязни  и  во  взаимном  доверии.  Она,  потом,  положила  мне  свою  голову  на  колено,  прижавшись  к  моей  груди.  Светало…  Когда  мы  поверили  в  искренность  наших  отношений,  я  попросил  у  собаки  прощения,  что  нужно  уходить,  так  как   наступало  утро,  я   не  останавливался  в  беседе,  а  продолжал  с  собакой  разговаривать.  Попрощался  и  ушел. Чтобы  наша  дружба  и  дальше  укреплялась,  я  больше  домой  не  ходил  с  той  стороны  улицы,  а  делал  большой  крюк,  кварталом  выше.  Для  меня  хватило  того,  что  я  об  этом  пишу  сейчас,  как  свидетельство  и  урок  к  назиданию.  Но  думаю,  что  будет  верным  и  сейчас  написать – ведь  я  был  рожден  для  милости.
Чтобы  завершить  “собачью”  тему,  опишу  еще  одно  событие,  которое  произошло  со  мною,  несколькими  годами  позже  на  Украине  в  селе  Сидаво,  во  дворе  дома  моей  тети  Мани. 
Володя  Андрюхин,  мой  дядя,  проживал  уже  один,  так  как  свою  бабушку  и  маму  похоронил.  Однажды   поздним вечером  сидел  он  на  ступеньках  веранды,  отдыхал  перед  сном.  Вдруг,  услышал  скуление  собаки,  а  потом  увидел,  что  она  покорно,  выбиваясь  из  сил,  ползет  к  нему  на  брюхе,  прося  у  него  милости  на  свою  жизнь.  А  жизнь   Володи  складывалась  подобно  этому  брошенному  псу.  Пес  оказался  женского  пола,  как  потом  выяснилось,  напоил,  накормил,  прилелеял,  обласкал.  Собака  была  молодой,  но  большой  овчаркой  и  стал,  Володя,  называть  собаку  разными  именами,  но  она,  всем  видом,  показывала,  что  имя  у  нее  другое.  Когда  уже  иссякал  запас  собачьих  имен,  он  назвал  ее  Дэзей – она  обрадовалась,  подпрыгнула  к  нему  и  стала  его  облизывать.  Так  Дэзя  стала  жить  у  Володи,  благо,  что  и  будка  была  из  камня – ракушечника,  где,  когда –то  я  спал  в  ней  с  Джульбарсом.  Прошло  время  и  Володя  был  вынужден  завести  Дэзю  в  село  Сидаво  и  отдать  ее  тете  Мане,  сестре  своей.  Там  был  для  нее  харч  и  работа  по  охране  хозяйства.  Кормили  свиней,  корову,  уток,  гусей  -  перепадало  и  ей.  Дэзя,   благодарная  тем,  что  она  определена  на  службу,  отдавала,  всю   себя  делу,  на  которую  ее  поставили,  она  была  усердна  со  всей  собачьей  верностью.    Многие  годы  Дэзя  просидела  на  крепкой  цепи,  бегала  вдоль  толстого  провода,  длиною  метров  двенадцать,  туда  и  сюда.  Однажды  я  приехал  в  Жмеринку  и  пошел  навестить  родных  в  Сидаво  (что  всегда,  неизменно,  старался  делать).  Вот,  Дэзя  меня  и  встретила  со  всею  строгостью. Прожил  я  у  тети  Мани  несколько  дней,  а  вижу,  что  я  не  завоевал  доверия,  как  свой.  Подумал  я  и  решил  поступить  так:  залез,  со  стороны  забора,  на  столб,  где  была  закреплена,  хозяйской  рукой,  проволока,  а  Дэзя  рвалась,  подпрыгивая,  и  лаяла.  Но  я  продолжал  с  ней  разговаривать  и  увещевать,  что  цель  моя - благая,  именно  для  нее  (а  с  хозяевами  я  договорюсь)  и  пояснял,  что  сниму  провод  и  освобожу  ее  от  этой  обузы  и  пойдем  мы  с  ней  гулять.  А,  точнее,  купаться,  внизу,  на  ставке  (водоеме).  Знаете,  сработало!  Она  поняла  мой,  точнее  наш,  замысел,  не  долго  “думая”.  Я  освободил  провод  и  бросил  на  землю,  спрыгнул  к  собаке,  взял  цепь  в  руки,  вынул  из  провода  и  побежали  с  Дэзей  под  гору,  она  прыгала,  подбегала  ко  мне,  облизывала  руки,  щеки.  Когда  же  прибежали  к  водоему,  то    вместе,  без  страха,  бросились  в  воду.   Ликованию  Дэзи  не  было  конца,  накупавшись  и  выйдя  из  воды,  она  встряхнулась  от  носа  до   конца  хвоста.  Потом  мы  с  ней  гуляли  и  я  с  ней  беседовал,  а  затем  пошли  домой,  где  она  должна  была  нести  свою  службу,  Дэзя  покорно  дала  вставить  кольцо  цепи  в  провод,  я  залез  снова  на  столб,  все  закрепил  как  было. Собака  стала  моим  хорошим  другом.   Помнила  меня,  еще  долгие  годы,  до  конца  ее  дней,  пока  не  возвратилась  в  свою  персть.
Мораль:  слово,  могущее  совершить  многое,  когда  говоришь  и  поступаешь  по  совести  и  чистоте,  разумно  и  открыто.  Когда  твои  слова,  соответствуют  ко  благу – приходит  неожиданный  ответ  и  успех.
  Только  поставил  многоточие,  чтобы  прервать  свое  повествование,  как  пришел  на  память  случай,  снова  с  собакой.  Уже,  под  пятьдесят,  а  точнее  в  1997  году,  я  стал  работать  в  Московском  Теологическом  Институте,  Пятидесятников,  находящийся  в районе Косино, г. Москвы.  Я  жил  в  бытовках  “Церкви  Святой  Троицы”,  переживательное  и  счастливое   время.  Рано  вставал,  передавал  место  нашего  церковного общения  дежурной  и,  пешком  следовал  на  улицу  Оренбургскую  к  дому  10 “а”,  где  в  напряженной  обстановке,  работал  завхозом  этого  Богословского  учебного  заведения.  Однажды  пройдя  по  полю,  от  церковного  участка,  вышел  на   Большую  Косинскую,  прошел  метров  пятьдесят,  почему – то  остановился  и  оглянулся,  а  за  моей  спиной  стоял  рябой  пес  с  головою  теленка,  высотою  мне  по плечо(!),  лапы    толстущие.  Благодарение  Богу!  Я  мирно  и  властно  сказал:  “Именем  Иисуса  Христа – отойди.”  Пес  также  мирно  повернулся  и  ушел,  а  я  пошел  дальше,  не  оглядываясь,  по  тропке,  в  сторону  института.
Продолжаю  “собачью”  тему.  Проживал  я  в  вагончиках  бытовочного  комплекса  церкви  с  февраля  по  сентябрь  того  же  года.  Собак  в  округе  было  очень  много.  Они  жили  под  вагончиками,  рядом  строящегося   Ново – Косино.  Шел  я  и  молился:   “Храни,  Господи,    и  от  собак. Аминь.”  Что  сотворил  Иисус  для  меня.  Кто – то,  из  членов  церкви,  уехал  далеко  и  безвозвратно  и,  перед  этим,  привел  на  участок  красивую,  белую,  в  черных  пятнах,  охотничью  и  породистую  собаку.  Звали ее  Брамс.  Она  стала  любимицей  всех  членов  церкви.  Встречала  с  радостью.  Перебирала  лапами  и   трясла  челюстью,  как  бы  выговаривая  своей  собачьей  пастью  слова  радости  и  благодарности,  что  снова  всех  нас  видит.    И  что  вы  думаете?  Как  результат,  по  моим  молитвам,  Брамс  стал  провожать меня  к  рейсовому  автобусу,  до  которого  нужно  было  идти  мимо  скопища  злых  собак.  Шел,  а  Брамс  прижимался  к  моей  ноге  и  строго  рычал  на  них,  они  и  отходили.  Однажды,  когда  Брамс  отбежал,  я  оглянулся  и  увидел,  что  он  среди  дворняг  завсегдатай и дружен  с  ними.  Они  его  “уважали”, а   множество  собачьей  малышни,  в  радости,  прыгали  к  нему,  а  он  их  ласкал.  И  мне  показалось,  что  Брамс подбежал  и  стал  им  “рассказывать”:  “ Не  обижайтесь  на  меня,  что  рычу.  Это  мой  друг,  человек  живет  со  мною  на  участке,  постоянно  молится,  чтобы  Господь  сохранил  его  от  злых  псов.  Вот  я  и  выполняю,  для  него,  поручение  Иисуса  не  трогайте  его.”  Я  засмеялся  про  себя.  А  Брамс  увидел,  что  я  гляжу  на  него  и  собак,  сделал  вид  строгого  пса  и  побежал  ко  мне,  прижавшись  к  ноге,  и  довел  меня  к  автобусной  остановке. А  когда  было  время,  я  шел  в  институт  на  работу  пешком,  то пес  не  отставал  от  меня  ни  на  шаг,  получив  угощение,  бежал  назад  на  участок,  а ,  порою,  ни  за  что,  не  хотел  уходить  от  меня.
 Чтобы  закончить  повествование  о  Брамсе,  засвидетельствую  еще  об  одном  случае.  На  участке   церкви  жил  и  работал   брат.  У  него  была  машина  и  прицеп.  Звали  брата  - Юрий.  Бывало,  что  по  делам,  он  отлучался  с  участка,  оставляя  бодрствовать  Брамса.  Уехал,  сделал  дела,  ради  которых  отлучался,  возвращается  и,  видит,  что  “церковный  сторож”  несется  через  поле  от  Косино,  в  сторону  участка  церкви,  так  как  из  далека  увидел  машину  Юры,  едущей  по  Большой  Косинской.  Когда  же  он  въехал  на  участок  и  поставил  машину,  то  Брамс,  как  ни  в  чем  не  бывало,  традиционно,  встретил  его  в  радости,  но  Юра  стал  журить  пса  за  обман,  за  то,  что  он  оставил  пост  и  убежал  по  своим  собачьим  делам  в  Косино,  где  дружился  с  местными  собаками.  Пес,  видя,  что  он  разоблачен,  стал  “казниться  и   каяться”  в  своем  обмане  и  потере  бдительности  и,  в  собачьей,  хитрости.  Все,  как  у  людей,  но  часто  люди,  живя  собачьей  жизнью,  совершая  аналогичные  поступки  обмана,  никогда  не  хотят,  искренне,  каяться.
Мысли  мои  ушли  из  юности  бессарабского  периода  жизни  и  перелетели  на  тридцать  лет  вперед,  к  московскому  периоду  жизнедеятельности,  но  ради  повествования,  вернемся,  в   пространстве  и  времени,  назад  к  событиям  моей  учебы  в  школе .
  А  что  отец,  и  его  семя?  Бывало,  что  я  писал  письма  “ему”  и “им”,  то  есть - отцу  и -  отцу  и  маме  Нине.  Сообщения  были  редкие,  мне  никто  не  писал,  а  я  писал  злостные  повествования  с  издевкой,  а  порою и с  угрозами  в  их  адрес.  Так  как  Муся,  моя  сводная  сестра,  говорила  не   “тетя”,  а  “цець”.  То  я,  через слово  и  строку,  добивал    маму  Нину – “цець  Ниной”,  а  то  и  угрозами,  что  “вот,  вырасту, стану  прокурором  и  вас  таких,  какие  вы  есть,  буду  судить  и  жечь  в  огне”.  Ненависть  и  обида,  к   ним, за  все  прошлое, во  мне  клокотала.
Один  раз,  под  видом,  что  уезжаем,   с  Мусей, в  пионерлагерь  “Бугаз”,  по  согласованию  с  мамой, мы  поехали  в  Жмеринку. Она дала  нам  деньги,  купила  билеты.  Срок  нашего  отпуска  был  длиною  в  месяц.  Но,  дяде  Саше,  об  этом  не  сказала,  так  как  он  не  отпустил  бы  нас одних.  Жили  мы   у  Володи  Андрюхина ,  моего  дяди.  Были  мы  ему  и  в  радость  и  обузой.  Володя  жил  очень  скромно  и  бедно.  К  отцу  я  не  ходил,  так  как  имел  к  ним  “свое”  отношение,  да   и  не  тянуло  меня  туда  вовсе.  Почувствовав  самостоятельность,  Муся,  как  весенняя  кошка,  пошла  в  разгул.  Вскоре  появились  “ухажеры”  во  дворе,  гуляла  ночи  напролет.  Я и Володя  переживали  за  нее,  поэтому    стали  ее упрашивать:  “давай  вернемся   в  Бессарабскую”. Хозяйкой,  и  в  деньгах,  она  оказалась  плохой,  поэтому  скоро  “промотались” деньги,  поэтому  она  уговорила  меня  написать  письмо,  чтобы  мама  переслала  нам  определенную  сумму  на  билеты  и  уехать  из  Жмеринки.  Это  был  ее  обман,  я  поверил  и  написал,  получили  деньги,  а  она  продолжала  жизнь  в  оргиях.  Как – то  разозлившись,  от  бессилия  и  отсутствия  влияния  на  нее,  я  пошел  в  сад,  срезал  две  ветки  крыжовника  и  положил  ей   под  простынь  ее  кровати,  на  которой  она  спала.  Это  была  глубокая  ночь.  Сделав  это,  я  уснул  от  усталости,  в  ожиданиях  и  переживаниях   за  нее.  Ведь  она  была  мне  сестра.  Утром  проснулся,  забыв  о  своей  “маленькой  пакости”,  как  сказал  бы  герой  известного  советского  мультфильма,  и  ничего  не  мог  понять:  Муся,   упорно,  молчала,  не  разговаривала  со  мной  и  “дулась”  на  меня,   а  я  думал:  с  чего  бы  это?
 Потом  мы  примирились,  она  вразумилась  в  своем  поведении,  и  мы  уехали  назад  в  Бессарабскую.  Муся  была  эмоциональной,  доброй,  веселой  и  хохотушкой.  Я  любил  ее,  как  свою  сестру.  Мы  часто  спали  на одной  кровати  “вальтом”  (она  в  одну  сторону,  а  я  в  другую).  Она  очень   любила,  чтобы  я  ей  чесал  подошву  и  пятку,  так  и  засыпали.  Я  благодарен  ей,  что  она,  тогда   ночью, в  Жмеринке,  не  отхлестала   меня,   сонного,  теми  колючими  ветками  крыжовника.    Тогда  она  проявила  благоразумие.  Что  удивительно,  так  это  то,  что  эти  ветки   колючего крыжовника дали  ей  импульс  к  благоразумию  и  скорейшему  уезду  из  города  моего  рождения. Что  же,   на  самом  деле,  происходило  с  ней  и  в  ее  голове,  знала  только  она   и  Бог.
Приехали  домой  здоровыми  и  невредимыми.  Все  было  мирно,  только  дядя  Саша  смеялся  над  мамой  и  нами,  что  “не  смогли  провести  его  вокруг  пальца.”  Обычно  письма  он  никогда  не  вскрывал.  Да и порядок  был  такой в  доме – вскрывает  тот,  кому  они  адресованы.  Мама  бала  на  работе.  А  тут  почтальон  принесла  письмо,  да  еще  с  радостью  и  громко:  “Семенов,  тебе  письмо  от  детей  со  Жмеринки”.  Положила  конверт,  по  привычке,  на  выступы  веранды,  где  мы  все  любили  сидеть,  и  ушла.  “Как  со  Жмеринки?” - взял  да  вскрыл.  Прочел  и  понял.  что  его  обманули…  Выговорил  Аньке,  но  она   нашла  свой  способ  к  нему  и  умилостивила,  потом  долго  смеялись  над  этим  поступком.  Конечно,  по  уговору  с  Мусей,  я  ничего  родителям  о  ее  поведении  не  говорил.
А  уже,  будучи  курсантом   второго  курса  военного  училища,  возвращался  из  отпуска,  где  был  у  мамы  в  Бессарабской  и  заехал  на  несколько  дней  в  Жмеринку.  Я  остановился  у  отца  и  мамы  Нины,  Олежика  и  Вити.  Копали  картошку,  а  в  тот  год  был  великий  урожай  на  картофель.  Клубни  были  большие, не  охватить  двумя  ладонями.  На  поле,  где  мы  убирали  урожай,  приехали  друзья  церкви.  Там  был  муж  маленькой  тети  Оли  Милка. Она  вышла  замуж  за  брата,  во  Христе,  Петра  Печеного,  отбывавшего  большой  срок  за  веру  в  Бога.  Дядя  Петр  пытался   со  мною  беседовать  о  Боге  и  о  Христе…  Потом  мы  беседовали  с  отцом.  Тогда  я  сказал,  что  так  насаживаться,  в  беседе,  нельзя.  Нужно  тоньше  и  осторожнее,  а    не  сокрушать  перегородки  непонимания.
Одним  из  вечерних  занятий,  которые  мы  совершали  с  одноклассниками,  девчонками  и  мальчишками,  это  походы  и  лазанья  по  чужим  садам  за  новым  урожаем,  так  как  в  округе  колхозных  садов  не  было.  А  садовник  я  был  более опытный  среди  своих  сверстников.  Набирал  фруктов  больше  всех,  так  как  знал  и  понимал,  как  плоды  растут.  Бывало,  залезем  за  сливами,  никто  из  группы  ничего  не  нарывал,  а  у  меня  полная  пазуха.  Рвали  яблоки,  абрикосы,  персики,  айву  (по–молдавски  “гута”).  Мастером  по  виноградникам  была  и  моя  сестра  Муся.  Это  шаловство  было  для  нас  чем – то,  наподобие,  соревнований  с  азартом  и  дерзновением,  и  бездумьем.  Это  был  грех,  называемый  воровством, но  о  грехе  никто  не  думал. Хотя  каждый,  все  таки,  понимал,  на  подсознательном  уровне,  что  это  зло.  Разведку  делали  днем.  Рассматривали  все  пути  подхода  и  отхода,  наличие охраны  и  собак.  Летом  я  спал  во  дворе,  на  раскладушке,  под  стеной  дома или на  веранде.  Тазы  под  раскладушкой  всегда  были  полны  плодов,  из  чужих  садов,  которые  я  и  уплетал…  Так  же  было  и  у  моих  одноклассников:  Светки  Ложкиной,  Томки  Колосуниной,  соседки – Лариски  Павловой,  Женьки  Подгорного,  Вовки  Выходцева,  Юрки  Фомина,  друга  моего - Вовки  Макарова  и  других.
  Отношения  в  семье  были  ровными.  Я   охотно  слушался  дядю  Сашу  и  маму. Не  знаю  такого  случая,  чтобы  я  был  им  непослушен.  Это  было  для  меня  и  в  понимании  и  в  совести.    “Они  мои  родители,  а  я  их  сын”.  Семенов  любил  и  выпивать,  и  гульнуть…  Мама  знала  о  всех  его  похождениях.  Терпела  и  все  сносила, скрытно переживала, периодически  делала  “профилактические”  разборки,  но  всегда, сводила  к  миру.  Как – то,  я  был  в  доме  один,  зазвонил  телефон,  подняв  трубку - я  узнал  какая  женщина  звонила.  Она  была  пьяная,  голос  мой  не   узнала,  приняла  меня  за  “Сашку  Семенова”  и  говорила  открытым  текстом  о  своем  к  нему  желании.  Так  я  ей    по  телефону   “сделал  профилактику”:  предупредил,  что  повыворачиваю  ноги  и  так  далее  и  тому  подобное.  Но  не  назвал  ее  по  имени.  Прошло  время,  в  школе  был  вечер,  где   училась  и  ее  дочь,  уважаемая  девочка  в  школе,  отличная  спортсменка  и  моя  сверстница  из  другого  класса.  Было  много  учащихся  и  родителей,  мест  всем  сидеть  не  хватало.  Я  увидел,  что  она стоит и пошел, нашел  стул,  принес  и  попросил  ее  вежливо,  чтобы  она  села,  а  сам  отошел. Поблагодарив, она  присела,  но  по  покрасневшему  лицу  и  ее  глазам  я  понял,  что  она  все  правильно  поняла.  Потом, по  истечении  некоторого  времени,  она  сказала  моей  маме,  что  я  у  нее  хороший  сын.  Маме  же,  о  нашем  разговоре, с  этой  блудницей  я ничего  не  говорил.  Она  была  женою  большого  человека  в  Бессарабской.  Та  женщина  хорошо  поняла  мое  “джентльменство”.
        Запомнился  последний  год  учебы  в  одиннадцатом  классе  и  мои  размышления  о  грядущем.  В  феврале  мне  исполнилось  восемнадцать  лет,  поэтому  из  военкомата  пришла  повестка  о  том,  что  мне  разрешают  закончить  школу.  На  военно–медицинской  комиссии  меня  признали  годным  к  службе  подводником  в  ВМФ  (военно–морском  флоте).  По  тем  временам,  на  флоте  служили  пять  лет,  а  в  других  видах  Вооруженных  Сил  СССР  -  три  года.  Я  и  до  этого  переживал,  более  своих  сверстников,  о  своем  будущем,  а  в  выпускном  классе,   уже  со  всеми.  Решение  созрело  твердое – идти  в военное  училище,  которое  находилось  в  Одессе.  Усердие  в  учебе  я  проявлял  не  эпизодическое,  а  работал  над  уроками  добросовестно  и  упорно.  Мне  не  удавалось  писать  сочинения  по  литературе,  поэтому  я  собирал  у  всех  сочинения,  которые  прошли  проверку  и  были  оценены  учителями.  Я  переписывал  их  на  маленькие  книжечки – шпаргалки.  Таких  книжечек,  размером  в  ладонь,  у  меня  было  много.  Не  все  разумел  я  по  физике (в  решении  задач).  В  этом  мне  помогал  Вовка  Симинский.  Аналогично,  и  с  задачами  по  химии,  а  по  математике,  во  всех  ее  предметах,  я  преуспевал  более.


 ТРУДНО РЕШАЕМАЯ ЗАДАЧА

 Однажды,  учитель  математики,  Чубаров  Александр  Васильевич  объявил,  что  кто  решит  задачу  по  тригонометрии  с  геометрией  на  «отлично»,  тому  он  поставит  итоговую оценку  за  год  «отлично».  Это  было  в  конце    третьей  четверти.  Суть  задачи  была  в  том,  что  в  конус  с  высотой  «Н»,  был  вписан  шар  с  радиусом  «R».  Было,   дополнительно,  что – то  сказано  в  условиях,  а    в  ответной  части  учебника  значилось,  что  R= 1\3 H.  Как  решить  эту  задачу?  Я  сидел  долго.  Ответ  получил.  Был  рад.  Никому  не  звонил,  решил  ли  кто  и  как?  Лег  спать.  Во  сне  приснилась  мне  эта  задача  и  ее  решение.  И  то,  что  мое  решение  и   ответ –  является    случайностью  моего  решения,  но  это  было,  в  корне,  неверно.  А  вот  решение  этой  задачи    такое…  Я  быстро  проснулся,  вскочил  и,  еще  сонный,  прибежал  на  кухню  (где  я  делал  уроки),    открыл  тетрадь,  перечеркнул  свое  решение,  а  написал  решение  верное,  пришедшее  мне  в  сновидении…  и  пошел  спать.  Утром  встал,  оделся,  пришел  на  кухню,  где  оставил  тетрадь,  учебники  и  увидел  мою  тетрадь,  в  которой  мое   вчерашнее   решение   перечеркнуто,  а  корявым  быстрым  почерком  написано  истинное  решение,  что  R= 1\3 H.  Я  возмутился:  кто  смел?…,  но,  вдруг,  вспомнил  ночной  сон  и,  что  я  сам  встал,  перечеркнул  мое  первое  решение  и  написал  то,  которое  приснилось.  А  то,  что  коряво,  потому  что  спешил,  чтобы  «донести»  сон  записью  в  тетрадь  и  не  забыть  решение,  поэтому, и  было написано  коряво, тогда  я  успокоился,  вырвал  лист  с  неправильным  решением,  переписал  аккуратным  почерком  новое (приснившееся),  закрыл  тетрадь,  собрал  портфель  и - пошел  в  школу.  На  уроке,  Александр  Васильевич,  спросил:  кто  решил  задачу?  Тишина,  все  молчали.  Он  стал  обращаться  к  классным  корифеям  математики  пофамильно,  но  они  вставали  и  говорили,  что  решить  не  смогли.  Я  не  выскакивал,  чтобы  не  унизить  кого – то,  так  как  считал,  что  я  менее  всех  достоин,  потому  что  класс  был  очень  силен  математиками.  Учитель повернулся  спиной  к  классу  и  сказал:  ладно,  приступаем  к  новой  теме,  и  начал  писать  название  темы  на  доске.  Тогда,  после  паузы,  я  встал  и  сказал:  Александр  Васильевич!  Я  решил  эту  задачу.  Он  повернулся  ко  мне,  а  класс  затих  в  постыжении,  и   сказал:  Ты – ы – ы?!…  (пауза)…  садись! Он  так  поступил, чтобы  не  посрамить  «светил»  математики  класса,  потому - что  кто – то  из  них  «шел  на  медали».  Среди  выпускников  был  и  такой,  который  вывел  математическую  формулу,  вошедшую  в  математическую  сокровищницу  науки   СССР.
Александр  Васильевич  не  позвал  меня  к  доске,  не  спросил,  как  я  ее  решил,  промолчал  и  сказал:  «садись!».  Теперь  уже  я  был  в  постыжении  и  обиде.  Он  был  человек  слова,  фронтовик,  при  переходе  линии  фронта,  под  Одессой,  потерял  кисть  левой  руки.  Рука  была  в  кожаном  протезе,  который  он  носил  в  левом  кармане  пиджака.  Оценку  «отлично» за  год  он  мне,  естественно,  не  поставил,  я  заработал  ее  своим  трудом,   после  уроков  никто,  повторяю  НИ - КТО,  не  подошел  ко  мне  и  не  спросил,  как  нужно  решать?  И  это  был  класс,  который  я  считал  своей  семьей.  Скрытая  зависть  и  человеческая  гордыня  были  поддержаны  Алексашей  (так  мы  его  называли  в  школе),  совершившим  предательство  самого  себя  и  научил  предавать  своих  учеников,  моих  сверстников  и  друзей – одноклассников.  Те,  кого  я  считал  верными  друзьями,  и  после,  когда  готовились  к  экзаменам,  не  полюбопытствовали,  а   как  же  необходимо  решать  эту  задачу?  Ведь  она,  кому – то,  могла  попасть  на  вступительных  экзаменах  в  ВУЗ.
В те  шестидесятые  годы  прошлого  столетия,  был выпущен толстый  учебник  с  задачами  и  решениями  под  редакцией  Выгодского.  Кто  его  прорешал  и  понял,  тот  имел  гарантию,  что  поступит  в  любой  ВУЗ  СССР.  Но  я  считал  себя  недостойным,  да  и  переживание  было,  а  кто  поддержит  меня  финансово,  если  пойду  в  институт  или  Университет?  Учебник  Выгодского  я  проштудировал  весь  и  повторно.  Это  соделало  меня   математиком  на  всю  дальнейшую  жизнь.  Хотя  мне  сейчас  исполнилось  за  шестьдесят лет,  но  я  в  состоянии  решать  серьезные  задачи  по  математике, это  мне  пригодилось  в  последствии  о  чем  я  свидетельствовал  раньше.


 ВЫПУСКНОЙ  ВЕЧЕР

 Закончил  я школу  весьма  успешно.  Предстоял  выпускной  вечер,  на  который  пригласили  всех  родителей  выпускников.  Стал  я  приглашать  маму  и  отчима,  чтобы  они  пришли  на  выпускной  вечер,  а  они  дружно  стали  отказываться.  Я  заплакал  и  стал  их  просить,  видя  мои  слезы,  они  передумали  и  пошли.  Каково  же  было  их  удивление,  и  мое,  когда  директор  школы,  перед  всеми  учителями,  родителями, выпускниками   первым  назвали  мою  фамилию.  В  начале  торжественного  вечера,  вызвали  моих  родителей – маму  Аню  и  отчима  Александра  Кирилловича   и,  вручили  им  памятную  благодарность,  как  родителям,  за  воспитание   такого  сына.  Они  опешили,  думали,  что ослышались,  но  директор  настоятельно пригласил  их,  ошалелых,  от  этой  новости,  под  аплодисменты,  вручил  гербовую  тесненную  грамоту – благодарность,  а  потом  мне -  аттестат  зрелости.
Семенов  А.К., да  и  мама,  не  думали  обо  мне  высоко,  или  вообще  им  некогда  было  думать  обо  мне.  Но  этот  выпускной  вечер  открыл  им  глаза  на  меня,  особенно,  отчиму.  Он,  как  семьянин  серьезно  оценил  поощрение,  данное  ему  и  Аньке,  за  меня.   Ведь,  по  Бессарабской,  разошлась  молва  об  этом  событии,  на зависть  всему  родительскому  комитету  и  тем,  чьи  дети  были  почитаемыми  столпами  и  отличниками.  Я  просто  свидетельствую  и,  видит  Бог,  что  не  возвышаюсь  в  своих  прошлых  каких – то  заслугах  и  успехах.  Так  оно  было  и  тогда,  в  1964  году.  Но  Семенов  Александр  Кириллович,  после  этого,  очень  полюбил  меня  и  стал  считать  меня  за  сына,  а  я  его  стал  называть  папа.  И  это  было  в  чистоте  помыслов.
Времени  проживать  в  Бессарабской  осталось  совсем  немного.  Я,  в  свое  время,  поехал  в  райвоенкомат,  который    находился  в  Чимишлии,  а  не  в  Бессарабской  и  не  в  Комрате,  где  он,  до  того,  был.  Никита  Сергеевич  Хрущев  «соединил  город  с  деревней»,  так  глуховатое и нищее  селение  Чимишлия  и  стало  районным  центром.  Это  было  далеко  несправедливо,  так  как  вся  «движущая  сила»  находилась  в  Бессарабке, во  всех  отношениях.  В  Чимишлию  было  добираться  весьма  неудобно,  нужно  было  ехать  курьерским  поездом,  до полустанка станции  Чимишлия,  затем пешком  несколько  километров  до,  названного  городом,  села  Чимишлия.  Придя  в  военкомат,  меня  направили  в  райком  комсомола,  где  мне  дали  открытку  с  профилем  вождя – это  было  «направление»  комсомола  меня  в  армию (!?).  Комедия!  да  и  только.
 В  военкомате,  желающих  учиться  в  ОВТУ – Одесском  Военном Техническом  Училище,  нас  набралось  пять  человек:  я,  Витька  Остапенко,  Валерка  Задорожный (мои  одноклассники),  еще  один  парень  и  детдомовец – Миша  Гофман (круглый  сирота,  брошенный  всеми,  где-то  была  у  него  тетя).  От  рождения  детдомовец.  Окончил  школу  и  выбросили  в  мир.  Миша  Гофман  был  очень  худой,  измученный,  как,  в  последствии,  оказалось,  любил  философствовать,  фантазировать  и  изобретать.  Майор,  который  оформлял  на  нас  документы, по  отношению  к  Мише,   «темнил  и  волынил»,  тогда  я  услышал  его  высказывание,  что  евреям  нечего  делать  в  армии.  Так  как  я  хорошо  познакомился  с  Мишей  и  уже  знал  его  короткую  и  трагическую  жизнь,  вызывающую  во  мне  глубокое  сочувствие  и  сопереживание  за  него,  я  твердо решил  стать  на  защиту  Гофмана.  Полный   негодования  на  майора  и  порядки  военкомата,  я  собрался  с  мыслями  и  словами,  решительно  вошел  к  подполковнику,  военкому,  и  все  рассказал  о  Мише  и  о  майоре  и,  немного,  пару  слов  о  себе.  Попросил  вступиться  за  Михаила  Гофмана – сироту  и  детдомовца.  Военком  вознегодовал  на  подчиненного,  вышел.  Результат – пакет  с  проездными,  деньгами,  на  нас  пятерых,  вручили  мне.  Так  я  был  определен  руководителем  группы  абитуриентов  в  ОВТУ.  А  в  нужный  день  и  время  ночи, все  собрались  к  отходу  поезда,  и  выехали  от  станции  Бессарабская  на    Одессу.


  ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2022/11/29/1825