Та штука

ТА ШТУКА

I

Солнце светило так, что выносимость бытия становилась совсем минимальной, и сидевшая на скамейке женщина в небезупречном платье цвета погорелого неба неумолимо почувствовала вдруг, что тело её переизбылось водой. Ноги и руки её безобразно опухли, лицо отекло и заплыло, и золотое кольцо на левой руке – глупая металлическая память об умершем муже, которого она никогда не любила, – тугой плотной лентой впилось в мясистую плоть – теперь его не снять уже было никак.
На центральной площади обычного земного города играли ненавистные дети. Они с разбега прыгали в фонтан, поднимая крупные сумасшедшие брызги, и истошно визжали, вымещая из себя самый обычный неуёмный человеческий восторг.
«Проклятые дети. Надо будет начать с Ивановых, у них их аж трое – быстро заразу по всем городским углам разнесут», – женщина, прищурив глаза, бросила взгляд на стайку горланящих мальчуганов, пытавшихся взбаламутить, казалось, весь мир. Их невозмутимая мамаша совершенно, кажется, не обращала на буйных отпрысков никакого внимания: привыкла, видимо, уже ко всему.
Вид она имела спокойный и даже несколько равнодушный – именно такой, какой обычно имеют женщины, обременённые многочисленным бесшабашным потомством, бесконечным домашним хозяйством и незатейливым мужем.
Иванова была собой нехороша – всегда и именно сегодня в особенности. Всё тело её было округло отёкшим – от век, свисавших ей на глаза, как набухший от стёкшей с крыши воды натяжной потолок, до пастозных лодыжек, нарочито торчавших из-под красного платья двумя белыми пухлыми тумбами, профиль лишён гармонии, фигура – оконченности и божественной завершённости. Её узкие красные губы, яркими лентами впечатавшиеся в одутловатое лицо, имевшее, как двухнедельная пыль на мебели третьего этажа, налёт нелёгкого презрения ко всему, делали неестественные –соответствующие правильной неживой геометрии и одновременно с этим противоречащие стремящейся к живой асимметрии анатомии, круги, когда она открывала рот, рассказывая что-то своей соседке – матери двух хлипких близняшек с одинаковыми тощими рыжими косичками и в таких же одинаково тощих мутно-зелёных платьицах, – женщине скрытной, нервенно-истеричной, развязной и потной.
Елизавета Ивановна Собакина, начальник сверхсекретной научной лаборатории, входящей в секретное государственное учреждение, подчиняющееся секретному федеральному департаменту, поморщилась. Затем, повинуясь чему-то властному и неудержимому, исходящему будто не от неё самой, прямой недрогнувшей рукой достала из сумки, лежавшей у неё на коленях, два пузырька – с чем-то зелёным и жёлтым – и стала рассматривать на свет их содержимое.
С виду пузырьки были похожи на какие-то старушечьи лекарства, с той только разницей лишь, что на каждом из них вместо широкой бумажки с названием и составом были приклеены узкие шероховатые полоски. На зелёном пузырьке значилось “last-breath-green”, на жёлтом – “last-breath-yellow”.
Повертев жёлтый пузырёк в руках, Елизавета Ивановна убрала его в сумку, вскрыла зелёный и высыпала его содержимое себе на левую руку, тщательно размазала по ладоням, и колкий порошок, соприкоснувшись с её стареющей кожей, тут же утратил свой цвет.
Как только руки её перестали чувствовать порошок, женщина встала со скамейки и, сунув сумку под мышку, направилась к стоящей посреди площади неутомимой Ивановой.
– Добрый день, Мария Петровна! – замахала она ещё издали ей правой свободной рукой.
– О! Елизавета Ивановна! – бойко отозвалась та. – Добрый день! Вы уже вернулись? А мы ждали вас никак не раньше октября.
В воздухе приторно запахло гнилой ложью.
– Да, ещё позавчера, – отозвалась начальник сверхсекретной лаборатории.
– Аа-а-а...
Среди детских визгов и родительских окриков, если отодвинуть их на периферию человеческого пространства, можно было услышать, как между двумя неприязненными женщинами распухает полая тишина их никчёмного и ниочёмного разговора.
– Как ваш муж? – лёгкий, как пустота, вопрос Елизаветы Ивановны заткнул разбухающее молчание. – Ваши прелестные дети? Я им кое-что привезла.
– Как это мило! – Иванова глупо захлопала своими маленькими овальными глазками, и её красные липкие губы геометрически, неестественно округлились.
Начальник сверхсекретной лаборатории несгибаемым взглядом упёрлась в непробиваемую наглость своей нечуткой совсем собеседницы, пытавшейся угадать, что перепадёт сейчас от учёной соседки её сыновьям.
– Дети, ко мне! – оранула наконец Иванова, обернувшись к разнузданным отпрыскам, пытавшимся разрушить центральный фонтан, и широко и энергично замахала руками: – Тётя Лиза вам кое-что привезла! Быстро сюда!
Тут же забыв о злосчастном фонтане, мальчишки, почувствовав лёгкую возможность скорой наживы, ринулись к матери. Жадность – вот что управляет многими, даже богатыми, но только отнюдь не ленивыми, а младшие Ивановы ленивыми не были. Они были ушлыми, хитрыми и пронырливыми, но каждый как будто по-своему.
Неисповедимы пути человеческие, ведущие к получению выгоды.
– Муж? – Иванова расплылась в искусственной хищной улыбке. – Муж нормально.
И если бы не знание ситуации, то у Елизаветы Ивановны явно возникло бы ложное ощущение, что Иванова говорит о каком-то неважном, очень смутно знакомом ей человеке, таком человеке при-мерно, которого она видит в лучшем случае раза два в месяц по телевизору, и, как его зовут, вряд ли скажет.
– Мама! Мама! – запыхавшиеся оголтелые старший и средний мальчишки налетели на мать, чуть не сбив её с ног, и только младший трёхлеток, лукавый и тягомотный, не теряя на мать времени и пытаясь обойти братьев, сразу же подошёл к Елизавете Ивановне. Он сделал большие, просящие, налитые наивностью глаза и, сложив за спиной руки, пролепетал:
– А что вы нам привезли?
Елизавета Ивановна, поддерживая театральность, разыгранную семьёй Ивановых – здесь не хватало только их уехавшего в командировку отца, чванного и спесивого, – наисладчайше заулыбалась – так, что глаза её поглотились щеками, и, запустив руку в сумку, достала охапку конфет, завёрнутых в яркие шуршащие фантики.
– Это всё мне? – глаза мальчугана округлились и стали такими же нелепыми, как круглые губы его матери.
– Конечно, тебе.
Младший Иванов, по малости лет не смогший себя сдержать и потерявший всегдашнюю свою бдительность и напускную наивность, начал нервенно и деловито распихивать по карманам полученные от престарелой соседки с пятого этажа, про которую его мать иногда говорила «эта старая карга» и «мнит себя избранной», шоколадные вкусности в надежде, что его шебутные братья не смогут их у него отобрать. Он надеялся, что старая карга оставила что-нибудь и для них.
Он, щуплый и с шаткой шейкой, сильно отличался от братьев – крепких и быковатых, обладавших плотной и сбитой мужской конституцией. «Другая кровь, ничего не поделаешь», – вздыхала иногда о нём его красногубая мать, отталкивая от себя.
Тут же к «конфетной тётке», как быстро её про себя окрестил младший Иванов, подлетели коренастые, с крепкими бычьими шеями и водянистыми выпуклыми глазами средний и старший Ивановы, чтобы получить свою долю причитающихся им конфет, и пока они хватали из рук соседки яркие бумажки, мальчишка сделал два шага назад и, развернув конфету, запакованную во что-то красное и блестящее, сунул её в рот. Зажмурился: по языку потёк какой-то невероятный, абсолютно сказочный вкус.
– Что надо сказать? – острым наращённым ногтем больно ткнула его в спину мать.
– Ааа-иии-ооо, – не открывая рта, промычал мальчуган и уткнулся глазами в землю, крепко сжимая ручонками содержимое своих неглубоких карманов. Что-то тревожило его маленькую, пока ещё практически ничем не запятнанную душу.
Его пятилетний и семилетний братья тоже были заняты тем, что разворачивали фантики и одну за другой торопливо, как последний раз в жизни, запихивали в рот доставшиеся им задаром конфеты.
– Не ешьте всё сразу! – словно резаная закричала на них мать и, обращаясь к потухшей неюной соседке, нарочито проворковала: – Вы их балуете!
– Дети на то и дети, чтобы их баловать, – невозмутимо ответила Елизавета Ивановна. – Ну, всего вам хорошего.
– И вам! Дети, попрощайтесь с Елизаветой Ивановной!
Но из детей рядом оставался всё тот же младший трёхлеток. Он чувствовал, как в его карманах, сжатый горячей рукой, тает божественный шоколад, и был этим неприятно озабочен.
– Оо-ии-ааа-яяя, – промычал он всё так же с закрытым ртом.
– Какие у вас всё-таки милые дети, – проговорила Елизавета Ивановна, нерадостно, но самодовольно глядя в пустые глаза скаредной Ивановой, потому что знала о том, о чём Иванова догадываться даже и не могла, – о точном диагнозе её скорой кончины. И ещё кое о чём…
– Да, я стараюсь, – ответила та, но Елизавете Ивановне Собакиной это было уже не нужно: она, по-деревенски вытирая руки о платье, пошла искать тощих близняшек.
Мимо неё, не бросившись в глаза никому, прошёл неизвестный мужчина в старом помятом плаще цвета несвежего бытия и тоненькой вязаной шапочке. Шапочка эта, как, впрочем, и всё на уличной площади, смотрелась ужасно.
Мужчина был самую малость пьян, немного застиран и чуточку грязен – уже с утра. Поравнявшись с Лизаветой Ивановной, он стянул с головы шапочку и засунул её в оттопыренный карман персонального тряпичного бытия. Что ж...

II

Две одинаковые рыжие девочки в одинаковых зелёных платьях рылись в песке, шёпотом обсуждая, как отомстить трём шустрым и вредным братьям, живущим в соседнем дворе. Видите ли, те не поделились с ними замечательными заграничными конфетами, полученными от кого-то из взрослых. Но обсуждали они это не сильно, поскольку карманы их были набиты точно такими же – вкусными и шоколадными – конфетами, завёрнутыми в совершенно блестящие и потрясающие, как корона волшебной принцессы, обёртки. Конфеты эти были подарены им тётей Лизой, живущей в том же дворе, что и три вредных брата – враги их с утра и до гроба.
Одна из девочек, Оля, покашливала, хотя и не сильно. Её глаза слезились, и Аня, её сестра, заподозрила, что та влюбилась в старшего Иванова – наглого и шумного Андрейку.
– Хм...
Девочки обернулись и увидели его самого. Андрейка стоял, загораживая своей лохматой головой солнце и что-то сжимая рукой в глубоком кармане. Всей своей развязной дурацкой позой он пытался им показать, что, в общем-то, ему совсем всё равно, чем заняты какие-то там девчонки.
– Чё надо? – нарочито грубо буркнула Аня, косясь на сестру.
– Я это... – Андрейка весь сморщился – видимо, ему нелегко давалось предстоящее расставание с конфетами. – Конфеты хотите?
– Хммм... – Аня скривила губы и, поднявшись с земли, подошла к Андрейке. Оля осталась сидеть на песке.
– На, держи, – Андрейка протянул Ане руку, в которой, волшебно переливаясь чем-то зелёно-жёлтым и красным, блестели две шоколадные конфеты – разные.
Поджав губы, Аня перевела взгляд с Андрейки на конфеты, потом обратно, потом протянула к конфетам руку, но тут же, заметив лёгкую усмешку на Андрейкином лице, отдёрнула её обратно.
– Не-а, у самой такие же есть, – она вытащила наугад из кармана конфету и, развернув фантик, засунула её в рот. Чавкнула. – Сам ешь свои дурацкие конфеты.
– Угу... – промычал Андрейка. – Ну как хотите тогда. Мне больше достанется, – сказал он, думая об Оле, которая ему не досталась даже в обмен на конфету.
Оля тем временем продолжала сидеть на земле, слегка покашливая, и казалось, что её вообще не интересует ничего из того, что вокруг неё происходит, и уж тем более какие-то там, пусть и шоколадные, конфеты.
Андрейка был очень обижен. И тем, что ему отказала девчонка, и тем, что на его шоколадную конфету никто не позарился, и ещё много чем – а в общем-то тем, что оказалось, что в мире существует нечто большее, чем простая банальная человеческая жадность, и понять ему это было пока ещё очень сложно. Но вот что было самым обидным – так это то, что Оля даже голову на него, на Андрейку, и на его конфету не подняла, будто они с конфетой вообще место пустое какое. Тоже, гордячка какая нашлась. Андрейка презрительно фыркнул: да что с неё взять, это же просто девчонка!
Но кто же из них тогда знал, что гордость сама по себе не очень знакома с понятием времени, и иногда бывает так, что она прямой дорогой ведёт человека к смерти.
Кашель продолжался весь день и весь вечер, весь следующий день и весь следующий вечер. К концу третьего дня он усилился, и Оля почувствовала тупую боль в груди: ребра ломило, и внутри её хрупкого зябкого тела разгорался огромный и злобный жар, исходивший как будто из пасти живущего в ней дракона. К этому времени начала уже кашлять и Аня.
Рано утром четвёртого дня папа рыжеволосых близняшек повёл их в поликлинику, где девочкам срочно сделали флюорографию и откуда их направили прямо в больницу.
В это время их потная мама, воспользовавшись отсутствием детей и мужа, проводила время с другим мужчиной – соседом по двору. У того было трое детей и стервозная жена с вечно красными, липкими, словно ловушка для насекомых, губами.
Последнюю неделю Сергей Викторович был в командировке, из которой приехал только сегодня утром и прямо с вокзала направился в крепкие объятия своей потной любовницы. Потом ему предстояло, как думалось им обоим, вернуться домой, но что-то в мире пошло не так, и этому не суждено было сбыться.
В машине Оля вдруг начала задыхаться, и Аня, сидевшая рядом с ней на заднем сиденье, положила её голову себе на колени, но от этого девочке стало лишь хуже. В глазах у неё помутнело, какая-то невидимая сила, как огромный гоблин, плотно стеснила ей грудь, не давая дышать. Она закашлялась, лицо её покрылось натужными пятнами и отекло.
На какой-то момент, когда девочку положили под вентиляцию лёгких, ей стало немного лучше, она закрыла глаза, безвольно расслабившись после ухода страха, и задремала. На соседней койке лежала Аня, исходившая надрывающим её тело кашлем.
Их папа начал покашливать только через пять дней, но он не сразу обратил на это внимание, поскольку был сосредоточенно занят организацией похорон двух дочерей и жены. К тому времени, впрочем, уже никто не обращал внимания на кашляющих людей: их было слишком много вокруг.

III

Андрейка метался в бреду. Его мать терпеливо сидела на краю кровати, замеряя у него температуру, и ждала врачей скорой помощи. Странно, но ни парацетамол, ни нурофен нисколько не помогали сбить внутренний жар, который рос неуклонно и уже доходил до тридцати девяти и восьми.
«Ничего, – думала Иванова, – не в первый раз. И раньше тоже такое бывало». Но раньше у крепкого Андрейки, похожего на маленького быка, такого никогда не бывало.
Иванова то и дело бросала испуганный взгляд на часы. Десять тридцать... Десять тридцать восемь... Десять сорок две... Медленно, всё очень медленно, кроме температуры и страха. Она поняла, что боится. Отчаянно.
К тому времени, когда врач приехавшей скорой помощи начала осматривать мальчика, температура его заражённого чем-то тела достигла сорока и двух.
– Собирайтесь, едем в больницу. Ничего не понимаю. Странный какой-то случай.
Иванова заметалась по квартире, собирая вещи и документы. Сунула в сумку паспорт, свидетельство о рождении, страховой полис и, схватив кое-что из детской одежды, стала безропотно спускаться вниз по подъездной лестнице, следуя за двумя медбратьями, нёсшими на носилках находящегося без сознания мальчика – её первенца.
Уже сидя в больничном коридоре, она подумала о том, как быстро и непредсказуемо иногда меняется жизнь, и ещё о том, как она не хочет приезда мужа. Дело в том, что её муж, видите ли, завёл на стороне женщину. Эта женщина была нисколько не лучше её, Ивановой, и она, эта женщина, хотела их, Ивановых, развести. Самой Ивановой её муж, по сути, был уже и не нужен, но вот деньги... И дети опять-таки же... И статус замужней женщины...
От этих мыслей её начинало мутить и подташнивать.
Минут через двадцать она скорее даже поняла, чем почувствовала, что с ней происходит что-то не то. В глазах её всё дробилось, мир распадался нецельной мозаикой, ей становилось знобко, а в животе откуда-то снизу поднималась тупая тошнотная боль. И, конечно же, температура. И по мере того, как температура становилась всё выше и выше, градус страха, охватившего женщину, падал и падал. Когда жар достиг сорока, Ивановой, в общем-то, было уже всё равно – жить или нет, потому что с такой болью, которая была у неё, лучше, наверное, было уже не жить.
– Ой... – женщина начала тихо сползать со стула и, обессилевшая, упала на пол, выложенный холодной, больничной, равнодушной ко всему плиткой. Скучный узор этой плитки уходил жёлтыми грязными полосами в разные стороны – от точки, изображавшей из себя центр мира и являвшейся по совместительству центром больничного пространства, к плохо мытым углам, потому что углы – это вообще такая часть бытия, которая моется хуже всего.
Она свернулась клубочком на холодном больничном кафеле, пытаясь приложенными к животу руками хоть как-то утишить боль. Именно в таком положении через полчаса её обнаружила проходившая мимо дежурная по этажу медсестра, скорым ходом направлявшаяся в туалет. Иванову перенесли в палату, где она вскоре благополучно скончалась, не приходя в себя, от внутреннего кишечного кровотечения, так и не узнав о случившейся в половине пятого ночи смерти своего старшего сына, изошедшего в самом конце болезни кровавым поносом.

IV

Врач скорой помощи Алевтина Степановна Баранова чувствовала себя не очень хорошо. Её руки были тяжелы, глаза будто засыпало песком, и всё тело её было тяжёлым и вялым. Ко всему прочему, ещё и начинал побаливать живот. Закончив смену, она доехала до дома, долго искала, где можно припарковать машину и, бросив её практически за квартал от дома, добралась-таки до своей квартиры, где, поцеловав спящую дочь, легла наконец-то в кровать и забылась сном заболевшего неизвестной болезнью человека.
Дочь её Лора, поднявшись с утра, начала собираться в школу.
Жили они с матерью одни. Отца своего девушка помнила плохо, а с отчимом у её матери отношения не сложились, и вот уже как три года их квартира по праву могла считаться обиталищем женщин. Везде лежали трусы и лифчики, разбросанные колготки и всякая прочая разная женская ерунда, которая бывает нужна каждый день.
Её мать спала после дежурства. Лора старалась передвигаться по квартире бесшумно, чтобы не разбудить её. Два раза она наткнулась на стул, не заметив его, и была сильно раздосадована этим, потому что из соседней комнаты слышались шорохи ворочающегося тела, но Алевтина Степановна продолжала спать, и Лора с облегчением вздыхала, успокаиваясь.
Где-то к концу учебного дня Лора почувствовала тошноту и лёгкую боль в животе, что в сочетании с задержкой могло было быть тем, о чём люди попросту говорят «понесла». Именно этим девушка была озабочена последние несколько дней. Она рассказала об этом своей близкой подруге и мальчику, с которым в тайне от матери вот уже два месяца занималась сексом у него на квартире. Мальчик был сильно испуган. К утру следующего дня его тоже стало подташнивать, но это, естественно, на беременность тянуть не могло. Тогда Лора ку-пила тест. Тест показал одну полоску – и все облегчённо вздохнули.
Вообще-то Лора любила другого мальчика. Володя учился в соседней школе, и время от времени Лора встречала его на улице, когда шла на учёбу или с неё. Они переглядывались, улыбались друг другу, но за этим ничего не следовало, и мечты Лоры оставались мечтами.
В тот день они тоже встретились, столкнувшись прямо на повороте. Володя был как-то неуверенно бледен и нервно покашливал. Лоре хотелось прильнуть к нему и обнять его, сказать, как он дорог ей. Просто коснуться его. Дотронуться до его руки. Но этот его кашель, и её мнимая беременность, и всё вообще вокруг всему помешало. И она пошла в одну сторону, а он – в другую, дошёл до школы, а через три часа скорая помощь увезла его в реанимацию, из которой он больше не вышел. Но Лора об этом не знала, потому что была занята своими проблемами: её продолжало тошнить.
Тем временем Алевтина Степановна вынуждена была взять больничный. Её страшно мутило, в кишечнике чувствовались периодические сильные боли, её одолевали сонливость и слабость, есть она не могла и уже сильно сдала и похудела. И, как только у неё начались кровавые поносы, дочь вынуждена была отвезти её в городскую гастроэнтерологию. Но и там Алевтине Степановне помочь не смогли, и через неделю после начала загадочной болезни она скончалась, так и не узнав, что со смертью её дочери её генетическая линия окончательно прервалась.
Лора умерла через два дня после матери в той же самой больнице. Их хоронили в спешке, как и многих уже других, потому что к этому времени стало понятно, что в городе началась ужасная и непонятная пандемия.

V

Но всё это случилось потом, а пока Елизавета Ивановна тщательно вымыла руки, вытерла, разглядывая их, старым застиранным полотенцем и вышла из туалета, озабоченная какими-то странными натужными мыслями.
В наполовину заполненной мусорке, стоящей у унитаза, валялись два пустых флакона из-под жёлтого и зелёного порошков, содержащих два вида разных смертельных инфекций. Обе инфекции передавались контактным путём, и для того, чтобы заболеть, здоровому человеку достаточно было прикоснуться к больному, а больному, чтобы выздороветь, – прикоснуться к другому больному, носителю иной инфекции. Обе они были созданы как антидоты, и важно было только одно: чтобы люди, болеющие разными инфекциями, когда-нибудь встретились. На это, собственно говоря, и ушла практически вся жизнь Елизаветы Ивановны.
Включив ноутбук, начальник секретной лаборатории написала детальное письмо «наверх», изложив в нём всё, что произошло с ней сегодня. В своём письме она подробно рассказала про Ивановых и ещё про одну семью – именно им досталось почётное право стать разносчиками двух разных смертей.
Закончив отчёт, Елизавета Ивановна закрыла крышку ноутбука. Посидела в тишине, думая о том, насколько бессмысленной и бесполезной может быть иная жизнь – например, её.
Потом достала из ящика письменного стола револьвер и выстрелила себе в висок. Пуля прошла через её голову и врезалась в стену слева, где тёмным букетом пятен застыла мёртвая кровь.
Елизавета Ивановна, став источником и первопричиной важных людских событий и чьей-то плохой судьбой, уходила из жизни спокойно и не о чём не жалея. В конце концов, жизнь – это не та штука, которой хочется наслаждаться вечно.

VI

Половцев Николай Петрович был ещё молод и вполне энергичен, ибо возраст его – немного за сорок – ещё позволял ему быть таковым, и поэтому он мог разрешить себе задерживаться допоздна на работе.
Подающий надежды, нестарый доктор наук, он любил браться за сложные дела, но это дело было даже не сложным – оно было страшным и очень ему непонятным. А главное – у Николая Петровича не было времени, чтобы всё разложить по полочкам и спокойно осмыслить происходящее: люди умирали быстро и пачками.
Половцев открыл первое медицинское дело:
«ФИО: Иванов Андрей Сергеевич.
Пол: мужской.
Возраст: семь лет.
Причина смерти: кишечное кровотечение».
И несколько фотографий. Далее следовали медицинские дела матери умершего мальчика, его отца и двух младших братьев.
Казалось бы, всё логично: все члены семьи умерли примерно в одно время. Но вот что настораживало: четверо из них – мать и трое сыновей – умерло от кишечного кровотечения, а вот отец задохнулся. Значит, это была не одна, а как минимум две разные инфекции, и обе смертельные.
И таких дел было сотни.
Получалось, что одна часть города умирала от отёка дыхательных путей, а другая – от кишечного кровотечения. Вторая сгорала быстрее.
Раскосяк в делах мешал Половцеву понять этиологию заболеваний, потому что, если уж члены семьи болеют, то все болеют одной инфекцией. Если только... Николай Петрович нахмурил брови. Если только, они не принесли каждый свою инфекцию из разных мест, что, впрочем, очень даже и очень возможно.
Порывшись на столе, врач выудил из другой папки медицинское дело первого пациента, умершего от инфекции, вызывающей отёк горла и бронхоспазмы. Этим человеком была семилетняя Ольга Андреевна Корейко. Николай Петрович взял в руки оба дела и начал сравнивать. Ничего общего, кроме разве что адреса: улица одна, только дома разные, а дворы соседние. Соседние ли? Николай Петрович сверился с Google map: да, соседние. Итак, две разные инфекции и две разные смерти, вышедшие с одной улицы...
Получался затык.
Николай Петрович фыркнул и, запустив руки в волосы, схватился ими за голову. В голове его надоедливой занудной каруселью скакали дикие мысли и неправдоподобные предположения, разрывавшие общий стройный круг дел и правильных интерпретаций. Одна инфекция – ещё ладно. Но две?! Это «две» противоречило естественному ходу природных событий: если уж смерть идёт, то она идёт с одного конца, зачищая всех, кто попадается ей на пути, но не с двух, потому что даже у смерти на два конца не хватает сил. К тому же, ещё непонятно, как могут эти инфекции начать взаимодействовать, если однажды встретятся. Может случиться и так, что одна из них начнёт пожирать другую и победит. Или они просто убьют друг друга, друг друга же уничтожив.
В любом случае....
В городе было объявлено чрезвычайное положение: все учреждения и организации были временно закрыты, общественный транспорт не ездил, на работу выходили только те, кто обеспечивал самое необходимое, и вообще дело шло к тому, чтобы запретить жителям города покидать свои квартиры – совсем. Но и без этого улицы города были пусты. Люди, напуганные, сидели по своим домам, боясь куда-то ходить. Кто-то, наверное, ещё не болел, а тот, кто болел, умирал тут же, в своих постелях, потому что городские больницы были давно переполнены и уже давно не справлялись: врачи, будучи тоже людьми, тоже, как и все, умирали.
Выяснено было, правда, то, что инфекции, со зверской скоростью распространявшиеся в городе, передаются контактным путём. Уже что-то. Людей обязали носить перчатки и маски, хотя это было то же самое, что предохраняться от беременности салфеткой.
Город замер в непроизвольном ожидании своей скорой судьбы.
Оставленные и запертые в нём люди были обречены на быструю или не очень быструю смерть. И выбор у них был невелик – задохнуться или изойти кровавым поносом.

VII

Николай Петрович был давно и прочно женат, но жену свою не любил. Ему её навязали родители, рассказывавшие сказки о том, что брак по расчёту всегда самый крепкий и что, если не хочется посреди жизни делить имущество и детей, надо жениться на трезвую голову – холодную и рассудную. Но с некоторых пор в жизни Николая Петровича всё изменилось. В ней произошло то непредвиденное, от чего его пытались всячески уберечь родители: он страстно влюбился.
Марина была замужем, причём замужем за банкиром. И это, в общем-то, многое осложняло. Она была красива, волшебна и недоступна. И это осложняло всё остальное.
Вот уже как сутки Николай Петрович и его жена сидели дома, не пытаясь даже выйти на улицу. Продуктов у них достало бы ещё на неделю, и именно поэтому супруги рассчитывали на то, что смогут протянуть до конца пандемии. В конце концов, приятно же думать о том, что только ты останешься жив, а все другие умрут, потому что смерть – это точно не про тебя.
Сидя на утреннем унитазе и мучаясь болями в животе, Николай Петрович слышал надрывный кашель жены, раздававшийся из её комнаты. Жена его кашляла, не переставая, и было слышно, как что-то большое и хмурое клокочет у неё внутри.
«Ну вот, уже началось», – подумалось вдруг Николаю Петровичу, и он, выскользнув тенью из туалета, вылетел из квартиры вон – на лестничную клетку, а оттуда – пулей во двор. Он очень не хотел видеть, как умирает огромное раздутое женское тело, принадлежащее его жене. Трогать её ему казалось совсем невозможным, особенно теперь, когда она была смертельно больна, потому что даже к здоровой он к ней не мог давно уже прикасаться. Именно это и послужило причиной того, что связанные прочными семейными узами супруги разъехались по разным комнатам и старались друг с другом не контактировать. Детей у них не было: даже ранние телесные контакты их к этому не привели.
«Пусть без меня, пусть лучше умрёт без меня», – усиленно думал мужчина, направляясь к парку. Ноги его слушались плохо. На секунду он остановился, бросив нечёткий взгляд на мусорный бак, у которого что-то лежало. Это что-то будто бы смутно было похоже на человеческое тело, закрытое плащом неопределённого застиранного цвета. Рядом валялась шапочка. Но Николай Петрович, так и не разглядев, кто это или что, только махнул ослабевшей рукой и по инерции двинулся дальше.
Ему очень хотелось увидеть Марину, и судьба, видимо, сжалившись над временным человеческим существом, оказала ему эту случайную милость. Повернув в аллею с каштанами, мужчина увидел ту, кто наполнял его жизнь латентным грехом, ибо в мыслях своих он вожделел жену ближнего своего, пусть даже ближний этот и был сатанинским банкиром.
Марина сидела на скамейке. Голова её была запрокинута, руки лежали ладонями кверху, одна нога, чуть развернувшись, неестественно выступала вперёд, уперевшись каблуком в глухой песок, другая безвольно западала влево, и задравшееся шёлковое платье открывало невообразимой красоты ноги и – немного – чёрное кружевное бикини. Рядом со скамьёй стояла брошенная ауди с открытой дверью – дорогая, но уже не нужная умирающим людям.
Николай Петрович дошёл до скамейки и, совсем ослабевший от болей, дурных мыслей и тошноты, сел, практически упав, на землю около женщины, которую очень любил. Уткнувшись лицом вниз, щеками он припал к её ногам, вдыхая волшебный запах её тела, и вдруг потерял сознание.
Очнулся Николай Петрович, когда солнце, сжалившись над людьми, закатилось куда-то за облака. Мужчину взбудоражил запах, которого он раньше не знал, и запах этот ему нравился – очень. Открыв глаза, он долго не мог понять, где он сейчас и что вообще происходит. Прищурившись, он разглядел кружева и вздрогнул. Доктор стабильных наук и махровый послушный муж, Николай Петрович до этого времени взглядов придерживался пуританских и на грех смотрел как на что-то плохое – непристойное, предосудительное и вопиющее, и поэтому оказаться в таком неподобающем месте, как около женских ног, было для него чем-то просто невообразимым. Подняв голову, он увидел её – тут самую Марину, за которой мог только лишь издали наблюдать раньше и которая теперь его практически обесчестила. Он покраснел. Ему было невероятно стыдно. И было что-то ещё...
Прислушавшись к своему телу, Николай Петрович уловил набухающую в нём жизнь, не прерываемую ни болями, ни тошнотой, ни страхом перед женой, ни чем бы то ни было там ещё. Он стал багровым, руки его затряслись от близости вожделенного женского тела. Не в силах себя успокоить, он, сдвинув прекрасные женские ноги, подполз к скамейке и, схватив руку Марины, начал страстно её целовать. Тело женщины потеряло равновесие и упало прямо перед ним на скамейку.
Мужчина замер. Так близко такой красоты ему не приходилось видеть ещё никогда. Сначала он долго смотрел на это лицо, тонкое и бледное, но прекрасное в дымке наступающей смерти, потом осмелился поправить упавшие на висок женщины волосы, затем же, набравшись наглости, он, пленённый и опьяневший от чувств, провёл по её щеке пальцами правой руки, потом – по чуть открытым губам. Как мальчишка, зажмурившись вдруг, он быстро наклонился вперёд и коснулся своими губами её горячих, обожженных инфекцией губ. Женщина оставалась лежать недвижно, она была сильно больна, и Николай Петрович решил, что будет лучше, если её голова будет лежать у него на коленях.
Так они и были: сидевший на скамейке не очень прибранный мужчина – возраста чуть выше среднего – и прекрасная молодая женщина, лежавшая лицом в небо.
Женщина ни о чём не думала: она была в коме. Мужчина же, уходя в забытье, думал о том, что вот он здесь и сейчас и, возможно, уже совсем умирает, но это вовсе не страшно – умирать сейчас здесь, рядом с любимой женщиной. А вот что действительно страшно, страшнее любой из возможных смертей, так это то, что он мог вообще никогда не смочь полюбить Марину. «Любовь компенсирует смерть», – думал он, теряя телесную опору в реальности. Он знал с уверенностью бога, что всё, что только может быть важным для него, лежит у него на коленях, и имя этому – женская красота.
Счёт времени потерялся совсем. Его вообще, надо сказать, сложно считать, когда вокруг сплошь одна тишина. Пустое это занятие.
Но...
Прошло каких-то там два часа, а за это время в пределах одного человеческого города умерло порядка пятидесяти тысяч человек или чуть больше того. А может быть, и даже намного больше, потому что люди умирали, запершись по домам, не успев вызвать скорую помощь или добраться самостоятельно до больницы, и не попадали в статистику. Да и незачем это было уже делать: в городской больнице номер два двадцать минут назад умер последний врач. Лечить инфицированных больше было некому.
Время замкнуло свой счёт.

VIII

 – Ой, а вы кто? – Николай Петрович очнулся, услышав слабый голос женщины, пытавшейся встать с его колен.
– Я? Николай Петрович...
Женщина была ещё очень бледна, но на лице её проступал тихий здоровый румянец, говоривший о том, что смерть проиграла. В этот раз, сдавшись, она тихо спиной отступила назад. Марина, недоуменно оглядываясь, села на скамейку, откинувшись на спинку, и поправила платье.
Именно в этот момент в квартире Николая Петровича умирала, задыхаясь, его жена – Антонина Фёдоровна, освобождая его и от себя, и от своего нежеланного тела, и от крепких, словно запаянных, семейных уз, и от страха греха.
Вечером этого же дня умер, задохнувшись от бронхоспазмов, и небезызвестный банкир – богатый муж прекрасной Марины. Спасти его она не смогла, потому что они болели одной и той же инфекцией. Зато она спасла многих других людей, вышедших в сумерки в город.
Заходя в арку, Марина столкнулась с опрятным немолодым мужчиной, ехавшим умирать в сад, и, оступившись, схватила его за слабую горячую руку.
Этот мужчина вдруг, не дойдя до сада, почувствовал себя лучше и решил-таки заехать к сыну, страдавшему от кишечных болей, чтобы посидеть с его больными детьми – своими внуками.
Зайдя в подъезд, он увидел женщину, опавшую телом от тяжести сумки с продуктами, нести которую она была не в состоянии, и помог ей с сумкой, за что она, расплакавшись, вдруг в сердцах поцеловала его немолодую, уже практически здоровую руку.
Пока он поднимался по ступеням, он немного устал и, смахнув лёгкий пот со лба, схватился влажной рукой за перила, за которые минуты через две после этого цепко держался, опасливо спускаясь с пятого этажа, где жила его бабушка, на второй, где он жил с мамой, пятилетний задумчивый мальчик, худой и бледный от кашля, от нищеты, безотцовщины и безысходности. Его задыхающаяся мать хотела перед смертью ещё раз обнять любимого сына – её единственную надежду в угасающей жизни, и, прижав ребёнка к себе, она уснула и спала так до самого утра, а когда проснулась, обнаружила, что температура её спала и кашель куда-то ушёл. Рядом блаженным здоровым сном спал её ненаглядный ребёнок.
Так, звено за звеном, в городе стала восстанавливаться прерванная цепочка жизни. И чёрт знает, что могло бы ещё случиться, если бы здесь не случилась любовь.

IX

В это же время в другом абсолютно обычном человеческом городе поднимавшийся по лестнице на четвёртый этаж незначительной городской организации мужчина, только что вернувшийся из деловой поездки и, видимо, простудившись, немного дробно покашливавший, непроизвольно схватил за руку выше локтя оступившуюся – её мутило и немного шатало – на ступенях женщину, тоже только что приехавшую из краткосрочной командировки.
– Ой, как я вам благодарна, – миловидно и испуганно улыбаясь, она обеими руками пожала его руки. – Если бы не вы...
– Да ну что вы, это же самое обычное дело – помогать другому, – ответил он ей и, глядя в её прекрасные глаза, подумал, что всё это только слова и нет никаких обычных дел в виде помощи. Просто всё так случилось. Но он бы очень хотел, чтобы всё это произошло не случайно, а потому, что он действительно захотел сделать что-то хорошее. И они разошлись – каждый по своим делам и по своим жизням.
Мучивший мужчину надрывный кашель к вечеру полностью прошёл, чему тот был несказанно рад, потому что на завтра у него была назначена встреча, на которую ему нужно было явиться во что бы то ни стало и желательно здоровым. Он лёг спать и почему-то подумал о женщине, которой он не позволил упасть с лестницы. Всё-таки она была хороша. И именно поэтому он схватил её за руку.
Женщина же, о которой он думал, в это время принимала ванну и облегчённо радовалась тому, что боли, которые мучали её вот уже два дня и из-за которых она едва не упала сегодня на лестнице, наконец-то прошли. Всё шло своим чередом, и ничто не должно было этот черёд нарушать. Она потрогала руку выше локтя и вспомнила внимательного незнакомца. Может быть, когда-нибудь они ещё встретятся, подумалось ей вдруг.
В комнате за стеной спал её единственный сын. Он был аутистом, но она всё равно хотела рассчитывать на женское счастье.

X

Разложившееся тело Елизаветы Ивановны Собакиной было найдено через несколько дней после того, как пандемия локализовалась и свелась на нет. В квартире одинокой женщины ужасно воняло, и понадобилось специальное снаряжение, чтобы вытащить протухшую человеческую плоть из недр уже нежилого помещения на свежий воздух.
Осмотр личных вещей и документов умершей дал ответы на кое-какие вопросы, но эти ответы были тут же засекречены, а лица, причастные к расследованию, дали согласие о неразглашении. Но так оно всегда и бывает, особенно когда в мире происходит такое...

XI

Человек, шедший по улице в плаще цвета потёртого бытия, был сегодня очень даже трезв. Держа в руке нелепую тонкую шапочку, он брёл по бульвару, разглядывая испуганных, шарахающихся друг от друга бледных и шатких людей с натянутыми на глупые лица бесполезными тряпичными медицинскими масками, и видел, что они, не знавшие любви и добра, боялись жить и только законы физики заставляли ещё их дышать – по инерции.
И всё же где-то случалась любовь....

22.11.2022