Эпизод

      Тридцать шесть лет. Два развода. Актриса областного театра на выходах. Ничего впереди не светит.
      И вдруг, будто сон наяву — предложили сняться в фильме. Пока лишь короткий эпизод без слов, но ведь лиха беда начало.
      Война, оккупация, жестокий «новый порядок». За пустяковую провинность, чтобы запугать людей, расстреливают фашисты молодую колхозницу.
      Пробу — паданье мёртвой — прошла я легко. Техникой владею, всё отточено: мимика, жест, движение.
      Но задумчиво хмурится режиссёр: недостаточно трагична сцена. Надо развить, добавить ещё одну девушку: оставшись в живых, оплакивает она жертву. И меня задвинул на вторую роль, выжившей. Первую, расстрельную, отдал Эльке, приме нашего театра. Снова сокурсница меня обошла.
      Не разлей вода были мы, когда учились в Щуке. Всерьёз видели себя великими актрисами. По распределению попросились вместе в эту тмутаракань, верили, ненадолго, ждёт ведь нас мировая слава! Да так здесь и застряли. Эльке с мужем повезло: пошёл на повышение, важной шишкой стал в областной администрации. Ему благодаря Элька на первые роли в театре пробилась. Но и для неё тут потолок, выше не прыгнуть.
      Провинциальный театр — змеюшник. Человеческие отношения сохранить трудно: грызня из-за ролей, ревность, интриги, подставы. Нас с Элькой грязь эта не минула. Отдалились, едва здоровались.
      Но теперь на радостях былое забыли, за новую работу взялись дружно. Доволен пробами взыскательный наш художник. Дал добро на съёмку.
      Гримёр с костюмером потрудились на славу. Красавица Элька, стройная смуглянка-кареглазка. Милашка и я — пухлощёка, курноса, конопата. Белые платочки, простые ситцевые платьица, старенькие, на солнце выгоревшие. Босые загорелые ножки деревенских девчат.
      «Мотор!»
      Чудное летнее утро, ясная зорька над полями. С граблями на плечах идём на покос пыльным шляхом, поём «Ой, на горi…». Тридцать шесть лет на двоих, юность — и в войну юность. Дружба нерушима, любовь навек, счастье — за поворотом…
      А из-за поворота навстречу нам патруль. Два немца на мотоцикле с коляской.
      Умолкли мы, жмёмся к обочине, даём дорогу. Но затормозил мотоцикл перед нами. Немцев играют совсем зелёные парнишки, третьекурсники с актёрского. Стараются, изображая свирепых завоевателей — переигрывают слегка, карикатурят:
      «Хальт! Аусвайс!»
      Я свою бумажку достаю. Едва глянул на неё вражина, надменно губу оттопыря: «Гут».
      Элька побледнела. Забыла пропуск. Но ещё надеется: люди же они? Робко, по-детски доверчиво улыбается фашистам: виновата я, простите…
      Глаза белокурого мальчишки — словно рыбьи, пустые, холодные. Передёрнул затвор, навёл автомат.
      Вскрикнула Элька: «Не надо!..»
      В упор её.

      На репетициях движение отработано. Навзничь падает убитая. Я её поддерживаю, помогаю лечь, красиво разметаться на траве у обочины. Рыдаю над ней.
      Да что же путает Элька? Вместо того чтобы, прогнувшись, мне на руки упасть, схватилась за живот, валится куда-то в сторону.
      Я, свою роль исполняя, пытаюсь её выровнять, уложить правильно. Тяжело оползает Элька. Из моих объятий выскользнула, свернулась в пыли неуклюжим комом.
      Всё испортила, кулёма. Но команды «Стоп» нет, продолжаю играть по сценарию. Бросилась на колени, склонилась к лежащей. И тут сквозь пальцы Элькиных рук, к животу прижатых, в лицо мне кровь фонтаном, горячая, липкая.
      Закричала я, наверное… Не помню.

      Очнулась в больнице. Сразу спросила, что с Элькой. Глаза прячут врачи. Лицедейству не обучены, лгут неумело: «Всё хорошо». Поняла — нет подруги.
      Не спасла «Скорая помощь» её, смертельно раненую.
      Следствие, суд. Определили: пиротехник виновен. Какую-то заглушку забыл снять.
      Режиссёра оправдали. Немало ему это дело нервов стоило. Меня и видеть больше не хотел. Я его, впрочем, тоже.
      Кончилась моя карьера в кино.