Оладушки

Три дня был в командировке, а Ленка не звонила. Договорились, что позвонит, если Мишка… Так. Стоп! Не звонила, значит Мишка живой. Надо идти. Я должен. Блин… Никому я ничего не должен, но пойду, потому что собственная совесть просто жрёт меня изнутри, так же жадно и целенаправленно, как Мишку рак.
Хм... А ты, батенька, философ. Нет. Трус… Жалкий трус. Боишься идти к смертельно больному другу, пожать ему руку и поймать себя на мысли: «Запомни это тепло. Скоро его не будет.»
Всё, философ хренов, встал и пошёл! Господи… Как же это страшно, когда ничего нельзя сделать. Ни-че-го!
На улице жарища. Асфальт плавится. Солнце, оборзевшее и равнодушное, как новые реформы правительства, сжигает всякую надежду на прохладу вечером. Ветер ползает в траве. И чего ты её раскачиваешь, бедолага? Не трава это уже – сено на корню. А вот и Мишкина девятиэтажка. Пока ещё Мишкина…
Дверь открывает Ленуська, и сердце у меня не замирает, как у большинства нормальных людей в таких ситуациях, а начинает бешено колотиться. Ленка одета в какой-то старый халат, не причёсана, без макияжа. Это ненормально. Она держалась лучше меня даже тогда, когда врач-онколог, кстати, наш одноклассник обозначил диагноз и срок: не более трёх месяцев. Я видел, как у Димки тряслись руки, когда он прямо в кабинете прикуривал от моей зажигалки. Про себя вообще молчу: сигарету фильтром закурил. И потом, когда Мишка уже реже вставал, наша прекрасная и мудрая Елена, стильно одетая, в неизменном макияже, теребила мужа:
- Вставай, Мишаня, я гулять хочу. Можно на балконе.
Мишка улыбался и отбрыкивался:
- Иди с Витькой погуляй.
Но Ленка не уступала:
- Обойдётся. Пошли, милый, а то меня с балкона уведут.
Тыча в мою сторону пальчиком, она посмеивалась:
- А с этим Казановой я ни за что не пойду! От него опять противными духами пахнет!
Мишка с трудом поднимался, мы шли «гулять» на балкон. И я, и Ленка хорошо запомнили Димкин совет:
- Движение ненадолго, но продлит ему жизнь. Сляжет – всё…
Каждый раз, стоя на балконе, Мишка жадно хватал ртом воздух и просил:
- Вить, закури… Я хоть понюхаю…
Ленка морщила свой курносый носишко:
- Конечно же, табачище лучше молодой зелени пахнет. А впрочем… У тебя «Парламент», Казанова? Ну кури, а то от дурного парфюма голова разболелась, и подари уже своей пассии нормальные духи.
Я смущался, естественно, а Мишка улыбался, глядя на нас, и дышал спокойнее, без хрипов. А сейчас Ленка выглядит так, как я и представить себе не мог: красные, припухшие веки, словно полинявшие, мутные зелёные глаза. И этот халат ещё… Никогда не видел её в халате.
– Ленка... Что? – не говорю, а сиплю севшим голосом.
- В больницу его вчера забрали, Вить. Димка приехал и забрал. Говорит, надо прокапать что-то новое.
Уткнувшись мне в грудь лохматой головой, она плачет:
- А меня не пускает туда. Говорит, что буду мешать важному процессу.
В соседней двери щёлкает замок. Быстро, но аккуратно я впихиваю Ленку в квартиру и плотно припечатываю дверь: нечего никому на неё пялиться. Горе не красит.
Пусть выплачется без лишних глаз и сочувствия. Сколько уже можно носить всё в себе? Ленка рыдает горько и безутешно, а я глажу её по голове и замечаю седину на волосах. Чёрт! У самого заныло в груди. И больно так! Словно это у меня порок сердца, а не у Ленки.
Не помню, чтобы вообще так больно ныло. Эх, Ленуська… Держись. Нам ведь его ещё хоронить.
Ленка перестаёт реветь и, заглядывая мне в глаза, тихо просит:
- Вить, позвони Димке, попроси: пусть хоть тебя пустит к нему. Мне так спокойнее будет.
- А это идея! Щас!
Я поспешно шарю по карманам: телефон-то я взял? Забыл, конечно же. Ленка улыбается сквозь слёзы:
- Когда ты уже женишься на нормальной бабе?
- Зачем?
- Чтобы напоминала о необходимых вещах и оладьи твои любимые жарила!
Она улыбается ещё увереннее, и это отлично. Пусть та улыбка похожа на алое пятно на белом платье, она ей нужна сейчас, как глоток свежего воздуха растерзанным лёгким её мужа.
Как же не вовремя звонят в дверь! Ленка, испуганно ойкнув, бежит на кухню и шепчет, выглядывая из-за приоткрытой двери:
- Узнай, чего там кому надо.
Дверной замок чвакает, кряхтит, скрипит и никак не хочет открываться. Я злюсь, но успеваю заметить, что по полу тянет холодком. Наконец то. Наверное, обещанная гроза пожаловала. Но на пороге...
- Мишка! – радостно ору я.
- Мишанечка! – бежит к мужу Ленка.
- Тихо, тихо, – улыбается нам Мишка, выставляя вперёд руки, –
и обниматься, и целоваться позже. Устал я чего-то.
- Тебя выписали? Так быстро? А почему меня не предупредили? А как же ты добрался? Или тебя подвезли? – засыпает мужа вопросами Ленка, а сама прижимается к нему и гладит, гладит руками его небритые щёки.
Мишка осторожно отстраняется и идёт в комнату, поясняя на ходу:
- Сбежал ненадолго. Лекарства прокапали новые, хорошие. Лучше мне стало. Можно сказать, как и не болел никогда. Соскучился по вам обоим, чудики, вот и сбежал.
- Да ты что? – ахает Ленка и звонко смеётся:
- А Димка говорил, что у них больница, как тюрьма: мышь не проскочит.
Мишка усмехается:
- Ну, мышка – не Мишка.
Мы с Ленуськой довольно переглядываемся: пусть даже и ненадолго, но это тот, прежний наш Мишка - весельчак, остряк, балагур. Остряк в это время неодобрительно хмурит брови.
- Ленчонок, ты сегодня просто королева бомжатника. Косметика подорожала? Расчёски поломались?
Ленка вспыхивает и смущённо косится в мою сторону.
- Да, – жёстко добивает её муж, – я именно об этом. У нас друг в гостях, а ты…
- Мишан… Ну, ты чего? Перекапался что ли? – встреваю я в разговор, заметив, что глаза у Ленки начинают подозрительно блестеть. Мишка смотрит в мою сторону, и мне становится не по себе от его непривычно холодного взгляда. Но через мгновение его взгляд теплеет.
- Извини, брат, – он снова поворачивается к жене – И ты прости, малыш. Устал я. Очень…
- Миш, давай чайку? – предлагает Ленка, лихорадочно приглаживая волосы.
- А давай! С оладушками.
- Полчаса, ребята, и будут вам оладушки!
Ленуська исчезает, мы садимся в кресла: я небрежно, а Мишка очень осторожно и ласково поглаживает мягкую обивку:
- Представь, брат: никогда не замечал, что она тёплая и бархатистая, как кожа у женщины.
На велюре остаются длинные тёмные полосы.
Я рассеянно киваю, отмечаю про себя, что надо напомнить Ленке про его заметно отросшие ногти и шарю по карманам в поиске сигарет.
Неужели их тоже не взял, как и телефон? Уф… Тут… Просто положил в карман рубашки. И зажигалка там же.
- Закури… Хоть понюхаю…, - уже привычно просит Мишка.
Я киваю в сторону кухни.
- Нагорит обоим.
- В ванной она, – улыбается Мишка, – В порядок себя приводит, - и чутко принюхивается, втягивая нервно подрагивающими ноздрями ароматный, густой запах «Парламента».
- Хорошо-о-о…, - глубокомысленно тянет он, а через минуту неожиданно заявляет, – Чтобы на шаг от неё не отходил! Слышишь?
Я едва не давлюсь сигаретным дымом.
- В каком смысле?
- В прямом!
Мишка тычет пальцем в сторону спальни.
- Любого другого я вместе с ней там придушу. Имей это в виду. Приду и придушу!
Уже совсем неожиданно для себя я прихожу в бешенство.
- Слышь, ты! Душеприказчик! А не пошёл бы ты, знаешь куда? Или подробнее пояснить? Ты чего себе там думаешь? Да у неё со школы ещё - один ты.
Мишка примирительно улыбается.
- Остынь, Казанова. Я знаю…
Его пронзительный взгляд плавит мне лицо.
- Так ведь и у тебя , братишка, кроме неё со школы вот тут, – он тычет мне в грудь туда, где бешено колотится сердце, - тоже никого нет, хотя по количеству баб ты Казанову давно уже обставил.
После этих слов мне кажется, что кожа с моего лица сползает рваными клочками.
Мишка невозмутимо продолжает буравить меня незнакомым до сего дня колючим взглядом, потом взгляд теплеет, потом мой друг чуточку обречённо вздыхает.
- И ещё я знаю, что Ленка кроме тебя никому больше не поверит в этой жизни. И правильно сделает.
Я молча сажусь в кресло, оглушённый, беспощадно раздавленный таким его откровением. Машинально тяну из кармана сигаретную пачку, но Мишка стискивает мне пальцы.
- Не надо. Времени мало.
- В каком смысле? – недоумеваю я.
- В прямом. Считай, что это последняя просьба, брат. Подари мне покой.
Теперь он смотрит не в глаза, а прямо в сердце. Я собираюсь с мыслями, духом, в общем - собираю себя в кучу и крепко сжимаю его холодные пальцы.
- Обещаю, брат. Будь спокоен.
Мишка обмякает телом, кивает в ответ и устало откидывает голову на спинку кресла.
- Долго она чего-то. Иди поторопи, а я подремлю немного.
На кухне Ленка мечется между плитой и шкафами. Она уже не в халате, а в щеголеватом домашнем костюмчике и при макияже.
- Ты зачем ушёл от него?
Торопливо подвинутая солонка опрокидывает на пол сахарницу.
- Заснул он, – поясняю я и наклоняюсь, чтобы собрать сахар руками. Ленку посещает та же самая мысль про сахар. Мы звучно чмокаемся лбами. Не знаю, как у неё, а у меня искры из глаз сыплются от боли.
- Блин… У тебя не голова, а гиря тяжелоатлета.
- Не блин, а оладушек! – смеётся Ленка и чмокает меня в подбородок, выше ей не достать. Куда там! Пигалица.
Я подмигиваю.
- Сразу полегчало.
- Помогай, раз выслали на кухню, – улыбается Ленка.
- Есс, босс! Слушаю Ваши приказания!
Ленка разворачивает меня лицом к шкафам.
- Пакет муки на второй полке, там же ванилин. Для особо бестолковых даю инструкцию: ванилин – это маленькие пакетики рядом с мукой.
Я достаю и то, и другое, а Ленуська снова командует.
- Три яйца из нижнего отсека холодильника достать и хорошо помыть.
Она подвязывает красный в кокетливый белый горошек фартук. Выполнив приказ, я присаживаюсь на кухонный табурет и молча наблюдаю, и наблюдать этот процесс мне намного интереснее, чем никакушный последний футбольный матч между сборными России и Бразилии.
В большую обливную чашку Ленуська сыплет горкой муку. Пока она открывает пакетик с той штуковиной, название которой уже благополучно мной забыто, я замечаю про себя, что мука выглядит, как настоящая гора, только в миниатюре. Наверное Бог(если он есть, конечно) также насыпал горы на землю. Пахнет пасхальным куличом. Вкусно пахнет. Ленка делает в горе углубление. Ну точь в точь – вулкан! А вместо лавы там шипит та хрень из пакетика, кефир или ряженка, или простокваша, (я не понял) соль и сахар. Сахар, кстати, я с пола собрал, пока Ленка доставала чашку для теста.
- Яйца чисто вымыл? – придирчиво спрашивает повариха, с сомнением прищурившись, – Ты учти, они деревенские.
- Чисто, – клятвенно уверяю я и недоуменно спрашиваю, – А что, деревенские яйца грязнее городских?
- У кур то? – переспрашивает Ленка, задумчиво прикидывая, а не подлить ли ещё кефира–ряженки-простокваши? Одновременно вникнув в двойственный смысл вопроса, мы тихо смеёмся. Смех больше нервный, чем весёлый, но всё же – это какая никакая, а разрядка.
Все три яйца разбиты прямо в углубление на мучной горке, и я получаю новое распоряжение.
- Сковороду с синей ручкой из нижнего шкафа достань, сполосни, насухо вытри и поставь на огонь.
- Сделано, босс! – рапортую я, быстро выполнив задание.
- Ну, и чего стоишь, как Родина-отец на кургане? – спрашивает меня Ленуська. А я и правда стою, с каким-то детским восторгом наблюдая, как тягучее, желтоватое тесто срывается с ложки и падает обратно в чашку. Ну просто капля мутной росы в объёмном и многократном увеличении.
- Масло на сковороду налей, чудо, – улыбается Ленка, – бутылка с маслом в пенале на нижней полке.
Уже через минуту первые оладушки ворчливо шипят на сковороде, меняя сливочную желтизну на золотую корочку.
- Две тарелки и две пиалочки, что с клубничками, из сушки – на стол! В пиалочки – сметану из холодильника. Сметана в банке с розовой крышкой, – слышу я приказ, а сам просто давлюсь слюной. Но приказ выполняю чётко и без нарушений. Три первых пышных, ноздреватых, умопомрачительно золотых оладья Ленуськин кладёт на тарелку и подталкивает меня к столу:
- Ешь, пока горячие. Ты ведь именно горячие любишь.
- Неее… Я с Мишкой, – не особо уверенно протестую я.
- И с Мишкой поешь тоже. А пока считай, что пробу снимаешь.
Я больше не спорю, а сажусь и ем. Нет. Вкушаю! Потому что это пахучее чудо можно только вкушать. Ленка поджаривает следующую партию и, довольная, снимает фартук.
- Пойду, Мишане отнесу.
- Давай! – улыбаюсь я и прикрываю за ней дверь. Господи! Как же хорошо, когда вот так : я и они, и Мишке, вроде как, полегчало, и...
- Вить, а Мишки нигде нет… И в комнате нет, и в спальне нет, и на балконе…
- Как нет? – удивлённо переспрашиваю я, поспешно сую в карман сигареты и бегу за Ленкой. Да - Мишки нет нигде. Встревоженная Ленуська ходит за мной по пятам, поставив на журнальный столик возле пустых кресел тарелку с оладьями.
- А может он на улицу вышел? - неуверенно предполагает она, и пудра на её лице напоминает небрежно наложенную штукатурку: белое на сером.
- Точно! – хлопаю я себя ладонью по лбу, – Конечно, вышел! Теперь с соседом сидит. С дядей Ваней из седьмой! Помнишь, он всё ждал его? Дядя Ваня.
Мы вылетаем в прихожую. Так и есть: дверь приоткрыта.
- Вот, балбес, – ругаю я Мишку, а сам обуваю туфли, – хоть бы предупредил!
Ленуська не успевает мне ничего ответить, потому что дверь распахивается так неожиданно, что она вскрикивает, а я вздрагиваю. На пороге - Димка.
- А почему дверь открыта? – спрашивает он, но тут же забывает свой вопрос. Его взгляд встречается с Ленуськиным и виновато опускается в пол.
- Дим? Ты чего?..., – скорее машинально спрашивает Ленка, уже чувствуя, уже догадываясь.
Её пальцы сжимают мне плечо, ища поддержки, и я решительно притягиваю её к себе.
- Диман, что случилось?
Димка проходит в комнату, закрывает дверь, прислоняется к ней спиной, наконец-то поднимает на нас глаза.
- Мишка умер вчера, ребята…
- Умер? Вчера? - выдыхает Ленка и медленно оседает на пол.
Я успеваю подхватить её на руки, несу на диван, а Димка достаёт из нагрудного кармана заранее приготовленный шприц. Молодец, док! Через несколько минут проверив пульс, он тихо шепчет.
- Сейчас очнётся. Витич, дай сигарету что ли…
Мы закуриваем. Глядя на голубые струйки дыма я задаю вопрос, который мучает меня с момента оглушающей новости.
- Дим… В котором часу Мишка умер?
- Вчера ночью около двенадцати. Мы с ним договорились: как почувствует, что совсем хреново - позвонит, а я заберу его в больницу, чтобы не у Ленки на глазах.
Ленка тихо стонет, и мы оба склоняемся к ней. Но она только прерывисто вздыхает, а в себя не приходит. Димка ещё раз просчитывает пульс, успокаивающе кивает мне.
- Сейчас, сейчас... Сердцу надо дать передышку.
Он тянется к сигаретной пачке, но я хлопаю его по руке.
- Хорош, Диман. Не продыхнёт же, как в себя придёт.
Димка не спорит. Он присаживается на диван у Ленуськи в ногах и тихо рассказывает мне.
- Я полдня тебе на телефон названивал. Не решался один идти. Хорошо, что ты тут. Мишка очень хотел, чтобы ты был тут, когда... Ну, ты понял.
Я утвердительно киваю и смотрю на кресло, где ещё темнеют на обивке отчётливые тёмные полоски, оставленные Мишкиными пальцами полчаса назад.