Плохой мальчик Виталик. In memoriam

Случилось это, когда мне только-только стукнуло девятнадцать, и я был редкостный по тем временам молодой раздолбай... Занесла меня нелёгкая на выходные к двоюродному брату в Текели. Причём, занесла именно в тот момент, когда он собирался в довольно-таки необычную, скорбную экспедицию...

*

Стоп. Пока – не об этом. А о том, почему... Почему, собственно, вдруг оно вспомнилось...

Только что вернулся из Текелей. Катались на баллонах на новой лыжной базе, там, на Сарнакое. Оттянулись по полной. Ну, ладно дети, им-то привычно. А меня, это надо было видеть, как вопит дурниной моя упитанная туша, спускаясь на баллоне по склону... В общем, накатались мы там до одури, до трясучки. Замёрзли как цуцики, даже в тёплой машине не могли отогреться. Вернувшись домой после этих бешеных катаний, пили самогонку с жареным барашком, хохотали над видео, обменивались впечатлениями...

И вдруг... вдруг оно вспомнилось.

– А ты помнишь?! Ты помнишь, как мы... вот по этим же склонам тогда...

Пауза повисла над столом. Утих весёлый смех. Помолчали. Затем налили по стопочке; не чокаясь, выпили. Земля ему, мелкому, пухом.

Было это в 1988-м. Вот такая же снежная зима стояла, как и теперь. Наша текелинская ребятня так же бегала на склоны гор с санками, лыжами, досками, кусками линолеума и прочими приблудами, способными как-то выполнить функцию санок. Большинство ребят, конечно, далеко не уходили, довольствуясь ближайшими склонами – сразу выше за дачами, а кто жил на Станции – за ПАТП, за восьмой автобазой, или за ТЭЦ... Склоны там – вполне себе приличные: и голова кружилась, и санки швыряло, и снег забивал глаза-уши...

Но некоторым, как обычно, хотелось чего-то большего. Были среди местных пацанов истинные экстремалы. Им, безбашенным, не в напряг было протопать 5-6 километров вверх, в горы, по глубокому снегу. Как говаривал один наш знакомый аксакал, дед Тулеген, бешеному жеребцу сто километров не крюк. Так вот и эти безбашенные, юные бешеные жеребцы лезли выше и выше, чтобы там, где склоны круче и где нет строгих дядек, мешающих рисковать, – чтобы там показывать друг другу настоящий класс. Благо, с обувью для таких походов проблем не было: зимой ребята бегали в валенках, а в них по глубокому снегу – в самый раз. Ну а в оттепель, когда снег чуть подтаивал, выручали резиновые сапоги: нужно было только надевать шерстяные носки потолще, чтобы ноги не мёрзли. В общем, снег, лужи, слякоть – всё это ребятне было по барабану. Стояла затяжная январская оттепель; солнце как раз чуть-чуть подтопило снежок, он стал как мыло, и катание было – то, что надо.

Вот и этот пацан, Виталиком его звали, с двумя другими ребятами отправился кататься куда подальше. Выдвинулись они пораньше, чуть ли не в семь утра, когда только-только светало, и упёрлись так далеко, как даже летом мало кто уходит в горы. В районе Станции, где хребет Сарнакой немного ниже, они залезли на самый верх, перевалили через гребень хребта и немного спустились на противоположную сторону – туда, где в широком распадке течёт горная речка Кусак. Выбрали здесь себе склон покруче, поэкстремальнее, и катались, пулей слетая вниз по почти отвесным буграм к самому берегу речки. Катались, катались, катались... пока вдруг в одну секунду не сошла с обрыва шестиметровая оплывина и не накрыла Виталика, который только что съехал вниз.

– Виталя!!! Вита-а-аля!!!

Искать его оказалось опасно. Один из оставшихся в живых мальчишек позднее рассказывал, что в испуге в первые секунды бросился было откапывать друга, но сам с головой провалился, ушёл в рыхлый снег метра на три вниз, откуда затем выбирался полчаса или час. И если бы не второй пацан, отыскавший где-то длинную ветку – то навряд ли выбрался бы. Орали они там, орали, звали Витальку, потом ещё ревели-рыдали над этой оплывиной час или два. И только с последними закатными лучами солнца спустились в городок, где сообщили родителям скорбную новость. Слава Богу, что хоть спустились! Промедлили бы ещё часок – и неизвестно, что тогда с ними по пути приключилось бы. Горы, ночь, холод...

Виталик, как потом шептали на похоронах какие-то тётки, парень был вроде как «не очень». В шестой школе, якобы, училки лишь облегчённо вздохнули, когда узнали о его гибели. Годков ему на тот момент стукнуло уже четырнадцать, и, как рассказывали знакомые, Виталику был присущ полный джентельменский набор «реального пацана». То есть: двоечником он был заядлым; на переменах курил в туалете; дрался как лев, невзирая на возраст и статус соперника; пару раз пойман был и за распитием со старшими парнями портвейна, из-за чего был поставлен на милицейский учёт... Ну и всё прочее-подобное. Хотя девчонка, с которой он дружил класса с третьего, была очень добрая, славная и порядочная. И об этом также говорили на похоронах: такие, мол, не дружат с плохими ребятами...

Но все эти детали я узнал уже позднее. А пока... Пока – принесло меня к брату в Текели, как оказалось, как раз наутро следующего дня после трагедии. На тот момент экспедиция спасателей – целый отряд, человек двадцать – с раннего утра уже поработала, откопала из снега мальчишку. Однако по непонятным причинам (поздний «совок», времена странные были) тело его почему-то так и оставили лежать там, на берегу речки Кусак. А Джунгарская ГРЭ – предприятие, где работал мой двоюродный брат, и где также трудились Виталькины родители – должно было самостоятельно доставить тело пацана домой.

«Что, Лёха, пойдёшь? Покойников-то не боишься?» – брат Серёга, геолог-вахтовик, уже был одет. Если бы я задержался минут на пятнадцать, то мы с ним неизбежно бы разминулись, и остался бы я с бабушкой Раей лепить пельмени, лишившись одного из самых ярких и страшных впечатлений в своей жизни. Но Богу всё же, видимо, было угодно предоставить мне эти впечатления сполна.

«Спрашиваешь. Конечно, пойду».

Спустя десять минут мы уже тряслись в служебном «пазике» Джунгарской ГРЭ, который вёз нас и ещё человек восемь крепких мужиков в сторону посёлка Тельман. Там поднялись в горы по скользкому серпантину, насколько смог наш автобус, а дальше двинули пешком. Один из мужиков, сорокалетний дядя Мухтар (старый, как мне тогда показалось, геолог), показывал дорогу. Мы поднимались к месту гибели мальчика немного с другой стороны, по более пологому и не такому заснеженному склону. Правда, идти в результате пришлось несколько дальше, чем напрямую от Станции (как шли сами мальчишки). Но с нашей поклажей – рюкзаки с пирожками и чаем в термосах на дорогу, ремни, да пара лыж, назначения которых я пока не понимал, – с нашей поклажей это позволяло сберечь силы. А силы всем нам были нужны, в чём я убедился уже совсем скоро.

Поднявшись на гребень, вздохнули: идти стало легче. Я залюбовался родными красотами. Вокруг открывалась картина совершенно невообразимая и захватывающая: бездонные и бескрайние сверкающие снега, тонущие в таком же бездонном ослепительно-синем небе; сверкающие снегом горные склоны, уходящие вниз; а внизу – мой родной городок, как игрушечный, дымящий бесчисленными, словно пластилиновыми домиками на Станции, улыбающийся яркими разноцветными пятиэтажками на ГЭСе... Я шёл, хрустя снегом, заворожённый, глядя на эти потрясающие панорамы. Это был бы, наверное, один из самых прекрасных дней в моей жизни, если бы не тот едва ощутимый холодок, который тлел где-то чуть ниже груди. Холодок от того, что скоро нам всем предстояло увидеть.

На тот момент я повидал уже много покойников; да и в похоронах уже не раз успел поучаствовать. Но я ещё никогда не видел мёртвых детей. Сама логическая несовместимость двух этих понятий – «смерть» и «дети» – провоцировала какой-то взрыв мозга. Мозг тупо отказывался понимать, что такое возможно, что такое бывает, и что вот сейчас, спустя полчаса, я это увижу.

И мы это увидели. Это впечаталось в память так, как будто я вижу всё прямо сейчас – каждый кустик вокруг, каждая ресничка, каждый шов на одежде... Ярко-красная куртка, старенькие, потёртые синие школьные брючки, чёрные резиновые сапоги. Он показался как-то поменьше, помладше; он был таким щуплым и не выглядел на свои 14. Лицо было полностью закрыто чёрной вязаной шапочкой; когда кто-то из любопытства её стянул, нам предстала жутковатая картина. Оказывается, придавленный тоннами снега пацан головой оказался в воде, в речке. От этого, видимо, он сразу и задохнулся. Так всю ночь и пролежал головой в воде. Вы когда-нибудь обращали внимание на свои пальцы, когда они слишком долго погружены в воду? Например, когда принимаешь ванну, или во время купания. Замечали, что подушечки пальцев становятся такие мягкие, скользкие, сморщенные? Вот и Виталькино лицо было такое же, сморщилось всё от воды. Правда, пока мы несли пацана, горный ветер быстро его обдул, обсушил, и складки на коже расправились. Позднее, в гробу, он выглядел уже нормально, как кто-то сказал, «бодрячком».

Хм-м... Да уж... Бодрячком.

Я стоял рядом, молча наблюдая и пребывая в некотором шоке, пока мужики привязывали Витальку к двум лыжам ремнями: один ремень – подмышку, второй – вокруг туловища, третий – вокруг ноги. Ещё один ремень пропустили от лыжи к лыже под головой, другой – под сапогами, чтобы ноги не свешивались. Таким образом, из пары лыж получилось некое подобие носилок. Постояли; помолчали; выкурили по сигарете.

– Ну, что? Берём? Двигаем? Первые кто? – дядя Мухтар, выбросив сигарету, смотрел на нас как-то скорбно-испытующе.

– Давай, Лёха, – брат обратился ко мне, – мы спереди, а вы с Бахой сзади.
– Взяли! Аккуратненько, не трясём!

Взяли, подняли его вчетвером – каждый из нас опустил конец лыжины себе на плечо. Правая рука мальчишки, которую забыли закрепить, безвольно и безразлично опустилась-повисла. Я дотянулся, приподнял, засунул в карман его куртки. Не получилось – снова выпала.

– Нет, так не пойдёт, – Серёга вытащил из рюкзака какой-то шнурок. – Дай, завяжем ручонки ему.

Не знаю, почему (но мне это запомнилось на всю жизнь), – почему-то в этот момент глаза мои неожиданно намокли, в горле стало горько. Как! Как же так! Почему так!!! В голову лезли тупые вопросы, у которых никогда не бывает ответа. Я представлял себе вчерашний день, такой же солнечный и счастливый; представлял их смех, их крики-визги во время катания. Сам ведь недавно ещё был таким же; сам бегал сюда на Сарнакой с санками, с досками...

Мы пошли. Виталька начал раскачиваться на лыжах, пружиня в такт нашим шагам.

Мы шагали по гребню хребта, по наметённому снегу, кое-где подтаявшему и схватившемуся корочкой льда. Снег хрустел, ветер дул, Виталька давил на наши плечи своими детскими сорока килограммами. Было не тяжело; только лыжина быстро натирала плечо, и её приходилось всё время отжимать рукой, чтобы не очень сильно резала.

Мы несли его неправильно, не так, как принято носить покойников: головой вперёд. Прямо перед моими глазами его резиновый сапог ездил, поскрипывая, по полированной поверхности лыжи. Ззы-ззы... Ззы-ззы... Я пытался отводить глаза в сторону – на сверкающие хрустальными снегами горные склоны, на город, простиравшийся по левую сторону снизу. Пытался, как раньше, любоваться красотами; пытался отвлечься. Но нет. Этот скрипящий сапог, эта нога, примотанная ремнём к лыжине, занимала всё моё пространство. Глаза автоматически возвращались сюда. Горький ком из горла не уходил.

Сказать, что его было жалко, – ничего не сказать. Сказать, что мне было грустно, больно, – ничего не сказать. То ощущение вообще не выразимо словами. Нет таких слов.

– Сколько же ты двоек-то получил... А сколько ещё не получил... И уже никогда не получишь...

Я представлял, как он пришёл бы на уроки сегодня. В этих же своих – затёртых, малых уже – школьных брючках, которые сейчас маячат у меня перед глазами. Как курил бы в туалетной кабинке, опасаясь нарваться на злого завуча. Как провожал бы свою девчонку, рассказывая ей разные безумные небылицы. Как мямлил бы учительше невыученную домашку...

В тот момент наша разница в возрасте с ним была совсем несущественной. Я был практически такой же, я был ещё тот вчерашний школьник, и поэтому вся его жизнь абсолютно живо, в красках, в деталях вставала передо мной. Я представлял те разборки, в которых он наверняка участвовал: шестая и четвёртая школы много лет делили район, да и по сей день делят, по-моему. И именно такие, как Виталька – такие вот щуплые внешне, но духовитые внутренне пацаны – решали исход поединков. А гэсовские? Когда на школьной дискотеке внезапно появлялись десятиклассники с ГЭСа, и приглашали потанцевать девчонок твоего восьмого «А», или «Б», – не ты ли, Виталя, бился с ними насмерть за школой, разбивая носы в одиночку двоим? Не ты ли был тот самый «конченый хулиган», тот, про которого в нашей гэсовской пятой школе мелким рассказывали страшилки? «Не ходите, дети, на Станцию гулять!». Да, конечно же, это был ты.

И вот теперь ты лежишь на этой лыже, привязанный к ней ремнями, и глядишь своими невидящими синими глазами в наше, такое же синее, бездонное текелийское небо.

Да, глаза у него были ярко-синие. Цвета неба. Кто-то почему-то забыл их сразу закрыть. Вот он и смотрел – на нас, на горы, на солнце...

– Стоять, мужики. Отдыхаем. Меняем носильщиков, – дядя Мухтар останавливается. Мы медленно опускаем Витальку на снег. Прошло всего-то минут пятнадцать, но сморщенное лицо его уже немного разгладилось: сухой горный ветер делает своё дело. Мужики закуривают; кто-то вытаскивает из рюкзака термос с чаем и пакет с пирожками; я же всё так и стою около пацана, вглядываясь в его глаза. Горечь в горле – сильнее, сильнее, сильнее; она становится невыносимой и прорывается, наконец, пеленой солёных слёз. Слёзы застилают глаза. Горы, город под ними, Виталька, мужики, небо – всё смазывается-сливается, как размоченная водой акварель. И я всё стою, стесняясь перчаткой смахнуть эти слёзы.

– Лёха! Лёх! Ты чего? – брат подходит, встряхивает меня. – Ты чего это, а?!

– Не могу, извини. Не могу что-то я, – вытирая слёзы, которые так и продолжают бежать, отхожу к мужикам. Бахыт, дядя Мухтар, Виктор, Саня, Карим, мой брат Серёга, ещё кто-то – все выстроились кружком, разглядывая мальчишку.

– Ох... Жить бы ещё да жить ему. Ох, – Баха приседает рядом. – И куда дурачков понесло.

Кто-то ещё говорит какие-то банальности. Мне наливают горячего, крепкого сладкого чая из термоса. Делаю несколько глотков, и тут замечаю, что у всех мужиков глаза – тоже на мокром месте. Ну, ладно я, молодой ещё совсем, щегол ещё, можно сказать. Ну, а эти-то?!

Кто-то уже в голос всхлипнул. Ещё...

– Да что же ты так, – присел рядом с пацаном Виктор. – Как же ты... Мать-то тебе ЧТО СКАЖЕТ ТЕПЕРЬ!

Мне в том возрасте почему-то казалось, что мужики, которым уже под сорок, тем более вахтовики-геологи, – что они должны быть какими-то глыбами. Какими-то матёрыми волчарами. Как в советских фильмах: суровые, каменные, несгибаемые... Но здесь я увидел, как сильно жизнь отличается от фильмов. Как могут рыдать здоровенные дядьки, у которых уже на висках серебро.

– Лёха, ты это, не надо, – дядя Мухтар докурил одну сигарету и тут же зажёг следующую. – Не надо тут нагонять. Ты держись. Всем нам надо держаться сейчас. Надо нормально его донести. Похороны послезавтра, вот там – приходите, пожалуйста... А пока, здесь, не надо. У всех же есть дети, понимаешь. Каждый же сейчас думает... понимаешь, – тут он не выдержал сам, отвернулся в сторону гор, лицо своё здоровенными ладонями прикрыл.

Мы пошли дальше.

Сколько мы прошли километров? Пять, шесть, восемь? Я не знаю. Дорога показалась очень длинной; мы сменялись раз десять-пятнадцать. Особенно трудно было в конце, когда спускались. Спускаться с горы всегда тяжелее, чем подниматься. А особенно – по снегу. И с такой ношей. Очень боялись оступиться, уронить Витальку. Чтобы не стукнулся, не ушибся.

Потом я уже мало что помню. Как заголосила, заорала во дворе его мать. Как отец обнимал-целовал его, не давая отвязать от лыж. Как потом пришли мы с Серёгой домой, как налила бабушка Рая нам сразу по полстакана самогонки, а потом ещё по столько же. Как, не чувствуя ног, лёг спать и моментально вырубился...

На похоронах несколько ярко разодетых тёток, отойдя в сторонку, громко трещали о том, какой Виталик был в жизни плохой мальчик. Были они, я не знаю, – то ли из школы, то ли из инспекции по делам несовершеннолетних... Мы с Серёгой случайно услышали это, когда гроб уже вынесли во двор, и люди собрались прощаться. Серёга подошёл к этим тёткам и что-то сказал им вполголоса. Через минуту их уже не было.

Виталька лежал, словно уснул только что, весь засыпанный лепестками белых роз. Около гроба, рядом с родителями, стояла его девчонка – не помню, то ли Наташа, то ли Анжела. Она не рыдала, как мать, а только держала Виталика за руку и молчала. Все подходили, прощались и отходили, а она так и продолжала стоять рядом с ним. Не хотела отпускать, наверное.