Давид

Давид шёл по городскому кладбищу. Дорожки мелкой черно-серой гранитной крошки уже кое-где были припудрены свежим белым снегом, а в некоторых местах еще лежала яркая жёлто-зелёно-красная листва. В казалось бы, хаотичном бесконечном скоплении могил прослеживался еле уловимый порядок. Ближе к центральным дорожкам располагались величественные чёрные блестящие монументы партийных руководителей, директоров заводов, известных врачей, милиционеров, бандитов, поэтов и художников. Далее были захоронения простолюдинов - покосившиеся металлические плохо окрашенные тумбы, увенчанные кривыми звёздочками, или крестами.

Тополя облепляли многочисленные иссиня-чёрные вороны, чьи гортанные крики непрестанно разрывали кладбищенский покой, мимо по шоссе периодически проносились редкие машины, а высоко, в неожиданно для осени, прозрачном и ярком небе с редкими облаками, оставляя сизый инверсионный след, медленно плыл самолёт, все заполняя мерным далёким шумом: и кладбище, и бесконечные коричнево-серые поля, и далёкий пёстрый лес, и извилистую черную блестящую реку, видневшуюся там далеко, в дымке.

Русские кладбища... Огромная хаотичная, расположенная на окраине, навсегда запущенная территория, ограждённая дырявым забором. Весьма условный порядок, и спорная красота могильной архитектуры присутствует только на главной аллее, но стоит вам зайти за этот первый ряд погребённой знати, жрецов, чиновников и их близкой обслуги, как вы попадаете в царство хаоса и грязи. Мусора на кладбищах так много, что вы будто находитесь на городской свалке. Памятники, если и являются памятниками, то лишь памятниками забвения. Никто никого не помнит уже через одно поколение - Иваны, не помнящие родства. Нищета и скупость проявляется здесь во всей своей жалкой красе: клочок земли, на котором стоит копеечная металлическая неухоженная тумба - типовая застройка города мёртвых. Она будет граничить с кичем сильных мира сего: огромной гранитной стеллой местного уголовного авторитета, или вычурным черным обелиском кудрявого конокрада.

Кладбище проявляет истинную веру русского человека во всё, кроме смерти. На памятнике соседствуют советская звёздочка и православный крест, родственники усопшего поминают его водкой, выкладывают яица, хлеб, конфетки, яблочко, любимые сигареты покойного. Ставят лампадку и, дождавшись водочного тёплого прихода, причитают: "Царствия небесного господи помилуй...".
 
С редких чёрных полированных надгробий на Давида смотрели из своего, некогда живого, прошлого, навсегда застывшие во времени то ли смеющиеся, то ли плачущие бабушки в цветастых платочках, их старики с лицами полно и богато отражающими патиной морщин всю эту несчастную тяжелую беспросветную жизнь, мужчины с породистыми мясистыми лицами в квадратных массивных очках и костюмах с неизменной авторучкой и расчёской, торчащими из щели нагрудного кармана, сухопарые офицеры в советской форме, на погонах которой больше никогда не появится новая звёздочка, девушки в свадебных платьях, впервые надетых на них только на похоронах, кудрявые патлатые дети с таким открытым и пронзительным взором, что смотреть их портрет, не сдерживая слез, было невыносимо трудно.

Давид считал столбы. У 12 столба  от основной дороги, за чугунной оградой могилы архитектора Зейфмана, следовало повернуть направо и пробираться сквозь нагромождение оградок, покосившихся крестов, тумб, редких каменных памятников, с плохо различимыми облупленными золотыми надписями, бетонных обгрызанных временем надгробий, сваленных в кучи останков проволочных венков с выцветшими пластмассовыми цветами, грязных расколотых банок, сваленных в кучу сухих веток и другого тлена в царстве тлена.

Белели выцветшие овалы фотопортретов, цеплялись за полы плаща иглы многочисленного, разросшегося на благодатной кладбищенской почве шиповника, свисали с берёз длинные, похожие на струйки чёрных слёз тонкие ветви, а иногда на тропинке попадались редкие мелкие красные ягоды земляники. Давид вспомнил Петербург, 1913 год, и Марину, читающую ему с, еще не полностью высохшими чернилами, мятого листа: “... Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет…”. Прохожий, остановись! Но - нет!

Вот, уже виднелась искомая высокая чёрная, будто парус, плита надгробия. Удивительно чистая и блестящая, на фоне покосившихся серых угловатых металлических тумб, она отчётливо отражала небо, - сегодня такое яркое, глубокое и контрастное, что ещё больше подчеркивалось ансамблем белых перистых облаков, напоминающих гигантскую птицу, парящую по северо-западу небесной полусферы.

Давид ускорил шаг, его сердце трепыхалось, он пошёл быстрее и быстрее, почти уже бежал, обтекая угловатые ржавые оградки, сорвал с головы шляпу и кинул её в сторону, расстегнул стесняющий движения плащ, а после сбросил и его, стянул с шеи кашне, и уже буквально бежал по узким кладбищенским лабиринтам, и добежав до могилы… растворился в воздухе и исчез.

Если бы вы тогда шли за Давидом, то обязательно бы обошли чёрный блестящий монумент и прочли: “Здесь покоится Давид Энжель, спасавший людей. Возвращайся скорее”.