Магия

 Магазин после праздника пустовал. Редкие покупатели бродили по торговому залу, как дети, заблудившиеся в лесу. Опустевшие полки тосковали, оккупированные пустотой. Образовавшиеся проплешины не успели заполнить новым товаром. Одно не успели привести со складов, а другое уже завезли, но расслабленные работники торговли не торопились заполнить пустовавшие места. Сами работники наравне с прочими гражданами отмечали праздники и теперь, подобно посетителям магазина, несли на себе неразрешённый груз прошедшего веселья. Покупатели шарахались друг от друга, стремясь слиться с опустевшими полками. Часть из них томилась застарелым похмельем. И эта часть разделялась на свои группировки. Одна группировка думала: чем бы побыстрее и подешевле опохмелиться. Другая группировка рассуждала иным образом, думая: вот если сейчас побыстрее и подешевле опохмелиться, не перерастёт ли это всё в очередной запой?
 Непьющая часть имела свои проблемы и ещё большее количество группировок. Одни стремились сделать покупку, при употреблении которой в пищу лишние калории не выступят тугими жировыми подкожными отложениями. Другие стремились сделать покупку, которая успокоит растревоженные гастриты, колиты и прочие явные и неявные диспепсии. Ещё одни, изрядно потратившиеся за праздники, искали варианты приобретения, способного уберечь опустевший от излишних трат кошелёк в ожидании ближайшей получки.
 Пахом ни к каким частям и группировкам не примыкал. Он вообще не любил праздники. Ему не нравились тревожная аура ожидания праздника, суета и маета предпраздничной суматохи, начинающиеся желанием накопить и сохранить в закромах праздничные запасы. Потом бурный фейерверк запасами еды и выпивки, сменяющийся долгой депрессией и страхом перед скорым приходом тусклых и недобрых трудовых будней. Ещё Пахому не нравились предпраздничные посиделки в конторе. Избежать этих посиделок Пахом не имел возможности. Сам начальник отдела был застрельщиком этих мероприятий. В его представлениях глубинная сущность человека раскрывается только после опорожнения энного объёма веселящей жидкой субстанции. На посиделках всё происходило несколько иным образом. Уже к середине застолья начальник впадал в хмельное неистовство, много и бессвязно говорил, ржал, как конь, после своих же глупых острот, приставал к сотрудницам, норовя ущипнуть за разные мягкие места. Сотрудницы визжали, вяло избегая ласк своего шефа. Представители сильного пола проходили через несколько фаз праздничного преображения. Вначале наступало лёгкое благодушное веселье, сопровождающееся смехом и радостью. Затем веселье сходило на убыль, и начинались разговоры касательно работы. В рабочее время о работе говорили мало, ну только в случае крайней необходимости. В рабочее время говорили о бабах, машинах, охоте и рыбалке. А тут, как будто всех прорывало, возбуждая непобедимым трудовым зудом.
 Всё это напоминало утреннюю планёрку. Подробно обсуждались все насущные проблемы, делались выводы, составлялись планы действий, велись поиски скрытых резервов. Потом доходило дело и до анализа результатов. Это фаза застолья была для Пахома самая непотребная. Все резервы уже обнаружены и обсуждены, наступал черёд для поиска факторов, препятствующих росту и развитию, и этим фактором являлся Пахом. Быстро вспоминались его ошибки и оплошности, его неторопливая неспешность, отсутствие рвения к труду и прочее, прочее... Однажды его даже начали трясти за лацканы пиджака, приблизилось время неминуемого мордобоя, но от этого публичного унижения Пахома спас случай.
 Пока мужской коллектив обсуждал производственные вопросы, начальник отдела упился до невменяемого удивления. Оставив в покое слабый пол, начальник без всяких понятных намерений шарился туда-сюда, влезал под стол и падал лицом в салат. Всё это вызывало настороженное беспокойство у сотрудниц. А вдруг вывалится в окно или задохнется, поперхнувшись салатом? Пахома высвободили из крепких натруженных рук возмущённых коллег, вызвали такси и отправили Пахома сопроводить начальника домой. Вначале этого короткого путешествия начальник был весел и возбуждён. Пытался рассказывать анекдоты, пел ямщицкие песни. Однако ни одной песни он толком не знал и, пропев знакомые ему один или два куплета, начинал грязно ругаться и материться.
 Ближе к концу поездки начальник приуныл. Вскоре Пахом понял причину этого уныния. Вытащив начальника из такси, Пахом приступил к подъёму своего шефа на нужный этаж. Начальник идти не хотел, но явного сопротивления действиям своего подчинённого не оказывал. Противодействовал вяло и пассивно, цеплялся за перила и запинался на каждом шагу. Когда осталось подняться всего на один пролёт, начальник вдруг остановился и пристально посмотрел в глаза Пахому. Только сейчас Пахом обратил внимание, какие ясные глаза у его шефа, влажные и печальные. Начальник взял Пахома за локоть и, не отводя взгляда, вдруг совершенно трезвым голосом сказал, обращаясь к Пахому:
 - И ты - Брут? - и после долгого молчания добавил - Марк Юний.
 - Что!? Опять прут!? - послышалось откуда-то сверху.
 Пахом повернулся на звук голоса. Там наверху стояла тетка, облачённая в домашний цветастый халат с платком на голове в цвет халата, повязанным замысловатым бантом. Халат от полного распахивания удерживала единственная пуговица необычайно большого размера и, как показалось Пахому, едва висевшая на ослабленной нитке. В правой руке у тётки имелся увесистый предмет. Пахому в первую секунду показалось, что это огнестрельное оружие противотанкового калибра. Но, приглядевшись, Пахом узнал в этом орудии мясорубку. Мясорубка была старинная, изготовленная из воронённой стали, необычайно большая, под стать пуговице, висевшей на ослабленной нитке. Дульный срез мясорубки тусклым зрачком следил за Пахомом. Пахом приуныл в неясном предчувствии. Тётка, державшая в руках мясорубку, в свою очередь с явной неприязнью разглядывала Пахома. Время застыло в молчании, как муха в густом вишнёвом сиропе. Вдруг застывшую тишину прервал громкий металлический звук шнекового вала, больше похожий на звук взводимого затвора. Это тётка провернула рукоятку мясорубки и, погладив накатную гайку, которая прочно фиксирует неподвижную решетку, похожую на дисковый магазин, громко сказала, обращаясь к ночным странникам: «Припёрлись голубчики! Сам еле тащится, да ещё собутыльника с собою прёт!».
 Пахом хотел было ответить, объяснив своё появление благородными целями, как вдруг, неожиданно для себя струхнул, робко ретировался задом, и широкими скачками помчался вниз по лестнице. Ему явственно представилось, как тётка, резко выпрыгнув из своего халата, настигает его, вскакивает на плечи, надевает раструб мясорубки ему на голову и начинает бешено вращать рукояткой. А он всё бежит и бежит, на ходу преобразуется в пельменный фарш, который молниеносно пожирают приблудные собаки и блохастые коты, загадочным образом возникшие в ту же секунду. Уже выбежав из подъезда и едва отдышавшись, он расценил происшедшее с ним разыгравшейся фантазией. Постояв некоторое время в робкой задумчивости, отправился к себе домой.
 После этих праздничных посиделок Пахом изменил свою поведенческую тактику на праздничных мероприятиях. Он старался меньше пить, при всяком удобном случае опорожнять свою рюмку в кадку с фикусом, подальше держаться от мужской части коллектива ближе к начальнику. Начальнику такое соседство не очень нравилось. Наверное, в его скрытом подсознании Пахом ассоциировался с коварным Брутом, влачащим его на последнюю ступень, за которой его дожидалась суровая мясорубка судьбы. Коллективу в свою очередь не нравилось близкое сидение Пахома с начальником. «Вот, так сидит и нас всех подсидит» - рассуждали коллеги Пахома. Однако, после определённой степени нетрезвости начальника именно его, Пахома, спроваживали влачить шефа домой. А вот насчёт подсиживания, коллектив сильно преувеличивал. Все настолько прочно срослись со своими стульями и пустили такие корни в недра родной конторы, которые даже железный дровосек не в силах был извести. Да и роста никакого не планировалось. Единственно, куда можно было вырасти, это до должности самого начальника. Сам начальник имел под собой крепкий стул, который не скрипел и не кренился. Можно было бы перебраться в главк с повышением, но все уже настолько прижились и притерлись, обросли бытовухой и обыденностью. Это всё исключало всякие радикальные перемены.
 Между тем, Пахом в очередной раз влачил своего шефа домой. Но, наученный прошлой обыденностью, Пахом вёл себя уже иным образом. Помогал допеть своему начальнику забытые куплеты, подбадривал вдруг приунывшего шефа. И в самом конце путешествия, когда неумолимая лестница приближала неизбежный финал, Пахом пускал начальника впереди себя, стараясь избежать встречи с хозяйкой грозной мясорубки. Но её присутствие Пахом ощущал ещё внизу, на первых ступенях лестницы. Это ощущение затаившейся опасности не поддавалось объяснению. Возможно, он ощущал парфюмный дух, исходивший от суровой стоялицы, или слышал её дыхание, или даже биение сердца, а то и вовсе телепатически воспринимал колебание неведомого эфира. В самый последний момент, в самую последнюю секунду перед тем, как шеф намеревался упомянуть всуе прославленного Брута, Пахом резко сдавал назад и скачками нёсся вниз по лестнице, не слушая речей хозяйки мясорубки.
 Но в этот раз все праздничные мероприятия были отменены. Вдруг, в самый последний момент, стало известно о прибытии проверяющего из главка. Почему проверяющий прибывал именно на праздники было непонятно. Эта непонятность тревожила беспокойством самого шефа и всех материально ответственных. Хочет застать врасплох? Взять тёпленькими? А может и вообще прикрыть эту лавочку? Но сам проверяющий, как в скором времени выяснилось, подобно начальнику имел представления о глубинной  сущности человека, которая раскрывается только после опорожнения энного объёма веселящей жидкой субстанции. Все конторские труженики праздники провели дома, но дошла до них весть о шикарном банкете, прошедшем без их участия. Однако подробности остались неизвестными. Кто кого, куда и при каких обстоятельствах влачил после банкета, тоже было неясно. Пахом с некоторым злорадством представлял, как проверяющий тащит домой начальника и вдруг натыкается на воинственную стоялицу с мясорубкой, пытается спастись бегством. Но тщетно. И вот он уже в виде фарша предстаёт лакомым деликатесом приблудным собакам и блохастым котам.
 Пахом, не будучи человеком кровожадным, всё это, возникшее в его мозгу, представлял не кошмарным ужасом, а скорее весёлой пьесой, в конце которой на сцене появляются все герои, включая приблудных собак, блохастых котов и дамы с мясорубкой. При этом мясорубка вдруг превращается в букет цветов. Начальник и проверяющий, совершенно трезвые, по-приятельски устало обнимаются. Они уже думают о предстоящей театральной постановке. Пахом внутренне улыбнулся.
 Вдруг его внутреннее улыбчивое благополучие было нарушено непредвиденным событием. Некто, скрытым образом, вытаскивал из тележки, взятой Пахомом при входе в магазин, бутылку молока. Этот некто был плюгав и невысок ростом, и вообще имел вид потёртый и поношенный. Будь на месте этого плюгавого гражданина высокий мускулистый атлет, то Пахом, скорее всего, изобразил невнимательную рассеянность и дал бы эту бутылку умыкнуть, тем более бутылку он ещё до кассы не донёс и денег за неё не заплатил. Но тут такое затюканное и забытое создателем проявление рода человеческого посягает на суверенную собственность! Ан нет! Пахом ухватил за руку, посягавшую на его ещё не приобретённую собственность. Уличённый в хищении, даже кажется стал ниже ростом, весь сжался и боязливо скукожился, но бутылку не отпустил.
 - Ах ты, проклятый расхититель социалистической собственности! - Пахом сурово нахмурил брови.
 - Извините! Да что же вы так! - расхититель вяло сопротивлялся, но бутылку не отпускал — вот вам, наверное, всё равно, вы и другое молоко можете выбрать, а мне именно это нужно. После праздников ещё не завезли, я уже весь город обегал.
 Пахом озадачился ценностью выбранной им бутылки и, не отпуская хватки, по-прежнему сурово взирая на расхитителя, обличающее осведомился:
 - Почему - эта?
 - Вы поймите — мужичок заискивающе взглянул в глаза Пахому — У моей мамы синдром Хаусберга, ей надо каждый день выпивать кружку молока.
 - Пусть пьёт. А я-то тут причём? - Пахом не отпускал руку расхитителя.
- Да в том то и дело. Молоко надо пить, но годится не всякое. Да отпусти же! - мужичок высвободил свою руку, а вместе с ней и бутылку молока — Вот, смотрите.
 Расхититель, не выпуская бутылку из своей руки, поднёс её к лицу Пахома и указал пальцем на этикетку.
 - Вот, читайте.
 Пахом сосредоточил своё зрение на этикетке, на то место, куда тыкал мужичок. В этом месте имелась красная жирная надпись: «Продукт не содержит хаусерпиновой кислоты». «Боже мой!» - молнией сверкнуло в голове Пахома: «Оказывается, я эту дрянь всю жизнь употребляю!». Мужичок уже отдалил свою руку от лица Пахома, и Пахом толком не разглядел, какой зловредный элемент отсутствует в этом продукте, да ещё и это его название, с подковыркой, Пахом не запомнил. «Да!» - рассуждал дальше Пахом: «Вот жрём и пьём незнамо что, а потом и не можем понять, отчего по утрам то плющит, то колбасит!».
 Воспользовавшись задумчивостью Пахома, кургузый мужичок удалился на некоторое расстояние и с этой недосягаемой дистанции боязливо поглядывал на Пахома сквозь проплешину, возникшую на полке из-за отсутствия товара. Пахом отошёл вглубь магазина, но заметил, как этот коварный расхититель продолжает следовать за ним, стараясь слиться с магазинным интерьером. «Что ему от меня надо?» - думал Пахом: «Молоко я ему отдал, а кроме молока ещё ничего в тележку не клал». Тут Пахому вспомнилась история о том, как с помощью свиньи добывают трюфели. Свинья по запаху находит трюфель, и уже было с радостной готовностью начинает рыть землю, пуская сладкие слюни, но её отгоняют в сторону, и свинья остаётся ни с чем. Ну и так далее. Короче, хозяину свиньи достаются трюфели, а самой свинье пустая беготня да иллюзорные воспоминания. Почему свинья ничему не учится?
 Походив между полок, Пахом подошёл к отделу, в котором продавалась туалетная бумага. Бумага почему то имелась в большом ассортименте и в огромном количестве. Рулоны пирамидой возвышались почти до самого потолка. Подойдя к самой высокой пирамиде, Пахом накидал к себе тележку рулонов десять, и медленно, наблюдая в один глазок за вороватым мужичком, начал отдаляться в сторону. Сразу же вслед за Пахомом к бумажным пирамидам подкрался кургузый мужичок. Пахом выбрал такое мгновение, когда тот отвлёкся разглядыванием рулонов, и поспешно затаился за рекламным стендом так, чтобы оказаться вне поля зрения мужичка. Пахом видел, как мужичок, взяв рулон бумаги, вдруг начал зыркать по сторонам. «Ага! Меня потерял!» - со злорадством рассудил Пахом. Не найдя Пахома, мужичок начал разглядывать туалетную бумагу, вертел рулон и так и сяк. «Ты его ещё на зуб попробуй» - мысленно посоветовал Пахом. «И что же такое ему от рулона нужно?» - думал Пахом - «Чего только сейчас ни напридумывали: кофе без кофеина, сигареты без никотина, колбаса без протеина, всё остальное без холестерина и, как вишенка на торте, водка - безалкогольная. Для мамы старается».
 Тут Пахом вспомнил свою маму. Большую часть времени мама Пахома проводила, сиживая за круглым столом в зале, раскладывая пасьянсы. Пахом в пасьянсах не разбирался, но о предпочтениях своей матери знал. Вначале очередного пасьянсного цикла она раскладывала «Наполеон идёт на Москву». Закончив его, переходила к «Наполеон бежит из Москвы». Далее следовала «Могила Наполеона» и, в самом конце, «Гробница Наполеона». На другие дела мать отвлекалась нечасто. Пахом большую часть времени проводил вне дома и, будучи вполне самостоятельным человеком, в материнской заботе особо не нуждался. Мужа у матери, а, следовательно, отца у Пахома не было, не нужно было и о нём заботиться. Конечно, в биологическом смысле отец у Пахома имелся. Пахом с определённого возраста озадачился его отсутствием. У всех знакомых Пахома были отцы, даже попадались и не родные, а тут такой пробел.
 Однажды Пахом поинтересовался, в очередной раз, кто его отец и где он. Мать, не отрываясь от пасьянса, помахала в воздухе пиковым королем, вынутым из колоды, и сказала:
 - Твой отец капитан, он в дальних морях на секретном задании.
 - Как так? - удивился Пахом — ты же мне говорила, что он военный лётчик и секретно следит за нами из-за туч.
 - Ну, да — ответила мать, не отрываясь от пасьянса, махнув в воздухе трефовым валетом — Он морской лётчик и воинское звание у него морское, капитан-лейтенант.
 Пахом с самого детства был умным мальчиком, поэтому вопросы на эту тему задавать перестал. Однако, в качестве компенсации за отсутствие секретного отца, мать Пахома получала достаточное денежное вспоможение, которое позволило ей не работать, но вырастить и выучить Пахома, и вообще особо ни в чём не нуждаться. О происхождении этого вспоможения Пахом не любопытствовал, опасаясь поломать нечто в тайной линии жизни, оборвав финансовый ручеёк. Со временем Пахом начал и сам зарабатывать, да и деньги его особо не интересовали, так как в бытовом аспекте он проблем не имел, на всё ему хватало. Тут надо сказать об умении некоторых людей довольствоваться малым и при этом быть счастливыми. Всё имелось у Пахома для обретения счастья: стол и дом он имел, имел он обувь и одежду, может быть и не самую модную, но купленную по собственному разумению. В бытовом плане все было тоже вполне благополучно. Хоть мать Пахома и не отрывалась от пасьянсов, но добрая женщина Груня, за умеренную плату трижды в неделю посещала их общее с матерью жилище. Производила уборку, готовила впрок обеды и ужины, и помогала в других мелких бытовых проблемах.
 Жизнь шла своим неспешным чередом. Вот и теперь, по пришествии из магазина, Пахом застал свою мать за обычным сидением с картами в руках. Раскладывая принесённое по предназначенным для этого местам, Пахом обратил внимание на некие изменения в карточной обыденности на столе. Вместо привычного Наполеона в различных его проявлениях перед матерью Пахома на круглом столе лежало нечто другое.
 - Что-то новенькое решила освоить? - Пахом кивнул в сторону карточного расклада.
 - Да, вот собралась немного погадать.
 - А разве можно гадать на игральных картах?
 - На игральных, конечно, нельзя — мать помахала в воздухе бубновым королём — Но я же этими картами в дурака не режусь. А вот после пасьянса - можно.
 - Ну, можно так можно.
 Пахом критически относился ко всякого рода предсказаниям, гаданиям и пророчествам. В детстве, сидя под новогодней ёлкой у телевизора, он, открыв рот, слушал, как разного рода гадалки, пророки, пифии, биржевые аналитики предрекали будущее. В те стародавние времена простофили, готовые верить во всякую чушь, водились в изобилии. Но скоро, благодаря горькому опыту, естественному и искусственному отбору количество легковерных катастрофически сократилось. У предсказателей, кормившихся от них, появились трудности. Ранее эти ясновидцы в пылу пророческого зуда называли конкретные даты, имена и цифры. Теперь это уже не прокатывало. Конкретные фамилии, вообще, могли подать на пророка в суд, а люди, обжегшиеся на конкретных датах и цифрах, могли выловить завравшегося предсказателя в тёмном переулке. Пахом не успел пострадать от разного рода пророчеств, но понять их брехливую суть смог. Да и сами уцелевшие пророки сумели перестроиться. Теперь их предсказания изобиловали всякого рода намёками, полунамёками и густым непроглядным туманом. Одним словам, предсказанное можно было толковать и так и сяк, в зависимости от объективной реальности. А, вот карточные гадалки усвоили эти прописные истины задолго до изобретения не то, что радио, но даже до появления книгопечатания.
 Детские воспоминания Пахома были прерваны его матерью, которая вдруг загробным голосом возопила:
 - Две полные колоды, четырех мастей, скажите мне всю истинную правду, чего ждать, ожидать, чего опасаться, за какое дело не браться. Всех вас призываю, называю и выговариваю: слово крепко и к картам лепко.
 - Ой! - Пахом вздрогнул от неожиданности.
 А мать левой рукой сдвинула карты в правой колоде и извлекла из неё пиковую даму, выставила её перед собой и ближе к Пахому. Пахом взглянул на даму и вдруг узнал в ней женщину с мясорубкой. Пиковая дама хищно облизнула губы и подмигнула Пахому левым глазом. Это мимическое движение показалось Пахому крайне недружелюбным и, вообще, имеющим в себе некую затаённую угрозу. Пахом отпрянул в сторону, и уже оттуда, как показалось ему с безопасного расстояния, посмотрел на мать, сидящую за круглым столом. Но комната неожиданно преобразилась: свет, идущий из окна, померк, уступив место неясному дрожащему сиянию, исходившему то ли от свечей, то ли от факелов, а всё окружающее потеряло объёмную реальность, приобретя плоскую мозаичную фактуру. Мать Пахома сидела в полной неподвижности, застыв с пиковой дамой, которую она не успела положить на предназначенное для неё место на столе. Но в этом дрожащем сиянии тени жили своей собственной жизнью, перемещаясь по столу, стене и лицу матери Пахома. Это неопределённое движение теней придавало застывшей неподвижности плоской мозаики некое подобие скрытой жизни. Пахом явственно увидел, как эта скрытое движение колыхало мозаичную поверхность. И вдруг, то ли вследствие этого колыхания или вследствие других непонятных Пахому процессов, часть лица матери, а именно её левый глаз и часть щеки, отклеилась от основы и начала скользить вниз. Через эту неожиданно возникшую чёрную пустоту ударил лучом чёрный свет.
 Пахом даже не мог предположить возможность такого проявления темноты. Вместо того чтобы таиться по углам, темнота била в лицо тугим лучом и даже ослепляла. В этом своём сиянии темнота имела много общего с ярким пронзительным светом. Подобное чувство возникает, если некоторое время смотреть на солнце, яркую лампу или сварочную дугу. Но потемнение в глазах, чёрные круги и прочее непонятное мельтешение возникало, как последствие ослепительного света, а темнота, наоборот, являлась непосредственной причиной. Пахом заслонился рукой от чёрных лучей, падающих на него, но успел почувствовать нечто пугающее, взирающее на него из пролома, образовавшегося на месте отломившегося куска мозаики. Пахом каким-то боковым зрением заметил, как мать левой рукой вернув пиковую даму в колоду, остановила кусок мозаики, уже успевший спустится до подбородка и вставила его на прежнее место.
 - Ой! - повторно вскричал Пахом.
 - Что у меня было, что будет, что у меня под сердцем, что у меня за сердцем — мать продолжила раскладывать карты на столе — А ты чего разойкался? Иди к себе в комнату, этим твоё сердце успокоится.
 - А для меня там, что в твоих гаданиях? - спросил Пахом, уже повернувшись к матери спиной и направляясь к себе в комнату.
 - Любви до доски гробовой я не вижу. А вот дом казённый с дорогою дальней явно просматривается.
 - Ну, ну.
 Дом казённый Пахом посещал практически в любой рабочий день, за исключением редких случаев, это когда он грипповал и, страдая от насморка и высокой температуры, брал бюллетень. Дорога до казённого дома не то, чтобы была особо дальней, но и короткой её назвать было нельзя, особенно зимой, по темноте и гололёду. Однако, нагрянувшие праздники на некоторое время освободили Пахома от казённого дома и позволили ему заняться исключительно своими делами. Зайдя к себе в комнату, Пахом первым делом подошел к окну, выходящему во двор. Посмотрел. Ничего нового, да откуда было взяться стремительным переменам, если буквально несколько минут назад он проходил по этому двору, направляясь из магазина в сторону своего подъезда. Да и в самой комнате перемен не было. Комната оставалась маленькой, тесной, но вместившей в себя письменный стол, потёртый венский стул, громоздкую деревянную кровать и неопределённое количество разного рода шкафов. Сколько там помещалось шкафов, Пахом сказать не мог. Они возникли там еще, когда Пахом пешком под письменный стол хаживал. Шкафы, плотно приставленные один к другому, образовывали единый монолит, а, может быть, таковым и являлись, воплощая задумку некого антикварного столяра. В ближнем от стола отсеке шкафа стояла старинная ламповая радиола. Шкала радиолы больше походила на географический атлас или справочник, испещрённая разноцветными прерывистыми линиями и исписанная названиями городов.
 Эта радиола находилась в полном распоряжении Пахома с самого раннего детства. Мать разрешала ему крутить её как угодно. Но голову ей Пахом не свернул и обращался с ней аккуратно, больше осматривал её и бережно трогал. А если и включал, то ручки настройки вращал аккуратно, совмещая стрелку с названиями городов. Но города молчали, изредка отзываясь неясным шумом, щелчками или музыкой, которая ничего общего с городом не имела. Об этом молчании городов Пахом рассказал своему однокласснику, считавшемуся начитанным всезнайкой.
 - Для того, чтобы города были слышны, надо ртутную антенну собрать — объяснил начитанный одноклассник.
 - Что?
 - Антенну. Ртутную.
 Сказав это, одноклассник начал подробно рассказывать, как и из чего собирать этот экзотический радиоприбор. Помимо этого начитанный одноклассник описал побочные эффекты, возникающие при функционировании этой антенны. Одним из этих эффектов было притягивание всех радиоволн, пролетающих в окружности.
 - Это как? - не сразу понял Пахом.
 - А так - пояснил начитанный одноклассник — Когда ты свою радиолу включишь, вокруг перестанут ловить все телевизоры и радиоприёмники. Вообще, эта антенна запрещена. Вычислят, что она у тебя есть — могут посадить.
 Из-за неясной перспективы слушать далёкие города Пахом сидеть не хотел, поэтому технические подробности устройства ртутной антенны забыл сразу. Хватало ему просто музыки, звучащей из радиолы и не связанной с далёкими городами. Вскоре Пахом обрёл другое увлечение и забросил ненужные радиоэлектронные мысли.
 Новое своё увлечение Пахом обрёл случайно. Мать Пахома, склонная к уединённому сидению за пасьянсами, каждое лето отправляла Пахома в пионерский лагерь, чтобы тот не мельтешил под ногами. Обычно Пахом проводил в лагере сразу же все смены. Такое времяпрепровождение его особо не напрягало. На удивление в лагерной бытности попадалась ему адекватная компания. Большая часть из его товарищей по совместному нахождению в лагере, как и Пахом, отправлялись родителями с глаз долой, для раздельного семейного отдыха. Кочуя по лагерям и сменам, это большинство приучилось к совместной жизни в закрытом коллективе и к чудачествам не имело наклонности. Особо буйных быстро отсеивали, а оставшиеся вели себя смирно, не агрессивно. Самым большим нарушением общественного порядка являлось  повествование страшилок на ночь. Первый раз в жизни, услышав истории о чёрном гробе, чёрной ленте и пальчике в пирожке, Пахом реально испугался. Да и как тут не испугаться? Это не какие-то сказки про заживо съеденного колобка или там какого-то мифического зайчика — побегайчика — поскокайчика, виденного Пахомом разве только в книжных иллюстрациях.
 Тут речь шла о конкретных детишках, с которыми рассказчик был лично знаком, ну или, на худой конец, учился с ними в одной школе. Да и сам Пахом вполне мог встречать их в общественном транспорте. А тут раз! Чёрное пианино с ножами отрезает девочке сначала одну руку, а затем и другую. При всём при том, мать заставляет играть на пианино девочку, у которой отсутствуют обе руки. «А что? Вполне такое может быть!» - думал Пахом, вспоминая свою мать, увлечённую пасьянсами. Далее бедная девочка, понукаемая матерью, продолжает играть на пианино ногами. Пианино отрезает девочке сначала одну ногу. Мать продолжает понукать девочку, заставляя играть оставшейся конечностью. Затем пианино отрезает последнюю ногу. Но мать продолжает настаивать на музыкальных упражнениях. Девочка играет на пианино головой, которую пианино безжалостно отрезает. После этого пианино вдруг превращается в чёрный гроб на семи винтах. Мать садится верхом на этот гроб с расчленённой девочкой и едет через Чёрный город в филармонию, учить детей музыке. Был бы на месте девочки мальчик, то смог бы музицировать на день дольше. Вот такой сексизм.
 Однако, понемногу Пахом начал сомневаться в правдивости рассказчиков. Со временем он поднялся на ступень познания, с которой съеденный колобок, а иже с ним девочка, из соседнего подъезда, постоянно бренчащая на пианино, мальчик из его школы уравнялись в правдоподобии. Оказывается, врать можно про что угодно. Раньше слова «Одна тётенька сказала» были символом святой истины. Ну а теперь Пахом убедился в брехливой сущности большинства представителей рода человеческого.
 В то лето поездка в лагерь на всё смены не сложилась. Что-то там не состыковалось с путёвками, и Пахом большую часть лета провёл у себя в комнате, прислушиваясь к звукам, исходившим из радиолы. Приятели на каникулах разъехались кто куда, оставив Пахома наедине с радиолой и пустым двором. Но на последнюю  смену в лагере Пахом всё-таки угодил. Смена как смена. Кружки по интересам и физические упражнения днём и обычные страшилки ближе к ночи. Ничего нового и интересного, кроме оставленной в прикроватной тумбочке жестянки из-под леденцов. Неизвестный Пахому прежний хозяин жестянки хранил в ней почтовые марки. Вначале Пахом хотел передать найденное вожатым, чтобы те нашли неизвестного хозяина и вернули ему забытое. Однако, немного поразмыслив, Пахом от этой идеи отказался. Зная о брехливой сущности всех и вся, он рассудил по-своему: «Ну, передам я им эти марки, а они их в лучшем случае присвоят себе, а в худшем просто снесут на помойку. А неизвестный хозяин так и не обретёт потерянного. Нет. Я лучше придержу их у себя. Если вдруг хозяин заявится, отдам ему, если нет - тогда посмотрим». Так до конца смены Пахом, спрятавшись от посторонних глаз, смотрел на марки. Наступил последний день смены. Всех уже начали рассаживать по автобусам, а Пахом всё дожидался внезапного появления неизвестного хозяина, потерянной жестянки с марками. Не появился.
 Пахом уехал домой к своей маме с её нескончаемыми пасьянсами, надёжно затаив у себя за пазухой потерянную кем-то жестянку. Теперь она была его по праву. Все сроки прошли, хозяин не объявился. Значит всё! Погоня, визит частного сыщика или милиционера да и прочие несуразности приобрели достоверность пианино с ножами. Пахом скрытно хранил тайну своей находки. Правда, однажды мать неожиданно забрела в комнату Пахома, застав его у раскрытой жестянки. Пахом внутренне напрягся, но мать удивительно вяло отреагировала на увиденное. «Марки решил собирать? - сказала мать, как показалось Пахому, больше обращаясь к себе самой. «Не всё же время у радиолы проводить» - сказала мать, на этот раз как показалось Пахому, больше обращаясь к нему. На этом интерес матери к хобби Пахома иссяк.
 Поначалу сам Пахом вяло относился к своему хобби. Открывал банку, осматривал содержимое. Но однажды по телевизору Пахом увидел шпионский фильм, в котором главный герой лихо откупоривает секретные депеши, подержав заклеенный конверт над кипящим чайником. Увиденное показалось Пахому забавным. Отправившись к себе в комнату, он открыл ящик шкафа, в котором хранились многочисленные непонятные Пахому бумаги, письма, открытки. О происхождении всего этого бумажного изобилия Пахом не знал. Да и неинтересно ему было. По здравому разумению, когда-то мать заполнила ящик в шкафу этими бумагами, но больше к ним интереса не проявляла, как и к остальным вещам в комнате Пахома.
 Пахом выхватил первый попавшийся конверт из общей кучи, отправился с ним на кухню, дождался закипания чайника, подержал марку, приклеенную к конверту, над паром. Как и предполагал Пахом, марка легко отклеилась.
 Так началась активная фаза хобби. В короткое время Пахом перерыл всю квартиру, в поисках затаившихся марок. Вскоре марки уже перестали вмещаться в жестянку. Пахом на сэкономленные от школьных завтраков деньги купил себе специальный альбом. Но деньги на приобретение марок Пахом тратить не желал. Да и сами марки, которые лежали в газетных киосках, казались Пахому блеклыми и неинтересными. Пахом расширял свою коллекцию иным способом. Источников для пополнения коллекции оказалось великое множество. Несколько раз за год в почтовом ящике оказывались письма с ошибочно указанным адресом. Писали непонятно кому, а письма попадали в руки Пахома. Раньше Пахом просто писал на конверте: «ошиблись адресом» и отправлял и обратно на почту. Теперь, перед отправкой Пахом отклеивал марку от конверта. Прогуливаясь на свежем воздухе, Пахом обнаруживал прямо у себя под ногами всякие бумаги, которые при ближайшем рассмотрении оказывались обрывками почтовых конвертов и открыток. Марки можно было обнаруживать в урнах стоящих около скамеек в парке, в школе среди ненужных бумаг, приготовленных к отбытию на помойку. А уж если объявляли сбор макулатуры, у Пахома случался праздник.
 Уже в более зрелые года Пахом, сиживая у себя в конторе, разработал систему изъятия марок из казённого оборота бумаг. В ящике его стола имелся небольшой электрический чайник, способный закипать за пару минут, пинцет и острый скальпель. Навык отделять марку от бумаги Пахом довёл до совершенства. Мало какой конверт проходил через контору без потери марки. Несколько раз Пахом оказывался на грани провала. Однажды шеф, вернувшись после обеденного перерыва, обнаружил непонятные ему изменения в своей корреспонденции. Тогда велась активная переписка с какой-то мутной иностранной фирмой. За обеденный перерыв Пахом успел отклеить марки от всех иностранных конвертов, лежавших на столе у начальника. Начальник заметил перемену, но суть её понять не мог. Конверты и конверты. Он даже пригласил к себе секретаршу, тряс перед её носом этими злополучными конвертами. Но та не могла ничего понять, как и сам шеф. Так всё ничем и закончилось. Несколько раз сослуживцы заставали Пахома у кипящего чайника с конвертом в руках. Пахом говорил неожиданно появившимся коллегам: «Вот, решил, не покидая рабочего места побаловаться чайком. А ты не знаешь кому это письмо? Я думал по нашему вопросу». Какому такому вопросу никто не хотел вникать и Пахома оставляли в покое. Сам Пахом умело скрывал своё волнение. Он чувствовал себя резидентом на грани провала.
 К этому времени коллекция Пахома заняла несколько полок в шкафу. Систематизацией своей коллекции Пахом не занимался. Пробовал несколько раз, но эти попытки ни к чему не привели. И, в конце концов, Пахом ограничился систематизацией марок по годам. Это было, пожалуй, самое простое решение. В процессе этой сортировки обнаружились марки, которые не хотели подпадать под эту классификацию, ну и, как позже оказалось, это вовсе и не были марки. В пылу своего филателистического зуда Пахом тащил в свою коллекцию любые клочки бумаги, имеющие подходящий для марок размер, правильную форму, какой-либо рисунок или надпись, и клеевой слой. Часть этих сомнительных клочков бумаги Пахом идентифицировал и бросил в помойное ведро. Это были всякого рода наклейки на очки, радиотехнику и даже на картонные бирки, предназначенные для одежды и обуви.
 Эти сомнительные клочки до идентификации хранились в старой круглой жестянке, привезённой Пахомом из пионерлагеря. Всё полноценные почтовые марки благополучно перебрались из неё в альбомы, расставленные по полкам, а эти ждали своей участи, боязливо затаившись, прижавшись друг к другу в круглом сумраке жестянки.
 Пахом нарушил этот сумрак, открыв жестяную коробку. Поверх всех других лежал прямоугольный кусочек бумаги сине-зелёного цвета, цвета более всего подходящего для описания морских глубин, заполненных колышущимися водорослями. Из этой морской глубины на трёхколёсном велосипеде выезжал мужик, облачённый в чёрную фрачную пару, белую фрачную рубашку с высоким цилиндром на голове, расчерченным жёлтыми и красными горизонтальными полосами. Смутно различимые штиблеты на его ногах, скорее всего, соответствовали общему дресс-коду. Неизвестный в чёрной фрачной паре, не держась за руль, проделывал руками некие движения, скорее всего изображая жонглёра. По правде сказать, самих движений в застывшем изображении Пахом видеть не мог, но сама поза была живой и наглядной, и стоило только моргнуть глазами, как возникала иллюзия движения. Велосипедист, как будто бы хоть и едва заметно приподнимал или опускал руки, или едва-едва проворачивал педали велосипеда ногами. Сверху над велосипедистом висела рубиновая надпись, выполненная стилизованными буквами: «Zirko». Кроваво-красный свет букв стекал вниз на велосипедиста и придавал его облику жутковатый отблеск, заполняя неясный круг, ограниченный сине-зелёной мутью морских глубин.
 «Марка или не марка?» - рассуждал Пахом, вынув клочок бумаги из жестянки и положив его перед собой под свет настольной лампы. «Зубцовки нет. Но это совсем и не обязательно. Первые марки вообще без неё обходились, да и позже были прецеденты. Бывает, если марка расположена на краю марочного листа, то зубцовка может отсутствовать с одной или двух сторон. Нет номинала. Но и без номинала печатали. Эмитента тоже нет. Но бывает, когда буквы и цифры прячутся, вплетаясь в какой-либо узор. Да и что это за надпись «Zirko»? Цирк что ли? А, может быть, и нет? А, может быть, это на каком-то родственном славянском языке повелительное наклонение глагола, соответствующее нашему «зри», «зыркай» или даже дворово-пацанскому «зырь»? Ага! Посмотрим, посмотрим!».
 Пахом извлёк из ящика стола увеличительное стекло. Когда Пахом обрёл это увеличительное стекло, он не помнил. Оно всегда лежало в ящике стола. Это была не какая-то магазинная лупа с потёртой и мутной линзой, и надтреснутым пластмассовым ободом. Стекло удивляло своей ясной прозрачностью и увеличительной силой. Ни потертостей, ни малейших царапин, которыми зачастую изобиловали дешёвые магазинные изделия, на стекле не было. В довершение ко всему, это увеличительное стекло плотно обхватывал латунный обруч, придававший стеклу сходство с судовым иллюминатором. Наверное, через нечто подобное легендарный капитан Немо взирал вглубь морских пучин.
 Пахом, взяв в руки увеличительное стекло подобно загадочному жюль-верновскому персонажу, вгляделся в неясную сине-зелёную муть предполагаемой почтовой марки. Возникли квадраты растровой сетки, образующие печатное изображение. Пахом вгляделся более пристально. Неожиданно эти квадраты потеряли свою строгую геометрическую форму и начали округляться. Но они непросто превратились из квадратов в круги, но, продолжив свою метаморфозу, обрели объёмную форму шара. Пахом от неожиданности моргнул глазами. Этот едва уловимый взмах ресниц привёл шары в движение. Словно шары, расположенные в наклонных лотках аппарата для розыгрыша лотерей, эти округлившиеся растровые квадраты покатились в бункер, обрушившись в него долгим и звонким потоком. Затем последовал громкий щелчок и лотерейный аппарат начал свою работу, гоняя шары по бункеру. Самого аппарата Пахом не видел, но предполагал его существование каким-то седьмым или восьмым чувством. Видел же он ясно и объёмно велосипедиста, сидящего на трёхколёсном велосипеде. Более того, этот зловредный мужик вдруг начал явственно и открыто двигаться, нарезая круги, объезжая застывшего Пахома спереди, сзади, справа и слева. Пахом стоял в центре круга, подсвеченного рубиновой надписью «Zirko». Круг этот напоминал цирковую арену, за пределами которой было сине-зелёная непроглядная муть.
 Теперь Пахом мог подробно разглядеть незнакомца. Тот восседал на старинном трёхколёсном велосипеде с громадным передним колесом и двумя маленькими задними. Такой велосипед можно увидеть только в музее да в цирке. Велосипедист, облачённый в идеальную чёрную фрачную пару и белоснежную фрачную рубашку, имел на ногах сверкающие лакированные штиблеты, которые первоначально Пахом разглядеть не мог, бороду и усы, как у персонажей с портретов малых голландцев, громадный изумруд на фрачном галстуке бабочкой, рубиновые запонки и множество перстней на всех пальцах рук. Перстни были из белого, жёлтого и чёрного металла, украшенные множеством камней, сияющих всеми цветами радуги. Велосипедист продолжал нарезать круги, издавая педалями скрипящие звуки, Пахом, находясь в лёгком недоумении, молчал. Неловкое молчание, как показалось Пахому, затянулось и, желая прервать эту неопределённость, Пахом прокашлялся и сказал, обращаясь к незнакомцу:
 - И долго ты вокруг меня мотаться будешь?
 - Что?! - велосипедист, по-видимому стремившийся произвести на Пахома впечатление, даже слегка поперхнулся и сбился с ритма вращения педалей, удивлённый наглой простодыростью собеседника.
 - Я говорю, это, в глазах уже мельтешит.
 - Надоело?
 - Ну, не то, что очень, но хотелось бы смены репертуара — Пахом в неясной задумчивости почесал кончик носа.
 - А мне надоело! - собеседник неожиданно выхватил из рукава колоду карт и произвёл ею сложное движение.
 - А я здесь при чём?
 - При чём? При чём? - велосипедист продолжил сложные манипуляции с колодой карт — Не надо было чужого брать. Вот я теперь здесь и кручусь. А теперь и ты, похоже, застрял в этой коробке.
 - Надолго?
 - Я думаю навсегда. Жестянку захлопнул?
 Пахом задумался, вспоминая недавнее время, проведённое за разглядыванием сомнительных марок. Вот он берёт в руки жестянку, открывает её, затем вынимает под свет настольной лампы клочок бумаги. Да! То есть, нет! Жестянку он поставил рядом, не закрыв крышкой.
 - Жестянку не захлопнул. На столе она стоит, меня дожидается — озвучил Пахом свои недавние воспоминания.
 - Ну, тогда есть шанс.
 - Какой?
 - Да вполне реальный. Для этого тебе надо написать письмо, всё равно кому, всё равно на какой адрес, приклеить марку и успеть сбросить его в ящик до новолуния. Иначе время внутреннего пребывания истечёт, и мы застрянем тут навсегда — велосипедист остановился в своём круговом движении слез с велосипеда и подошёл вплотную к Пахому — Но помни, если попробуешь меня обмануть, обманешь себя, или чего напутаешь, останешься здесь. Уже навсегда.
 - А как…
 - А так - велосипедист слегка хлопнул Пахома колодой карт по носу.
 Пахом от неожиданности отстранился и, потеряв равновесие, упал со стула, запрокинув ноги выше стола. Поднимаясь с пола и потирая ушибленный затылок, Пахом подумал: «Неужели заснул? Да приснится же такое!». Снова усевшись за стол, увидел там лежащий под светом лампы сине-зелёный клочок бумаги. Из глубины океанической мути на Пахома взирал бородатый велосипедист. Пахом изобразил зверскую гримасу, устремив её в сторону бородача. Неожиданно тот ответил едва заметным движением кисти руки с зажатой в ней карточной колодой. Пахом снова потерял равновесие, но в последний момент успел ухватиться за край стола, избежав падения на пол. «Конечно, померещилось!» - рассудил Пахом, отдаляясь от стола. «А что там с новолунием?» - Пахом устремился на кухню к отрывному календарю, который помимо всяческих кулинарных изысков и дельных советов показывал фазы ночного светила. «Ну и как там луна?» - Пахом смотрел и не верил собственным глазам. Новолуние было назначено на сегодняшний день. Пахом с трепетом посмотрел на настенные ходики. «Ещё не поздно!». Три часа в его распоряжении.
 Пахом вернулся к себе в комнату, накрыл клочок бумаги с велосипедистом альбомом с марками, сел к столу и призадумался: «Померещилось, не померещилось? Да хоть бы и не померещилось!». Пахом давно собирался избавиться от этого велосипедиста, не имевшего марочную ценность, и вот как раз достойный повод и возник. Раньше Пахом избавлялся от таких ненужностей разными способами: отправлял их в помойное ведро, выбрасывал в форточку или просто выворачивал карманы где попало на улице. Ну а почему теперь не отправить этого велосипедиста с почестями куда подальше? Пахом решил действовать быстро и неотвратимо. Усевшись за стол и собираясь приступить к эпистолярному жанру, Пахом вдруг обнаружил отсутствие почтового конверта. Бежать, покупать? Но на излёте праздников, когда весь народ или ещё веселится, или уже страдает от недавнего неудержимого веселья, покупка почтового конверта вполне может оказаться нерешаемой задачей. Почта, скорее всего, закрыта, ларьки уж точно не работают. Однако!
 Но тут Пахому в голову пришла простая мысль: «Зачем для сомнительной марки нужен настоящий конверт? История филателии содержит в себе множество подделок, фальсификаций, весёлых и не весёлых розыгрышей. Суровый закон преследует не только подделку денежных знаков, но и подделку почтовых марок и даже конвертов. Но в данном конкретном случае маловероятно какое-либо неминуемое последствие.
 Пахом ещё не забыл свои навыки чертёжника, да и соответствующий инвентарь в целости и сохранности перебывал в ящике письменного стола. Пахом извлёк из недр ящика набор разнокалиберных перьев для черчения, целую батарею флаконов с разноцветной тушью и подходящий лист бумаги. Порадовавшись своей запасливости и выгнув из бумаги конверт подходящей величины, начал преобразовывать его в соответствующий почтовым отправлениям вид. Увлёкся, забыв обо всём. Когда спохватился, обнаружил перед собой некоторое излишество и вычурность. Помимо нужных для написания адреса граф, новоиспечённый конверт нёс на себе какой-то изощрённый рисунок, изображавший почтовую деятельность. Через весь конверт простирался голубь с депешей в клюве, летящий в сторону милого сельского пейзажа. Всё это было изображено с необычайной тщательностью и мелкими разнообразными подробностями. Удивившись своему творению, Пахом даже захотел взять в руки увеличительное стекло, но побоялся возникновения побочных почтовых эффектов, вспомнив бородатого велосипедиста. Да и время уже поджимало. Надо было успеть до новолуния. Оставалось только написать письмо, приклеить марку, а точнее лоскутик бумаги с велосипедистом, и вперёд - к почтовому ящику. Так - письмо. Но тут Пахом заморачиваться не стал. Недолго думая, начал: «Милый дедушка, Константин Макарыч! — Вывел Пахом каллиграфическим почерком. — Пишу тебе письмо. Поздравляю тебя с уже наступившими праздниками и желаю тебе всех благ от партии и правительства. Нету у меня отца, а маменька постоянно проводит время у могилы Наполеона, только ты один меня поймёшь. А вчерась у меня было приключение. Начальник напился, и я его волок домой. Евойная супруга поджидала нас у дверей, и я едва убёг от еёйной мясорубки. Хозяйка гналась за мной по подъезду и гремела железом. Коллеги надо мной насмехаются, посылают меня всякий раз таскать шефа домой. А еды нету никакой» - На этом месте Пахом остановился и почесал опустевший живот - Увлёкся я что-то всякой всячиной, а уже давно наступило время отужинать. Ладно, закончу начатое: «Сплю я в последнее время очень мало. Снятся бородатые мужики». После этих слов Пахом остановился и задумался: «Куда это меня занесло?» - но переписывать не стал, а продолжил: «А сегодня у меня прямо в магазине отобрали бутылку молока, и уже хотели забрать бумагу для нужника, но я вовремя убёг. Пусть это бумага у этого гада поперёк глотки застрянет. Милый дедушка, сделай божецкую милость, приезжай ко мне и разберись со всеми этими. Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно за пивасиком в магазин гонять, ну и пицца с колбасой по праздникам. Приезжай, милый дедушка», — продолжал Пахом — «Приезжай скорее. Пожалей ты меня… Короче, давай скорее ноги в руки и скачками сюда. Всем привет. До скорого!!!».
 Пахом свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, изготовленный им накануне. Подумав немного, он мокнул перо и написал адрес: На деревню дедушке. И прибавил: «Константину Макарычу». Быстро собрался и выдвинулся в сторону ближайшего почтового ящика.
 По прибытию на место Пахом столкнулся с неожиданным препятствием. У почтового ящика отирался мужичок, тот самый, который умыкнул молоко, не содержащее хаусерпиновую кислоту. Пахом вознамерился сделать вид, будто бы не узнал магазинного вора, сбросить письмо в ящик и удалиться восвояси. Но ни тут то было. Прорезь для писем в почтовом ящике была плотно закупорена несуразно толстым конвертом. Пахом хотел протолкнуть этот конверт внутрь ящика, но конверт не хотел проталкиваться, попробовал вытянуть его наружу, но и это не получилось, слишком уж маленькая часть конверта выстояла наружу, и ухватить его пальцами не представляло возможности. Пока Пахом мыкался у почтового ящика, мужичок со скорбным лицом без интереса наблюдал за ним. Но после того как Пахом с остервенением начал драть кончик письма, мужичок оживился и попытался ухватить Пахома за гневные пальцы.
 - Вы, это! - звонким бабьим голосом звенел мужичок — Хулиганить заканчивайте!
 - Я не хулиганю! - Пахом попытался отстранить от себя навязчивого человечка — Мне письмо срочно надо отправить. Это ты ящик закупорил?
 - Письмо само застряло!
 - Ага! Застряло! А кто разрешает такие толстые письма в ящик пихать?
 - А кто запрещает? У меня, между прочим, и конверт на почте купленный, и марки сколько надо все наклеены. Я законы не нарушаю. Как некоторые.
 Тут мужичок пронзительно посмотрел на Пахома. Пахому вдруг начало казаться, что этот назойливый мужичок каким-то неясным образом осведомлён о мошенничестве, которое он решил предпринять. Это неясное подозрение зловещей тенью обрушилось на сердце Пахома, и оно испуганно сжалось и опустилось в пятки.
 - Мне письмо срочно надо отправить  - примирительным тоном начал оправдываться Пахом — Прямо сейчас.
 - Мне тоже - ответил мужичок - Я же не виноват, что оно в стенку упёрлось, а письмо важное, рвать его нельзя.
 - И что делать? - осведомился Пахом упавшим голосом.
 - Да ничего страшного. Скоро почтальон придёт и вытащит письмо изнутри ящика. И ваше заберёт. Всё равно быстрее почтальона письмо никто не доставит.
 - А когда придёт?
 - Вот, смотрите — мужичок указал на время выемки корреспонденции. Скоро придёт и моё вынет, и ваше заберёт. Я уже дождусь. А вы мне своё письмецо оставьте, я его передам. Зачем вам время терять?
 - Да уж, спасибо.
 Пахом явственно представил, как этот мужичок возьмёт его письмо и первым делом посмотрит на адрес. «Что же делать?» - лихорадочно соображал Пахом: «Вот только дай ему в руки моё письмо! А что он говорил про некоторых, которые закон нарушают? Засада! Что делать? Что делать?». Но тут Пахом неожиданно вспомнил о другом почтовом ящике, на который он всякий раз натыкался по дороге с работы домой. Вполне можно было успеть. Пахом перебежал через дорогу и кинулся самым кротчайшим путём к нужному ящику. Пришлось бежать, петляя внутри кварталов, и перебегать дорогу в неположенном месте. Благо на выходных движение на улицах было вялое и никто, и ничто не мешало целенаправленному бегу. Ага! Вот уже и нужный ящик. Пахом набегу тянулся к нему рукой с зажатым в ней письмом. Набегу и сбросил письмо в прорезь. Металлическая шторка на этой прорези к счастью была поднята, и письмо, не ощутив препятствия, с громадной кинетической энергией влетело в ящик. Послышался явный стук, вызванный падением быстрого письма в пустую металлическую ёмкость. Внезапно этот звук падения перерос в звук качения шаров по наклонным лоткам аппарата для разыгрывания лотереи. А затем продолжился звуком шумного обрушения шаров в бункер аппарата. Потом тишина, ну а потом: «Бинго!» - приглушённо зашумело подобно дуновению ветра. На какое-то мгновение всё заволокло сине-зелёной пеленой, подсвеченной рубиновым сиянием. Но только на какое-то мгновение. Глубинная морская муть так же быстро схлынула, как и нахлынула. Но рубиновое сияние сохранилось. Это позднее вечернее солнце отбрасывало закатные лучи на крыши и верхние этажи домов, расположенных на противоположной стороне улицы. Вечерело, поздний вечер стремился к ранним ночным сумеркам. Пахом набрал полные лёгкие воздуха, выдохнул шумно и протяжно со зловещим подвыванием. «Померещилось. Всё это с самого начала померещилось» - Подумал он.
 Пахом, не спеша, пошагал в сторону своей квартиры и коллекции марок. Зайдя в прихожую, Пахом ощутил посторонний запах, несвойственный обычной атмосфере квартиры. Запах крепкого мужского одеколона витал в воздухе. Согласно жизненному опыту Пахома, такой одеколон обычно используют холостяки, которым проще и быстрее распрыскивать одеколон, вместо того чтобы менять носки. Тема носков сама собой развивалась благодаря наличию посторонних мужских ботик, изрядно стоптанных и, скорее всего, изрядно пропитанных мужскими одеколонными ароматами.
 Мать Пахома, услышав шаги и не вставая из-за стола, оживлённо позвала сына:
 - Зайди и поздоровайся, посмотри, кто к нам пришёл.
 - И кто пришёл? - обратился Пахом к своей матери, уже заходя в зал.
 - Это твой дедушка — мать извлекла из колоды пикового туза.
 - Константин Макарыч?
 - Я не мог представить, что мой внук после стольких лет меня сразу узнает — в ответ на слова Пахома прозвучал мужской голос, исходивший из сумрака, проникшего через окно зала.
 Мать имела привычку не зажигать верхний свет, довольствуясь настольной лампой. Лампа освещала только часть стола с разложенными на нём картами и слегка разливала рассеянный свет по сторонам. Остальное помещение почти не просматривалось, погружённое во мрак. Из этого мрака, из дальнего угла на свет настольной лампы вышел мужчина. Пахом не имел возможности подробно рассмотреть вышедшего, но увиденное удивило Пахома. Вышедший мужчина имел средний рост и довольно щуплое телосложение. Одет Константин Макарыч был в какую-то необычную униформу, нечто знакомое, похожее на строительную робу. Пахом пригляделся. Нет. Так наряжают героев дешёвых фильмов и спектаклей, изображающих геологов. Не хватало только карабина за спиной, гитары в руках и геологического молотка за брючным ремнём. Не хватало ещё и бороды. Скорее всего, борода была недавно сбрита, наверное, поэтому лицо имело необычную, неестественную белизну, более свойственную фарфоровым куклам. Однако вскоре Пахом обратил внимание на такую же белизну кистей рук, не свойственную людям, которые проводят большую часть времени под открытым небом и занимаются физическим трудом. Да и сами руки казались гладкими и не натруженными. На вид дедушка был слишком уж молод, никак не старше матери Пахома. Тусклый свет не позволял более тщательно рассмотреть стоящего возле стола человека, поэтому все увиденные в его облике странности Пахом отнёс насчёт неяркого освещения.
 - И как же ты меня узнал? — продолжил Константин Макарыч неоконченную мысль.
 - Сердце подсказало — Пахом почесал кончик носа.
 - Да! Сердце! Сердце! - мать Пахома извлекла из колоды червовую даму.
 - А мне мать о вас мало рассказывала. Буквально в двух словах — Пахом продолжал чесать кончик носа — Где вы, да кто вы? Да и вообще…
 - На душку не похож? - Константин Макарыч сел у стола, и Пахом мог лучше видеть его лицо — Эх! Дочка, дочка. Но она тут не причём. Не всё можно было рассказывать.
 «Вот интересно - думал Пахом - Она - его родная дочь, или это так он называет невестку? Тут так и сяк понять можно».
 Константин Макарыч почти угадал ход мыслей Пахома и продолжил излагать начатое:
 - Я тебе, наверное, кажусь молодым для своего возраста. Но тут ты прав и не прав. Жизнь сложилась у меня особым образом. При иных обстоятельствах я должен был сохранять всё в тайне и даже давал подписку о неразглашении…
 - И что изменилось? - Пахом перестал чесать нос.
 - Да всё! - Константин Макарыч сделал широкий жест, обводя комнату рукой.
 - Всё! Всё! - мать Пахома извлекла бубнового туза из колоды.
 - А что конкретно? - Пахома удивила такая трактовка непонятных обстоятельств.
 - В двух словах не рассказать — дедушка поёрзал на стуле — Вот бы сейчас пивасика, а то в горле першит.
 Пахом никак не ожидал такого разворота в теме подписки о неразглашении, но он, как всякий малопьющий человек, имел некий запас алкогольных напитков. В частности, на кухне в холодильнике хранилась полуторалитровая бутылка жигулёвского. Пахом вытащил бутылку, взял высокий прозрачный стакан и со всем этим пришёл в зал, поставил стакан перед своим дедушкой и наполнил его до самого верха. Холодное пиво не дало обильную пену, но мелкие ленивые пузырьки плавно кружили за прозрачными стенками стакана. Дедушка, как зачарованный, наблюдал за этим неспешным движением.
 - Кхе! Кхе! — Пахом нарочито прочистил горло — Так, что там с подпиской о неразглашении?
 - Тут в двух словах не рассказать.
 - А мы никуда и не торопимся — Пахом примостился на стуле ближе к дедушке.
 Пахом уже с более близкой дистанции мог более подробно рассмотреть дедушку. Да какой там дедушка!? Вблизи он казался намного моложе, ну как старший брат, не более. Дедушке это пристальное разглядывание не понравилось, он взял стеклянный стакан наполненный пивом, отгородившись от Пахома, и сделал пару крохотных глотков веселящего напитка.
 - У нас времени свободного много, можно и до утра слушать – продолжил Пахом.
 - У нас времени много — Мать извлекла из колоды трефовую двойку.
 - Да можно и в двух словах — дедушка поставил стакан на стол — Так вот. Дело впрочем-то пустяковое. Зря тут столько тайн и туманов напустили. Это я недавно узнал, что такие вещи много раз во всём мире проделывали и без всякой конспирации. А у нас почти все исследования проходили тайно — дедушка в задумчивости отхлебнул пиво из стакана.
 - Ой, как интересно! - мать вытащила червовую тройку из колоды.
 - Да ничего такого интересного.
 Дедушка ухмыльнулся, или это только показалось Пахому?
 - Так вот, в двух словах — продолжил дедушка — Тогда наше руководство считало, что вот-вот мы полетим к звёздам. О проекте «Астра» наверное, слышали?
 Пахом с матерью отрицательно замотали головами. Мать между тем вытащила из колоды бубнового валета.
 - Странно! - Я сначала думал, что уже давно полетели. Да и не только этот проект. На дне моря города строить хотели, заводы прямо в шахтах проектировали, о Луне и Марсе  я вообще молчу.
 - Ты что, в космос летал? - удивился Пахом.
 - В космос? В космос? - мать вытащила из колоды трефовую десятку.
- Да какой там космос! - Дедушка сделал большой глоток — скорее наоборот. Тогда с инженерной точки зрения много чего было сделано. Осталось понять, как это всё богатство техники скажется на человеке. Вот, к примеру: находясь за пределами солнечной системы и двигаясь с колоссальной скоростью, космический корабль потеряет устойчивую связь с Землёй, а скорее всего связь вообще исчезнет. При этом экипаж подвергнется факторам межзвёздного пространства, о которых мы ничего не знаем. Экипаж в любом случае будет иметь изолированный цикл полного самообеспечения, но отсутствие привычной смены дня и ночи и полное отсутствие связи с Землёй неизвестно каким образом скажется на людях.
 - Так тебя куда запустили?  - перебил Константина Макарыча Пахом, которому уже стало надоедать блуждание вокруг да около — Я уже начал терять нить повествования.
 - Экий ты, скорострел — дедушка изобразил на лице некое подобие обиды.
 - Да! Скорострел! Скорострел! - мать вытащила из колоды семёрку пики.
 - Сами же хотели услышать, что да как, сами же перебиваете на каждом слове - Константин Макарыч наполнил пивом опустевший стакан — Так вот, вы меня не перебивайте, а я постараюсь конспективно излагать. Никуда меня, точнее нас, не запустили. А, можно сказать, опустили. Тут, относительно недалеко, - Константин Макарыч указал в сторону окна - обнаружили пещеру. Бурили скважину, а бур провалился. Прорыли проход. Да, место удивительное. С внешним миром почти не сообщается. Туда, кроме летучих мышей, которые в расщелины скал пролазят, всяких ящериц и мелких мух, никто пробраться не мог. Вот туда нас и опустили.
 Пещера большая, озеро в ней подземное имеется. Осталось только немного благоустроить и можно вполне жить даже с некоторыми удобствами.
 - А еду вам как через проход опускали, или вы летучих мышей в пищу употребляли? - Пахом с сомнением посмотрел на Константина Макарыча.
 - Нет, промазал - дедушка сделал большой глоток — Хотя был рядом. Там за сотни лет такой слой мышиного навоза накопился, копать, не перекопать!
 - Даже так?
 - Вот что значит «даже так!?». Ты о чём сейчас подумал? Навоз мы для других нужд использовали. Навоз был основой нашего пищевого цикла, но есть мы его не ели. Ну, разве, что летучих мышей для разнообразия, но в виде исключения.
 - И как они?
 - Вполне себе ничего. На гриле поджарить, вполне себе ничего. Румяные и хрустящие - Константин Макарыч облизнул губы — Но не о них речь. Как я уже сказал, мышиный навоз был для нас основой биологического цикла. На нём мы выращивали различные грибы. Наши биологи нашли для нас особые грибы, светящиеся в темноте. Расположив их в несколько ярусов, используя зеркала, удалось слабый свет от грибов сконцентрировать таким образом, что мы смогли выращивать зелёные растения. Вообще света получилось много, и в плане освещения у нас проблем не было. Из мышиного навоза мы вырабатывали биогаз, как дополнительный источник энергии. Да. Забыл упомянуть небольшую ферму, на которой мы выращивали животных и птицу. Плюс ещё подземное озеро, в котором было достаточное количество слепой пещерной рыбы и пресноводных креветок. Продовольственная программа, можно сказать, имела полную реализацию и даже в некоторый избыток.
 После полной готовности мы опустились в пещеру. Главная цель эксперимента заключалась в выяснении максимально возможного времени пребывания ограниченной группы людей в полной изоляции. Мы не имели права общаться с окружающим миром. Мы не могли знать времени своего пребывания в изоляции. Общение наше происходило только в одну сторону. Мы проталкивали контейнеры с нашими отчётами через специальную трубу.
 Первоначально мы испытывали некоторый дискомфорт и разного рода неудобства. Но, понемногу, мы привыкли к своему положению. Пожалуй, самым сложным для нас явилось отсутствие каких-либо временных координат. Пробовали измерять время и так, и сяк, но в конце концов выработали свою систему измерения времени. Мы решили назначать дежурного по времени. Дежурный должен был в соответствии со своими внутренними ощущениями определяться: утро сейчас или вечер, пора завтракать или обедать. Дежурили мы по очереди и, таким образом, потихоньку приспособились к своему пещерному существованию. Но и других дел у нас хватало. Мы изучили всю пещеру вдоль и поперёк. Обнаружили две новые, до того неизвестные камеры, собрали коллекцию минералов, описали их, пробили несколько шурфов, изучили слои породы. Собрали и описали всех представителей позвоночных и беспозвоночных, начиная от летучих мышей, их паразитов и паразитов их паразитов, обнаружили и высеяли представителей всех микроорганизмов, за исключением вирусов. Мы не имели оборудования для их изучения. Все наши действия и результаты наших исследований мы подробно описывали и отсылали наружу, поместив в капсулу и протолкнув в трубу.
 Но однажды выяснилось, что эта труба полностью заполнена нашими сообщениями и очередная капсула упирается в предыдущую, отправленную нами. «Наверное, труба изогнулась под действием сместившейся породы» - подумали мы. Начали искать этот возможный излом. Но не нашли. «Значит - решили мы - Повреждение произошло на том участке, до которого мы добраться не можем». Там, на поверхности ждали наших сообщений, а мы не могли их отправить. Решение нашлось быстро. Мы, по очереди используя азбуку Морзе, стучали по трубе. Стучали долго, сменилось, наверное, десять дежурных по времени, но ответа мы так и не дождались. «Возможно это продолжение эксперимента?» - решили мы. Надо что-то предпринять. Но что?
 За возможными инструкциями мы отправили небольшую группу к шлюзовой камере. На дверях шлюза имелись специальные пломбы с наружной и внутренней стороны. Для того чтобы снять эти пломбы существовала особая процедура. Но пломбы срывать не стали. Попробовали вызвать дежурного через небольшое коммуникационное окно, предусмотренное для непредвиденных ситуаций. Звали долго, до тех пор, пока не закончилась вода и сухой паёк. Пришлось вернуться ни с чем. По возвращению группы мы устроили совещание. Некоторые настаивали на продолжении эксперимента. Это меньшинство предполагало наличие какого-то, специально скрытого от нас, стрессового испытания. Но большинство не согласилось с ними. Другие из нас думали иным образом. «Возможно, наверху произошла ядерная война или какое-то другое смертельное событие: эпидемия или крупная авария на химическом заводе. Мы под землёй благополучно пережили всё это, а большинство человечества, если только не всё, погибли. Спорили долго, но, в конце концов, решили отправиться всей экспедицией к выходу, открыть дверь и разобраться в случившемся.
 Основательно подготовившись, мы отправились к выходу. Там мы опять попробовали связаться с дежурным, но безуспешно. Тогда, согласно инструкциям, мы заполнили соответствующие документы и сорвали пломбу. Дверь оказалась запертой снаружи. Но у нас имелся с собой шанцевый инструмент. Довольно быстро мы выломали дверь. В комнате для дежурного персонала был полный беспорядок и запустение. Пыль толстым слоем покрывала все предметы и обломки мебели. Похоже, самые плохие наши предположения сбылись. Мы измерили уровень радиации, но радиация оказалась в норме. Так как комната дежурного персонала имела естественную вентиляцию, мы уже наверняка подверглись действию неизвестных нам смертоносных агентов, разносимых по воздуху. «Или эти агенты имеют замедленное отравляющее действие, или они уже разложились под действием природных процессов» - предположили мы. В любом случае нам ничего другого не оставалось, как подняться на поверхность.
 Но тут нас ждало другое испытание. Когда мы попробовали выйти из пещеры и открыли наружную дверь, даже не открыли, а слегка приоткрыли, ослепительный свет ударил нам в глаза. Дверь сразу же захлопнули, те несколько человек, находившихся у самой двери, на долгое время потеряли зрение. Нам пришлось снова вернуться внутрь. Нас инструктировали о том, как долгое пребывание без солнечного света может изменить наше зрение, но подобного эффекта мы не ожидали. Мы решили дождаться ночи и выйти наружу. Но и тут мы ошиблись. Этот яркий свет исходил не от нашего дневного светила. Это была лунная ночь. Дневной свет мог не только нас ослепить, но возможно и убить.
 Долгое время нам пришлось приспосабливаться к окружающему миру. Мы, всё ближе и ближе придвигались к открытой двери и, в конце концов, мы смогли прогуливаться ночью, даже не одевая защитные очки. Дневное солнце оставалось для нас тяжким испытанием. Но человеческий организм очень гибкий и может ко всему приспособиться. Через некоторое время, мы могли прогуливаться даже днём. Но нам приходилось закрывать открытые участки кожи и одевать солнцезащитные очки, закрывающие почти всё лицо. Когда мы уже достаточно привыкли к окружающему миру, мы смогли отправиться в сторону нашей лаборатории для выяснения обстоятельств произошедшего. Шли мы ночью, а днём спали, закрывшись солнцезащитным тентом.
 Но тут с нами произошло вообще невообразимое. Однажды днём, когда мы спали, на нас накинулись неизвестные люди в форме, одели наручники и сопроводили в казённое учреждение. Оказывается, местное население заприметило нас и сообщило в соответствующие органы. Нас всех на всякий случай арестовали. Показания мы давать отказались, так как находились под подпиской о неразглашении. Нас довольно долго держали взаперти, иногда перевозили с места на место. Через некоторое время наш начальник экспедиции, чтобы как-то разрешить ситуацию, раскрыл часть информации, которая, с его точки зрения, не имела критического секретного содержания. Он рассказал о нашем долгом пребывании под землёй с научными целями. Но в это время, к нашему несчастью, пришла информации о побеге группы опасных психбольных из психоневрологического диспансера, находящегося в соседнем районе. После этого следствие закончилось, а нас распределили по различным медицинским учреждениям, разделив так, чтобы мы не смогли соединиться в группу. Начальство, по-видимому, получило достойные премии, а нас ждало неопределённое и печальное будущее.
 Но, совершенно случайно, всё пошло иным образом. В лечебнице, где томился начальник экспедиции, работал наш бывший сотрудник НИИ. Когда мы начинали эксперимент с погружением в пещеру, он находился на должности младшего научного сотрудника. Должность конечно маленькая, и его в курс дела не вводили. Но он кое-что знал, кой о чём догадывался, но, самое главное, помнил в лицо начальника экспедиции.
 -И тут надо сказать о самом главном - Константин Макарыч сделал большой глоток пива и застыл в задумчивости.
 - Да! О самом главном! - мать вытащила из колоды двойку бубен.
 - Это о ком? - Пахом посмотрел на опустевший стакан — или о чём?
 - О самом главном. Не о ком, а о чём - Константин Макарыч посмотрел на опустевший стакан — Но это главное коснулось только участников экспедиции. И это главное, наверное, только для нас главное, других это особо не касается. Я потом читал о подобных экспериментах. Результат в принципе у всех схожий. Только так долго, как мы, никто в изоляции не находился. Так вот, чем мы дольше находились в изоляции, тем больше и больше наше биологическое время отставало от астрономического. По нашим подсчётам в пещере мы просидели около года, а тут на поверхности прошли годы и даже десятилетия. Поэтому бывший младший научный сотрудник из нашего НИИ сразу не узнал начальника экспедиции. Этот младший научный сотрудник в начале нашей экспедиции был молодым человеком, мог сойти за младшего брата начальнику нашей экспедиции. А теперь он, то есть начальник, вполне мог сойти за его сына. Вот так!
 - А дальше? - Пахом снова наполнил стакан Константину Макарычу.
 - А дальше? - мать вытащила из колоды шестёрку треф.
 - А дальше - дело техники - Константин Макарыч сделал мелкий глоток — Этот наш бывший сотрудник прочитал историю болезни, побеседовал с начальником экспедиции, позвонил своим старым приятелям по НИИ. Те из них, кто ещё оставался при науке, связались с соответствующими структурами. И дело пошло. Хоть мелкими шагами, но пошло. Всех, или почти всех, выписали из лечебницы. Некоторые, как я слышал, отказались от выписки. А, может быть, на самом деле и свихнулись. А как тут сохранить психическое здоровье? Пока мы сидели в пещере, всё рухнуло! Наш НИИ закрыли, теперь там торговый центр. И, вообще, всё не так! - тут Константин Макарыч снова приложился к стакану. Ничего нет, что было. Одна радость, нам за все, ну или почти за все, годы сидения в пещере выдали командировочные. Когда мне назвали сумму моих командировочных, я чуть в обморок не упал. Но, потом понял, что это не так уж много. Деньги теперь другие. Но мне пока хватает. Вот! Комнату в общежитии бесплатную выделили. Сейчас оформляю пенсию по старости. Говорят, тоже небольшая. Но пока здоровье есть, я работу себе найду! Проживём!
 - Проживём! - мать вытащила восьмерку червей из колоды.
 - А к нам надолго? - задал неуместный вопрос Пахом.
 - Ну, поживу, погощу, пока вам не надоем. Пиццы откушаю. В наше время такого мы не едали. А там видно будет - Константин Макарыч допил остатки пива.
 - А там видно будет! - мать вынула из колоды десятку пик — Я вам, Константин Макарыч, постелила в нише, на старом диване. На нём вам привычнее будет. Хоть и тесновато, зато тихо и солнце не беспокоит, так вам привычнее.
 - Ну и хорошо.
 Константин Макарыч вышел из-за стола и уверенным шагом отправился в нишу. Закрыл за собою дверь и, буквально через пару минут, Пахом услышал не очень громкий, но оптимистический храп. Слушая этот наполненный оптимизмом храп, Пахом призадумался. Однако его мысли не могли приобрести направленной тенденции, а витали разорванными клочьями в неясной гулкой неопределённости. Поняв всю бесполезность мыслительных усилий, Пахом по примеру дедушки Константина Макарыча, отправился на покой, оставив свою мать наедине с гробницей Наполеона.
 У себя в комнате, лёжа на кровати, Пахом никак не мог забыться сном. Не то чтобы ему каким-то образом мешал храп Константина Макарыча, скорее, ему мешали мысли, снующие туда-сюда в голове и не желающие расположиться упорядоченным образом на стеллажах обыденного понимания. Но Пахом сумел отстраниться от этих думок, и они приобрели вид овечек, предназначенных для облегчения засыпания. И вот, на каком-то этапе своего мельтешения, они всё-таки убаюкали Пахома.
 Пахом проснулся вдруг, без видимых внутренних или внешних причин. Дедушка Константин Макарыч не храпел, снов тревожных и пугающих, побуждающих к пробуждению, не приснилось. Наверное, организм исчерпал лимит своего сонного режима, и без всяких переходных моментов сразу включил в режим бодрствования. Так как праздничные дни ещё не закончились, необходимость куда-либо спешить, устремляясь в трудовые будни, отсутствовала. Неспешно выйдя из комнаты, Пахом застал свою мать за извечным её занятием — раскладыванием пасьянса. Мать, увлечённая своим хобби, кажется и не заметила Пахома. Но это Пахома не удивило. Удивило бы его, если бы мать вдруг оторвалась от своего любимого занятия и обратила внимание на Пахома. А Пахом между тем отправился в санузел, где занялся обычными делами, следующими после утреннего пробуждения. Закончив с этим, Пахом отправился к себе, но наткнулся на только что вошедшего Константина Макарыча. Выглядел Константин Макарыч довольно забавно, одетый в противоэнцефалитный костюм с уплотнительными резинками на рукавах и штанинах. Рукава переходили в тёмные нитяные перчатки, штанины - в тёмные гольфы, а затем в тяжёлые ботинки. На голове плотно натянутый капюшон оставлял открытой лишь небольшую часть, и та пряталась под громадными солнцезащитными очками и облегающей маской, закрывавшей всё остальное лицо. Однако в этом своём прикиде Константин Макарыч не сильно выделялся на улице среди разного рода городских сумасшедших. Да и добропорядочные граждане иногда много чего себе позволяли. Пахом ни о чём Константина Макарыча не спросил, а сам Константин Макарыч не изъявил желания начать светскую беседу, молча проследовал к себе в нишу, плотно закрыв за собою дверь.
 До конца праздников Константин Макарыч просидел у себя в нише, ну, может быть, пару раз покидал своё убежище для прогулки по улице, облачившись в уплотнённый противоэнцефалитный костюм. Пахом, помня свои письменные обязательства, раз в день заносил дедушке полторашку пива и заказывал пиццу с доставкой. Константин Макарыч от пива и пиццы не отказывался, с приязнью принимая принесённое Пахомом, к себе в сумрак. Таким неспешным образом праздники подошли к своему завершению.
 В первый рабочий день Пахом раньше обычного отправился к себе в контору. По дороге он размышлял о своём раннем прибытии на службу, ожидая застать контору безлюдной и хорошо проветренной. Но тут он ошибся. По прибытии он имел возможность лицезреть совсем другую картину. В учреждение набилось полно служащих и благолепие воздуха оказалось подпорчено густыми послепраздничными ароматами, которыми благоухал почти каждый представитель сильного пола. Пахом даже не успел толком поздороваться со своими коллегами, послушать их победные реляции и описание походов за праздничный стол, равно как и под стол, скоро был ухвачен за полу пиджака секретаршей своего шефа.
 - Ты это чего на работу опаздываешь? - секретарша влекла его в сторону кабинета начальника — Шеф уже несколько раз тебя спрашивал. Да и проверяющий из главка…
 - Это чего вдруг? - недоумевал Пахом — До начала работы ещё полчаса!
 - Ой! Не говори глупости.
 С этими словами секретарша протолкнула Пахома в кабинет шефа. В кабинете присутствовали двое — сам шеф и другой человек. «Должно быть, проверяющий» - подумал Пахом. Шеф и проверяющий сидели за широким начальственным столом лицом к двери. Стол сверкал, накрытый белой тканью. Это их сидение представилось Пахому незаконченным продолжением праздников. Стол, накрытый белой тканью, казался заставленным праздничными явствами и напитками. На самом деле это всё сотворил иллюзорный обман зрения, вдруг возникший у Пахома. Пахом это понял в следующую секунду. На самом деле на белой ткани покоилась мясорубка в разобранном виде. Внутренний мир этой мясорубки, представший взору Пахома, являл гораздо большее разнообразие, чем Пахом мог себе представить. Возможно, даже не всякие дорогие и сложные швейцарские часы настолько сложны и содержат в себе такое количество компонентов. Пахом узнал эту мясорубку. Следом за этим воспоминанием Пахому живо представилась яркая и живая картина. Сначала он вспомнил тетку, поджидающую шефа с мясорубкой в руках. Вот шеф и проверяющий из главка поднимаются на нужный этаж, на котором их дожидается хозяйка мясорубки. Увидев две зыбкие, неустойчивые фигуры, хозяйка мясорубки напрягается в своём гневе. Одинокая нитка, удерживающая колоссальную пуговицу, рвётся. Не замечая этого, тётка выскакивает из халата и с угрожающим криком устремляется в сторону зыбких, шатающихся фигур. Шеф и проверяющий в ужасе бегут. Обитатели подъезда, разбуженные криком и беготнёй, высовываются из своих дверей. Вскоре всем подъездом удаётся отловить хозяйку мясорубки. Её силой сопровождают в квартиру, где велосипедными замками фиксируют к лежанке. В довершении всего этого вырывают из её цепких пальцев опасную мясорубку.
 - Вот это наш сотрудник, наверное, самая подходящая кандидатура — этими словами шеф прервал живую картину воображаемого, сотканную Пахомом.
 - Самая подходящая? Хорошо – проверяющий кивнул головой.
 После этого наступила безмолвная пауза, застывшая в тишине. Шеф и проверяющий с благолепным видом созерцали мясорубку, в своей бесстыжей обнажённой целомудренности, распростёртую на столе. Они напоминали настоятелей монастыря, впавших в метафизический экстаз перед сакральными мощами блаженного угодника.
 Пока шеф и проверяющий созерцали мясорубку, Пахом созерцал проверяющего. Тот выглядел, как гламурный столичный хозяин жизни. Так как проверяющий, частично загороженный начальственным столом, просматривался только наполовину, то Пахом мог видеть его только до пояса. Но видимая верхняя часть уже много о чём говорила. Костюм тройка чёрного цвета с брусничной искрой облегал фигуру проверяющего элегантным покроем. На левом лацкане пиджака цепко держался вычурный фрачник, изображающий множество геометрических фигур, переплетённых между собою. Галстук, выкроенный как бы из полотна Василия Кандинского, тяжелым, но расслабленным узлом обвивал воротник сорочки лимонного оттенка. Из левого верхнего кармана пиджака робко, но настойчиво высовывался платок, явно приходившийся родственником галстуку. В правом жилетном кармане, поблескивая драгоценным отливом, томились в тесноте карманные часы, удерживаемые на прочной привязи, как цепная собака, массивным шатленом. На носу проверяющего, словно уверенный наездник, прочно сидели роговые очки с дымчатыми стёклами. Причёска имела своё происхождение явно не из местной цирюльни. Лихой влажный вихор убегал со лба к затылку.
 Шеф и проверяющий молча и одновременно поднялись из-за стола. Проверяющий привычным уверенным движением снял очки с переносицы и, уложив их на алую салфетку в черепаховый очечный футляр, инкрустированный изнутри перламутром, посмотрел без очков на Пахома. Внутри Пахома нечто гулко оборвалось и закрутилось юлой. Да! Конечно! Несомненно, это был тот куцый мужичок, который в магазине воровал у Пахома молоко без хаусерпиновой кислоты, а ещё устроивший затыку в почтовом ящике. «Вот стоит переодеть бродягу принцем, и от принца не отличишь!» - почему-то подумал Пахом. Но проверяющий, увидев Пахома, вдруг дружелюбно улыбнулся и, обращаясь к шефу, сказал:
 - А мы уже немного знакомы. Какой приятный молодой человек! Сразу видно, что старших уважает и маму свою любит.
 «С чего это он с моей мамы зашёл? Я ему про маму даже слова не сказал» - подумал Пахом и вдруг ни с того ни с сего ляпнул: «А у меня ещё и дедушка есть!». Глупо, конечно, получилось. Но проверяющий судя по всему был фанат родственных уз и сразу же переключился на дедушку:
 - Дедушка, наверное, старенький?
 Слово «старенький» проверяющий произнёс каким-то особым образом. Врастяжку. Это растянутое произношение слова представилось Пахому живой и наглядной картиной воображения. Проверяющий как бы тянул заповедного паучка Ананси за лохматое брюшко. Брюшко тянулось вслед за цепкими пальцами, растягивалось. Растягивались лапки паучка, и вслед за ними и паутина, за которую эти лапки уцепились. Личико паучка обретало страдальческую гримасу.
 - Нет! - Пахом опроверг предположение проверяющего — Совсем не старенький — Но, слегка подумав, добавил — Старый он, конечно, старый, но выглядит моложе некоторых.
 - Да! - с радостным оптимизмом продолжил проверяющий, сказанное Пахомом — Раньше народ здоровее был, такой испорченной экологии не было. Да взять хоты бы молоко…
 - Да! - Пахом некорректно прервал проверяющего — Тогда, наверное, и всё молоко было без хау.. хау..хау . Но это не главное.
 - Хаусерпиновой кислоты. А что же главное?
 Вдруг Пахома прорвало. Пахом начал излагать историю, услышанную от своего дедушки. Первые минуты повествования Пахом ожидал увидеть усмешку на устах проверяющего, и даже, возможно, прервать свои речи. Но проверяющий не улыбался. Чем больше Пахом говорил, тем больший интерес к услышанному, выказывали шеф и проверяющий. Дослушав до конца, проверяющий всплеснул руками:
- Не может быть! Какое совпадение!
- А в чём дело? - удивился Пахом.
 - Прям таки совпадение. У нас в главке, в смежном отделе, мой хороший приятель как раз эту тему прорабатывает. И финансирование сверху хорошее выделили. Там даже очень достойное денежное вспоможение достанется участникам экспедиции. Тем, кто захочет сотрудничать и продолжить исследования, вакансия в соответствующем научном учреждении. А там, глядишь, и нобелевская. Шучу, конечно. Однако, чем чёрт не шутит? Ладно! Давай так: ты дедушке ничего не говори. Пусть будет ему сюрприз. Мы с ним сами свяжемся.
 А с вами, молодой человек, решим так — завтра вместе выезжаем в главк. Я на месте передам документацию, инструкции, ну и по ходу жизни разные консультации по поводу новой темы. Вы тут начнёте новый проект. Начальник о вас очень хорошо отзывался. А сейчас домой. Завтра с чемоданом в это время на работу. Отсюда сразу и поедем. За неделю обернёшься. Иди.
 Проверяющий указал на дверь. Пахом вышел, но едва не упал, наступив на развязавшийся шнурок ботинка. Шнурок не просто развязался, а запутался замысловатым образом. Пахому пришлось повозиться, распутывая шнурок. Пока Пахом побеждал шнурок, кто-то в кабинете начальника накручивал телефонный диск. Дозвонились. Послышался голос проверяющего:
 - Я вышел на объект — последовала пауза — Да. Тут, на месте. Высылайте группу. Но только очень осторожно. А я завтра еду к вам с образцом.
 Пахому стало неудобно, под дверями он никогда не подслушивал, да и начальству виднее, какие разговоры и с кем вести. Пахом на цыпочках удалился от двери, опасаясь угодить в неловкую ситуацию.
 Зная завистливую натуру большинства из своих коллег, Пахом не стал никого посвящать в подробности своей служебной деятельности, молча собрался и отправился к себе домой. Войдя в прихожку, он почувствовал некие перемены, произошедшие без него.  Стоптанные наодеколоненные ботинки, в которых появился дедушка, отсутствовали. Отсутствовали и тяжёлые высокие ботинки, в которых Константин Макарыч выходил по неведомым Пахому делам. Пахом прислушался. Константин Макарыч, находясь в нише, особо не шумел. Был за ним небольшой грешок — бодрый ночной храп. Но, так как день только начался, дедушка, должно быть, бодрствовал. Или нет? Подойдя к двери ниши, Пахом вежливо постучал. Последовала тишина. Пахом постучал снова. Опять тишина.
 - Это ты куда ломишься? - не отрываясь от «Могилы Наполеона», поинтересовалась мать.
 Пахом открыл дверь. Ниша встретила его обыденным состоянием. Диван, втиснутый в неё, демонстрировал свою полную необжитость, запустение и сиротливую пустоту. Пыль, осевшая на полированных частях дивана, показывала его явную девственную неприкосновенность. Пахом пошёл на голос матери, застывшей над раскладом пасьянса.
 - А где дедушка?
 - Какой дедушка? - мать не отрывалась от карт, разложенных на столе.
 - Константин Макарыч.
- Константин Макарыч ?
 - Ах! Константин Макарыч! - мать всё-таки подняла голову — Он полярник. Он на полюсе, на самой вершине земли, он смотрит оттуда на нас, думает о нас, следит, чтобы у нас было всё в порядке.
 - Так он же…
 - Да. На полюсе! Там хорошо. Белым-бело!
 С этими словами мать вытащила из колоды трефового короля и показала Пахому. Король подмигнул и сделал губы уточкой. От этой неожиданной гримасы Пахом внутренне содрогнулся, отпрянув от стола с «Могилой Наполеона». Мать улыбнулась и, как показалось Пахому, начала терять третье измерение, уплощаться, превращаясь в некое подобие цветной открытки. Не дожидаясь продолжения возможных метаморфоз, Пахом ретировался, заскочил к себе в комнату и плотно закрыл дверь.
 К предстоящей командировке следовало подготовиться. Пахом вытащил из-под своей величественной кровати старый потёртый кожаный чемодан. Чемодан, явно обрадованный вниманием, исходившим от Пахома, ласково смотрел на своего хозяина медными замками, словно жёлтыми глазами, полными солнца. Казалось, он дрожал от нетерпеливого желания отправиться в путешествие. Пахом уловил эту счастливую дрожь, погладив чемодан по тёплой и шершавой коже. Чемодан нежно улыбнулся в ответ, широко откинув крышку. Теперь надо было заполнить чемодан нужными для командировки вещами. Пахом открыл шкаф. Тяжёлая филёнчатая дверца издала загадочный и протяжный скрип. Пахом привычным движением устремился внутрь, но сразу же отпрянул, испытав неожиданное потрясение.
 Привычная обыденность шкафа отсутствовала. За дверцей располагалось некое помещение или коридор. Пахом толком не рассмотрел. В дверном проёме возникла фигура, заслонившая собою всё, простирающееся за ней. Пахом ошеломлённо пялил глаза, соображая, как это всё могло произойти и чем это для него чревато. Этот некто, стоящий в проёме шкафа, облачённый в некий бесформенный кокон или мешок, тоже смотрел на Пахома. Целостность одеяния стоящего в проёме не имела полной законченности. Кое-где в прорехи просвечивала белая, цианотичная, пупырчатая кожа. Лицо стоявшего, совершенно бледное и бескровное, отливало фиолетовой синевой. Длинные седые, или белокурые, волосы спускались до плеч. Глаза, совершенно белые, сверлили Пахома крохотными чёрными зрачками. От стоявшего веяло холодом и валил морозный пар.
 - Константин Макарыч! - Пахом неожиданно узнал своего вновь обретённого родственника.
 - Узнал дедушку?
 - Да, вот. Сердце подсказало.
 Пахом действительно ощущал некое боязливое сжатие сердца, вызванное столь необычным явлением в шкафу.
 - Я, мне мать сказала, что ты того — Пахом указал пальцем в стену — на полюсе. Типа за нами наблюдаешь.
 - Ну, да. Ну, да. За вами глаз и глаз нужен — дедушка сделал шаг из шкафа — Ты, как я понял, сразу же на дедушку настучал?
 - Эта, ты, чего?
 - Да, того.
 Пахома обдало ледяным паром. Но это было не самое неприятное. Пахом заметил, что дедушка как-то неестественно шепелявит и постоянно судорожно сглатывает слюну, словно нечто постороннее прилипло к его нёбу. Так как рот у дедушки плотно не закрывался, Пахом увидел это нечто. Два громадных острых, как змеиные зубы, клыка мешали дедушка правильно артикулировать. Это неприятное открытие совсем вывело Пахома из душевного равновесия. Помимо боязливого сжатия сердца у Пахома развилась постыдная слабость в ногах. Сделав пару шагов назад, Пахом шлёпнулся на стул. Сидя на стуле, он с детским испугом смотрел на своего родственника. Тот оценивающе осмотрел Пахома и громко сглотнул слюну.
 Пахом, расслабленно полулежа на стуле, неожиданно для себя вспомнил классику. «Семья вурдалаков». Там такой же бодрый дедушка заявился невесть откуда и перекусал всю родню, не остановился на этом, перекусал всех односельчан, а заодно с ними прохожих и проезжих. Константин Макарыч ещё на шаг приблизился к Пахому, а тот, отпрянув назад, уперся стулом в письменный стол, попытался подняться на ноги, упираясь в столешницу, лихорадочно шаря по столу руками. Не получилось. Пахом обессилено опустился на стул, прихватив зачем-то со стола увеличительное стекло, которое вдруг необычайным образом преобразилось, превратившись в хрустальный шар. Пахом заглянул в него и увидел отражение Константина Макарыча с искажёнными пропорциями тела, с громадной головой и с ещё более громадными зубами.
 Пахом оторвал свой взгляд от шара, поднял глаза и посмотрел на дедушку.
 - Ты чего так от дедушки шарахаешься? - шепелявил Константин Макарыч — Ну, подумаешь, стуканул разок на дедушку. С кем не бывает.
 В ответ Пахом только лязгал зубами от страха, навалившись спиной на стул, плотно прижатый к письменному столу.
 - А, ты, вообще, за кого меня принимаешь? - с некотором удивлением в голосе, перебившим шепелявость, осведомился дедушка.
 - За кого!? За кого!? Ой, мама! - стучал зубами Пахом, не ждавший никакой подмоги от матери, наверняка склонившейся над «Могилой Наполеона» - За кого!? За кого!? За упыря, конечно!
 - О как? - явно удивился Константин Макарыч — Эх! Интеллигенция! Поначитаются книжек, а потом от каждого пня шарахаются. Хотя существование вампиров я не отрицаю.
 - К чему это ты? - продолжал стучать зубами Пахом, посчитавший поведение своего родственника за желание развлечься перед основательным перекусом.
 - Вот сам подумай. Если бы вампиры водились просто так, то бы уже давно всех перекусали и от голода передохли. Ну, это если бы смогли подохнуть. Однако, всё обстоит так, как есть.
 - Это как?
 - Видишь ли, внучек, я принадлежу к очень древнему народу Аг Леази. Твой папа, капитан-лейтенант, перед тем как улететь, наверное, забыл тебе об этом рассказать?
 - Я его вообще не помню.
 - Эх! Лётчики! Ну, я не об этом. На наш народ укусы вампиров никак не действуют. Или почти не действуют.
 Сказав это, Константин Макарыч с видимым усилием втянул внутрь своей головы клыки, которые вызывали столь оригинальную шепелявость. Далось это ему не так просто. В процессе этого втягивания он состроил скорбную мину и помогал продвижению клыков в скрытое положение, используя глазные яблоки в качестве своеобразного толкача. Дедушка, то выкатывал глаза из глазниц, рискуя потерять их, если бы они вдруг вывалились и укатились под кровать, то, наоборот, погружал глазные яблоки внутрь черепа с явным и неприятно влажным хрустом.
 Закончив с клыками, дедушка повеселел:
 - Укусы вампиров не просто для нас безопасны. Если вдруг вампир попробует нашей крови, то у него случится бешенство. Он начинает метаться, кусать своих сородичей. Те, в свою очередь, тоже бесятся, и так от одного кровососа к другому. Ну, а потом с восходом солнца вампиры влезают на дерево, крышу, или на то, что им под руку подвернётся, и с первыми лучами солнца рассыпаются в труху. Для того, чтобы остановить это всё, их соплеменникам приходится отлавливать сбесившихся, забивать в них осиновые колья, отрубать головы или привязывать и оставлять на солнце. Это у кого на что хватало средств или смекалки.
 Слушая рассказ Константина Макарыча, Пахом вдруг заметил как преобразился дедушка. Волосы на голове, каким-то непонятным образом, сами собой укоротились, образовав модную стрижку, радужки глаз окрасились в неприятный, ярко-голубой оттенок. Кожа лица приобрела естественный цвет. Морозный пар от дедушки не валил. А в довершение ко всему балахон, в который был облачён дедушка, сам собой растворился, оставив взамен себя исподнее бельё, но явно дорогое и шёлковое.
 - Так вот — продолжил Константин Макарыч- Мы очень древний и мирный народ. Испокон веков жили у себя в горах, на севере.
 Сказав это, дедушка указал рукой в предполагаемую сторону нахождение его исторической родины. Затем продолжил:
 - Давно мы там жили и никого не трогали. Вот говорят: люди съели неандертальцев. Ничего подобного. У нас соседями были неандертальцы. Их стойбище располагалось за горой. Мы ходили друг к другу в гости, и просто так, и по праздникам. На ночь большой луны устраивали соревнование по стрельбе из луков, гонки на собаках и оленях. Потом неандертальцы ушли. Но их никто не ел. Вот и сейчас, бывало, читаешь газету или смотришь телевизор, а там - знакомые рожи. Кто - передовик производства, кто в науку пошёл, кто - в политику. Депутатом или министром. Смотришь. Ага! Знакомая рожа. Ну, я не об этом.
 Ушли неандертальцы, остались мы одни. Когда наступал ледниковый период, мы сидели в пещерах, жгли костры, пели баллады, рисовали на стенах живопись. Когда наступало потепление, пасли оленей, ловили рыбу, путешествовали, поднимались в горы. А если снова наступал ледниковый период, то снова уходили в пещеры и развивали живопись и прочее искусство. Никого не трогали. Да и до нас никто не добирался.
 А на земле уже наступила эпоха великих географических открытий. К этому времени вампиры расплодились и расселились по всей земле. Они захватили власть и полностью поработили людей. Все, сколь-либо крупные, правители государств и их семьи стали вампирами. Люди их обслуживали и являлись для них пищей. К этому времени и до нас добрались купцы и всякие странствующие люди. Кто-то из них что-то искал, а кто и прятал, или сам прятался. У нас они меняли железные ножи и стеклянные бусы на мясо и шкуры. Многие из наших ушли тогда с этими пришлыми людьми в большой мир, да там и остались.
 И вот тогда начался среди вампиров мор, и прочие бедствия. Лет двести назад большинство вампиров передохло, а кто остался, стали осторожными и не такими наглыми, как бывало. Люди захватили весь мир, потеснив вампиров. Но люди оказались не лучше упырей. Они всё вокруг себя крушили и рушили. Организовали мировые войны, изобрели оружие, способное всё уничтожить, целые армии, расплодили вредоносных микробов и, вообще, преуспели только в убийстве себе подобных. Если так пойдёт дальше, то скоро ничего живого на земле не останется. А к этому и идёт.
 - И что делать? — спросил Пахом, почти успокоившийся и реже стучащий зубами.
 - Да, ничего.
 Между тем, каким-то образом Константин Макарыч успел прибарахлиться. Из платяного шкафа, как показалось Пахому, он извлёк фрачную пару, ослепительно белую фрачную рубашку, галстук, и уже напяливал на ноги лакированные штиблеты. Обувшись, он поставил правую ногу на спинку величественной деревянной кровати. Сняв кружевную накидку с подушки, надраил ею для пущего блеска правый штиблет, после этого тоже самое проделал с левым, бросил накидку обратно на подушку. С громким хлопком раскрыл шапокляк и, не надевая его, обернулся к Пахому:
 - Ничего делать не надо - Константин Макарыч извлёк из воздуха ослепительно белые шёлковые перчатки — Мы с тобой ещё побываем на родине. Поднимемся в горы, встретим рассвет у горного озера, опустимся в пещеры, споём баллады у костра. Ты притронешься к каменным стенам, расписанным нашими художниками. Сердце тебе подскажет. Сердце тебе всё подскажет. А сейчас я ухожу. А ты оставайся на хозяйстве. Смотри, посторонним двери не открывай, да навряд ли у тебя это получится. Наступает время вампиров. Таким, как ты, придётся до поры до времени подождать. Да. Помни, капля твоей крови дороже золота и брильянтов. Вот, смотри.
 Константин Макарыч указал на хрустальный шар, который Пахом прижимал к себе. Пахом поглядел на шар и увидел своё отражение, только не такое, которое можно видеть лицом к лицу, в обычном зеркале. Он видел себя как бы со стороны, словно подглядывал за собою. В этом своём отражении Пахом сидел в своей комнате с хрустальным шаром в руках и с нахлобученным на голову высоким колпаком, разрисованным сатурнами, полумесяцами, звёздами и хвостатыми кометами. Сам Пахом, облачённый в просторный халат с широкими рукавами, продолжал держать в руках хрустальный шар, излучающий фиолетовое сияние. Это сияние живыми, беспокойными сполохами струилось по бархату халата, усеянному каббалистическими знаками.
 Пахом поднялся со стула. Он по-прежнему находился у себя в комнате, но комната непонятным образом преобразилась, наполнившись сине-зелёной мутью. Он стоял в центре светлого круга, а всё остальное, по мере удаления от него, казалось всё более размытым и неясным. Пахом вышел из комнаты в зал, светлый круг проследовал за ним. В зале всё было на своих местах. Мать сидела за столом, склонившись над пасьянсом. Пахом прошёл через зал, вышел в прихожую, и устремился через входную дверь на лестничную клетку, и снова оказался у себя в комнате. Проследовав ещё и ещё раз этим маршрутом, Пахом понял всю бесперспективность этого занятия, подошёл к окну, посмотрел наружу. Кроме сине-зелёной мути за окном ничего не просматривалось. Пахом вскочил на подоконник, распахнул окно, и после некоторого стояния, в нерешительности закрыв глаза, сделал шаг наружу. Падение было короткое и закончилось довольно болезненно. Пахом приложился головой об полированную деталь дивана, стоявшего в нише. Колпак, натянутый на голову Пахома, несколько смягчил удар, но, всё равно, неприятное ощущение, вызванное ушибом, осталось. Пахом вышел из ниши и быстрым шагом проследовал на балкон, с которого повторил свой предыдущий подвиг, окончившийся ушибом головы. На этот раз Пахом сгруппировался, и обошлось без ушиба. Он довольно удачно приземлился около холодильника на кухне. Это удачное приземление, с одной стороны, его обрадовало, с другой - опечалило. Обрадовало его отсутствие травм и ушибов, а вот опечалило его предположительная бесперспективность выбраться из мутного круга. С этой печальной горестью Пахом открыл холодильник. На удивление, выпитое накануне Константином Макарычем пиво, как ни в чём не бывало, стояло на прежнем месте. Пахом взял бутылку из холодильника. Бутылка как бутылка, однако, на этикетке появилась надпись, которая ранее отсутствовала, или Пахом её просто не заметил. С нижнего левого угла к верхнему правому наискось ползли алые буквы: «Vampires non bibere cervisiam!». Пахом немного удивился этой обновой, подумав: «Опять минздрав изощряется». Однако пренебрег предупреждением уважаемой организации, открутил пробку и приложился к горлышку бутылки. Отпив половину, закрутил пробку, поставил бутылку на прежнее место. Постоял немного у раскрытого холодильника, достал оставшуюся от праздника селёдку под шубой, томящуюся в хрустальной ёмкости, придавленную тяжестью столовой ложки. Набил полный рот, прожевал, задумался. «Да, что же это? Что?». Закрыл холодильник и направился к себе в комнату, поближе к радиоле. Мать, сидевшая в зале за своим извечным занятием, вдруг подняла голову на звук шагов:
 - Ты что это, сынок, мельтешишь туда-сюда?
- Как что!? Как что!? - Пахом размахивал перед собой хрустальным шаром — Это что?
 - Ах, это? - мать вытащила карту из колоды, но Пахому не показала, а положила на стол рубашкой вверх — Ах, это! - мать направила указательный палец в потолок — Вот что!
 Пахом поднял голову, следуя взглядом за указующим перстом. Там вверху огромные рубиновые буквы, озаряя всё алым сиянием, сливались в слово «МАГИЯ».