Бессеребреник

БЕССЕРЕБРЕНИК

Уж такой он уродился – не в мать и не в отца. Назвали его Ганькой, Гаврилой в честь деда, отцова отца. До него все девки рождались. Отец с матерью совсем было отчаялись сына иметь, как понесла мать, будучи уже в летах, и к Покрову родила мальчонку, чернявого, смуглого, точно цыганенок. Мать с отцом белобрысые, а он угольно черный. И глазенки черные, не как у родителей.
Отец сунулся к матери с кулаком, да дед остановил.
- Есть, - сказал, - в нашем роду такие чернявые. От кого, бог весть, а нет-нет, да родятся будто ни в кого. А потому бабу бить не за чем, не нагульный долгожданный внук, а своя кровь.  И ты, Егорий, попреки свои назад возьми. Ни с кем тоя Стешка не путалсь, а все путем сделалось.
Тогда и назвали мальца Ганькой. Дед только в бороду усмехнулся. Приятно ему было такое уважение, а виду не показал, гордый был. С тех пор особенно он Ганьку привечал. Не то, чтобы других внучат не любил, всех баловал, как мог. Только этого последыша чаял он в  свои преемники, в доброго крепкого хозяина.
Егорий с ленцой был. Как дед его ни бивал, толку не вышло. Не припекся сын к земле, без души дело вел. А его, Гаврилин век, уж на убыль пошел. Кому крепкое дело оставлять? Сыну? Прахом все пойдет. А девки замуж повыскочат, им до того и дела мало. Вот внучок Ганька, это другое дело. Смышленый малец и до работы жадный. Одна беда – больно прост. Кто ни пожалится – всех ему жалко. Последнюю рубаху готов отдать хоть кому. И что ему ни говори – все едино. Только и скажет в оправдание:
- Жалко мне, не могу я по-другому. А мне и так хорошо.
Уж и м ать ругала, и сестры простофилей звали, и отец кнутом стегал, и дед поленом раза два вдоль спины угостил – ничего не помогло.
- Ведь уродилось же чучело такое, - горевала мать, - по миру пойдет без нас! На работе горит, а душа-то проста слишком. Любой вокруг пальца обведет. И ничем дурь эту не выбить из него. Что  учили – проку нет. По миру пойдет без нас…
Мать садилась на лавку, утирала концом платка катившиеся слезы и бессильно качала головой. - Дождались наследника, - вторил ей Егорий. – А он робит не на себя, а на других. Люди, кто поумнее да похитрее, слезу пустят, он и распахнется, подставит карман. Правду мать говорит, по миру пойдет без нас. И в кого такой. Ума не приложу.
Убежит Ганька к реке, чтобы не слышать ничего. Сядет на бережку и смотрит вдаль. Берега у реки крутые, лесистые, речка бежит плавно, тихонечко, и ему легко станет, словно унесет речное течение все его обиды и горькие слова родни. Зацветет его душа, заживет – и такая на лице блеснет улыбка, будто изнутри солнышком полыхнет.
Ганька сердца ни на кого не держал, обид не помнил.Придет с реки веселый, как ни в чем ни бывало, впряжется снова в работу – и никому ни упрека, ни вздоха. И отцу с матерью, и сестрам – первая помога. А про деда уж и говорить нечего – тому главный помощник во всем!
Обновок Ганька сроду не видал. Все донашивал за сестрами, отцом и дедом. И не просил ничего. Девки одна за другой на выданье. Им приданое, одеться хочется. Вот мать с отцом  и теребят, просят, а Ганька только улыбается.
- Купи им, маманя, девкам наряжаться нужно. Что же они – хуже других что ли!
А сам стоит в полинявшей видавшей виды рубахе деда или отца и дела ему нет до красоты своей.
Сестры полную среднюю школу закончили. А Ганька только восемь классов. Тяжело  матери с отцом пятерых девок поднимать! И дед уже не тот, что раньше,  крепко сдал, и он, Ганька, силушку свою стал чувствовать. Не по годам Ганька вымахал. Богатырь да и только! И ростом взял, и лиом. Силушкой бог не обидел. Оттого вроде и стыдно стало ему сидеть у отца с матерью на шее, пора и на свои лепешки переходить. Мать с отцом не перечили, лишний рублишко в доме не помешает. А дед – на дыбы!
- Учись, - говорит, - сукин сын, как надо! Человеком становись! А без учебы – ты никто, ныне век не тот, а время упустишь –  потом не нагонишь. -  И на сноху с сыном костылем замахал. - Объел он вас что ли, - загремел на весь дом, - единый продолжатель моему делу, а вы ему доучиться не даете. Девки-то  - вон со двора по чужим хатам, а он всему наследник. Так ему и флаг в руки, пятерых выучили, так и шестого вытянем. А потом уж пусть сам решает, куда ему идти.
Ганька в отличниках не ходил. Когда ему особенно учиться? Хозяйство много времени отбирало, а смекалка была хорошая и память хоть куда. На лету все схватывал. Учителя его хвалили, только и они отмечали его отчаянную простодушность и бесхитростность.
- Нелегко ему в жизни будет, - говорили они матери. – Честен, прост, а таким всегда трудно. И ни в чем он корысти не имеет. Любому уступит, поможет, а про себя и не подумает. Детство ведь кончится, войдет во взрослую жизнь, а там… Сами знаете, как…
Мать у Ганьки худенькая, ростика небольшого, волосики реденькие. После такого разговора будто еще меньше становилась. Робко глядела на учителей поблекшими когда-то голубыми глазами и украдкой утирала выступившие на глаза слезы.
- Что ни делали, что ни говорили, били даже – ничто не помогает. Уж таким уродился уродом, не знаем и в кого… Мы люди простые, цену копейке знаем. И он трудяга, не лодырь какой. А все равно кому хочешь по первой просьбе все отдать готов. Может, болезнь это у него какая, психическая? Так вы подскажите, может, его к доктору какому?..
- Да нет, к доктору ему не нужно, - смеялись учителя. – Природа его, видно, такая. Жизнь его многому научит, может, тогда и похитрее станет… А впрочем… Сможет ли жизнь природу переломить, кто знает… Опять же, какие люди ему на пути встретятся – с хорошими ему будет тепло и легко, а с плохими… На лучшее нужно надеяться! – На том и завершился разговор.
К концу учебы Ганька еще не знал, куда дальше ему идти. Не хотелось ему уезжать из родного  села. Не манили его ни крупные города, ни столица, ни красочные рассказы про заграницу. Прикипел он к речке своей, к земле, к лесам вокруг. И все му казалось странным, что кто-то уезжает отсюда, где так вольно дышится, так много простора и чистой незамутненной, как родники, красоты. Жалко ему было дом свой, который когда-то казался ему большим, а теперь словно врос в землю и стал маленьким, жалко было постаревших отца и мать и совсем одряхлевшего деда, который надрывно кашлял на завалинке и все внушал ему, что нужно  ехать учиться дальше.
- Ты, милок, не останавливайся, - хрипел он. – Ты дале катись.  Наше дело такое – стареть да помирать, а тебе жить. А без наук нынче никак! Мы пока потерпим, ты не бойся, не помрем. Нам тебя дождаться надо! А ты катись по своей дороге, она у тебя еще долгая. Да еще я тебе наказ дам по простоте твоей. Коли уж ты такой вышел, так молчи боле, не раскрывай душу всем. Слушай, на ус мотай, а язык держи за зубами. – Дед тяжело вздохнул. – Нас с тобой рядом не будет. Так ты и карман держи на застежке. Знамо, какой ты  простофиля! Уж научит тебя жизнь или нет, а я тебе все сказал.
Крепко задумался Ганька после этого разговора. Сейчас его решение – судьба будущая, а решения нет. Одноклассники почти все в город засобирались, кто учться, кто работать. А ему  - нож острый ехать. Ребята над ним потешаются.
- Так и загинешь здесь в нашем захолустье? Скучища, не то, что в городе! Ты, Ганька, телок совсем. Айда с нами. Там решишь, куда и зачем. Не поступишь – работать пойдешь, все лучше, чем здесь. Сестры-то твои все разъехались, ни одна не осталась, а ты, видно совсем дурак! Там сам себе хозяин будешь. Никто ничем не попрекнет – ни мать, ни отец, ни дед. А здесь так и будешь в сосунках ходить до седых волос, покуда они живы будут!
- - Жалко мне их, и все это, - Ганька обвел рукой вокруг себя. – Речку нашу жаль, поля, леса, хорошо здесь у нас. Этого в городе не будет!...
- Да что с тобой говорить,  болезный ты наш, - насмешничали ребята, - горбатого могила исправит! Ну, и оставайся здесь с дедами и бабками, а мы в город. Там жизнь ключом бьет!А может, ты и прав. Таким дуракам что в городе делать. Обдерут тебя там, как липку и выплюнут. Ты ж как юродивый  вроде… Жалко ему! Себя бы пожалел!
Ничего не ответил Ганька на обидные слова одноклассников.Молча повернулся и побрел к реке на свое место, откуда так любил смотреть на реку и леса. Не обидно, но тяжело легли на душу слова его ровоесников. И правда в них была, и горечь, и едкая насмешка, и даже какое-то пренебрежение им, словно сделал он что-то постыдное и ужасно глупое, чего не понимали и не хотели понять его сверстники. Каким-то глубоким наитием понимал он, что его место здесь и нигде ему не будет так хорошо, как в родном краю. А ум свербил дедовыми словами: «Не останавливайся, нет времени на остановки, грызи науку, пока молодой!». Путались и кружились в голове у Ганьки мысли, и никак не мог он ухватить ту единственную, которая могла привести его к верному решению.
Лето пролетело быстро. Одноклассники разъехались кто куда, а Ганька так и не понял, к какому берегу хотелось ему причалить. Дед больше не докучал ему, а только вздыхал. А отец с матерью досадно махали руками в его сторону.
- Что с него взять? Сроду не как все. И теперь не по-людски. Забреют по осени в армию – и будет с него. Может, там уму-разуму научат. А здесь уж напрасно, что ожидать.
Ганька отмалчивался. «И впрямь, - думалось ему. – Пойду осенью в армию, может там определюсь, зачем я на белый свет родился.  Жаль, конечно, деда и мать жаль, и отца. Не оправдал я их ожданий… Сестры тоже ругаются. Блаженным кличут. А как им всем объяснить, что душа еще сама не знает, чего хочет…». – Ганька тяжело вздыхал.
Но чем ближе становилась осень, тем спокойнее он ожидал своего призыва. Смирилась и родня, придя к единому мнению:
-  Глядишь, и впрямь в армии ему мозги вправят! Там не забалуешь, там отцы-командиры быстро все на место поставят. Пусть-ка поест солдатского хлебца да потянет солдатскую лямку… Оно не в родном доме, в казенном…
Когда пришла повестка, мать заплакала. Отец сурово хлопнул его по плечу и закашлялся, быстро выйдя из избы на двор. Только дед, прислонив его голову к своему плечу, погладил его по черному чубу и тихо и ласково прошептал:
- Чуб-то твой, милок, сбреют, такось вот…
Проводили его тихо и скромно. Посидели за столом, как полагается, выпили, кое-что собрали в дорогу и проводили до развилки, где Ганьку посадили на попутку, оборвав в его душе молочное парное  детство, еще пахнущее родным домом и далекими его голосами.
- В армию, стало быть? – Расспрашивал словоохотливый шофер. – Добро, парень. Кто солдатскую лямку не тянул, тот не мужик! Вы вон нынче часто конючите. Боитесь трудностей, а зря… Армия зкалку дает на всю жизнь. Поначалу оно, конечно, и муторно, и трудно. От мамкиной сиськи оторваться завсегда тяжело. Зато потом сам черт тебе не брат! Потом эти годики вспоминать будешь, как счастливые. Может и не самые счастливые, а все равно счастливые! Девка-то у тебя есть, кому ждать?
Ганька отрицательно покачал головой. - Это не беда, - усмехнулся шофер. – Этого добра у тебя, паря, еще будет страсть сколько. Ты с ними не спеши. Бабы народ хитрый, все норовят на нашего брата хомут поскорее надеть. Ты не спеши… По всему видать, сосунок ты еще…
Ганька глядел из окна машины на мелькавшие поля и леса и то слушал, то не слушал шоферскую болтовню. Екало его сердечко, прощаясь с ролными местами, оттого и отвечал он невпопад.
- Да ты что, паря, не слушаешь что ли меня? – Обиделся шофер. – Который раз спрашиваю, куда тебя опеределили, в пехоту что ли? – Ганька согласно кивнул. – А ты не брезгай, что в пехоту, -  разглядывая грустное Ганькино лицо, стал утешать его шофер. – Пехота-матушка – всему голова. Оно, конечно, моряки, летчики девкам головы лучше кружат, а без пехоты куда? Никуда, брат ты мой. Я вот тоже из  пехоты, так ты не брезгай и перед пернатыми и водоплавающими не тушуйся! В часть прибудешь, перед начальством не выслуживайся, не любят таких в армии, на рожон сам не лезь, а и в конце не болтайся., как говно в проруби. Держи, брат ты мой, середину золотую! И помни  подальше от нчальства, поближе к кухне! Ты, видать, пожрать не дурак! Вон какой вымахал!
Ганька улыбнулся.
- Не дурак, верно!
Служилось Ганьке и легко, и трудно. Нет, не боялся он никакой работы. Больше всего  угнетал его солдатский режим. Не привык он по часам жить. Вольной волей жилось ему в деревеньке. Сам себе хозяин, все там ему знакомо, все родное, а здесь… Все по часам расписано, по распорядку. Нравится-не нравится – терпи , моя красавица! Ребята с разных городов. Кто ничего, а кто губу распустит – кто я – и давай насмешничать. Ганька до драк неохоч, а пару раз пришлось приложить одного. И выпало ему после того  очко вне очереди чистить. Зато больше насмешник к нему не совался.
А подружился там Ганька с одним парнем из Саратовской области. Говорун, весельчак, за словом в карман не полезет. Молчуну Ганьке – полная противоположность. Он поначалу Ганьку,  как и другие, подначивать из-за имени стал. Мол, чудное имя Гаврила. Ну и давай ему про  Гаврилу- хлебопека читать с картинками. Ганька не то, чтобы обиделся, а за деда оскорбился.
- Меня так в честь деда назвали, - обрезал парня, - и имя это не хуже других. Державина знаешь, слыхал про такого? Тоже Гаврилой был, знаменитый русский поэт. Самого Пушкина благословил на стихи, а ты…
Парень смекнул, что палку перегнул и в попятную.
- Гаврила, так Гаврила, - сказал. – Давай знакомиться. Меня Антоном зовут. Так ты не злись, это я так. Я вообще такой… - он помолчал. – Языкатый…  Так ты уж… Вот только когда с девками знакомиться будем, не говори сразу, как тебя зовут… Соври, что Генка. Оно так споручнее будет. Не то девки засмеют, они такой народ…
- Пусть смеются, - смутился Ганька и покраснел.  – У нас в деревне девки тоже поначалу смеялись, потом утихли.  Только вот я с ними не умею, - Ганька сконфуженно замолчал.
Антон заржал.
- Чего тут уметь-то? Плети им что ни попадя, чтоб они уши развесили и гни свою линию. Наука известная. – Он подмигнул Ганьке. – Не дрейфь, научу!..
Антон до девок был охоч. Ганька диву давался, как он легко мог разговорить любую и потом незаметно присоседиться к ней. Антон служил старательно, чтобы не было нареканий и пропусков увольнения, которого он ждал всегда с большим нетерпением. Больше всего Антон любил ходить в женское общежитие, куда непременно попадал, когда ему захочется, ибо наладил там контакт с местной бабкой, которой готов был услужить по первому ее требованию. Не забывал он и бабкиных слабостей насчет конфет и прочих мелких подарочков, к которым бабка питала слабость. Деньги Антону слали из дома, и он всегда был с полным карманом. Однако, транжирил их с большим умом.
- На девок много тратиться не стоит, - учил он Ганьку. – Ты им красивые слова говори, в кино своди, кое-что по мелочи подари, а так… Цену себе знай. Ты для нее главный подарок. Как втюрится она в тебя, так ей ничего кроме и не нужно. – Он засмеялся. – Вот тогда… не теряйся, паря!..
Ганька густо краснел и чувсвовал в такие минуты страшную неловкость и за себя, и за своего приятеля. Как-то совсем не так представлял он себе будущее знакомство с девушкой, которая потом станет его женой. Все у него было как-то не так, как говорил Антон, и оттого ему становилось стыдно и гадко. Он страшно робел перед любой девушкой, быстро замолкал и не знал, о чем говорить. Зато Антон тарабанил за двоих и только подмигивал Ганьке.
- Эх, ты, - укорл он его, - только время зря ведешь! Вот я тут уже одну кралю уговорил. Ты того… не обижайся только… мы с ней без тебя хотим…  Понял что ли, зачем?..
Ганьке стало не по себе.
- Жениться будешь? – Спросил он, припоминая тихую и ничем не примечательную дечонку, к которой хаживал Антон. – Ленкой ее вроде зовут…
- Ну ты даешь – жениться! – Заржал Антон. – Еще чего! У меня до армии такого добра было не счесть, и здесь столько же, а ты жениться! Нет, брат я торопиться не буду. Женитьба – кабала для мужика, а так… Чего не взять, коли само в руки плывет! – Он снова заржал. – Ленка, конечно, не красавица, да мне с лица воду не пить. Зато уговаривать долго не пришлось. Товар-то захудалый… Она и так рада… Я ей, конечно, наплел кое-чего, она рот и разинула, а мне что… Наше дело солдатское, как дембель – и видела она меня!
- Подло это, - тихо проговорил Ганька, - не жаль тебе ее? Ты в девках заковырялся, а для нее – свет в окошке…
- Брось, Ганька, мораль мне читать! – Огрызнулся Антон. – Малая она что ли? Знала, на что шла, добровольно. У нее потом таких светов будет тьма тьмущая!... – Он опять зло рассмеялся. – Сейчас это не позор! Это ты в деревне все по старинке с дедом и бабкой судишь, а в городах уже давно так все живут! Так что нечего жалеть овечку эту. Не я, так другой волк сожрет!
Засаднило у Ганьки в душе от таких Антоновых слов. Нет, Ленка ему не нравилась, серая мышка была она по сравнению с подругами, а занозой заныла в сердце жалость к ее глупой судьбе и тому, что Антон во многом был прав. «Пусть сами разбираются, - подумал он, утешая себя тем, что не ему судить и рядить их поступки, которых он не одобрял, но и порицать не смел.  – Сами дел натворили…».
Но что-то внутри екало и не давало успокоиться, как вина, которой он не совершал, но к которой все-таки был причастен.
Он больше не ходил с Антоном в общежитие и не спрашивал его ни о чем, стараясь не слушать его лихие рассказы и байки, которыми Антон сыпал нправо и налево, похваляясь своими победами.
- А Ленке я замену нашел, - тихо, чтобы никто больше не слыхал, как-то прошептал Антон на ухо Геньке. – Надоела мне курица эта! К крале теперь ходить буду. Это, брат, высший сорт, не то, что Ленка!
- Бросил что ли? – Так же тихо спросил Ганька.
- А хоть бы и так, - нисколько не тушуясь подтвердил Антон, – на что она мне? Я жениться не собираюсь, а она прилипла, как банный лист… Я уж и так, и эдак, не отлипает -  и точка! Планы строит… Дура одним словом! Танька другая, с ней легко. Ни она мне ничего не должна, ни я ей! Птичка божия, а не девка!  Короче, крест на Ленке я поставил!  Дембель скоро, уеду – и концы в воду! А там… - Он сладко улыбнулся. – Погуляю малость, девкам головы покружу – и айда, где не пыльно, а денежно! Папаша, небось, расстарается, не в работяги же идти! А жениться – черта с два! С этим спешить не буду. На мой век добра такого хватит!
«Небось расстарается», - эхом пронеслись в голове Ганьки слова Антона.  Конечно, единственный сын у папаши, не то, что у моих  - я шестой. Там все для него. Ему и забот нет. А тут… Что деду скажу, что отцу?..».
- Еще я тебе напоследок, Ганька, скажу, - усмехнуля Антон. – Дурак ты, потому всех тебе жалко, ко всем ты лезешь с помощью своей, пашут на тебе все, кто не захочет, а ты только горб свой подставляешь. Нынче так не живут! Пропадешь ни за грош с характером своим дурацким! Нынче хватку нужно иметь бульдожью, чтобы цапнуть, да так, чтоб не вырвался никто. Хотя…-
Антон безнадежно махнул в сторону Ганьки рукой. – Чую, апрасно я все тебе говорю, все равно что на ветер. Ископаемое ты, Ганька, существо, в наше время таких не делают! На что хочешь поспорю, что ты в своей деревне застрянешь, голову даю…
- Голову береги, - улыбнулся Ганька, - она у тебя одна, другой не будет! Почем знать… После дембеля, конечно, к себе вернусь. Хорошо у нас там, вольно. Я сильно по тем местам скучаю. Хоть бы и остался, что в том плохого? Не всем в столицах жить!..
Что-то холодное липкое и неприятное закопошилось в душе Ганьки с того разговора с Антоном. Не зависть, не презрение, а нечто, похожее на брезгливость, с которой мутило, как с морской болезни.
Несколько раз Ленка подходила к проходной части и вызывала Антона. Он морщился и нехотя шел к ней, с раздражением всякий раз огрызась в ее сторону.
- И чего ходит, - бросал он в ответ. – Сказано же уже все ей. Так нет,
талдычит одно свое – жениться   надо! И ведь стерва какая, шантажировать
меня стала. Скажу, мол, командиру, тебе тогда не отвертеться! Гадина липучая. Нюни распустит, ну, чисто баба-плакальщица деревенская…Тьфу!..  Уехать бы скорее… Дурак я, что связался с ней…
- Дурак, точно! – Согласился Ганька. – Был бы умный, дров не наломал бы.
Только так я тебе скажу, Антон, подленько все это как-то… Ты ей вроде как
 в душу наплевал, за такое морду бьют!
- Морду бьют? – Ехидно рассмеялся Антон. – Ну, вдарь мне. Только не
промахнись! Тоже мне чистенький нашелся! Да она сама… Я же говорил… 
Не бойся, найдется какой-нибудь дурак, облапошит она его… Да вот хоть бы
ты… Женись на ней, раз ты такой правильный! Она не откажется, за любого
пойдет, а ты думаешь любовь? В девках остаться боится – вот и вся
любовь! Она же серенькая, как мышка, за нее очередь не встанет…
 - Сука ты, - чувствуя, как тошнотворнаая брезгливость заполняет все его
существо, сдавленно прошептал Ганька, - сука! Ты же с ней жил, а
теперь грязь на нее льешь! Сука ты! А я… Что ж … Вот возьму и женюсь на
ней. А морду тебе набить, так пару пустяков, - и Ганька ударил Антона в
челюсть.
Послышался хруст, и Антон выплюнул два передних зуба.
- На память тебе от меня и от Ленки, - сказал Ганька. – Ты ее теперь век не
забудешь!
Антон в ярости бросился на Ганьку,  и они сцепились в плотный комок. Никогда Ганька до этого случаяне дрался  за девчат, но теперь бил с такой силой и ненавистью, словно Антон был его личный враг и лично ему сделал нечто подлое и страшное, за что должен был понести расплату. Ярости его не было предела. И он сам не мог объяснить, что с ним случилось и почему он впал с такую злобу еще вчерашнему другу за почти совсем не знакомую ему женщину, которая не была ему ни невестой, ни женой, ни просто хорошей знакомой, к которой он не испытывал никакой симпатии и привязанности, а только жалел ее, как выброшенного из дома котенка, которым наигрались и который уже надоел  при своей ненужности, cовершенно не заботясь, что с ним будет дальше.
Ленка продолжала приходить к проходной части и вызывать Антона. Она похудела и подурнела и совсем превратилась в ту серенькую мышку, о которой с презрением говорил Антон. Антон злился и отказывался выходить к ней. Ленка плакала и было видно, что ей и обидно, и стыдно под взглядами других ребят, которые, кто с жалостью, а кто с насмешкой, смотрели на нее.
- И чего, дуреха, ходит, - говорили между собой солдаты, - сказал же Антон, что не женится на ней. А она… Надеятья-то не на что… Жаловаться хотела… А что отцы-командиры сделать могут? Это их дело. Сами натворили, сами пусть и расхлебывают. Да и прав Антон, нечего было варежку разевать!На жалость бить решила…
- Антоху этим не проймешь, - гоготали другие. – Это вон Ганьку, так толк будет. Антоха говорил, будто Ганька и жениться не против на ней. Правда что ли, Ганька? – Ребята начинали ржать. – Так как же, женишься или нет?
- Если пойдет за меня – женюсь! – Ответил Ганька, как отрезал. – В следующий раз, как придет, меня зовите к проходной. Антону ничего не говорите.
Несколько дней Ленки не было, словно она чего-то испугалась и притихла. Но к выходным пришла опять.
- Слышь, Ганька, пришла ваша плакальщица, - тихонько, чтобы не слышал Антон, сказал дневальный. – Иди, коли тебе охота на нее посмотреть. Может, еще и руку с сердцем предложишь, - в его тоне Ганька услышал несмешку, - вот она обрадуется!
Сердце Ганьки екнуло, но не от насмешки, а от чего то другого, что уже было неизбежно, но еще не решено окончательно и потому тревожно и смятенно. Он почувствовал, как мелкая дрожь, похожая на озноб,  начала колотить все его тело и поежился, как от холода.
Ленка стояла понурая, с заплаканными глазами и смотрела куда-то в сторону мимо проходной. Когда вместо Антона показалась фигура Ганьк,. по ее щеке поползла крупная леза.
- Давно ждешь? - Спроил Ганька, как будто Ленка ждала его, а не Антона.
- Давно, - ответила она и вытерла слезу. – Антон не придет? Тебя прислал?
- Не придет. Только меня никто не присылал. Сам пришел.
Ганька не знал, что говорить дальше. Теперь, глядя на нее, он испытывал только одно чувство – чувство жалости, которое вытеснило из его души все остальне чувства.
- Ты это… - он замялся. – Не переживай так. Не стоит он того… Мало ли чего в жизни не бывает… На нем что ли свет клином сошелся?.. Парней много…
Ленка стрельнула в него глазами. Взгляд ее стал недобрым и колючим.
- В заместители метишь? – Свистящим шепотом спросила она. – Зря! Ничего у тебя не выйдет! И ни у кого не выйдет! Парней, говоришь, много? Много… Охотников развлечься много, замуж вот только охоты у них брать нет! Вы, наверное, с Антоном меня там…
- Я ему морду набил, - тихо, еле слышно проговорил Ганька. – А замуж? Хочешь, я на тебе женюсь, пойдешь? – Ленка прикусила нижнюю губу и  смотрела на Ганьку широко открытыми глазамм. – Пойдешь? – Повторил он. – Чего вылупилась, как сова?
- Смеешься,  наконец выдавила Ленка. – Мало вам…
- Серьезно я. Без насмешек. Так пойдешь или нет?  Любви я тебе не обещаю, а замуж возьму и в обиду никому не дам.
- Попрекать ведь потом станешь, - тихо сказала Ленка. – На что я тебе такая?..
- Не стану, Ганька замотал головой. – Не для того беру. И объяснить тебе всего сейчас не могу, в самом себе не все на место встало, а только не обижу, это точно.
- Тогда пойду, - в голосе Ленки прозвучала вызывающая нотка, - вот только как жить-то будем?  Мы ж с тобой совсем чужие… Хотя все равно лучше, чем так…
- Хорошо жить будем, - ответил Ганька не хуже других. А что чужие… - он не знал, что ей ответить на такие слова. И впрямь, ничего между ними роднящего не было – только жалость с его стороны, и какое-то безразличие с ее. «Лучше, чем так…» - пронеслись в его голове ее слова. – Ну, смотри, я не неволил, - сказал он ей , чувствуя неловкость , и стыдясь того, чему нет объяснения и чего нужно стесняться. – Пойду теперь, - промямлил  он. – А ты теперь меня вызывай, Антона больше не трожь. Я ему сам все скажу…
Лицо Ленки не выражало ни радости, ни печали. Оно было какое-то опрокинутое, словно вывернутое наизнанку. Она смотрела на уходящую фигуру Ганьки и не могла понять и поверить в случившееся несколько минут назад. Все произошло  так бстро, так стремительно, так внезапно, что перемешалось в ней в непонятную сумятицу, которая кружила и толкала ее мысли навстречу друг другу, не давая опомниться и понять этого странного парня, который так непредсказуемо вклинился в ее жизнь.
Если бы Ганька сказал ей , что решил жениться на ней из жалости, она бы наверняка отказала ему. Но он благоразумно промолчал, и Ленка терялась в догадках, что послужило причиной его предложения. И по-женски начала подумыввать, что и раньше нравилась ему, но он стеснялся признаться в этом, а теперь… «Любви я тебе не обещаю». – вдруг как током прошибла ее память и уколола  больно и остро.
Ей хотелось плакать, но не плакалось. Словно высохли эти слезы, как лужи под солнцем, оставив на душе еще темные пятна, которые и травили ей сердце. У нее было одно желание уязвить своего обидчика, и ей это, кажется, удалось. Стать женой его друга – не пощечина ли это для Антона, не отмщение ли за ее поруганность и унижение всех последних дней? А что дальше?... Ей не хотелось думать об этом. Сейчас это не волновало и не заботило ее. «Уж лучше так, чем ничего, чем у разбитого корыта, - думалось ей. – А Ганька, Ганька… - она мотнула головой. – Какая разница, как Ганька!»…
Дома она устало и нехотя объяила матери, что выходит замуж за друга Антона. Мать ахнула и не могла выговорить ни слова. Отец насупился и произнес только одно; «Вот так, значит…» и тоже замолчал. Только  одна бабушка, которая всегда и во всем поддерживала и защищала Ленку, обняла ее и, гладя по голове, зашептала:
- Вот и слава тебе господи, и иди за него, ни о чем не думай. Все потом сладится. Видать, хороший он человек, Ганька этот. А что все так склеилось, то , значит, так и надо. А про Антона забудь, не жалей, нечего там жалеть… Пусть он о том жалеет…
Антон не жалел, но, когда Ганька рассказал ему, что сделал Ленке предложение и получил согласие, что-то неприятно карябнуло ему сердце. Его задетое самолюбие жгло его злостью и к ней,  и к Ганьке. К ней – что так удачно все складывалось у презираемой им серенькой мышки, а к нему – что не побрезгал, не прошел равнодушно мимо, а прикрыл собой , как щитом, ото всех сплетен и обид, которые могли посыпаться на ее голову.
- Теперь она ко мне будет ходить, - сурово сказал Ганька. – А ты не лезь, и язык прищеми. Узнаю что, и других зубов не досчитаешься!
Больше они не разговаривали и не замечали друг друга, словно не были знакомы. Ребята тихонько шушукались, но стоило Ганьке посмотреть в их сторону все разговоры стихали, никто ничего не спрашивал, и все старались сделать вид, что ничего не знают, а принимают все как  должное.
Ганька сообщил домой, что женитя и приедет с молодой женой. В подробности он не вдаваля, и на причитание матери ответил коротко и емко: «Так надо!».
Расписались более чем скромно. Ни белого подвенечного платья, о котором мечтала Ленка, ни бархатного черного костюма, который к свадьбе мечтал пошить Ганька, у них не было. Все прошло буднично и обыкновенно, как хотелось им обоим.  Даже поцеловались они как будто понарошку, только бы соблюсти приличия, холодно, едва коснувшись губ друг друга.
Родители невесты выглядели слишком серьезными и даже угрюмыми, и только оба свидетеля со стороны невесты и жениха пытались шутить , содавая некое искусственное веелье, от которого всем было неловко.
Отметили это событие тоже скромно, узким кругом, где не было ни большой родни, ни друзей, ни шумных тостов и громкой музыки.
- Ну что ж, - сказал Ленкин отец, - теперь жиите раз уж так… Ты, Ганька, и ты, Ленка… - он осекся и залпом выпил стакан водки.
- Горько! – Крикнула Ленкина подружка. – Горько!
Ленкина мать дернула подругу за рукав.
- А что? Свадьба, а как на похоронах,- возмутилась та.  -  Горько! Целуйтесь давайте!
По лицу Ленки пошли пятна. Она внезапно вскочила, притянула Ганьку к себе и впилась в него губами, словно хотела укусить до крови.
- Раз, два, три… - наала было подржка.
Но Генькин свидетель, сержант, осек ее.
- Да замолчи ты, дура, - грозно рыкнул он ей в ухо. – Выпей лучше за здоровье молодых! – И сунул ей в руки полный стакан вина.
Нельзя сказать, чтобы Ганька до этого вечера не пил водки или вина, но сейчас не мог себя заставить выпить даже шампанское. Его мутило. И. глядя на подвыпивших, он хотел, чтобы все это быстрее закончилось, как плохой спектакль, с которого хочется уйти. Ленка, наоборот, порядочно выпила и теперь смеялась деланно и противно, отчего Ганьку мутило еще больше. Когда наконец вечеринка закончилась, Ганька облегченно вздохнул.
- Держись, паря, - сказал ему подхмелевший сержант,  - в жизни не такое бывает… Сам нарвался…
Ленкина подржка лукаво подмигнла ему и, ухватила сержанта за руку.
- Проводи, командир, девушку до дома, – и, обернувшись к Ленке, засмеялась. – Пуховой вам постельки на двоих1
- Ну и как мы теперь будем ? - Спросила Ленка когда они остались вдвоем.
На кухне громыхала мать и что-то говорила бабушке, снующей из комнаты на кухню с грязными тарелками. Отец курил на балконе и  за весь вечер не проронил ни слова.
- Никак, - спокойно ответил Ганька. – Как было, так и будет. А ты что думала, сразу в постель и на всю катушку? Не… я так не могу. – Ему вдруг стало стыдно и противно. – Так не могу, - повторил он.  - А ты…
- Я тоже так не могу, - голос Ленки дрогнул, и Ганька понял, что она плачет. Снова его охватило чувство жалости к ней, и он, подойдя к ней вплотную, впервые за все время их знакомства обнял ее и притянул ее голову к себе. Он гладил ее по волосам, как маленького ребенка, и ощущал под своей рукой их теплоту. Он вновь впервые ощутил вместе с привычной уже жалостью к ней чувство нежности, которое всегда вызывали у него беззащитные существа.
- Ты это… ты теперь ничего не  бойся, - сказал он. – Я тебя никому в обиду не дам. Пусть пока так все будет, а там… Если что, я неволить не стану. Иди, куда хочешь. Я тебе зла не хочу. Ты сама смотри…
Ленка молчала и плакала, а на балконе деликатно кашлял отец, поминая свою
женитьбу и жалея непутевую судьбу дочери.
- Пойдем, побродим,  предложил Ганька, - все равно не уснем.
- Да, - согласилась и обрадовалась Ленка. – Ночь теплая, тихая…
Они незаметно выскользнули из спальни. Бабшка и мать прекратили громыхать на кухне и позвали отца.
- Прекратил бы курить-то, - озабоченно сказала мать, - дымище так и прет в квартиру! Молодым спать мешаешь!
- Молодые вон они, - отозвался отец, - на улице уже. Не ладится у них семейная-то жизнь, сикось накось все… Мы то вроде и рады, а там еще его родня как…  Да и сами тоже… Все по воде вилалми писано…
- А не каркай! – Осадила его бабка. – В таких делах сразу все и не получается. Время нужно… Рана не зажила еще, и ему она еще чужая… Время покажет… А родня его? Не враги же они ему… Он парень с душой, не обидит.
Ганька и Ленка шли молча. Каждый думал о своем. Ганька представлял, как всплеснет руками мать, увидев его с молодой женой, как сдержанно и сурово поздоровается отец и оглядит новоиспеченную невестку, и как дед ухмыльнется и защекочет его в своих объятиях бородой, нашептывая ласковые простые слова. Никому решил он не говорить про Ленку, чтобы не смотрели на нее косо, а на него с сожалением и не корили глупостью и всегдашней его жалостью к почти незнакомой девке, которую он взял за себя без любви с только мимолетного знакомства.
Неловко он чувствовал себя в этой семье, словно не Антон, а он сам был виноват перед Ленкой и всеми ими. Неловкость эта торопила его скорее покинуть чужой ему дом и уехать к своим, к любимой реке, которая так часто вспоминалась и снилась ему на службе. Как и что сложится у них с Ленкой,в он в голову не брал, пустив все на самотек. Знал, что держать возле себя силой не будет. Если встретит кого, кто ей придется по нраву, отпустит без сожаления, без упреков, спокойно и без всяких объяснений. Антона они оба не вспоминали и ни разу не заговорили о нем, раз и навсегда вычеркнув его из своей жизни.
– Ночь какая теплая, - наконец прерывая молчание, сказал Ганька. – У нас дома такие же, даже лучше…  Он вздохнул. – Уехать побыстрее хочетя. Ты как, не против?Там у нас хорошо, красиво очень… Там все по-друугому…
- Покорее, так поскорее, - прошелестела Ленка. – Мне самой охота скорее отсюда уехать. Я ведь еще ни разу никуда не ездила. Все здесь и здесь. Тесно как-то…
- А у нас там дом свой, - заулыбаля Ганька. – Простора хоть отбавляй! Речка, поля, луга… Кому город, а я бы сроду оттуда не уезжал… Ты сама своим скажи, чтоб не обиделись. Должны понять…
- Да они не обидятся, - сказала Ленка. – И нам,  и им сейчас это только на пользу бедет. Дела-то у нас невеселые…
Снова оба замолчали и шли так молча уже до самого утра, когда засветлело небо и над черной полосой показалось красное огромное солнце, катящееся вверх и вбок, как огненное колесо, разбрызгивающее вокруг себя искры и заливая новый день ярко-роовым цветом.
Дом стоял тихий и заспанный. Они осторожно открыли дверь и проскользнули в свою комнату. За стенкой раздаля сдавленный кашель и недовольное ворчание матери.
- Сегодня уедем, - прошептал Ганька, -  так лчше будет.
Ленка соглано кивнула. И, приоткрыв дверь, громко и решительно заявила:
- Уехать мы решили сегодня. Отдохнете без нас. Ему охота и мне интересно…- Ленка никак не могла привыкнуть назыввать его по имени, словно боялась и стеснялась этого. А потому говорила о Ганке в третьем лице, ощущая всю нелепость такого положения.
- Вот и правильно, и счастливо, - поднимаясь с постели, ответила мать. – Чего вам теперь с нами? А Гане, должно,  скорее хочется повидаться со своими и тебе любопытно. Мы-то никуда не денемся, а раз решили, то поезжайте, здесь-то и впрямь что делать?
- Поезжайте, - поддержал и отец, снова откашливаясь и скрывая свое недовольство. – Ясное дело, после дембеля скорее домой хочется. Там, поди, заждались уже… А он еще и с сюрпризом…
- Мели Емеля, твоя неделя, - осекла его мать. -  Понятно, что заждались. Нам вот хоть каких гостинцев послать с вами. Все ж новая родня, неловко с пустыми руками отправлять… Какие-никакие, а сваты мы теперь.
В доме началась суета. В сумки и корзины пихали банки, свертки и пакеты. Мать и бабушка отдавали Ленке наказы, кому и что передать при встрече. Было видно, что они изо всех сил старались произвести самое доброе впечатление на будущую родню, перед которой Ленке не было бы стыдно. Больше всех старалась бабушка. Она сновала из кухни в комнату, как мышка, и все носила и носила бесконечные банки и баночки с разносолами и вареньями.
- Да куда столько! – Сопротивлялся Ганька. – Нести тяжело будет! И есть у нас все! Не нищие!
- Есть, да не такое, - парировала бабуля, - и ты меня не учи, как и что. Вот приедешь к своим, там все к столу сгодится, ничего лишним не будет! А тяжело?  Своя ноша не тянет. Да и проводим мы вас. А там небось встретят…
- Я хочу без звонка, - сказал Ганька,  - чтоб не дергались. – Я там все знаю, не пропадем, конечно… А только куда  все это, много очень…
Возражения Ганьки были скорее из вежливости. Ему было приятно, что так щедро и тепло хотят проводить их с Ленкой на родную сторону, и что матери с отцом будет очень приятно знать и видеть, как по-доброму к нему отнелслись сваты.
В этой суете спало напряжение предыдущего дня и вся неловкость их с Ленкой положения. И окружающие его люди уже не казались ему совершенно чужими, хотя еще и не стали близкими. И Ленка, зарозовевшая от суеты и сборов, уже не казалась ему серенькой и незаметной с ее хозяйской хваткой  и споростью.
 Новая родня проводила их сердечно, крестя  в спину и беззвучно шевеля  губами, как будто читая молитву. В пути почти не  разговаривали, думая каждый о своем. Не то,  чтобы  боязно, а тревожно было обоим. Но Ленка, что называется, пришлась ко двору. Матери нравилось ее молчаливое трудолюбие и покладистость. Она незаметно для себя стала называть ее дочкой. И Ленка, окруженная теплом и заботой, постепенно начала оттаивать от своей прошлой обиды и чувства вины перед ними всеми. И только в присутствии Ганьки она по-прежнему была скована и  стеснительна, как будто боялась и стеснялась  его.
Первым несоответствие их отношений увидел дед. Сначала он только молчал и качал головой, но потом приступился к матери.
- Не рано ли ты ее дочкой называть стала.? Неладно что-то меж ними.Женаты они – муж да жена, а все вроде девки с парнем. Неладно тут что-то…
Но сколько ни приступались они к Ганьке, он молчал или онекивался, стараяь уйти от этого разговора.
- Кажется вам все, - отрезал он и отцу, когда тот попытался поговорить с ним по душам. – Вы все на свой аршин ладите, а мы другие, и живем по-другому…
Ганька краснел и мучился от своего вранья, но Ленку не сдавал. Спали они в одной комнате, но Ленка на кровати, а он на полу, подложив под голову подушку и прикрываясь второй половиной пухового толстого одеяла, которое служило ему и матрацем.
Хитрая Ганькина мать по-бабьи решила приступиться к самой Ленке. Она издалека завела разговор о ее семье, о подружках и о том, как она познакомилась с Ганькой. Сначала Ленка стрекотала без умолку, а на Ганьке споткнулась и стала замолкать.
- Э, девка, - напирала мать, - мы же не слепые, что стряслось-то меж вами? Неужели Ганька обидел чем, он ведь и мухи обидеть не может, голуба душа, бесхитростная. Всех ему жаль, последнюю рубаху отдать готов, кому плохо, помочь просить не нужно – сам напросится да ради другого в лепешку расшибется. Одним словом, бессеребреник! Ты не таись, мы же теперь не чужие, душа ведь за вас болит… Неладно что-то у вас. А Ганька не скажет, кремень на слово…
Ленка чувствовала, как огнем заполыхало все ее лицо и обмякло тело. «Вот сейчас расскажу правду – и прощай все хорошее, - подумалось ей. – Скажут обманом парня захомутала, влезла в чужую семью, прикрылась добрым именем… Ганька им сын, кто же своему сыну такого пожелает?». Плечи ее затряслись, и она заплакала.
- Ганька ничего вам не скажет, - наконец через всхлипы выдавила она. – Он мне слово дал. А я скажу, надо сказать. Хотели мы скрыть, да правда наружу рвется…
- Доченька! – Ахнула мать. – Да что стряслось-то?..
Ленка сбивчиво, нескладно, то плача, то словно с цепи срываясь от злости, рассказывала, как все было на самом деле. Мать слушала молча, не перебивая, и только гладила ее по руке и по голове, желая  поскорее утешить.
- Вот оно что, - наконец сказал она, когда Ленка замолчала. – Вот, значит, что между вами затесалось… Сам он, значит, жениться предложил… Узнаю сынка своего… А чувств ни у тебя, ни у него… - Мать вздохнула.
-  Виноватой меня считаете, что согласилась? – С вызовом спросила Ленка.
- Да нет, - спокойно ответила мать. – Я по-бабьи рассуждаю. Сама бы не отказалась … Бабий век короток, каждая норовит не прозевать своего часа, а уж как там…Сказать, что такого своему сыну желала, соврать тебе, нечему тут радоваться, а судить вас…Может и сладится все еще. Люди по-разому живут, и без любви, и без детей… Кому как начертано… Да ты не думай, гнать тебя не будем и зла чинить не станем. Живите, как сможете, кто же знает, как лучше, может, так оно и надо…Ганьке только ничего не говори. Пусть не знает…
И все пошло своим чередом, будто и не было этого разговора. Только Ленке стало намного легче, словно спихнула она с души тяжелый камень вины, которым терзала себя за утайку.
Нарочно или так получалось, а только все чаще и чаще оставались они с Ганькой наедине – вместе работали, вместе ходили на речку смотреть закаты, вместе гуляли по лугам и говорили о разных пустяках, потихоньку исподволь привыкая друг к другу. Сказать, что это пробуждало какие-то чувства было нельзя, но постепенно входило в привычку и даже некую необходимость присутствия друг друга, которое можно было назвать сближением.
Ее историю мать рассказала всей родне, взяв слово молчать. Никто не съехидничал, ни съязвил на Ленкин счет, а про Ганьку единодушно вынесли вердикт, что бессеребреник и чистая детская душа, с которой трудно будет ему жить дальше.
- И ничего-то ему не нужно, - ворчал дед. – Я вот ему как-то про наследство начал говорить, а он мне: « Я, дедуля, сам все зароблю. Мне ничего не надо. Пусть все достается сестрам, чтобы обид не было. А я заработаю, голова с руками есть!». Так-то вот… Нигде никому дорогу не перейдет,  а вот каково с ним будет, то трудно сказать…
Приглядывались к Ленке со всех сторон, примечая за ней и хваткость,  и домовитость. Что с лица не красавица, так что же? С лица воду не пить. Сладилось бы между ними, тогда и Ганьке подспорье большое. Где он – душа нараспашку, там она – скопидомок. И характер неплохой – сладилось бы вот только!
Ганька после армии долго гулять не хотел. Стыдно самому на отцовской шее сидеть да жену еще привез. Долго думу не думал. Через две недели работать пошел. И про учебу не забыл. Однако, сколько ни отговаривали его родные, не смогли оторвать  от земли, к которой прикипел он душой. Оттого и не зарился на городскую жизнь. Так им и заявил: «Здесь останусь!». И Ленке то же самое сказал.
- Здесь мое место. Хочешь быть со мной – оставайся, не хочешь – вольному воля. Насильно держать не буду. И учиться по этой стезе пойду. Нынче другие времена. Нынче и самому хозяевать можно.
Ленка долго не думала. Согласилась сразу. И то сказать, чего желать лучше – все сгладилось, приняли ее здесь радушно, как свою, да и Ганька вроде теперь ей не чужой стал. Разглядела Ленка своего Ганьку чубатого - не красавец, а девки на него поглядывают, мускулы под его рубашкой так и играют, взгляд открытый, ни от кого глаза не прячет и слов на ветер не бросает. Ладный парень и только! Сама-то она красотой не вышла да и другими талантами тоже. Так чего от добра добра искать? Ежели и не любит он ее, так жалеет, как никто другой. А чего еще желать?..
Когда Ганька уехал сдавать экзамены в сельхозинститут,  струхнула Ленка не на шутку. Боялась, что встретит там какую-нибудь кралю и забудет ее. По ночам всхлипывала в подушку, а днем искала всякую работу, чтобы не думать о нем. Похудела без него, словно чахнуть начала и, наконец, поняла, что влюбилась в него без памяти. Антона уже не поминала, а если и мимолетом вспоминала, то удивлялась, за что так убивалась по нему, по пустому и непутевому парню, от которого отвела ее чья-то ангельская рука.
Когда Ганька вернулся, бросилась ему на шею и заскулила,  как собака, которая радуется возвращению хозяина. Целовала и обнимала его так,  что Ганька застеснялся окончательно и только в растерянности бормотал:
- Ну хватит, да что ты на самом деле!...
Отец с матерью и дед стояли в сторонке и, наблюдая эту сцену, довольно качали головами, будто хотели сказать: «Ну, слава тебе, господи, сладились наконец-то!».
- Сдал я, - смущенно вырывакясь из Ленкиных объятий, почти прокричал Ганька. - Заочно буду учиться. А зесь фермерствовать стану. Вас всех в помощники возьму… Тянет меня это дело…
- И меня возьмешь? – Робко спросила Ленка, не отпуская его руки, точно боялась,что он может потеряться.
- - И тебя, а как же!
- Ох, сынок, тяжела эта ноша – землица-то, - мать покачала головой. – Ох, тяжела!...
- Сдюжит, - кашлянул дед. – И мы на что – нечто не поможем. Мы  с отцом пока еще в силе, девки-сестры тоже при деле будут. А ежели он парень с головой и руки у него растут откуда надо, сможет он… Раз душа просит – не мешай хоша… А там, как бог даст…
В ту  ночь целовала и обнимала Ленка Ганьку жадно и бесстыдно. Кружилась у него голова и был он, как пьяный от ее бабьих ласк. И новое, незнакомое доселе чувство теплоты и причастности к этой женщине родилось в его душе. «Мое это теперь, - думалось ему, - с меня и спрос весь!».
Ладно пошло дело, Первой ласточкой стал Ганька в своем краю. Не боялся начинать  с нуля, на насмешки не отвечал, тянул лямку, как бык впряженный, молчаливо и упрямо. И потихоньку все стало вставать на ноги, давать доход поначалу небольшой, потом больше. Завистники появились, все норовили палки в колеса вставить. Раза два скотину воровали. Ганька знал, кто это, но зла делать дуракам не хотел.
- Посадят их, - рассуждал он, - жизнь их сломается. А мне жаль таких … Все потом у них кувырком пойдет…
А ворюгам открыто  заявил, что, мол, знает он про их воровство, да мараться не хочет о злобу их. И впрок ворованное никому еще не шло. Отматюкались мужики в ответ, а больше воровать не стали. И не то, чтобы стыдно или совесть заела, а струхнули от его слов. Мало ли чего от такого ждать можно?! Чуден мужик – и только!
Другие денег просили, а отдавать не хотели. Ганька и их не клял, не ругал. Родня пилить его начнет, а он только отмахнется. Нужнее им, значит, а отдать не могут, помочь более некому…не убудет с меня…
- Юродивый чисто, - вздохнет мать. – Одна надежа у меня на Ленку. Эта скопидомок, своего не упустит. С ней по миру не пойдет. А сам все, как прежде, жалеет всех…
Ленка к тому времени родила Ганьке дочку. Ошалел Ганька от того розового конверта, который взял в руки в роддоме. И с того времени души не чаял в девчонке. С Ленкой жил, как с женой, по привычке, а всю свою мужскую любовь перенс на дочку и любил ее с такой силой и нежностью, что Ленке порой становилось завидно – ни капельки ей того от Ганьки не досталось.
Дом Ганька свой строить начал. Приговаривал, что для дочки сарается. Всякую минуту к ней бежал, ничего для нее не жалел. И при любом удобном случае хвастался:
- Поглядели бы, какая дочка у меня! Вот она, копилочка моя!..
В такой момент Ленка улыбалась сквозь слезы и быстро отходила в сторону, чтобы никто не мог догадаться, что творилось в ее душе от слов мужа.
Со стороны глядеть – так хорошо они жили, ладно, в достатке. А того, чего ждала Ленка от Ганьки, она так и не дождалась. Относился он к ней хорошо, жалел, уважал, берег, а вместо любви – привычка.И боялась Ленка, что настигнет его любовь где-то посередине их жизни и поманит за собой, как слепого, прочь от нее. Но теперь, видя, как он любит дочь, уверилась она в том, что не бросит он ее никогда, чтобы не сделать больно самому дорогому для него существу на земле.
Жизнь их потекла размеренно и гладко. Никого не отпихивал и никому не отказывал Ганька, упрямо тянул, впрягшись, как двужильный, свое дело и, не гонясь за легкой деньгой, потихоньку встал на ноги. Исподтишка жужжали соседи, считая его деньги, что плывет ему удача в руки, такому дураку. Растопыривает, мол, перед всеми карман, а ему будто туда кто еще больше сыпет. И не желали видеть, как гнет он горбину с утра до ночи, не зная ни празднков, ни выходных в нелегком крестьянском труде.
Хотелось ему, чтобы родные его люди ни в чем не знали нужды и потому все брал на себя, приговаривая всякий раз на увещевания жены: «Своя ноша не тянет!».
Попривыкла родня, что Ганька им то и дело деньги ссужает, обнаглела. Сестры все плакались:
- Что с нас взять? Ты у нас богач, с тебя не убудет!
И Ганька тянул. Деда и отца с матерью похоронил за свой счет. Ни копейки с сестер не взял, про наследство и не заикался – все ваше делите, как хотите, мне, мол, нчего не нужно. Кому дом, кому что – кое-как с обидами и руганью разделили, помянув и его тем, что «там своего всего невпроворот».
Ленка, было, заикнулась об убытках за похороны и поминки, да Ганька обрезал.
- Мать, отец и дед  -  корень мой. Мне с ними вовек не рассчитаться, а эти… Пусть их… И не лезь, не велю!..
Не зря горбатился Ганька. Стало его хозяйство разрастаться, и начал он других к себе в работники нанимать.Деньгами не обижал, а спрашивал строго. Когда брал, сразу предупреждал, что лодырей и пьющих держать не будет, а воров и того пуще.
И все бы хорошо. Да нежданно-нгаданно приехала в их края одна семья – беженцы из Хохляндии, муж с женой да двое ребятишек. Купили они хибаренку и пришли к Ганьке в работники наниматьсяд.  Тут Ганьку и настигла беда. Увидел он эту бабенку и что-то оборвалось в нем. Робость какая-то набежала. Смотрит на нее. Глазами хлопает. А сказать ничего тне может. Уши, словно ватой заложило, и голос ее откуа-то издалека до него доходит, тихий такой, нежный.
- Мы на любую работу согласны, капризничать не будем, - воркует она, а у Ганьки коленки дрожат. – Мы к земле-то привычные, работы не боимся, словно уговаривала она, - нам бы злесь как-нибудь… Нравится нам у вас…
Ганька головой кивает, хочет сказать, что согласен взять, а в горле словно ком застрял. – Завтра приходите, - еле прохрипел он,- обмозгуем, куда вас деть…
И сам себе дивится – мокрый весь, как после тяжелого труда, и ноги не держат, ватными стали. А в голове ее воркующий голос.
«Точно голубка», - подумал про себя.
Весь день ее вспоминал и никак не мог понять, чем она его зацепила. Вроде ничего особенного – высокая, худенькая, лицом круглолицая, темно-русые волосы сзади резинкой схвачены, разве что глазами да бровями вразлет, словно крылья у птицы… И куда ее – дояркой, скотницей?.. А мужика ее, мужа?..
Всю ночь проворочался на постели возле Ленки, вздыхал. Странное чувство вины легло у него на душу перед ней. Ничего же не случилось, а виноват…
- Что это ты. – сонно пробурчала ночью Ленка. – Не спится? С чего это?
- Беженцы наниматься приходили, а я не знаю, куда их… Помочь им надо, а сомневаюсь…
- Ну и не бери, когда сомневаешься, - резко оборвала его мысли Ленка.- всем не поможешь! Вечно ты так, а потом тебе же и на шею…
«Ишь, ворона, - вздохнул Ганька, - раскаркалась. А та – голубка, воркует…»
Но странное чувство робости, поселившееся в его душе, было на стороне Ленки. Что-то ныло в нем и толкало изнутри: «Не бери их, не нужно!..».
Утром Ганька, отряхнувшись от ночных раздумий, твердо решил отказать беженцам. Не в его это было правилах отказвать лдям. Но впервые в жизни он чувствовал себя не хозяином себе и потому страшился этого чувства, сознавая, что пришло оно к нему из-за этой ничем не примечательной бабенки.
Окунувшись с головой в заботы, он даже забыл про них, и беспокойство покинуло его. Но когда  еще издали увидел две знакомые фигуры, идущие прямо на него, весь  размяк,  и туман снова заложил ему уши.
- Здорово живешь, хозяин, - на этот раз разговор с ним повел муж. – Что решил с нами?
Ганька открыл рот и уже хотел отказать, но вдруг увидел глаза, полные слез и мольбы, прямо устремленные на него,  и понял, что отказать этой женщине он не сможет.
- Нет у меня пока ничего подходящего, разве что в чернорабочие… Пойдешь? А там видно будет… Работа всякая, какая потребуется, за такую и поставлю! Ты кто по профессии?
- Шофер. На тракторе могу…  Не до жира нам пока…
- А она? – Ганька кинул на его жену.
- Она зоотехник. Как раз по вашему профилю… Ежели нет, то и на любую работу согласна. Так что ли? – Он обратился к жене.
- Мы оба на любую… - проворковала она,  глядя прямо в глаза Ганьке. – Мы не капризныые, говорила же…Нам бы укрепиться немножко, а там время покажет…
- Ну что ж, коли так… - ответил Ганька. – Взять можно…
И снова что-то заныло внутри, снова непонятное чувство впны  заскребло в душе.И впервые за много лет не мог он решить, правильно или нет поступил сейчас. При знакомстве держался  официально, проверял документы строго и тщательно. Как всегда предупредил о пьянстве и лентяйстве и, боясь выдать свою робость, ни разу не посмотрел в сторону женщины.
- Завтра выходите, - сказал он, отдавая им документы, и, ,  посмотрел на них.  – С детьми-то как?.. Проблем не будет?
- Какие там проблемы, - дрогнувшим голосом, испуганно прошептала бабенка. – Они у нас самостоятельные. Что в школу, что по дому… Мы же работали вегда… С детьми не будет…И что же завтра? Мы и сейчас…
- Сейчас не надо, - грубовато возразил Ганька.  - Сейчас домой идите. Завтра… Да вот еще… Зайдите к бухгалтеру, скажите, чтобы денег вам дал, я распоряжусь. Подъемные… А на работу – завтра…
Вечером за ужином старался не показывать Ленке своей растерянности. Смеялся, сыпал шутками и боялся, что вот сейчас спросит она его о новых работниках. Но Ленка молчала. И он не выдержал сам.
- Взял я их, - враз посерьезнел он. – Не мог я им отказать. Уж почти решил отказать, а потом не смог. Он пока на подхвате будет, а она… Зоотехник она, нам человек нужный… Завтра на работу им велел выходить.  Ты уж там приветь ее, как сможешь…  Фамилия у них нескандальная – Тихонравовы, а звать его – Павел, а ее Шура, Александра, - спохватившись поправился он.
- Дурак ты, Ганька, - проговорила Ленка.и, помолчав, добавила с усмешкой, - Шура, значит…
С этого ли слова поняла Ленка или со своего бабьего чутья распознала она грядущую беду, но только сразу стало ей ясно, что  то, чего она боялась всю жизнь, пришло к ней неожиданно и тихо, проскользнув в ее дом, как кошка.  «Любить не обещаю», - вспомнилось ей. Сколько раз припоминались ей эти его слова, все надеясь, что когда-нибудь скажет он ей совсем другие, долгожданные… Не случилось. Надеялась, что не встретит он ту, которой скажет эти слова, а теперь сердцем чуяла, знала, что зовут эту счастливую бабу Шурой, и он еще сам не знает, что влюбился, только мечется, мается и стоит на перепутье, не решив, куда повернуть. И даже ее уверенность, что он никогда не бросит ее с дочкой, не смягчала ее души и обиды, которая горькой струей текла сейчас по ее жилам.
Не виновата была Шура, а уже ей враг. И как ее привечать, как быть с ней, если не то, что приязни, а простого человечекого сочувствпя к ней нет, кроме глухой прибывающей с каждым часом ненависти. Так страшно захотелось Ленке увидеть свою соперницу, посмотреть, чем она зацепила мужа, что тайком, в одной кофтенке, несмотря на прохладный вечер, побежала она к хабаре беженцев. И там, прячась за кусты и деревья, все смотрела на худенькую бабенку, не понимая, чем она лучше ее и чем приворожила Ганьку.
«Нечто мужику ее сказать?» - Мелькнуло у нее в голове. – Глядишь, дело и разладится…
Домой Ленка шла, как пьяная. Обида и злость боролись в ней. Хотелось ей и Ганьке выкрикнуть свою обиду, и сопернице, а пришла домой – как воды в рот набрала. Глянула на мужа и сердце сжалось. В чем он виноват перед ней? В том, что прожили они много лет душа в душу, что нужды за ним она не мыкала и позора не знала, что все он делал, чтобы им всем было хорошо? И разве виноват он, что застигла его эта проклятая любовь в ненужный час, опоздав так надолго? Да и ей ли его упрекать в чем? Нет здесь его вины, и ее вины нет.
Всю ночь, лежа у мужниного плеча,  проплакала Ленка в подушку, боясь разбудить его нечаянным всхлипом. А Ганька не спал. Не шла теперь из его головы Шура. Все думал, как ему теперь быть, и делал вид, что спит. Нечем ему было утешить жену. Все он ей сказал, прибавить нечего. И сам он теперь не знает, как жить будет. Жалко ему Ленку, рвет она ему сердце слезами, а что здесь скажешь…
На утро , увидев ее красные опухшие от слез глаза, опустил голову и, ни слова не сказав, шагнул за порог.  Ноги сами понесли в коровник. И еще издалека увидел он худенькую фигурку Шуры, уже одетую в белый халат и о чем-то весело переговаривавшуюся с доярками.
- Рано Вы,  по работе соскучились? – Стараясь держаться как можно официальнее обратился он к Шуре. - Здорово, бабоньки! Ну, как новенькая?  Вы ее тут не обижайте, она женщина городская, ученая, вы не ляпните тут чего…
- Здравствуйте. Гаврила Егорыч! – Смутилась Шура. – Знакомимся вот. Не знаю же ничего, порядков Ваших и прочее…
- У нас все попросту. Чего там… Не обидим, не бойся, хояин, - загоготали бабы. – Какие тут премудрости… Она скорее нас научит, чему надо, ежели ученая…А Елена Владимировна-то где, что не с Вами?
- Позже будет, задержалась, - Ганьке стало не по себе. Он вспомнил красные глаза жены и вздохнул. – Я ей сказал, чтобы она Шуру в курс дела ввела и на первых порах показала, что и как. Будет сейчас… Ну, вы здесь, бабоньки, робьте, а я к другому новичку схожу. Проведаю, как он там на новом месте…
Ганька спиной чувствовал, как смотрит на него Шура и провожает его взглядом. Очень хотелось ему обернуться и встретиться с ней глазами, но он только набычился и еще быстрее пошел прочь.
У тракторов слышаля гвалт.
- Танкист, говоришь, не задавайся, - рьяно кричал на Павла его скотник Николай. – Видали мы таких танкистов! Ты здесь кто? Ты – никто! Без году неделя… А мы тут давно. Раскомандовался!
- Что за шум? – Ганька напустил на себя строгий начальственный вид. – Здорово, мужики!
- Здорово, Гаврила Егорыч! Да вот, новенький твой лекци нам тут читать вздумал. Не нравятся, вишь, ему наши порядки. Трактор грязный, инструмент разбросан… Я ему – ты кто? Чернорабочий, вот и мой его, и делай все, что ни спросят. А он лезет, куда не надо! Я, говорит, танкист и технику люблю и знаю. И такой грязи вытерпеть не могу! А здесь не город, здесь деревня, здесь асфальтов нет… И как тут без грязи?
- Здравствуйте. Гаврила Егорович, - не сдавался Пашка. – Да как же не возмущаться? Стекла и те до того грязные у трактора, ни черта не видать! Весь грязью заляпан, а ему хоть бы что! Сдохнет трактор раньше времени, а с него, как с гуся!..!
- Выслуживаешься? – Ехидно съязвил Николай. – Понятно, кому же охота на подхвате… Меня подсидеть хочешь?  Вот как, Гаврила Егорыч!..
Ганька обошел трактор со всех сторон, провел ладонью по стеклу и кратко бросил:
- Привести в порядок! Там разберемся, кто есть кто…Я тебя, Николай, знаю, не балуй!
- А я что… - трусливо залепетал Николай, - это он тут…
- Разберемся, а пока работайте!
Вечером,после работы, сидя за обедом, Ганька ждал рассказа жены. Не терпелось услышать ему, что она скажет про новенькую работницу. Но Ленка молчала. Не выдержав, Ганька спросил сам:
- Ну, как там новенькая, спрввляется? Что молчишь, ничего не скажешь?
- А чего говорить, - как можно равнодушнее проговорила Ленка. – Работает потихоньку. Что не знает – говорим, показываем, что умеет – делает сама. Дохленькая больно… Ребятишки к ней заходили. Двое у нее – мальчик и девочка, маленькие еще. Хорошие детки. Недолго были, Она им все наказы давала, что дома сделать… Хорошие детки, - снова похвалила Ленка и замолчала.
- Мужик у нее тоже, видать, справный, - задумчиво произнес Ганька. – Нынче Николаю сразу фитиля накрутил. Трактор, мол, в грязи зарос. Тому не понравилось…Танкист бывший, технику любит, а Колька…
- Известно, тот еще лодырь! Гнал бы ты его!
- Сколько раз собирался, замены не было. Вот сейчас, пожалуй, и время пришло… Поглядим. Если за ум не возьмется, прогоню к чертовой матери!  А ты, Лена, все же к новенькой помягче, она нашему делу хорошя помощница. Шутка ли – зоотехник! -  Ленка в ответ промолчала и только зло прогромыхала посудой.
«Зря я это… - подумалось Ганьке.  - Зря…»
Больше он никогда не заводил разговоров с женой о Шуре. Все о нем и о ней узнавала Ленка от товарок и соседей. То, что зачастил Ганька на ферму и непременно заходил к Шуре, всякий раз расточая ей комплименты и улыбаясь во весь рот, что по-молодецки блестели у него глаза, когда он смотрел на нее и даже менялся голос, становясь певучим и нежным.
Ленка и сама замечала перемену в муже, но старалась отшучиваться с бабами, не показывая вида, что ревнует его.
Павла же Ганька сторонился. Уважал его, как работника, но и побаивался, остерегаясь обнаружить свою симпатию к его жене. Днем его спасала работа, а ночью… Снились ему сладкие сны - как обнимает он Шуру и целует ее, а она смеется и сыпет из своих серых глаз голубые искры, от которых ему становится тепло и весело. Или не спал, лежа возле Ленки и слыша, как она тяжело вхдыхает. Пониал, что мучается она, а сделать ничего нельзя. Не прикажешь сердцу. Всю жизнь жалел ее. А одной жалостью не проживешь. Все был готов сделать для нее и дочки, а справиться с собой не мог,  заставить себя любить жену   было не в его власти. 
Разговоры и шепотки отовсюду шли. Казаось, только Павел ни о чем не догадывался. Сама Шура ни разу ни словом, ни намеком ему надежды не подала. Только утаишь ли шило в мешке?! Николай то ли по злобе, то ли по зависти, то ли по пьяной дури своей в получку, раскорячившись перед Павлом, поведал ему бабьи сплетни.
- Слыхал новости про свою, - начал он заискивающим тоном, - все уж знают, один ты не в курсе…
- Чего еще… - недовольно проворчал Павел. – Проспись иди… Какие про Шуру новости?..
- А такие, что она с нашим хозяином… Бабы на ферме бают, он каждый день к ней ходит, и все с шуточками-прибауточками. А усамого глаза горят и слюна с клыков капает… Вот какие новости! – Николай пьяно растянул губы. – Один ты, дурак, Пашка! Вот он отдал тебе трактор, ты и размяк! А он к твоей бабе и подкатился!
- Врешь! – Павел взял Кольку за грудки. – Врешь, сукин сын! Шура ни в жизнь ни с кем кроме меня! У нас детишки, двое… И у Гаврилы Егорыча семья… Что же он прямо на глазах у своей жены амуры крутит?! Врешь ты. Гад!
Колька оторвал Павловы руки от рубахи и, отойдя, от него подальше, выкркнул:
- А не веришь, сходи к бабам на ферму. Они тебе враз все в подробностях расскажут. Уж все вокруг говорят! Нечто такое скрыть можно! Мы тут не в городе, каждого видать! За грудки сразу! Ты народ спроси.. Тебе не меня за грудки нужно, а его… - Колька мотнул головой в сторону, - хозяина нашего!
Ясный перец – деньги есть и все мое! Так-то!
Все помутилось у Павла в голове. Очухался он только когда увидел перед собой Ганьку и его улыбающееся лицо.
- Это правда? – Прохрипел он, в ярости сжимая кулаки.
- Что правда? – Ганька сразу понял , о чем речь. Но давал возможность Павлу немного остыть.
- Что ты к моей жене ладишься?
Ганька почувствовал, как закипела в нем кровь и прилила к лицу, как удушливая ярость подннялась к горлу и как стало ему невыносимо жарко от этого сжигающего огня. Отказываться было глупо, и он пошел напролом.
- Нравится она мне, - прямо глядя в глаза Павлу, сурово произнес Ганька. – Тянет к ней, как магнитом. Никогда такого со мной не было. И ничего я поделать не могу. Хоть режь. Да ты не бычься! Мало ли что тебе наплели. Она мне ни разу , - он сделал неопределенный жест рукой, - ничего такого… Не бойся, рушить ни твою жизнь, ни свою не буду.  И ее не вини зря, не виновата она ни в чем перед тобой.
- Мы с ней со школы еще, - смягчившсь, сказал Павел.  – Расписались с согласия родителей, как только школу закончили. Она меня из армии два года ждала, ни с кем ни до, ни после… Детей двоих мне родила, и у тебя дочка… Твоя-то половина как, зает или нет?
Павел не заметил, как перешел с хозяином на «ты», что при таком разговоре было логично и  неизбежно.
- Думаю знает, - кивнул Ганька. – Плачет тайком. Боится брошу. У меня с ней любви сроду не было. Жалел, конечно, а так, чтобы любовь, то не было… А твоя сразу к сердцу прикипела. Вот оно как бывает…  Я тут кому надо рот заткну, но и ты будь мужиком, мало ли кто что говорит…
Наступила неловкая пауза. Двое мужчин стояли друг против друга и не знали, что еще могут сказать.
- И ведь только приехали, считай, - не выдержал  Павел. – Что же, опять с места съезжать?  Кочевники мы что ли…
- Это ты брось! – Решительно возразил Ганька. – Живите, когда приехали. И в голову не бери такое… Я же сказал, рушить ничего не буду… А я…
С тех пор Ганька перестал ходить на ферму и только изредка, случайно встретвшись с Александрой, злоровался и опускал глаза, стараясь пройти мимо нее быстро и незаметно. Приумолкли разговоры, и Ленка успокоилась, теперь всячески старась принарядиться  перед мужем и  перенимая от Алекандры ее манеру разговора и то, что , по ее мнению, так могло завлечь мужа.
Но Ганька, казалось, не замечал ничего. Он с головой ушел в работу и  приходил домой поздно, едва вникая в то, что она ему говорила. Его хмурый вид говорил ей , что никаких серьезных отношений у него с Александрой не получилось, и это радовало ее. «Как-нибудь перемелется, - думала она. – Не мальчик уже».  Она радовалась, что не сорвалась в прошлый раз и не побежала жаловаться Александрину мужу, а вытерпела, и теперь вознаграждена за свое женское долготерпение.
По пьяной лавочке Колька намекнул ей, что дал понять Павлу про Ганьку, и она из чувства благодарности и по бабьей глупости дала ему на водку  денег.
- Ты, хозяюшка, - лепетал пьяный Колька, - за меня держись. Я тебе все прознаю про них, ежели что… Первая обо всем узнаешь. Уж больно прыток Пашка, и жена такова ж… Без году неделя, а уж тута, как свои…
Колька откровенно завидовал Павлу: его смекалке, умению и тому, что он работал легко и с удовольствием, с хозяйской бережливостью относясь ко всему,  за что брался.
- И чего ты трактор, как бабу,  гладишь, - подковыривал он Павла. -  Железяка и есть железяка. А он вокруг него скачет, как возля бабы…
- Я технику люблю, - раздраженно отвечал Павел, боясь не сдержаться и набить Кольке морду. – Шел бы ты отсюда, не машал бы…
Колька трусливо пятился и замолкал. Но однажды, уже изрядно подвыпив, он вновь прицепился к Павлу и стал донимать его Александрой.
- Вот ты тута все возля машин трешься, - начал он, - а нет бы женку проведать на ферме, как  она там без тебя… Бабы гоорили, хозяин теперь к ней не ходит. Так может они где еще … а ты тут глазами хлопаешь… - Павел сжал кулаки, но промолчал. Не был он ни драчуном, ни скандалистом. Да и что с пьяным связываться? – Я говорю, - не унимался Колька, - хояин мужик справный, денежный. А бабы, известное дело, деньги любят. Так что… Ты смотри, Пашка, не прохлопай жену!...
Павел не помнил, как он ударил Кольку первый раз, но осановиться уже не мог. Он молотил его до тех пор, пока тот не обмяк и весь в крови не сел на землю, испуская изо рта кровавую пену.
Павел тогда даже не понял, что забил его до смерти. Думал, отлежится пьяница, а урок ему на всю жизнь останется. Только Колька не отлежался, не встал и к вечеру, до самого заката лежал, как куль, пока Пашка не догадался, что дело плохо. Он сам отвез Кольку в районную больницу, а к утру тот помер.
Перед арестом Павел еще успел сходить к Ганьке и рассказать ему все, как было.
- Сидеть мне теперь, Гаврила Егорыч, - обреченно сказал он, - так к тебе просьба – не оставь Шурку. Куда ей горемыке с двумя деваться? По родне много не наездишь, сам знаешь. Времена сейчас тяжелые, каждый сам за себя… Ну, а это… - Павел запнулся. – Теперь уж как получится, одна она остается…
- За Александру не беспокойся, - твердо ответил Ганька.- пропасть не дам. А насчет этого – забудь, слово я тебе даю, как мужик мужику… На чужом горе, Павел, счастья не видать!
Кольку схоронили тихо, без лишних разговоров. Не поминали всуе покойника ни хорошо, ни плохо. Нечего было людям про него сказать, никакой человек…
Павлу дали пять лет. Постарел и похудел он за несколько дней так, словно старость на него ураганом навалилась. У Александры и у детей прощения попросил – и только его видели. Смотрела ему вслед Александра без слез, видела, как повезли его прочь на тюремной машине, а в голове еще стучали его слова: «Обо мне не беспокойся, а сама с детишками держись хозяина. Я с ним договорился, поможет он, не оставит вас одних. Хороший он мужик… Ну, а ежели что, я не в претензии буду…». Эх, Пашка, Пашка, - прошелестели ее губы, - какие еще претензии?..
Расслышал ли ее Павел, кто знает…
Размеренно течет деревенская жизнь. Без городской суеты и спешки. Не терпит земля этого. Потянет силушку так, что и горе забудешь. Некогда слезы лить, жаловаться, себе душу надрывать. В работе всякое горе легче пережить, и, если со временем не залечить,то хотя бы смягчить.
Радостно теперь было на душе у Ганьки. Не горю Павла радовался он, а тому, что теперь может помочь Александре на законных основаниях, как того просил Павел и требовала простая чловеческая совесть. Первым делом взялся он заново отстроить Шуре с детьми дом, чтобы не жила она в купленной ей и Павлом старенькой хибаре. Строил, как для себя, сурово спрашивая с подрядчиков и не спуская им ни малейшего  промаха. Помогал и деньгами. Совал то на одно, то на другое, кивая на детей. И всякий раз , встречая отпор, осаживал Александру грубовато по-доброму:
- Я Павлу обещался, так что не моги отказывать! И не тебе вовсе – детишкам …
Снова начали судачить вокруг бабы, что не может быть такого, чтобы мужик просто так возле бабы увивался и ничего с нее не имел.
- Мужика-то ить у нее теперь нет, вот она хвост и распушила, - баили они,собравшись у чьего-нибудь забора. – В жизнь не поверим, что она святая, да и он то ж… Хозяин же… Как откажешь… Пашка ведь из-за нее, суки, сел… Знал бы…  Говорят будто  он сам просил ей помочь, да уж больно помощь хороша! Неспроста!... И она тоже…  вроде ей этого не надо, зачем, да на что, а смотри-ка…
Знала Шура про эти разговоры, а ни перед кем не оправдывалась, не за что было. Понимала – завидуют бабы,  и что им ни скажи, все без толку. Не поверят все равно. Ей и самой не верилось. Все ждала она от Ганьки подвоха, держалась настороже. Думала, ежели полезет, отпихнет так, что на всю жизнь запомнит. И благодеяния его не нужно! Видела, что нравится она ему, да сам-то он ей не стал ближе. И если бы не наказ мужа, давно бы отпела она ему отходную. Но время шло, а Ганька не проявлял никаких поползновений в отношении ее. Каждый раз расспрашивал про детей, про Павла, и потихоньку она успокоилась, привыкла к его доброй руке и перестала ждать чего-то плохого.
Одна Ленка после того, как Павла увезли, не находила себе места. Не могла она смириться с тем, что радостно ее Ганьке помогать этой чужой, приехавшей на ее голову бабенке, которой он принадлежит, если не физически, то чем-то большим, чего постичь она не в силах. Не денег ей было жалко, которые тратил ее муж на Алексанлру и ее детей, не других материальных ценностей, а чувств его, которых она так и не узнала, проживя с ним полжизни. Ненавидела ли она свою соперницу? Пожалуй, нет! Нечто другое было в ее отношении к этой женщине, нечто большее, судьбоносное, чего нельзя объяснить словами, а можно только прочувствовать донимавшей горечью и досадой, граничившей с сиротливостью, которую она ощущала всякий раз, когда видела ее.
Ни разу Ленка не упрекнула мужа, не устроилаему сцену, но и о Шуре не вела никаких разговоров, словно и не было ее в их жизни. Была ли это расплата за ее позор и счастливо прожитые годы, она не знала, стараясь гнать от себя воспоминания из той, прошлой и как будто уже не ее жизни.
Шура по-бабьи чувствовала и понимала ее состояние. Холодком веяло от Ленки при их встречах, но завести с ней душевный разговор боялась. Слишком хрупкий мир был между ними. И, если для Ганьки забота о ней была радостью, то для Шуры его забота была в тягость, как долги, которые растут  по мере трат. Время для нее тянулось бесконечно долго. Все казалось ей, что годы стали длиннее, и часто ночью, просыпаясь от сна, в котором приходил к ней Павел, смотрела она сухими глазами в потолок, шепча какую-то свою только ей ведомою молитву о нем.
Ганька держал слово крепко, к ней не лез, но чувствовал, что с каждым днем, с каждым годом прикипает к этой женщине все сильнее.
- Терпи, - как-то сказал Ленке, увидев ее печальные глаза. – Не в моей это власти…
Даже себе самому боялся он признаться, что не хочет возвращения Павла, трусит, боится, что отнимет он у него последнюю радость, которая связала его с Шурой – заботу о ней. Боялся он и того, что с приходом Павла решат они уехать  из их деревни, а тогда опустеет его душа совсем и некем ему будет жить. Потому и старался он как можно крепче привязать Шуру к своей  земле, чтобы не было у нее такой мысли, чтобы жаль было ей бросать нажитое и хорошо налаженное дело, и тобы пробудилось в ее душе, если и не желанное для него чувство, а хотя бы что-то  похожее на кровное родство.
Письма и звонки Павла были редкими и скупыми, словно не хотел он мешать Шуре в ее жизни без него. Не было в них прежней нежности, которую она знала, зато тянуло тоскливой отчужденностью и непонятной ей тревогой.
На каждый Ганькин вопрос о Павле отвечала она односложно и нехотя.
- Домой ему хочется, Гаврила Егорыч,  ждет не дождется, когда срок выйдет. Чего же там хорошего в тюрьме-то?.. И то скорее бы… С Ваших плеч обуза  упадет. Сколько трудов на нас положили! Вовек нам с Вами не рассчитаться… И как жена Ваша такое терпит…
По больному ударила Шура Ганьку. Не со зла, а как ножом по ердцу резанула.
- Терпит, - глухо ответил он, - куда ей деваться?...
Хотел он еще добавить, что и он сам терпит, и она, Шура, терпит, и Павел – и все они завязаны в этой паутине терпения безответными чувствами, от которых и больно, и холодно жить.
От достатка, от постоянной Ганькиной заботы похорошела за пять лет Шура. Пополнела и стала еще более манкой, чем была для Ганьки. Уже и сплетни все стихли за привычным его вниманием к Шуриному семейству, и забота его воспринималась  как должное, а в Ганькином сердце с каждым днем все яснее росла тревога от ожидания возвращения Павла. Не хотел он его возвращения, не ждал, и все надеялся на какое-то чудо, что не вернется он сюда больше,  и останется все,  как сейчас.
А Павел вернулся. Нежданно, негаданно, когда его никто не ждал, не предупредив ни звонком, ни письмом. Свалился, как снег на голову. Пришел постаревший, с глубокой сединой по вискам. Взглянул на добротный дом, на хозяйство и, ни слова не говоря, сразу направлился к Шуре на ферму.
- Неуж Пашка вернулся? – Ахнули доярки. – Бегите за Шуркой, пусть бросает все. Как-никак муж вернулся. – И уже потихоньку между собой, - Ганька теперича как же будет…
Шура не помнила, как она бежала, не помнила, как обняла Павла, очнулась только повиснув на его руках и, уткнувшись в его грудь, наконец заплакав невыплаканными  за все пять лет слезами. Ни одного слова не проронили они на людях. Молча пошли прочь с фермы под жадными взглядами товарок Шуры и сиротливым взглядом Ленки. Никогда так не обнимал ее Ганька, никогда так не лалстилась она к нему, опасаясь, что оттолкнет он нелюбимую ее от себя. И торопливо отирая слезы, бросила вслед:
- Ну, кажется, все теперь…
Один Ганька, узнав о возвращении Павла, словно съежился, пытался улыбаться, выказывая искусственную радость. Но получалось у него это плохо. И вместо улыбки на губах кривилась гримаса.
- Стало быть,  приехал, - сказал он, пожимая Павлу руку. – Ну вот, в целости и сохранности тебе вручаю Шуру твою… - он помолчал, - как договаривались… - прибавил после паузы. -  Старания мои налицо, сам видишь, а теперь ты уж сам…
И впервые за все время, что прожил он с Ленкой,  напился в этот вечер ло бесчувствия, зарывшись с головой в подушку и бросив Ленке горькое:
- Уйди!
В затуманенном его мозгу крутилось всякое. И эти мысли путали и пугали его, мучили, истязали и отбирали силы и покой. Не знал он, не понимал, как избавить себя от них, чтобы не было в нем той темноты, которая появилась с приходом Павла. Последние его надежды рухнули, когда увидел он, какими глазами смотрит на мужа Шура. «Это ж надо, - пронеслось у него в голове, – собачьими глазами смотрела на него, Точно на нем весь свет клином сошелся. А меня и не заметила. Рядом стоял, а не заметила… Вот оно как на самом деле вышло…». В пьяных обидных слезах мокнула Ганькина подушка, и он, словно мальчишка, готов был зареветь во весь голос, если бы не было рядом Ленки и дочери, которым он ни при каких обстоятельствах не мог показать своей слабости. Нет, не жаль ему было своих трудов и денег. Просто теперь все это казалось ему таким мелким и жалким, что претило и было противно и даже неприлично. И не знал он, не хотел желать Павлу того плохого, отчего будет потом корить себя, а уже ходило возле них всех горе, присматривалось к кажому и ждало своего часа.
Недолгая радость выпала Шуре от встречи с мужем. Не успела она заново привыкнуть к его руке теплыми ночами, вспоминая свою холодную постель, не успела отогнать от него непонятную тревогу и не чувствовала, что беда стоит уже на ее пороге и ухмыляется на ее долгожданное счастье, отсчитывая быстро летящее счастливое время.
Павел за работу принялся с жадностью. Хотелось ему скорее рассчитаться с Ганькой за все, что он сделал для Шуры и детей. Должником считал себя перед ним, потому никаких сил и не жалел. За любую работу брался, как двужильный и, казалось, устали не знал. Не раз Шура пыталась его остановить. Да куда там! Павел только насупливался и всегда отвечал одно и то же.
- Задолжал я Гавриле Егорычу за тебя и за детей. Долг платежом красен. Только работой и могу его отблагодарить, больше нечем. Да ты не бойся, не надорвусь! Я ж танкист. Нам не привкать по грязи да под бревном ходить. Для вас стараюсь!.. – И словно вторил думам Шуры.
Особенно Павел любил возиться с тракторами. Любовно к ним относился, с лаской. Напоминали они ему его армейскую молодость и свой танк, с которым за годы службы он  сросся  будто одной кожей. Во все вникал Павел до самого последнего винтика, и машина отвечала ему, как живая, служа верой и правдой и показывая такое, чему дивились остальные механики.
В деревне известное дело – распутица по весне и осени. Без трактора не обойтись. Дороги проселочные разворотит иной раз так, что и трактору проехать мудрено.  Первый работяга он на селе, оттого и должен быть безотказным.
Тем годом запозднилась весна, никак ей зима не уступала. А потом, как прорвало - все сразу поплыло, залило кругом. Река вскрылась и напрочь снесла деревянный старый мост, который связывал два берега. Ни на машине, ни на лошади не проедешь. Одна палочка-выручалочка – трактор. Ганькиной ферме то одно нужно, то другое. А проехать нельзя. Материл он шоферов, а те только руками разводили - природа, что с нее взять!  А Павлу смешно.
- Ну что, буксуют колеса? Ни с горы, ни в гору!? А мой гусачок куду хочешь доедет!
Не со зла подтрунивал, а шоферам все равно обидно.
- По грязи доедешь, - говорят,  а без моста как же?..
А Пашка мигает – секрет, мол, знаю армейский.
- Мы с ребятами на своих танках такие фортеля выделывали, вам и в цирке не покажут! И не такие переправы брали
- Так то танки, - возражали шоферы, - а твой гусачок всего лишь трактор, да и тот старенький. Куда ему!
- Это он с виду старенький, - засопел в ответ Пашка, - а внутри весь новенький. Я его потихоньку до винтика перебрал, новенькие детальки поставил. Он у меня теперь зверь, а не машина!
Шоферы, мужики бывалые, только рукой махнули.
- Ну-ну, давай заливай дальше!..
А Павел своих млыслей не бросил .
- Ты, Гаврила Егорыч, зря мужиков не кори, не матери. Не виноватые они А давай-ка вместе с тобой кое-что  обмозгуем да и займемся делом.
И стал подробно рассказывать, как собирается переправиться на тот берег.
- Где мост снесло, широко, - начал Пашка, - там если только по дну. Так трактор не танк, по  дну на нем не проедешь. И река сейчас не даст. А вот там, где поуже, где петлять она начинает, там можно…
- Что можно? – Рассердился Ганька, - там хоть и не широко, а берега крутые, сыпучие… Ты гооришь, на танке перепргивал такие рвы, так то танк, а это трактор. Разве можно танк с трактором равнять да еще с нынешним танком?! И в голову не бери дурь такую! Слышишь, что сказал?
- Зря ты так, - не унимался Павел, - я дело говорю. А трактор что ж, конечно, не танк, только я  гусачка своего до винтика разобрал, а потом собрал. Он у меня  не хуже танка слетает.
- Сказано – не дури!  Разозлился Ганька. – Переждем, что же…
- Так ведь для дела, - в голосе Пашки звучала обида, - убытки несем…
- Убытки тебя не касаются, - оборвал его Ганька, - на твоем кармане не скажутся, а вот ежели что с тобой… тогда я перед Шурой не оправдаюсь ничем. – Баста, Пашка, кончен разговор!
Ни с кем больше Павел не говорил о своей задумке. Только на утро сказал жене, что нужно ему отлучиться до вечера, и чтобы никому она об этом не говорила, особенно Гавриле Егорычу.
- Ты что это удумал, - заволновалась Шура, - как на духу говори… Ты, Паша, не хитри, какая еще отлучка?..…
- Дел накопилось много, - Павел обнял жену и притянул к себе, - закудахтала… Ехать надо, а шоферам никак, сама понимаешь… Распутица проклятая… Стоят наши дела… А мой гусачок везде пройдет, танкисты грязи не боятся. – Павел посмотрел в серые чистые глаза Шуры. – А Гавриле Егорычу не хочу говорить,потому как сюрприз для него хочу сделать. Мается мужик, а никто ему помочь не может… - Он еще немного помолчал. – А я хочу помочь, могу помочь…
- Ой ли? – Что-то противно и горько замутило у нее внутри, потом заныло и оборвалось, как струна – Не надо, Паша, - одними губами прошептала она. – Не доведет это до добра…
- Всегда вы так, бабы, все дело испортите, - в сердцах крикнул Павел. -  Разноетесь вечно… Ты еще к нему сходи, доложись, - теперь Павел злился и на жену, и на хозяина, - вместе причитать будете!.- А я пока делом займусь!.
- И доложусь, - услышал он за спиной и хлопнул дверью так, что в кухне зазвенела посуда.
Было еще рано и только начинало светать. Он рванул трактор и со всей мочи, на которую был способен его гусачок, помчался к переправе.
- Перестраховщики,  - вслух думал он, - риск конечно есть, но   ведь мне не впервой… .я вам нос утру, что тогда скажете!?Струсили, черти!Эх, мама дорогая!
Трактор шел ходко и легко. Павел прибавлял и прибавлял скорости, запредельно выжимая из него все, что можно и готовясь прямо с разбега прыгнуть на другой берег. Ему было весело, как тогда в танке, когда они с ребятами гнали по полигону свою машину и прыгали вместе с ней через рвы и ухабы. Молодой азарт горел сейчас в его крови. Он смотрел вперед,  не отрывая взгляда от другого берега, и весь подался вперед, как жокей на скакуне, когда тот летит к финишу, предвкушая свою победу. Трактор взревел и несколько мгновений висел в воздуе, пролетая над бурлящей внизу рекой. Когда гусеницы его коснулись другого  берега, трактор вдруг словно всхлипнул, провис задом и начал валиться вниз. Его несколько раз перевернуло,  и он упал набок. Павел еще успел вспомнить слова Ганьки: «Там берег сыпучий». И услшать, как шумит река…
Его спохватились  только к вечеру.
- Вот же зараза, - ругался Ганька, выслушав рассказ Шуры, - я же ему сказал, что не надо! Подождали бы… Упрямый черт! Где вот его носит?Мало ли чего… - он осекся и поглядел на безмолвно стоящую Шуру.
- Нехорошо мне, - тихо сказала она. – Ехать надо, Гаврила Егорыч. Если все обойдется, я ему не спущу, - губы ее дрогнули. – Все помочь хотел, должником перед Вами быть не хотел.
Ганька махнул рукой.
- Куда ехать, как? Распутица… Пешком и то увязнешь!- Страшная догадка терзала его. И как ни гнал он ее от себя,она неотвязно стучала в голове.
- Говорил же ему… - как будто оправдываясь  за то, что Павел ослушался, повторял и повторял Ганька. – Говорил же ему…
По распутице, по темноте брели мужики к переправе, не поминая ни Павла, ни его разговоров. В этом тягостном молчании было предчувствие несчастья, нежданного, жуткого и глупого, о котором не принято говорить, пока оно рядом и еще только предстоит втретиться с ним лицом к лицу.
- Кажись дошли, - скаал кто-то из шоферов, останавливаясь у края бурлящей реки.
В тусклом свете фонарей увидели они торчащий из воды край трактора,  перевернутого на бок. Все осторожно спустились к воде и окликнули Павла. Кабина была залита водой.
- Каюк парню, - сказал один из шоферов. – Ежели и был жив после всего, то теперь наверняка захлебнулся. Самому ему с такого не выбраться…
- Утра надо дождаться, - тихо сказал другой, - все едино вынать его оттуда надо… Эх, паря, паря, что Шурке твоей скажем?..
Ганька молчал и был белый, как полотно. Он неотрывно смотрел на край кабины и что-то бормотал себе под нос. Затем спешно стал раздвеваться. И не успели мужики понять, что он задумал, как Ганька полез в ледяную воду и отчаянно поплыл к трактору. Кулаком разбив окно кабины, он просунулся туда до пояса и увидел лицо смотрящего на него Павла. Изо рта его текла кровь, тело уже остыло, но глаза как будто еще жили и смотрели на Ганьку недоуменно и безразлично.
С трудом Ганя  открыл тракторную дверцу и попытался вытащить тело наружу. Но придавленное железом оно никак не хотело освобождаться , вдавленное в сиденье жестким ударом падения.
- Чего стоим, ротозеи, - хрипло крикнул Ганька, - помогите! Не видите ли что ли, сам не могу…
- С ума сошел хозяин, - буркнул кто-то, - в ледянуюводу лезть…
- Надоть помочь, - перебил его другой пожилой шофер и первым стал раздеваться вслед за Ганькой. – Може жив еще Пашка…
- Навряд… - возразил первый. – Навряд…
Когда Павла вытащили на берег, мужики молча сняли шапки. Кровь била им в виски и даже после ледяной воды им не было холодно.
Уже начало светать. Серный хмурый день занимался лениво и мутно, словно был подернут слезами. Мужики связали куртки рукавами и понесли Павла на них, вцепившись замерзшими руками в края.
- Куда ж его теперь, - спросил пожилой шофер, - домой что ли понесем? Шура-то как…
- Домой враз нельзя, - возразил другой. – Детишек напугаем… Пусть Гаврила Егорыч решает…
- В мастерскую его понесем, - так же хрипло, как в первый раз, ответил Ганька. – Шуру еще подготовить надо… Да и все остальное… Сами понимать должны…
Старались по деревне идти тихо, не возбуждая любопытных глаз. Но в избе Павла горел свет и мелькали какие-то тени.
– Не спят, - тихо сказал Ганька. – Разве тут уснешь… Сторожко, ребята, давайте мимо…
- Поглянь, поглянь, - вдруг дернулся пожилой, - кажись, это Шурка там стоит… Вот те и проскочили..
Маленькая хрупкая фигурка , похожая на серый начинающийся день,  меленно маячила у дверей мастерской, словно привидение. Ганька даже тряхнул головой, стараясь отогнать от себя то, что увидел.
- Пашу принесли? – Услышал он и не узнал голоса Шуры.  - Живой?..
В ее голосе еще теплилась надежда. Но мужики молчали, и это молчание сразу сказало ей все.
- А я знала, чувствовала, - тхо и спокойно сказала она, подходя к телу мужа. – Рвался делу помочь, а нашел смерть свою… Чего же сюда принесли, домой несите… Дома что ли у него нет, не казенный человек…
- Детей напугаешь, - возразил ей пожилой шофер. – Здесь пусть…
- Детей? – Переспросила Шура. – Что же им отца родного бояться, большие уже.
- Домой, так домой, - согласился пожилой, - пошли, ребята…
Павла положили дома на прямоугольный стол прямо посередине комнаты.
- Теперь идити, - тихо сказала Шура, - спасибо что до утра не стали ждать. Холодно ему бы там было, одному…
Мужики переглянулись: не тронулась ли умом?
- Ты, Шура, ни о чем не беспокойся, - снова захрипел Ганька. – Все сделаем, как надо… Ты…
- Оставьте нас, Гаврила Егорыч, - холодом донеслись до Ганьки слова Шуры. – Мне с ним поговорить нужно…
- Кабы не рехнулась баба с горя. – сказал пожилой шофер, выходя из избы. -  Ты, Гаврила Егорыч, ее не бросай со своим горем и на бабьи злые языки внимания не обращай. Мало ли что кто наврет!... Пашку по-человечески схоронить надо, по-людски… По глупости своей  загинул, а все же мужик был хороший…
В заключении о смерти Павла было сказано, что погиб он почти моментально. Не мучился. Перебило ему шейные позвонки и сдавило внутренности, так что и сам он наверное не успел понять своей кончины. 
Шура не плакала и не выла, как деревенские бабы. Никто не видел на ее лице ни слезинки, лишь посерела она вся, как осеннее ненастье да замолчала, не желая ни с кем ни о чем говорить.
Ганька не поскупился.Похоронили Павла чинно и богато, как могли. Гранитному надгробию Шура воспротивилась отчаянно и резко.
- Не нужно этого, - сурово глядя в глаза Ганьки, сказала она, - итак покалеченный и раздавленный, а вы еще и после смерти его придавить хотите. И креста хватит. Простой Паша человек был, чего же на него разоряться? В, наверное, Гаврила Егорыч, думаете, я на Вас в обиде? Нет… Не виню я никого  ни в чем, сам он виноват…  И еще я скажу – уедем мы с детьми отсюда. Так Вы уж Пашу не забывайте, приглядывайте за могилкой…
- Куда уедешь, - ошалел Ганька, - тут у тебя дом, работа, все налажено… Куда тебя понесет с ребятишками?
- На время к сестре поеду, а там, как бог даст. А здесь… Не могу я… И Вы, Гаврила Егорыч, себя пожалейте и жену свою… Был бы Паша жив, не уехали бы никуда, а так… Не будет нам троим жизни – ни Вам, ни мне, ни Лене Вашей… И мне легче будет… Если время и не вылечит, то хотя бы смягчит…
Как ни пытался остановить ее Ганька, обещая ничем не напоминать о себе, Шура стояла на своем. Узнав, что соперница уезжает,Ленка не испытала бабьей радости и облегчения. Другое чувство давило ее теперь, чувство своей причастности к ее незавидной суьбе.
- Однако не держи ее, - сказала она мужу, - так, стало быть, надо. Ей виднее. Не твоя она судьба, не обессудь. Майся уж со мной, коли подобрал…
Сухо прощалась Шура с  Ганькой. Слащавый слов не говорила, не распиналась, поклонилась ему по-старинному до самой земли – и больше ни слова не сказала.
Зато Ленку неожиданно расцеловала в обе щеки и прошептала ей на ухо: «Счатливая ты, Лена!».
Провожать себя запретила. Поехала одна с детьми на машине к поезду и не видела, как заплакала Ленка, как угрюмо опустил голову Ганька и как сиротливо стоял ее добротный новенький дом, в котором так несчастливо сложилаь ее жизнь.
Ни звонками , ни письмами Шура о себе больше не сообщала. Ленка постепенно успокоилась и не знала, что тайком от нее Ганька высылал Шуре деньги с всегдашней припиской: «На детей за Павла», исправно справляясь окольными путями, как она и что. Благодарственных ответов не было, да он и не ждал их.
Корил ли он судьбу, которая так несправедливо обошлась с ним, даровав ему встречу с женщиной, для которой он так и не стал близким человеком? Нет. Некогда за крестьянской работой сводить счеты и ныть об утратах. Земным человеком родился Ганька, в облака не воспарял. Но того, что однажды коснулось его души, не променял бы ни на какие деньги. И в ее молчаливом неотказе  видел он горькую благодарность и горькую бабью вину  за все, что с ними не случилось.