Как дедушка Щедрин на войну с туркой бегал

               
     Шелупень подпрыгнул и вонзил заточку в правый бок великана, оттолкнувшись от ноздри, он, хватко перебирая клешнями, вскарабкался на барбакан, небрежно свисающий с дембельского эполета своего предвечного врага, и громко завопил, потрясая трясцом :
     - Ынгы !
     Толпящиеся в еле различимых с эполета великана трещобах мятежники взвыли, колупаня плотную почву роговыми конечностями, спешно вживленными в их плоть чудовищными экспериментаторами Заимперцев, выславших ударный флот на рассвете. Он подошел к пределам нехотя, выставив в знак намерений тулумбас и паприку, водруженные на носовой брашпиль флагмана при помощи скотча, сменившего все же по требованиям роста экономики тривиальную и уже, если честно, надоевшую с советских эпох изоленту. Отдувающий смоловой живицей единственный из авианосцев, переименовавшись решением господа Сенат в  " Генерал рагозин и утрата заглавности в помыслах ", издал натужный гудок, выставив для того не только соответствующее угощение трюмным подпалубникам, но и Изабеллу Кларк на самую из верхних палуб для произведения звука, потрясшего совесть мятежников до основания. А затем старый мир, перднув, обрушился в тартарары. В тартарарах тогда тревожно было. Смеркалось. Прямо посреди тартараров сидела на корточках целая страна, как заметил старый мир : в ее ботинки стекало дерьмо.
    - Не сри, страна, - нашелся возглавлявший частицу малую старого мира великий диктатор, бойко отплясывая пасадобль на срединной палубе флагмана, куда Изабелле Кларк ходу не было, - не забывай, что вынуждено поставленные коварными в режим экономии, мы просто обязаны со всем тщанием хранить говно внутри своих изнуренных патриотизмом организмов.
    Страна согласно встала и ушла.
    Но Шелупень, уже подбираясь к левому уху великана, всего того не знал, не ведал, ни сном, ни духом. Из уха великана шел, клубясь и вихрясь, тяжкий дух несогласия с ситуацией, ведь пока великан спал - у него отпилили ноги.
    - Ну, батенька, - привычно развел коротенькие ручки пан Мошка, издатель, тяжело вздыхая, - вам еще теллуриевые шурупы ввинтить в башку великана, обрядить Шелупеня в красную свитку и тогда точно.
    Молодой писатель Прилепухин, набычившись, все же не счел возможным спорить с авторитетным мнением пана Мошки, издателя, куда как лучше увлекающегося творителя российской литературы знакомого с нюансами быстро меняющегося рынка : ежели, скажем, вчерась разлетались пирожками истории любви прапорщика Тулудзы - заде и одинокого движка от трактора  " Беларусь ", то сегодня подавай зажравшимся потребителям - покупателям натурально говна на лопате, а где ты его обретешь в условиях режима военной экономии ?
     Икономия белела за левадами, приманивая неумытиков, вырвавшихся с советской каторги. Несправедливо репрессированные, вечорошние перьдовики и работницы коммун, вспахивающих и боронящих грунт механизьмами всякими, только что разодрались, снеся перелесок и срыв пару холмов.
    - Кумполом ему нае...ни !
    - Вдарь ему по горбу !
    - А, мамыньки, ухойдакали !
    Задорные вскрики далеко разносились по тундре. Эккерт, подсунув под пяту скомканную листовку Партии всеобщего п...деца, нагло шурша валенком, выдвинулся в ряды и призвал, содрогаясь нутряной жилой :
    - А давайте лучше в салочки играть !
    Беглые зэки ( надо бы - зэка, но поди поясни это писателям ) послушно загомонили, голосуя кулаками. Через миг все было кончено. Вышибленные зубы усеивали суглинок тундры, в жарком зеве неподалеку случившегося тамдыра готовил ужаренное говнецо шершавый Ургант, нетерпеливо поджидая долгожданную гостью - Бабушку Смерть. И она пришла. Пришла, тускло шевеля хвостом, пришла, звонко прихрюкивая, пришла, неся на горбу три сотни маленьких медвежат, так как даже эволюция, исчерпав уже и Дарвина, и Розенберга, и Хичкока, устала соответствовать ожиданиям Шелупеня, чутко рассматривающего творимое с высоты роста великана.
    - Слышь, мужик, - решил решительно сменить тон пан Мошка, издатель, уставая от писателя напрочь, - да ты зае...л. Какой Шелупень ? Какой Эккерт ? Ты еще турнир по лапте придумай в Мертвом доме Достоевского ! Давай про икономию.
    Упорный писатель землицы Русскай, ощущая всю тяжесть своего предназначения быть не просто пиитом или каким - то там давно разоблаченным гражданином, качнул деревянным шариком, расписанным хохломчанами, что и заменял ему голову по идее Заимперцев, переходя к третьему, как Снарк, в - натуре, абзацу своего кромешного п...деца, отчего - то поименованному российской литературой.
    В икономии крутили кино. Для всех. Все те же рожи, на тех же улицах, в той же парадигме изрыгали все те же слова, играя личинами и поспевая на послесеансовый телеэфир, мастерски приспособляя книжки к сценарности, прекрасно понимая, что это поганое стадо сожрет еще и не такое.
    Пан Мошка, издатель, довольно потирая потеющие ладони, осклабленно высчитывал маржу прибылей разных, соглашаясь с писателем в последнем абзаце : действительно, эти ублюдки сожрут и не такое.
    Они и жрали, не видя никакой разницы между Познером и Богартом, Кадыровым и Славным Анри, Пугачовой и Моррисоном, жрали и срали, забыв о режиме военной экономии. Старый мир, торча в тартарарах, сурово напевал из Нины Ургант о планетах и врастающих деревьями патриотах, как оказалось, победивших самих себя, ведь проигравшие жили на совсем ином уровне бытия, нежели эта гнусная падаль, называющая себя народом, будучи просто населением.