А-ля Шаламов 90

Если история человечества есть процесс упадка и разложения, но излагается как процесс становления, то тогда разложение становится становлением. Осталось понять, разложением чего и становлением чего является история человечества? То есть, что именно разлагается и что именно становится?

1
 1996 г. Армавир. Зона. Переполнение в 4 раза. Трехъярусные кровати, на которых спят в две смены. Но мест не хватает все равно. Несчастные, которым не посчастливилось устроиться, ночи коротают в помещениях кто на чем придется. На полу нельзя спать по понятиям. Все такие люди поэтому резервируют стулья или скамейки, но даже их не хватает. Питание в столовой такое, что через полгода начинается авитаминоз и истощение. Все живут тем, что пришлют с воли. О грязи и вшах молчу. Дмитрий больной человек, почечник. Нет никого, кто мог бы помочь. Всю зиму ночует на стуле, питается в столовой, глядя на то, как рядом объедаются блатные. У него начали сильно опухать ноги. Однажды такой же бедолага, как и он, внезапно получает передачу. И, по понятиям, почти всю ее отдает блатным. Себе оставил совсем немного. В том числе и лимон. И вот идет он мимо Дмитрия, предвкушая, как он сейчас съест лимон - источник витаминов, и натыкается на его взгляд. Что в нем, я не могу передать словами. Он стоит минуту, держа лимон перед собой. Потом отдает его Дмитрию и очень быстро уходит


2
Приемка. Сочи. КПЗ. Июль. 34 в тени. Я с жуткого похмелья. На бобике привезли после ночи в обезьяннике. Шмон, третий за полусутки. Лестница в полуподвал. Низкий, приходится голову пригибать. После солнца почти тьма. Запах.. запах… не передать…
К стене лицом! 
Становлюсь.
Руки на стену!
Удар по ногам, чтобы почти на шпагат.
Стою
Подходит. Удар в печень. Печеночный нокаут. Лежу, хриплю. 
Встать!
Еще раз. И еще раз. И еще…
Дверь из железа открывается, она на цепи с упором. А там еще темнее. Ничего не вижу. Захожу.
Два с половиной на два. Из них деревянный помост высотой полметра полтора занимает. Слева бак с водой. Справа параша. 12 человек. Шестеро на боку лежат. Шестеро как-то сидят, чтобы не трогать лежащих, ведь им самим через 12 часов там лежать. Это как ожидание курорта. Спички крошатся от сырости, трудно зажечь.
Все курят. Варят чифир на дровах (джинсы с салом или просто газеты, свернутые в факелы)в алюминиевых кружках. Чтобы пить, на губу фольгу от сигарет налепить надо, иначе обожгет. Я лежу с краю, там решетка в мелкую дырочку, где голова. Кто-то дергает за волосы. Крыса.
Это Алиска, говорят. Есть хочет. Дай ей сала.
Грохот по коридору. Утренняя проверка. Все напряглись. Вот и наш черед…
Стоим, опустив головы, руки за шеей. Вот он. Тушенка. Начальник КПЗ. 230 кг жира. Болен чем-то. 
Смотрит на меня. Глаза… не видел еще таких. Рентген и гной. И что-то еще….
Через час.
На выход! 
Это меня
Воздух. Свет. Голова кругом как от хорошей шмали. Кайф.
Кабинет Тушенки.
Сидит за столом, пузо над ним. Мордатый. Умный. Сильный. Властный. 
Твою мать звали Галя?
Да…
Я с ней учился. Как она?
Умерла давно
Что-то померкло в глазах его. Что-то заблестело. Долгое молчание. Потом бросил мне пачку Беломора из стола.
Иди. 
Меня больше не били. А Тушенка опускал глаза при утренней проверке.


3
Ушёл этап. И мы остались двое. Он пришёл в 48,  я в 69. Оба в Сочи. Второе поколенье для него, а мне уж третье.
Ты в школе какой учился?
Второй.
Где ныне тех?
Ну да
И мама моя там же.
А класс?
Был Б
Звали как?
Галина.
Молчал он долго
А потом...
Тогда мы хиппи были всё. У девочек движенье 'позорно быть целкой'. В 8 классе они нашли таксиста. Он по очереди возил их на Ахун. А Галя болела почти пол года. Не знала о договоре. Выписалась, А ей говорят, мол, твоя очередь кататься на такси. Она душа простая. Поехала. А как завёз её он на Ахун, всё поняла. И в панику. Таксист тоже, ведь не насильник он, всё по согласию было. Короче. Дело до крайкома дошло. Класс разбросали по школам, таксист на севера уехал. Всё замяли. Ты знаешь, почему она так тебя назвала?
Да. Она рассказывала, как трусами с мальчишкой по имени Стас на пляже менялась...
Мы дрались тогда... Он был сильнее... А потом под машину попал...
Я долго молчал. Что сказать. Иногда лучше не знать ничего

 

4
Стенка кормушки с лязгом упала наружу, на железную дверь. Всё в камере встрепенулись. В это время такое означало одно: передача. В окошко протянулась женская рука в форменном рукаве, держащая серую квитанцию с черными, блеклыми строками перечисления предметов, отпечатавшимися под вторую копирку.
Прозвучала моя фамилия. Я, сдерживаясь, под алчные и завистливые взоры сокамерников, подошёл, взял листок, ручку и расписался. Затем отдал. Только после этого в кормушку стали пихать предметы передачи. Всё они, пройдя через мои руки, ложились на общак - стол. Этика тюрьмы не позволяла зекам накинуться на передачу, но она же предписывала, негласно, разумеется, не менее половины отдать сокамерникам, 25 процентов "на общак". На остальное никто не смел претендовать.
Я разбирал щедрую передачу, выделяя положение налоги. И вдруг среди письменных принадлежностей из пакета достал ярко-оранжевый пластиковый мягкий пенал на молнии, в таких хранят ручки и карандаши. С цветочком. Как будто солнышко вынырнуло  из-за туч. Всё в хате повернули головы. Я быстро спрятал детскую сумочку.
Вечером меня позвал смотрящий за хатой. И начал заезжать издалека . Угостил анашой, намекнул на возможность попасть в братву. Что это с ним? Я мужичек без претензий. И только потом понял, что ему нужна оранжевая сумочка. Но я был готов скорее расстаться с жизнью, чем с ней. Что и дал понять положенцу. Он тоже меня понял.
А потом был этап. На очередном шмоне во Владимире попкарь, молодой, наглый мусор, шмонал передо мной старого зека. Безжалостно, по наводке, разрывая швы, рвя страницы, разбрасывая по полу продукты. Я заледенел. Я вёз в подкладке сумки симки на общак. Вот моя очередь. Попкарь, ухмыляясь перегаром, перевернул мою сумку над столом и потряс ею. Вывалилось всё, в том числе и оранжевая детская сумочка. И снова словно солнце взошло... Попкарь держал её в руках, неорывно глядя. А я заледенел в ожидании неотвратимого. Которое не произошло. Молча попкарь бросил сумочку на стол и махнул мне: проходи.
Я и сейчас, по прошествии стольких лет, храню её, и достаю не чаще, чем раз в несколько лет. Когда совсем прижмет. И солнышко восходит. Не знаю, чем обусловлена солнечная магия детской сумочки. Скажу лишь, что передала её мне в тюрьму маленькая дочь лучшего друга. Может быть, для неё это была немалая жертва. А может, она просто искренне пожалела меня.

5
Немудрено, что летом 199… г. на зоне в … разразилась эпидемия дизентерии. Жара под сорок в тени, в километре от запретки свиноферма, откуда жаркий ветер вместе с запахом навоза нес тучи мух. Зеленых, жирных, блестящих золотом и простых черных. А когда ветер менялся, то пригонял с болота комаров. Правда, они жалили ночью и до полудня утихали, чтобы часов в 6 вечера снова проснуться. А мухи распорядка вообще не ведали. Летали по вечно грязным туалетам, а затем садились на пищу зеков. Но это еще не беда, так, штрих к картине. А вот когда забилась канализация, тут-то все и началось. Потоки зловонной жижи выплескивались из канализационных люков и лениво заливали раскаленный асфальт, тут же высыхая и вновь набегая. Отрядные туалеты были загажены почти до верха уже в первые сутки. А над всем этим тучи гудящих мух и запах… запах…
Но есть охота. Поэтому в обед я в столовой угрюмо жевал хлеб с солью. Не мог я в такую жару впихнуть в себя то, что называли первым – три листика капусты и куриная голова в большой дюралюминиевой кастрюле, стоящей на длинном столе. Второе – мерзкая размазня из перловки или пшенки, сдобренная то ли комбижиром, то ли еще чем похуже. Благо, есть хлеб и соль на столе. На обед полагалось два куска хлеба, это составляло две трети нормы. Всего три четверти буханки спецвыпечки, не разберешь, белого или серого, кислого, но вполне съедобного хлеба. Соли без ограничения.
Я принадлежал к тем бедолагам, которые не получали с воли передач, не могли устроиться в лагерной жизни. Вынуждены были жрать баланду, да перебиваться возможностью что-то где-то по случаю урвать – мир не без добрых людей. Многие шли работать в мастерские, где для блатных резали разные деревянные вещи, которые потом продавались на воле, если, конечно, хватало умения и терпения. Это давало преимущества небольшие, лишь табак и чай скупо выделялся с общяка, но не еду. Такие заключенные обычно делились на две категории. Первая начинала поглощать баланду в огромных количествах, благо каши и супа всегда оставалось более чем достаточно, ведь почти половина зоны вообще в столовую не ходила. Первоходы еще не потеряли живую связь с родней, а дело было на Кубани, крае сытом. Таких обжор презрительно называли «кишкоблуды» и частым развлечением было смотреть, как в тощего обычно человека входит ну просто невероятное количество этой самой перловой каши, бывало, что даже пятилитровая кастрюля влезала. «Кишкомания хуже наркомании» - обычная присказка по отношению к ним всегда имела успех и вызывала глупый хохот. Они же ничего не могли с собой поделать, это какое-то нервное, возможно, даже психическое отклонение, сознанию уже не подвластное. А другая категория, к которой принадлежал я, испытывала острое отвращение к пище, которую готовили в столовой, и переставала ее есть, кроме хлеба, соли и сахара. Не взирая на хроническое недоедание. Тоже что-то нездоровое.
Напротив меня жевал хлеб Василич – мужичек лет под 60, но бодренький, крепенький, шустрый. Срок получил за кражу в совхозе, кажется, рулон рубероида со склада унес. Три года общего режима как первоходу дали. Жевал он хлеб с кусочками сала, передачу от дочери недавно получил. Он был мужичком расчётливым, экономным. Все быстропортящееся и мало-мальски ликвидное было либо съедено сразу с нужными людьми, либо обменяно на чай и сигареты. Разумеется, после обязательных подношений на общак, на «места святые», то есть в санчасть, изолятор и СУС, где «страдали бродяги за общее», и лично смотрящему за отрядом, в соразмерных пропорциях, само собой. А вот сало могло выдержать несколько дней на такой жаре, хорошее было сало. Его Василич и ел экономно в общей столовой с хлебом на обед, чтобы не делиться в отряде. Да не шло оно ему в горло что-то сейчас. Что-то тошно ему было. Василичу жалко стало хлеба и сала, не пропадать же добру. И потому он протянул его мне:
- На вот, возьми. Я чагой-то не хочу.
Я взял надкусанный кусок и съел. Разве я не знал, что уже чуть не четверть зоны дизентерией мается? Что санчасть даже не ведет приема таких больных? Знал, конечно. Знал ли, что ну никак нельзя в такой обстановке с кем-то есть из одной посуды или один кусок? Разумеется, знал. Но это было что-то вроде рефлекса, организм сам решил, что ему нужны эти калории, и плевать он хотел на дизентерию. Ему вообще плевать на то, что будет через пять минут. Он хочет лишь самых простых вещей – увеличивать свой потенциал путем запасания и экономии энергии для получения удовольствий. Все остальное уже производное от этого стремления – размножение, выживание, адаптация и прочее. Разум должен постоянно вести борьбу с организмом, но в условиях энергетического кризиса тело часто побеждает.
Первые симптомы дизентерии я ощутил уже рано утром, и весьма мучительно. В туалет стояла очередь. Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что трое следующих суток я провел именно в этой очереди. Вечерняя и утренняя проверки превратились в кошмар, который сосредоточился острой болью внизу живота и вышибал холодный пот в усилиях сдержаться. Первый навык, который человек обретает еще раньше, чем научается говорить, это отправление естественных потребностей социально приемлемым образом. В зоне же это обострялось многократно, потому что почти сакральное деление на чистое и нечистое касалось в первую очередь именно отходов человеческой жизнедеятельности. Тот, кто даже случайно вступил в соприкосновение с ними, тут же попадал в категорию неприкасаемых и приравнивался к пассивным гомосексуалистам, жил вместе с ними, подвергаясь с ними же всевозможным унижениям и побоям – «форшмак», к которому мерзко прикоснуться.
На третий день мое состояние стало критическим. Обезвоживание, температура, жара, боли стали почти непереносимы. Сознание мутилось, солнечный свет казался синим и вязким туманом – где больше света, гуще синева. Спать я боялся, чтобы во сне кишечник не сыграл со мной роковой шутки. Предпочитал на корточках, привалившись спиной к стене, сидеть на улице возле туалета.
Ночью три «петуха» совершили побег. Они попытались пробраться через канализационный сток, но не знали, что на выходе трубы из зоны стояла решетка. Развернуться в тесном пространстве было невозможно, и они застряли. Их нашли лишь через двое суток. По традиции, на время поисков вся зона стояла на плацу с перерывами на прием пищи. А затем пойманных не посадили, как положено, в карцер, а просто вернули в отряд. Их зверски избили блатные за то, что «не поставили смотрящего в курс» и общее в результате пострадало. Потом уже увезли и добавили срок.
Утром нас вывели на проверку, построили на плацу. Все уже знали, что случилось, и настраивались на долгое стояние. Порядок строя всегда был регламентирован самими заключенными. Позади стояли блатные. Потом мужики. Потом козлы, хозобслуга, а впереди неприкасаемые «непорядочные». Прошел час, солнце пекло вовсю. Я уже не стоял, а сидел на корточках, качаясь из стороны в сторону, всю оставшуюся силу воли направив лишь на одно – не потерять сознания, не дать кишечнику расслабиться. Стоящие рядом мужики сочувственно косились, но стояли, как положено. Начальник отряда, регулярно обходя строй, каждый раз окриком заставлял меня встать. И я изображал что-то похожее, но выпрямиться полностью не мог. Прошло еще полчаса, я чувствовал, что силы уже на исходе, что вот-тот я упаду и больше не смогу сдерживаться. Это означало, что остаток срока я проведу в передних рядах. Означало страшное, хуже смерти. И я как-то держался.
Когда начальник отряда в очередной раз проходил мимо меня, мы встретились глазами. Не знаю, что он увидел, что я смог ему передать взглядом. Но он, фактически, совершил должностное нарушение, и довольно серьезное, учитывая ситуацию. Взяв меня за локоть, поднял и повел в туалет мимо начальника зоны, зама по безопасности, других начальников отряда. Они лишь молча смотрели вслед.
Не ведаю, были ли какие-то последствия для него, к обеду меня все-же положили в санчасть, потому что, выйдя из туалета, я потерял сознание. А когда через две недели выписался, у нас уже был другой начальник отряда. Впрочем, частые перемещения сотрудников дело обычное.
Иногда, вспоминая моего спасителя, я ловлю себя на мысли, что не испытываю к нему ничего, ни благодарности, ни злобы. Может, это и неправильно, не знаю. Синее солнце многие вещи освещает иначе. Но любой опыт должен быть пережит, переварен и обращен в мудрость, в том числе и синее солнце того унизительного и мучительного дня

6
Бунт начался ночью. Я проснулся даже не столько от криков и шума, сколько от содрогания дощатого пола, по которому прыгали в кроваво-пьяном угаре почти тридцать человек. Моя одноярусная железная с панцирной сеткой шконка передавала эти толчки прямо в тело. Прямо в сердце и мозг. Которые даже во сне бодрствовали настороженным ожиданием опасности. Это, видимо, меня и спасло. Я не вскочил, не закричал. Я как зверь замер, притаившись, с головой спрятавшись под одеялом. Сознание мгновенно завершило логические цепочки и выдало суть происходящего и алгоритм действий самосохранения. Лежать неподвижно. Люди в азарте драки не обращают внимание на неподвижное, оно неопасно. И я лежал. А вокруг бушевал ад.
…
– Эй, слышь, ты… к угловику давай канай! – с блатной оттяжкой речи и кривлением губ процедил мне шнырь.
Я шел сквозь строй двуярусных шконок, точно посередине. Сквозь презрительно-ненавидящее молчание мужиков. Все уже знали, ничего скрыть нельзя.
Далее ритуальное действо.
– Вот тут припади на корты, шконки не касайся – растяжка гласных сквозь треск четок. Дым в лицо. Тресь, тресь…
Шаблонные фразы, ритуальные ответы. Неизбежно-театральное презрение. Ритуальное отвержение.
– Да ты вообще по курсам, что такое общее?!! Короче, катай свою вату и вали к мусорам!
Путь обратно между тех же шконок. Презрение получило санкцию и выражение: козел краснопузый! Шерстюга мохнорылая! На веник и тряпку ****ину! Пинки по воздуху, не попадающие в цель из осторожности. Никто не осмелился.
…
Красный отряд. Пять шконок на этаж. Второй. Коврики, шторы на окнах, цветы. Красная элита зоны. Почти рай после общака. Весь день за компьютером в кабинете ОВР, почти неограниченные возможности и безопасность. Санкция самого начальника по ВР Управления ФСИН по Энской области. Ну, должность такая, что поделать.
…
Джунгли это, чистые джунгли. Параллельные структуры, пересекающиеся интересы. Любимчики нового хозяина Лом и Дрыщ стали завхозами жилки и красного отряда. Оба за два метра ростом, но Лом почти 120 кг, а Дрыщ не более 80. Кулаки у обоих тяжелые и в работу пускаются часто. Столовую нужно к ногтю прижать? Вдвоем они встречают с работы шушарских и в душ пускают тех, кто отдал еженедельную дань. Остальные знакомятся с их натруженными кулаками. Каждый день.
Костя Боксер – завхоз столовой – выкатил две фляги браги по тридцать литров на своих рабочих. И свалил к блатным относить яичницу с беконом и курицу жареную, там и остался. А брага градусов 15, умел Костя делать. Сахару хватало на складе. И то сказать, замахнулся Лом на то, чтобы Костя ему картошку с мясом делал на ужин! А он с самим Белибердой, начальником режимной части, водку пьет! Дурень Лом, ох дурень…
…
И вот я лежу ни жив ни мертв под одеялом, а надо мной рев бычий Лома, которого никак забить дужками от шконок не могут. Время как резина тянется. Только слышу, Лом орет с кваканьем каким-то (зубы выбили и горло повредили, узнал я потом): я прыгну в окно! Прыгну, прыгну! Не бейте! В ответ матерный многоголосый вой и звуки ударов. Звон стекла. Общее а-а-а-а! Глухой стук.
Кто-то меня дергает за одеяло. Под шконкой лежит Дрыщ. Глаза сумасшедшие, белки навыкате, ухо порванное болтается, весь бок в крови, капает на доски пола. Дергает, смотрит, и молчит. Но мне и не нужно слов. Я скатился, приподнял одеяло, а он туда скользнул, и с головой накрылся. Я боком-боком к стене придвинулся, и сижу. Толпа, крови отведавшая, выплескивала энергию на тумбочки, стены и окна. Звон, гром… Меня узнали, не тронули, я со всеми в хороших отношениях старался быть. Ушли допивать брагу. Забежал дежурный наряд, наверх подниматься не стали. Это правильно. Их пятеро с резиновыми дубинками, а там тридцать с железными. Но Дрыща забрали. Утром только ОМОН зашел. Тогда и мне досталось, да они же не разбирают, где кто.
…
Забыли уже все про Лома, Дрыща и бойню кровавую. Дело замяли, кому нужны неприятности? Никто не умер. Лом, говорят, после перелома свода черепа немного не в себе, его куда-то увезли, и ничего больше не слышно. Но вот проходит три месяца, и в отряде снова Дрыщ! И снова в прежней должности завхоза. И ухом заштопанным не ведет, как меня увидел. Глаза стеклянные выкатил только:
– Ты это… в курсе, что мы на сантехнику новую собираем? Ну вот, пока не отдашь, мойся в котельной. Замки я поменял, так что ключи свои можешь выкинуть.
Тут у меня в глазах и потемнело…
…
Кто не на работе был, собрались у окна. Оно как раз на запретку выходило. А там с граблями в компании других петухов разравнивал контрольно-следовую полосу Дрыщ. Фаршмак он теперь непорядочный, а что поделать, если мочой петухи облили? Нужно повлиятельнее начальников выбирать.
…
Шуруп, старшой над петухами, невзлюбил его люто, больно гонористый Дрыщ был. Даже там. Была у Шурупа киянка большая, нашли ее во время ремонта под досками пола. Темными пятнами вся, и волосы прилипшие были на ней, говорят. Полюбилась она Шурупу сильно. Это, говорит, мое переходящее красное знамя! Вот ей и забил он Дрыща насмерть. Ну, не сразу, конечно, где-то полгода прошло.
…
Но все вижу я глаза эти, из-под койки на меня смотревшие в смертном ужасе. И понимаю, что снова бы спрятал его под своим одеялом. Даже зная, какая это мразь. Просто иначе нельзя.

7
Устроена она так. Стена толщиной полтора метра. В ней окно размером полтора на два метра. Ее перегораживают пять решеток с ячейками разного размера, от большого, куда можно просунуть руку, до маленького. Еще снаружи жалюзи железные. Между решетками пространство, которое используется для хранения продуктов. Своеобразный холодильник. Баланда такого качества, что есть ее почти невозможно. Только хлеб и сахар. А все остальное в передачах. Причем, в те годы в избытке было всего. Колбасы разные, сало, сыр и т.д. Они в решке и хранились как в холодильнике. Зимой в результате перепада температур воздух из почти полностью перекрытого решетками и продуктами окна поступал тонкой струйкой ледяного свежего воздуха. К нему стояла очередь. Чтобы немного подышать. Ловишь ртом обжигающе-холодную струю, и дышишь ей. Пьянеешь. От кислорода. Ну, больше трех минут нельзя было, очередь ведь. Да и не выдержишь больше.
Я всегда ждал момента, когда смогу вдохнуть этот ледяной свежий воздух. Буквально жил этим. Но приходилось ждать очереди, обычно часа по три-четыре. Вот смотрю, впереди меня к решке подошел Колян. Тракторист. Украл лошадь по пьяне и с друганами съел ногу. Сварил и съел. Вот уже год ждал суда. Как и я. Как и я, больше часа ждал очереди воздухом подышать. Вот подошел он к решке, глаза закатил от удовольствия. Я радуюсь за человека, хорошо ведь ему! И мне тоже скоро будет хорошо. Но только смотрю, а он не воздухом свежим дышит! Он на колбасу чесночную смотрит и нюхает ее! Начхать ему на этот воздух, струя ведь не там идет, я это вижу! Не совру, правду скажу. Блеванул я. Хорошо, дальняк рядом, слева в метре всего. Не люблю с тех пор чесночную колбасу. Даже не знаю, почему. Не люблю, и все тут.