И заплакали облака, разрыдалось небо

         
           ЭТО БЫЛО ДАВНО, а, может, и недавно, летом десятого года. А в памяти  осталось отчётливо, словно случилось вчера.

        Такой напасти, такого калёного лета, при жизни нашей ещё никогда не было.

        Где-то совсем рядом, в ста километрах от Москвы, горели деревни, и это не укладывалось в голове. Чтобы вот так, стихийно, загорался один, второй, сороковой, сотый по счёту дом и сходила с лица земли целая деревня... Страх стоял в глазах.

        Люди жарились, как на сковородке. Дядя Федя, грузный, с животом навыкате, ходил по огороду в трусах и по очереди поливал то себя, то морковку. С него лило и тоже уходило в землю. Воду этим летом экономили все домочадцы, и чтоб зазря не лить, душ принимали кто под яблоней, кто в малине. Корни садовых деревьев и кустарников, как и люди, спекались от несусветной жары.

        Картошка тоже спекалась в земле, как в кострище. Городские приезжали на выходные дни в деревню спасаться от смога, подышать. Деревенские молили дождя и ходили на мелкооптовую базу покупать картофель и овощи. Благо, у кого скважина, всё можно было полить огород, пол-огорода, грядку. А у кого нет? Обычные насосы "Малыш", словно хрюшки, тыкались пятачками в полупересохшую речушку метром шириной, хрюкали и замолкали, грозясь перегореть.

        Колошины имели скважину, и морковка-свёкла  уродились у них хорошие. Дядя Федя поливал, детки пололи, супруга Нина прореживала, как положено.

        А вечером, на закате солнца пришёл на огород фермерский конь и всё пожрал. Длинными лошадиными зубами повыдёргивал из земли корнеплоды, и что не съел, то надкусил. От свекольной грядки не осталось ничего. Капусту словно сбрил. Перетоптал копытами зелень лука, сельдерей, петрушку. Всё испортил в одночасье.

        Утром дядя Федя увидел всё это и слёг. С сердечной болью. "Скорую" вызывать не позволил, но лежал, не ворочаясь и глядя в потолок, двое суток. Молчал, думал и словно замер в своем шоковом состоянии. Обычно говорливая его супружница не приставала, боялась вообще слово промолвить и общалась с домашними исключительно шёпотом, как за дверями реанимационной палаты.

        На третье утро Фёдор встал, умылся и пошёл кормить кур.
 
        - А-а, пропади всё пропадом! - высказался в сердцах.

        - Ты чего, дед, выздоровел или как? - удивлённо вскинула на него глаза маленькая Сонечка.

                - Или как.

        Жара не спадала.

        ДВАЖДЫ в это лихое лето собирали деревенские с дома по рублю и посылали Бабманю в церковь ставить свечку – замаливать грехи людские, просить Господа о помиловании. Дачники московские несли ей сотенные, тысячные купюры, но Бабманя не брала таких больших денег, только по рублю с дома. Москвичи старались выбраться из столицы уже в пятницу, сразу после короткой рабочей недели, потому как дышать в асфальтовом городе было нечем.

        Но и молитвы не помогали.

        - Вот как насолили мы Богу своей неправедной жизнью, не хочет нас простить, - искренне сетовали простые люди, собравшись у колодца.

        - Да-а-а! – со всей серьёзностью вздохнул дед Захар. – Наплодили альлигархов, бессовестно живут, всё хапают и хапают. Богатые богатеют, а бедные беднеют. Неправедно живём. Деньги, деньги глаза застют. Человека не видим.

        – И, как бы спохватившись: Прости, Господи, мы ещё ничего живём, своим хозяйством-огородом, а ведь сколько вокруг голи перекатной, непутёвщины всякой.

        - Чё мы их наплодили-то, они сами наплодились. Всё гребут и гребут деньжищи откуда-то, из-под нефти и алюминиев, и никто им по рукам-то не стукнет, - вступила в разговор Нинка-телятница. – У нас вон руки (она повернула ладони и «с лица», и с тыльной стороны, чтоб показать, какие они чёрствые) в трещинах от работы да в говне, а у них в маникюрах, да и на ногах ищё ногти красють, чтоб в египетах на пляжу показывать, какие они красивые.

        - Да ладно тебе, баба ты и есть баба, и поговорить-то с тобой не о чем, - заткнул её Захар и посмотрел на Ивана Ильича, интеллигентного маленького мужичонку с пустыми пятилитровыми бутылками, почтенного ветврача, чтобы продолжить беседу уже с ним. Не с Нинкой же лясы точить.

        Но с неба упала капля, другая, третья. Все трое, не сговариваясь, посмотрели в небо.

        Капли, как пули, тяжело застучали по колодезной крышке, набирая темп и силу.

        Заплакали облака. Зарыдало небо. Полило стеной, без просвета.

        Пошёл дождь, первый за всё калёное лето, долгожданный. Ступил смело, сапогом большого размера. Так, наверное, ходит чёрт по бочкам, не разбирая, что у него на пути.   Небо вмиг налилось яростью,  как на картинах Айвазовского во время шторма.

        Шёл дождь, испугавший всех своей продолжительностью. Было ощущение, что намеревался он всех и вся залить разом. Небо не прояснялось даже тогда, когда ливень, казалось, пресёкся. Гроза вскипала, как на огромной раскалённой сковороде инородное тело. Молнии, подобно кривым острым ножам, неистово сверкали всюду, готовые проломить, сжечь, нашампурить всё на своём непредсказуемом пути. Огненные драконы сверкали бешеным электрическим током прямо  над головой, ближним лесом, и, казалось, где-то там, за тридевять земель. Гром, как будто кто-то очень мощный, набравшийся сил и не знавший, где их применить, бил в набат, и раскаты его поражали воображение. Неужели, неужели, неужели конец всему…  И было жутко. Патологически жутко.

        Долгожданная радость появления дождя сменилась поначалу тревогой, а затем и страхом наводнения. Неужели силы природы, раздосадовавшись наказать людей тридцатипятиградусным зноем, решили затопить нас, грешных. Старушки шёпотом молились у икон, теперь уже прося Всевышнего смилостивиться и усечь водную стихию. Четвёртый час неистовствовала гроза. Такого вроде никогда не было. Обычно грозы проходят быстро, напугают, выльют накопившиеся слёзы в виде дождя и, постепенно удаляясь, стихают, помаргивая уже издалека отголосками-зарницами.

        Но всё же всему приходит конец. Пришёл он и этому отрезвлению человеческих и прочих живых душ. Робко, высунув головы и повернув шеи налево-направо, будто собираясь переходить дорогу под светофором, вышли из сарая куры. Осторожно, слегка касаясь земли, будто на горячий пляжный песок, ступил петух. Голос он потерял, охрип бедняжка, и, словно французский шансонье, попытался хриплыми звуками что-то сказать курице, одним глазом взирающей на него, всегда боевого и элегантного, а сейчас будто с похмелья.

        Пёс по кличке Мальчик вышел из конуры размять затёкшие свои члены. Утки двинулись к речке. И как они узнали-то, что пересохшая за лето речушка вдруг оживилась, и по корке илистого русла вдруг потекло, да и как хорошо, полноводно потекло! И только кот Василий, никогда не откликавшийся на Ваську, не изменил своего положения, оставшись возлежать на горке берёзовых дров под навесом, где было сухо и стояла миска с едой, не тронутая силой стихии.

        Что-то вспомнилась школа. Когда на уроке классный руководитель Лидия Ивановна умела сердиться так яростно, и топать, и топтать каблуком всё, что под него попадалось, а попадались обычно вещицы, которые нельзя было приносить в школу. То были маленькие девчоночьи зеркальца, губная помада, цветные лоскутки. Мальчишки тащили в портфелях рогатки, перочинные ножички и всякую другую необходимую для самоутверждения хренотень. Лидь Иванну мы звали Грозой.

        - Прячь скорей, а то Гроза налетит, - предостерегали мы друг друга, и Гроза проходила мимо.

        Эта гроза тоже прошла. Немного поморгав зарницами, небо преобразилось. Солнце, видимо тоже сильно напугавшись, робко выглянуло, выставив одну розовую щёчку, потом другую, и – вот оно – всё её круглое лицо поприветствовало сверху ниженаходящихся: «Здрасьте!».

        Деревенская улица, временно прибравшая к рукам всё живое и шевелящееся, вдруг ожила. Сыпанули мальчишки босиком к лужам. И никто их не мог удержать, да и особо не старался. Как воробьи, они заходили на самую глубину и расправляли свои пёрышки. Маленький Васёк, как был в голубой трикотажной майке, плюхнулся на пузо и, имитируя лягушку, «поплыл», рассекая ручонками мутную воду и дрыгая ногами, отчего лицо его вмиг заляпалось кашей-малашей из лужи, и только глазёнки, сча-аст-ли-и-вые, сверкали восторгом.

        Немолодая уже Васяткина мама, приземистая повариха Таня, стоя у калитки и прикрыв лицо от солнышка рукой, доброжелательно наблюдала, как сын радуется жизни.  Она бы и сама рада была искупаться после продолжительного гнетущего жарой лета где-нибудь в пруду, куда гоняла корову на водопой, да в доме лежала лежнем больная мать, от неё не отойти, а на плитке варились щи, только уйдёшь – сразу и убегут. Закон природы.

        Дождь, единственный и неповторимый, остался позади. Впереди было бабье лето.