de omnibus dubitandum 37. 443

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1680-1682)

    Глава 37.443. ЦАРЬ, ГОВОРЯТ, ОЧЕНЬ ПЛОХ…

    Восстание стрельцов выросло (фантазиями немецких горе-историков – Л.С.) из нескольких на первый взгляд малозначительных инцидентов, которые поначалу не вызвали особой тревоги властей.

    В них выражалось общее недовольство рядового состава стрелецкого войска своим положением. В январе 1682 года стрельцы полка Богдана Пыжова дважды собирались на сходы, выражая возмущение длительной задержкой жалованья.

    23 апреля в палатах патриарха пировали: были даже князья В.В. Голицын и В.Д. Долгоруков. А на окраинах Москвы, собираясь «в круги» по казачьему обычаю, подхваченному в походах, кричали о невозможности терпеть «тяжелоносия» от своих полковников лучшие пехотные полки руской регулярной армии. В тот же день, сомневаясь, что можно сыскать в этом государстве правду, они договорились всем вместе бить челом на одного — самого закоренелого в злодействе — полковника Семена Грибоедова.

    23 апреля полк Семена Грибоедова на общем сходе низших чинов решил подать Федору Алексеевичу челобитную с жалобами на своего полковника, наказывавшего стрельцов батогами, заставлявшего стрелецких жен обрабатывать огороды, устроенные на отобранных у них же землях, посылавшего стрельцов в свои вотчины рубить лес, косить сено, копать пруды и выполнять иные хозяйственные работы, за взятки освобождавшего подчиненных от караульной службы и участия в военных походах.

    Жалобу вызвался передать в Стрелецкий приказ один из стрельцов, который перед тем изрядно выпил — очевидно, для храбрости. Спиртное оказало соответствующее действие: в присутственном месте парламентер начал буянить и говорить «непотребные речи» о начальнике Стрелецкого приказа князе Юрии Алексеевиче Долгоруком.

    Растерявшиеся приказные приняли челобитную и донесли о происшествии начальству.

    Долгорукий пришел в ярость и распорядился отыскать буяна. Но тому хватило наглости через пару дней самому явиться в приказ, чтобы узнать о решении по челобитной.

    Чрезмерно деятельного ходатая тут же схватили и потащили на площадь для наказания кнутом.

    Стрельцы, собравшиеся вооруженной толпой, отбили товарища у приказных караульных, а затем до вечера праздновали победу и рассуждали о дальнейших действиях по «приисканию правды». Эта первая открытая стычка с представителями властей показала стрельцам возможность успеха силового давления на «господ неправедных» и положила начало будущим кровавым событиям.

    Люди так и не узнали, но разрядная книга беспристрастно записала, что Федор Алексеевич все же получил стрелецкую челобитную 24 апреля и указал: «Семена сослать в Тотьму, и вотчины отнять, и из полковников отставить». Это было последнее распоряжение умирающего царя.

    Следующая запись гласит, что «апреля в 27 день, грехов ради всего Московского государства» (так!) Федор Алексеевич умер.

    Полковник был посажен в тюрьму и… через сутки выпущен. «Во всех полках тайно начали мыслить» о подготовке общего восстания.

    Лучи заходившего солнца играли на золотых главах церквей кремлевских. Улицы и площади пустели. На лице каждого прохожего можно было заметить задумчивость, уныние и беспокойство.

    — Прогневали мы, грешные, Господа Бога!- сказал купец Гостиной сотни {Купечество разделялось тогда: 1) на гостей, 2) на купцов Гостиной сотни, 3) Суконной и 4) Черных сотен и слобод. Гостям особыми царскими грамотами давались разные преимущества. Они, по свидетельству Кильбургера, были царские коммерции советники. Торговлю производили оптовую, как внутри государства, так и за границею, особенно в Персии. Место, где складывались их товары, называлось Гостиным двором. Купцы Гостиной сотни производили торговлю разными товарами внутреннюю и имели дело с иностранными купцами в Архангельске. Купцы Суконной сотни торговали сукнами и другими шерстяными товарами. Оба сии разряда по особым дозволениям правительства имели право ездить и за границу. Купцы Черных сотен и слобод производили внутреннюю мелочную торговлю, нередко собственными своими изделиями} Лаптев, подходя к дому своему с приятелем, пятидесятником Сухаревского стрелецкого полка Борисовым.

    — Царь, говорят, очень плох! Уж изволил приобщиться и собороваться. Того и жди, что… да нет! И выговорить страшно!

    — Бог милостив, Андрей Матвеевич!- сказал пятидесятник.- К чему наперед унывать и печалиться. Авось царь и выздоровеет.

    — Дай Господи! да куда же ты торопишься, Иван Борисович. Шли мы далеко, устали. Неужто, не зайдешь ко мне отдохнуть? Жена бы поднесла вишневки. Не упрямься же, потешь приятеля. Этакой несговорчивый! Словно подьячий Судного приказа!

    С этим словом купец, схватив одною рукою пятидесятника за рукав, другою взялся за кольцо и застучал в калитку. На дворе раздался лай цепного пса, и через минуту приказчик Лаптева, сбежав поспешно с лестницы, отворил калитку.

    — Ванюха! Беги в светлицу к хозяйке и скажи, чтоб принесла нам фляжку вишневки да что-нибудь для закуски. Слышь ты, мигом! Его милости не время дожидаться.

    Вслед за побежавшим приказчиком хозяин повел гостя на лестницу. Потом через стекольчатые стены и темный чулан, где лежало несколько груд выделанной кожи и сафьяна, вошли они в чистую горницу. Два небольшие окна ее были обращены на Яузу. В одном углу горела серебряная лампада перед образами старинной живописи, в богатых окладах. Другой угол занимала пестрая изразцовая печь с лежанкой. Подле дверей, в шкафе со стеклами, блестели серебряные ковши и чарки, оловянные кружки и другая посуда. Перед одним из окон стоял большой дубовый стол, накрытый чистою скатертью, и придвинутая к нему скамейка, покрытая пестрым ковром с красною бахромою. В этом состояли все украшения комнаты.

    Помолясь образам и посадив гостя к столу, хозяин, потирая руки, в молчании ожидал вишневки.

    Наконец дверь отворилась. Приказчик поклонился низко гостю и, поставив перед хозяином пирог на оловянном блюде и фляжку с двумя серебряными чарками, вышел.

    — Милости просим выкушать!- сказал Лаптев, налив чарку.

    — А ты-то что же, Андрей Матвеевич? Разве я один пить стану?

    — И себя не обнесем!- отвечал хозяин, наливая другую чарку.- Ох, Иван Борисович!- продолжал он, вздохнув.- Сердце у меня замирает! Что-то будет с нашими головушками, как батюшки-царя у нас не станет!

    — Опять ты загоревал, Андрей Матвеевич. Что будет, то будет! Что унывай, то хуже! Ну, если б даже - от чего сохрани Господи! - и скончался царь; свято место не будет пусто! Взойдет на престол наследник.

    — Вот то-то и горе, Иван Борисович, что наследников-то у нас двое: царевич Иван Алексеевич (1672 г.р.) да царевич Петр Алексеевич (1666 г.р.) (фантазиями романовских фальсификаторов царевичей поменяли местами, чего, совершенно сознательно придерживаются и наши засслуженные, дипломированные, продажные горе-историки - Л.С.).

    - Знакомый мне из Холопьего приказа подьячий вчера у меня ужинал. Человек нужный. Я его, ты знаешь, угостил. Он, Бог с ним, выкушал целую фляжку настойки да и, поразговорился о разных важных делах. Сначала мне любо было его слушать, а напоследки таково стало страшно, что меня дрожь проняла. Я было его унимать, а он пуще задорится. Так настращал, проклятый, что я целую ночь глаз не смыкал!

    — Да что ж он тебе говорил такое?

    — Говорил-то он мне много! Всего и не вспомнишь!- отвечал Лаптев, понизив голос и поглядывая на дверь с некоторым беспокойством, желая удостовериться, плотно ли она затворена.- Да ты, Иван Борисович, я чай, сам все знаешь!

    — Ничего я не знаю. Уж если заговорил, так договаривай. Ведь из избы сору не вынесу. Неужто меня опасаешься?

    — Чего тебя опасаться, Иван Борисович! Ведь ты не сыщик Тайного приказа, прости Господи, а мой старинный приятель и кум. Выпьем-ка еще по чарке, так авось и порасхрабрюсь. Твоя милость и без чарки нетрусливого десятка, а я так нет! Мы люди робкие, смирные! Пуганая ворона и куста боится. За твое здоровье, друг любезный!

    Осушив чарку, Лаптев продолжал:

    — Ну так изволишь видеть, куманек. Подьячий,- типун бы ему на язык!- говорил вот что. Царь-де очень плох, того и смотри, что Богу душу отдаст.- Дай Господи ему царство небесное! Тьфу пропасть! Многие лета!

    — А коли он скончается, то будет худо, очень худо! Я, слышь ты, рассказывать-то не мастер. Покойный крестный батька часто за это меня бранивал и твердил:;

    — Не умеешь говорить, так больше кланяйся!;

    — Да не в этом дело! Что ни говори, а уж беды нам не миновать.

    — Да растолкуй мне, Андрей Матвеевич, какой беды?

    — То-то и беда, что я рассказывать не мастер. Подьячий, провал его возьми! - сказывал, что, если царь, слышь ты, скончается, так и пойдет потеха!

    - Блаженной памяти царь Алексей Михайлович, когда был еще жив, хотел (10-летнего - Л.С.) царевича Петра назначить по себе наследником, да царевна Софья (живущая с мужем Фридрихом III в Бранденбурге, на самом деле старшая дочь Алексея Михайловича - Евдокия - Л.С.) Алексеевна помешала. Всем известно, что (3-х летний - Л.С.) Иван Алексеевич слабенек здоровьем. Вот, слышь ты, нынешний царь Феодор Алексеевич также объявил желание и написал грамоту, чтобы престол достался после него Петру Алексеевичу. А Софья-то Алексеевна (фантазиями романовских фальсификаторов царевичей поменяли местами, чего, совершенно сознательно придерживаются и наши засслуженные, дипломированные, продажные горе-историки - Л.С.) опять помешала. Подьячий болтал, что ей самой хочется царствовать и что она прочит на престол (10-летнего - Л.С.) Ивана Алексеевича. Царевна-де думает: он будет хворать, а я делами управлять. Многие бояре ей помогают. Не в обиду твоей милости будь сказано, они подговаривают и стрельцов. Уж быть потехе!

    — Ты, кажется, Андрей Матвеевич, человек разумный, а веришь бредням пьяного подьячего. Желал бы я знать: кто бы меня мог подговорить! Сам сатана не прельстит твоего кума, хоть золотые горы сули!

    — Дай Господи, как бы все стрельцы так думали; да ведь не все похожи на твою милость. В семье не без урода! Притом, если какой-нибудь боярин втай станет подговаривать, давать рублевики; уговорит, умаслит, скажет, что царь приказал. Долго ли, куманек, вдаться в обман.

    — Нет, Андрей Матвеевич! Трудно обмануть того, кто Бога помнит, царя почитает и ближнего любит, как следует православному христианину.

    — Разумные речи, Иван Борисович, разумные речи! И Писание все это повелевает. Подьячий меня напугал, а ты утешил. Выпьем же за здоровье нашего батюшки-царя Феодора Алексеевича!

    С этими словами Лаптев наполнил снова чарки вишневкою. Приятели встали, обнялись, поцеловались и лишь только хотели взяться за чарки, как вдруг раздался в Кремле колокольный звон.

    — Что это значит? - сказал Борисов.- Кажется, набат?

    — Нет, куманек. Что-то больно заунывно звонят, да и все в большие колокола. Ох, Иван Борисович! Что-нибудь да неладно! Посмотри-ка, посмотри, как народ бежит по улице.

    Лаптев открыл окно и, увидев знакомого купца, закричал: - Иван Иванович! Иван Иванович! Куда ты бежишь? Аль на пожар?

    — Худо, Андрей Матвеевич! Очень худо!- отвечал купец, остановясь и запыхавшись. - Меня едва ноги несут.

    — Да скажи, не мучь! Что наделалось?

    — Нашего батюшки-царя не стало! — отвечал купец и побежал далее.

    Как громом пораженный, Лаптев отскочил от окна, сплеснув руками. Стрелец, изменясь в лице, перекрестился. Долго оба не прерывали молчания. Наконец, Лаптев, после нескольких земных поклонов пред образом Спасителя, закрыл лицо руками, и слезы покатились по бледным щекам его. «Упокой, Господи, душу его во царствии небесном!» — сказал он.

    В тот же день умер царь Федор, что на время приостановило стрелецкое движение.

    Борисов, крепко обняв хозяина, в мрачной задумчивости вышел из его дома, поспешая явиться в полк, а Лаптев взял под образами лежавший свиток бумаги, на котором написаны были святцы, и дрожащею рукою отметил на стороне подле имени св. Симеона: «Лета 190 {7190 от сотв. мира. 1682 по Рожд. Христове} Апреля в 27 день, в четверток, в 13 часу дня, преставился православный государь, царь и великий князь Феодор Алексеевич».

Иллюстрация: худ. К.В. Лебедев. Родственники у смертного одра царя Фёдора Алексеевича [рядом с умирающим (фантазиями романовских фальсификаторов чего, совершенно сознательно придерживаются и наши засслуженные, дипломированные, продажные горе-историки - Л.С.) стоит якобы Софья (на самом деле Евдокия - Л.С.) Алексеевна, чуть поодаль бородатый боярин Артамон Матвеев придерживает рукой 10-летнего Ивана Алексеевича, а рядом, в темном одеянии, стоит вторая жена Алексея Михайловича - Наталья Кирилловна Нарышкина, положив руку на плечо своему сыну настоящему 16-летнему Петру Алексеевичу...].