Белый снег. Из студенческой общаги

       Сегодня на редкость тепло. Я сижу на постели у окна, прислонившись спиной к батарее отопления. Солнце печёт макушку, батарея поджаривает спину.

       Я благодушно настроен. В тумбочке лежит хлеб, который я могу съесть в любую минуту; в кармане - пачка папирос, ещё не распечатанная. Через открытую форточку попахивает воскресеньем.

       Воскресенье. Можно отправиться в кино, можно дочитать Вольтера, можно привести в порядок свою одежду - всё это я собирался сделать в воскресенье. Можно написать сестре - её письмо я получил вчера, оно целую неделю пролежало в общежитии, где я появляюсь очень редко. Теперь мой адрес - "до востребования". Хочу - востребую, не хочу - не востребую. Хотя выбора нет. Каждый день бегаю на почтамт, и каждый день толстая тётка, порывшись в ящике с письмами, отрицательно качает головой, одновременно протягивая руку за паспортом следующего клиента. Мне не хочется уходить отсюда, и я медленно бреду в угол, где продаются конверты.

       В чемодане у меня лежит книжка стихов какого-то воронежского поэта. она разбухла от конвертов. Я покупаю их каждый раз, уходя с почтамта. И уже потом прихожу к мысли, Что писать мне не о чем, ни домой, ни сестре. "Ладно, - решаюсь я, - подожду до воскресенья! Кто знает, может, что-нибудь произойдёт из ряда вон выходящее. А то ведь совершенно нечего писать". Жизнь у меня на редкость размеренная: работа, сон, книги, работа, книги, сон, и опять работа, и книги, и сон. Чтение начинает надоедать. Сон отнимает всё больше времени, я сплю уже не только в общаге, но и в курилке в обеденный перерыв, и в кузове грузовика по дороге на склады, которые размещены в другом конце города. Работа, книги, сон - шесть дней в неделю.

       А потом приходит воскресенье.
       Такое, как сегодня.
       Такое, да не совсем.
       Это ведь только сегодня, 27 марта 1966 года, я могу добавить к числу возможных развлечений возможность позагорать на солнышке, привалившись голым животом к горячему подоконнику. Прошлое воскресенье было немного другим по климатическим условиям. Не помню точно, каким оно было, но могу сказать, что никому не пришло бы в голову загорать в тот день. И ещё помню - под вечер разгулялась позёмка. Я боялся, что в бухту нагонит льдов, и мне придётся добираться до "Кишинёва" пешком вокруг бухты. Так уже случалось несколько раз - пассажирский катер не мог пробиться к другому берегу бухты.

       Старожилы говорят, что не было такого марта во Владивостоке, когда катер бы начал постоянно курсировать позже 5-го числа. А в этом году, проснувшись утром 15 марта, я первым делом стряхнул снег с одеяла. Рядом с батареей парового отопления сидел и растирал посиневший нос! Потом высунул голову в проём форточки. Ветер уже стихал, но снежинки всё ещё больно покалывали лицо. Что-то поразило меня тогда, какие-то изменения вокруг, которых я не мог уловить в однообразии белого цвета.

       Всё стало понятно, когда я спускался к бухте. Всю ночь падал мокрый снег и цеплялся ко всему, к чему можно было прицепиться хотя бы одной снежинкой. Я видел электропровода, лопнувшие под тяжестью тестообразной белой массы. Я видел деревья согнувшиеся; деревья, лишившиеся половины ветвей, которые лежали тут же, в снегу, и из жёлтых изломов торчали жилы лопнувших волокон; наконец, деревья, просто вывернутые с корнями. Аллея, спускавшаяся от кинотеатра к причалу, напоминала таёжные дебри - она была загромождена буреломом и огромным количеством снега. Снег был везде. Только что протоптанная тропинка извивалась среди деревьев, сворачивая чуть ли не на другую сторону там, где аллея была непроходима из-за упавшего поперёк тропинки дерева. Иногда, там, где тропинку не успели протоптать, приходилось ворочать ногами по колено в снегу.

       На пристани царило возмущение. Вряд ли пассажиры всерьёз сердились на диспетчера, который часто поминался здесь , и не в самых удобных для произнесения словосочетаниях. Скорее всего, действовал на них целый комплекс раздражителей. Вполне понятно, что человек, уснувший весной, проснётся зимой не в лучшем настроении. Если при этом учесть, что трамваи утром ходят переполненные, а на автобус нет никакой надежды даже в лучшую погоду, и путь пешком вокруг бухты занимает около часа времени, то остаётся только смириться с фактом опоздания на работу. И цепочка людей, уже молча, потянулась вдоль берега.

       Шеф уже ждал меня. Не в первый раз я удивился тому, как он в любую погоду ухитряется прийти на работу вовремя. Живёт он не в пяти минутах ходьбы от пристани, как я. Ему приходится каждый день полчаса трястись в электричке, потом 15 минут в трамвае, и ещё 15 минут мёрзнуть на палубе катера, если тот ходит. Но сегодня-то он не ходил!

       - Сегодня у нас задание такое... - он затянулся напоследок дымом и выбросил окурок за борт. - Мы должны переправить на завод лопасть гребного винта. Пойдём на катер. - Он ходил медленно, вразвалочку. Я знал, что он бывший моряк, с приличным стажем, что его мучит ревматизм и что с первого апреля он он уходит в отпуск. Человек он тихий и в чём-то напоминает мне отца. Может быть, потому, что он ни разу ещё не повышал на меня голоса, хотя случаев таких представлялось - дай боже! Пожалуй, только он один ещё ни разу не кричал на меня.

       Я перебрался следом за ним на палубу водолазного катерка, который, не в пример пассажирским, снуёт по бухте в любую погоду, если, конечно, бухта не покрыта сплошным льдом.

       Мы стояли на палубе, и я уже жалел, что не полюбопытствовал, что это за лопасть, которую мы будем брать, и где мы её будем брать, и с какой целью её нужно переправить на завод. теперь, в присутствии команды катерка, которая в полном составе (3 человека), за исключением капитана, стояла рядом, покуривая, - неудобно было заводить такой разговор, потому что хотелось показаться им бывалым работягой, а не студентом, только начинающим познавать "радость труда". Я решил выждать удобный момент.

       Капитан выглянул из-за фанерного щитка, огораживающего капитанский мостик ото всех четырёх ветров.

       - Кооманде, по местам стоять! - протяжно крикнул он. Собственно, он мог бы и не кричать, даже шёпот его был бы слышен во всех уголках палубы. Тем не менее команда возымела своё действие: механик бросился вниз, к машине, рулевой стал к штурвалу, а палубный начал выбирать конец, отданный с берега по команде.

        Из открытого люка машинного отделения слышались звонки машинного телеграфа, то короткие, то длинные - капитан командовал. Катер, лавируя между льдинами, начал выбираться на середину бухты, где вода была почище - там проложили дорогу буксиры. Скоро стало холодно. Шеф ушёл в рулевую каюту. Я не последовал его примеру - мне казалось, что эта крохотная комнатка вряд ли вместит ещё хотя бы одного человека: там уже собралась вся команда во главе с капитаном, только механик не показывался из своего люка.

       По мере того как мы приближались к горловине бухты, льдины всё громче скребли по обшивке катера. Я едва держался на ногах от резких толчков. Береговой склад, куда мы пробивались, стоял на мысу, которым оканчивался полуостров, разделяющий бухту с Амурским заливом. Здесь начиналось открытое море.

       Судно шло к берегу, в глубь льдов. Здесь уже несколько недель не проходило ни одного судна. Льдины, облепленные за ночь снегом, даже не покачивались. В почти сплошном массива льда едва были заметны трещины - то, что вчера ещё было чистой водой, разделяющей отдельные глыбы льда. Катер вдвигался в эти трещины, и льдины, успевшие за ночь смёрзнуться наглухо, с треском поддавались,опрокидывались, и вода делала их белое снежное покрытие жёлтым. Но уже в трёх метрах от борта неподвижные льдины сияли нетронутым снегом. Мне захотелось взять рейку, которая невесть зачем валялась на палубе, и написать что-нибудь на этом нетронутом поле. Для потомства.

       Но умные мысли в голову не лезли, и рейка осталась лежать на мокрой палубе. Её начал присыпать снежок, внезапно посыпавшийся сверху. Мы приближались к берегу. Здесь сооружён шаткий помост, вероятно, из дерева, - его не видно под снежным покровом.

       Капитан остаётся на судне. Мы, остальные, почти бегом направляемся к складу. Надо спешить. Ветер крепчает. На бегу моя нога проваливается в щель настила. Некогда обращать внимание на такие мелочи. Догоняю ушедших вперёд. Наш путь в оба конца составляет около полукилометра. Довольно много, если учесть, что здесь нет никакого намёка на хотя бы тропинку. Замечаю, что правая щека горит от частых уколов снежинок.

       Пока шеф оформляет документы, мы тащим лопасть, упакованную в ящик, по снегу. Это довольно тяжёлый труд. Ящик нагребает впереди себя гору снега, и приходится постоянно отбрасывать его в сторону. Этим занимаюсь я. Я же подталкиваю ящик сзади, в то время как двое тащат его за верёвку, как санки.

       - Осторожно! - кричат мне. - Осторожно! Дыра в настиле!

       Та самая дыра. Я миную её и вдруг замечаю, что нога побаливает. Всё-таки я её ушиб или вывихнул. Но и теперь некогда разбираться в ощущениях. Только когда ящик переваливается через борт и грохается на палубу, я вытираю пот. Вспотел. А снег сечёт по стальному корпусу судёнышка.

       Мы отваливаем в обратный путь. Двигатели напрягаются. Сильный ветер гонит льды от берега в открытое море. И нас вместе со льдами. Я не ухожу с палубы, пока мы не выходим на дорожку чистой воды, которая ведёт в глубь бухты. Потом спускаюсь в кубрик. Здесь тепло и груда журналов на столике. Обмёрзшую одежду мы сваливаем на пол - пусть оттаивает.

       Беру наугад журнал и чуть не вскакиваю. Здесь опубликован конец повести, начало которой попадалось мне ещё года три назад.

       Постепенно углубляюсь в чтение. Сперва такое ощущение, что читаю незнакомую вещь. Потом вспоминаются по ассоциации события первых глав, потом - весь я утонул, растворился в чтении. Очень жалко бывает, когда кончаешь читать хорошую вещь. Я встаю, потягиваюсь.

       - Приехали! - кричат с палубы. Капитан. - Выползайте наверх!

       Напяливаем мокрые стёганки и, щурясь, привыкаем к дневному свету после электрического. Здесь ветра нет. Снежок падает, но не такой колючий, он нежный и мягкий.

       - Ну что, задание выполнено? - За спиной стоит шеф. - В прошлом году один катер вот в такую же погоду и от того же самого причала в море угнало. Так и не нашли следов.
       Интересно, для чего он говорит мне это. Или положение в самом деле было настолько серьёзным?
       - Сегодня нам полагается порция спирта. Не всё же его водолазам глотать. - Шеф улыбается и кричит:
       - Эй, на судне! Требуйте у капитана согревательного!

       Люди, с которыми, проваливаясь в снегу, я тащил ящик, остались на катере, и они медленно удаляются от нас. Из машинного отделения позвякивает сигнал.

       У наших ног лежи ящик с лопастью. Я встречаюсь глазами с шефом.
       - Пойдём греться, - дружелюбно кивает он.
       Я вспоминаю.
       - А зачем эта лопасть? - глупо спрашиваю я.
       - О, это история длинная. Пойдём, тяпнем по сто грамм, и я расскажу.
       - А разве нам дадут спирту?
       - Дадут! - смеётся шеф. - Мы сегодня герои.

       Когда у бутылки пересохло горлышко, я решил, что когда-нибудь напишу рассказ об этом рейсе и назову его "Белый снег".

       Но рассказа я так и не написал. Не получается у меня проза. Стихи тоже. И писательство вообще. Поэтому, вместо того, чтобы в это жаркое воскресенье, последнее воскресенье марта, писать повесть, как я планировал всю неделю, мне захотелось написать это письмо. Писал я долго и с перерывом на обед. Зато и письмо получилось - длинное-длинное. И ничего-то путного я не написал - ни о работе, ни вообще о своей жизни. Только написал об одном дне. Таких дней у меня шесть на неделе.

       Жарких и потных, как это воскресенье.

       27/111/-66 г.