Волконский и Смерть. IX. Софья

IX. Софья
Княгиня Софи Волконская, сидя за столом в кругу семьи, которую когда-то называла своей, напротив человека, вот уже двадцать три года называемого ее супругом, прекрасно осознавала, что ее здесь никто не хочет видеть. Никто, кроме одного человека – ее невестки. Ее черные, без блеска, широко распахнутые глаза, казавшиеся несоразмерными ее треугольному личику, впитывали каждый жест Софи. Мари жадно прислушивалась ко всему, что та говорила, но она говорила мало, зная, что каждое ее слово нарушит то зыбкое состояние равновесия, в который погрузились все присутствующие за ужином люди. Формально трапеза должна была праздничной – сегодня исполнялось восемнадцать лет младшему сыну Софи, Григорию, но никто даже не додумался произнести тост – даже бабушка именинника, быстро сказавшаяся нездоровой и вставшая из-за стола, не говоря уж о его родителях. Он сам сидел во главе стола, бледный и удрученный, но прекрасно сознающий, что нынче не время ни для каких поздравлений. К тому же, его жутко стесняла жена его дяди, которая на всех и вся смотрела изумленно – так вот вы какие, казалось, говорили ее глаза. Та как раз и могла поднять бокал, предложить тост, ждала, что это сделает хозяин дома, но Пьер, погруженный в себя с минуты своего приезда, даже не думал хоть как-то поздравить своего младшего сына.
«Он и не должен», - хотелось сказать Софье. – «С чего бы это?» Сегодня утром та ночь встала перед глазами, -  глухая стена, освещенная красноватым огоньком лампады, с пятнами сырости на ней, грубое белье на кровати, низкий потолок, давящий на нее сверху. Тогда надо было соблюдать тишину, и она старалась, как могла, настолько, что впадала в забытье от неимоверной боли, усугубленной сильными судорогами в ногах, и ей казалось, будто жизнь ускользает из-под кончиков пальцев, что здесь, в этом не забытом Богом, но оставленном людьми месте, где ее никто не должен найти, ее и похоронят. Что было потом – вспомнить было стыдно, потому что именно тогда княгиня проявила позорную слабость. Такую, какую проявила бы на ее месте любая другая женщина, да хотя бы ее мать. Она оставила себе то, что не должно было ей принадлежать. Думала, что тайное явным уж никогда не станет – еще одна ошибка, достойная сущей профанки, не знающей толком, как устроен этот мир. Ее наивность была доказана тогда, когда в глухомань, где находился Свято-Знаменский монастырь, приехал Серж, и сказал, что ее все ищут, что ее отсутствие замечено при Дворе, и государь задается вопросом, куда она подевалась, и тогда-то брат, показавшийся ей тогда вестником иного мира, из которого Софи хотела бежать, вестником юным и блестящим, в ладно сидящем алом вицмундире, с той самой коронной решительностью на челе, перевел взгляд на закутанного в кружевное одеяльце младенца, которого она тогда только закончила кормить, убаюкав до сна – первого за трое суток, ребенок родился беспокойным, и Серж тогда обо всем догадался, хотя видно было, что вопросов у него все еще больше, чем ответов. «Мне все равно здесь не разрешают оставаться», - добавила она. – «Мы всех стесняем».  Она не сказала, что ребенка к этому дню здесь быть уже не должно. Она украла его, не передала туда, где он должен был расти, не выполнила свое обязательство, схватилась за этого крепкого и беспокойного мальчишку, как за якорь, начала кормить сама, отвергнув деревенскую бабу, которую привела мать-настоятельница, знавшая о договоре и всех его условиях, - и вернулась с Сержем туда, где ее уже отчаялись ждать. Но, лишь переступив порог этого самого дома, столкнувшись с глухой яростью мужа, Софи поняла, что здесь ей не место. Как не было места в монастыре. Пришлось уехать, странствовать по дорогам Европы, пока она не встретила человека, по-прежнему называемого ею «сердцем моей жизни». И он принял ее такой, какая она есть, принял и поставил на пьедестал с тем, чтобы нынче свергнуть ее с него.
Серж когда-то вытащил ее из добровольного заточения. Теперь очередь за нею – вытаскивать из заточения недобровольного. Но нынче все неимоверно сложно, куда сложнее, чем тогда, восемнадцать лет назад. Алина предприняла попытку, даже из романтизма приняла его боль на себя. Софи досадовала на дочь еще и потому, что она, так картинно потеряв сознание на руках своего обожаемого papa, ввергла того в пучину паники и беспокойства, и нынче с ним невозможно ни о чем договориться – ни о слаженных действиях, ни о том, что делать далее. А новостей она узнала нынче много, обдумывать план действий и на что-то уже решиться. Княгиня понимала, что ей необходимо удалиться со сцены, уступив первую роль вот этой наивной Алинкиной ровеснице, непонятно зачем вышедшей замуж за Сержа и непонятно почему прорвавшей оборону своего семейства, одолев даже emanacion infernale, то бишь своего ставшего уже притчей во языцах старшего братца. Но уступить хотя бы часть дела профанке значило закопать себя полностью. Еще и дитя привезла, до полного размягчения чувств… Княгиня Александра предсказуемо поплыла при виде внука, заметив в нем удивительное сходство с несчастным младшим сыном, да и Жозефина, всегда сухая и точная, как игла, тоже поддалась обаянию миловидного ангелочка Николино – смотреть тошно на такое…  «Они забудут о Серже, новую игрушку себе нашли», - констатировала факт Софи. В самом деле, сегодня днем старшая княгиня только и делала, что говорила о своем внуке, закидывая Мари самыми различными вопросами и советами, на которые та, отстраненная от ребенка настолько, насколько полагается дамам ее круга для того, чтобы эта отстраненность не выглядела откровенным пренебрежением, отвечала весьма рассеянно. Даже пожурила ту за то, что она даже не пробовала кормить сама. «Я вашего супруга до года кормила, пока зубы не полезли… Да, представьте себе, сама, и ничего со мной не сделалось, и он до семи лет не болел почти ничем», - гордо хвалилась княгиня Александра, расправляя плечи, верно, для того, чтобы продемонстрировать свой могучий бюст, вскормивший ее любимого младшего сына. Софи хотелось выбежать из комнаты как раньше, еще во времена собственного девичества, когда maman и бабушка, нынче, слава Богу, покойная, начинали вдаваться в совершенно непристойные подробности собственного быта.
«А меня она не кормила и другим кормить не давала. Смотрела вечно как на жабу – как, мол, из нее вылезло такое чудовище, как я», - хотелось вдруг вставить ей, чтобы Мари охолонилась, перестала так виновато отвечать свекрови, прекратила бы оправдываться – за все – за то, что та родила своего сына тяжело, и та не «встала на другой день да поехала на ужин с фейерверком», как хвасталась Александра Николаевна, описывая появление на свет своего младшего сына; за то, что пренебрегла советами «естественного воспитания» и поручила Николино кормилице, да еще какой-то мрачной украинской бабе, а не патентованной и благовидной шведке или англичанке; наконец, за то, что изжелта смугла и худа, «ну кто же после родов так выглядит, вас надо срочно в порядок приводить». И Софи бы вставила, но она слишком презирала мать для того, чтобы приводить ее в чувство. Когда старая княгиня вынула из шкатулки локоны волос каждого из своих четырех выживших и двоих умерших во младенчестве детей, обвивающие крестильные крестики,  и начала подносить каждый из них к светлым кудряшкам начавшего сильно кукситься Николино, княгиня Софья поднялась, и, по-прежнему любезно улыбаясь, покинула комнату своей матери. Сама она не хранила подобные реликвии, не умилялась младенчеству своих детей, и удивлялась, как из этих комков  бесформенной человеческой массы, выходивших из ее чрева каждый в свой срок, получились решительная и самостоятельная девушка с пронзительными синими глазами, высокий и статный молодой человек с чем-то неуловимо грустным во взоре, и вот этот, ее потайной мальчик, воплотивший в себе всю красоту их семейства, лучшее, что было в ней самой и в его отце.
…Он-то и встал первым из-за стола, не в силах выносить напряжения, и ушел к себе. Застенчивостью юный князь никогда не отличался, но его мать прекрасно сознавала, что семья, особенно в ее наиболее полном варианте, - не то окружение, где ему хотелось бы пребывать. Софья прекрасно знала, чего хочет ее сын, цели его были весьма ясными и однозначными, но понимала, что нынче, ежели все пойдет так, как оно пошло еще с конца прошлого года, у Гриши не будет шансов исполнить свои желания. Но оставался еще один шанс. И она бы им воспользовалась, если бы тут, в ее присутствии, не маячил ее муж. Если бы дочь не заболела так по-глупому, впитав, как губка, всю черноту, сидевшую в ее дяде, причем умудрилась это сделать тогда, когда она ей наиболее нужна. И, главное, если бы здесь не сидела эта Мари и не бросала на нее умоляющих взоров.
Обед заканчивался, и хозяева почти не притронулись к пище, даже не пригубили вина. Мало-помалу разошлись все, даже Мари недоуменно встала и, пожелав Пьеру и Софи доброго дня, удалилась в музыкальную комнату, разучивать новые сонаты и романсы. Супруги остались в одиночестве, разделенные столом, словно пропастью. Софи не сводила с мужа взгляда, разглядывая его потемневшее, отечное лицо с тонкими красноватыми прожилками на щеках. «Не спит уже дней пять и пьет, ну как всегда», - отметила она про себя. И седых волос у него вроде бы как прибавилось. Пьер, несмотря ни на какие испытания, которыми подвергал самого себя, всегда отличался завидным здоровьем, но Софи еще несколько лет назад, как раз, когда его по наущению Аракчеева отправили в отставку, начала замечать в нем признаки упадка. Время не щадило никого, и, может быть, это к лучшему.
Терпеливо дождавшись, когда лакеи уберут со стола посуду, Пьер заговорил первым, что немало удивило княгиню.
«Твой…», - князь в их разговорах никогда не называл любовника жены и своего товарища по имени. – «Похоже, будет канцлером».
Софи пожала плечами, притворяясь, что новость ей совсем не интересна. Она знала, все знала из его писем – дело его жизни процветает, удалось договориться с англичанами по совместному решению греческого вопроса, того вопроса, который надо было решить исключительно оружием, и, похоже, война с султаном неизбежна. Окончится она, разумеется, победой русского оружия, хотя Англия, согласившись на поставки оружия, не пойдет на прямое вмешательство в дела союзника. Нынче герцог Веллингтон и граф Ливен прибыли в Петербург, где позавчера подписали соответствующий протокол. Конечно, несмотря на траур, Нессельрод закатил серию торжественных ужинов, на которые ей, Софи, ход был заказан, и ее любовник посещал их в качестве почетного гостя, несомненно, пребывая в наилучшем настроении. И Софи страсть как хотелось с ним увидеться – не столько потому что она желала пасть в его объятья, вспомнив былое, но более для того, чтобы обсудить все обстоятельства прошедших месяцев. И сказать все, как есть. Выдавать свои желания Пьеру было бы ошибкой, ведь недаром он сразу же упомянул его. Поэтому Софи перевела разговор на ту тему, которая негласной стеной стояла меж ними, начиная с прошлого ноября.
«Я нашла человека, который готов стать бродягой беспаспортным», - проговорила она. – «Назовется своим именем, Федором Кузьминым. Ему поверят».
«Хотелось бы мне видеть сего Федора», - нахмурился Пьер. – «А то вечно ты выкапываешь каких-то юродивых».
«Царь в изгнании и должен быть юродивым», - произнесла Софи. – «А ты бы, конечно, выбрал дворянина?»
«Хотя бы фельдфебеля какого-нибудь», - Пьер откинулся на спинку стула, с сожалением посмотрев в сторону двери, за которой начиналась кухня.
«Ерунда», - отмахнулась Софи. – «Не сомневайся, они не догадаются».
«Народ еще взбаламутит…» - Пьер подавил зевок, и, позвонив в колокольчик, приказал лакею Яшке принести кларет. – «Скажут, что государь-батюшка изгнан с престола его недостойными слугами. Короче, наступит новая пугачевщина, хлеще прежней».
«О, кого-то баламутить – это не про Федора», - усмехнулась Софи. – «И потом, вообще-то народ прав. Оно так и есть».
При этих словах Пьер сжал пальцы в кулак так, что костяшки резко побелели.
«Ты до сих думаешь, что мы уйдем безнаказанными?» - прошептал он. – «Гладко так придумала, тело поменять и мужика ковровского в государи-бродяги назначить… А если она… Мне Арндт ничего положительного не сказал. Не утешил».
Арндт был доктором, которого Пьер пригласил к заболевшей дочери первым делом, отодвинув экономку с ее домашними средствами, не обратив внимание на Софи, которая прекрасно знала, как можно вылечить Алину. Разумеется, этот заслуженный эскулап, увидев возможность нагреться на страхе родителя за жизнь дитя, начал набивать себе цену, представляя болезнь – по сути, лишь тяжелую простуду, от которой здоровая девушка оправится без следа - чем-то грозным и таинственным, требующим разнообразных дорогостоящих вмешательств и своих частых визитов. Пьер, охваченный суеверным страхом того, что Алина захворала в наказание за его грехи, оказался весьма доверчивым клиентом. В этом его слабость – и хорошо, что Софи эту слабость не разделяла. А еще муж действительно любил свою старшую дочь больше, чем обоих сыновей вместе взятых, больше, чем какую-либо женщину на свете, даже свою ненаглядную Полину Жеребцову, даже больше, чем саму Софи в первые три года брака, когда он заваливал ее украшениями, которые она никогда не носила, и драгоценными кашемировыми шалями, которые она покорно убирала в сундук. Именно в Алине Пьер видел свою преемницу и наследницу, игнорируя тот факт, что девушка, которой в июне исполнялось уже двадцать два года, может упорхнуть замуж, создав собственную семью.
«Арндт и не скажет тебе ничего утешительного. Небось, еще приговорил бедняжку к смерти от скоротечной чахотки?» - усмехнулась княгиня.
«Ты дрянь», - сказал Пьер внезапно, пристально поглядев на нее. – «Как ею была, так и осталась. Почему ты не сдохла в монастыре этом со своим вы****ком? А?»
Софи почувствовала, как у нее холодеют кончики пальцев.
«Только после тебя, дорогой. А ты, как вижу, умирать не собираешься», - сказала она с нотками издевки в голосе, наблюдая за тем, как лицо Пьера покрывается алыми пятнами, означающими крайнюю степень возмущения.
Она вспомнила все те моменты, когда муж обращался с ней так. Первый раз это случилось еще до ее замужества… Тогда словами не ограничилось, и девушка, не привыкшая к такому, не понявшая, откуда у ее молчаливо-любезного жениха столько ярости и ненависти к ней, столько желания растоптать ее и сокрушить под своим жестким, тяжелым телом, превратив в пыль, растерялась, сдалась ему на милость, стала его женой, обожаемой, боготворимой, увешанной с головы до ног не нужными ей драгоценностями, как символом страстной, всепоглощающей любви Пьера, проистекающей из одного источника, что и ярость. Второй раз все произошло в 1810 году, в Париже, когда ему не понравилось, что она занялась секретной дипломатией, что она вхожа в салон отвергнутой императрицы Жозефины, что она дружит с Ортанс, королевой Голландской и наполеоновской падчерицей, что о ней начали говорить, что ее считают умнее и тоньше его, сморозившего на званом обеде, будто бы Аустерлиц вовсе не был поражением русских и французам там нечем гордиться. И Пьер, изрядно уже пьяный, решил избить ее, изуродовать лицо, которым восхищались в открытую, за что поплатился – Софи знала, где именно он сломал руку в том самом злополучном сражении, которое он представлял как победу, и знала, что перелом срастался плохо, так что точного, намеченного удара в то самое место будет достаточно, чтобы муж взвыл от резкой и внезапной боли, и отпустил ее – на все четыре стороны. Отпустил, но не забыл, и время от времени приходилось вести с ним совместные дела в пользу семьи. Вот и нынче, похоже, тоже придется… А ведь она хотела сбежать. Мысль о Свято-Знаменском монастыре, в котором восемнадцать лет тому назад Софи так и не скрылась под именем схимомонахини Соломониды, неоднократно приходила ей в голову, но письмо, полученное от любовника, отрезвило ее – не время и не место, ведь их общее дело еще не закончено. Слова мужа, которые должны были ее ранить, оставляли ее равнодушной. Разве что она впервые услышала, как ее сына назвали так, как никто не посмеет называть.
«Что же касается Гриши», - продолжила она, как ни в чем не бывало, - «То его дела устроятся как нельзя лучше, для этого он и появился на свет. Видишь ли, в свете новых обстоятельств ему совсем не выгодно считаться твоим сыном».
Пьер прекрасно понял намек, и Софи не без удовольствия заметила отблеск страха в его синих глазах. Конечно, боится. Ему не за что зацепиться при нынешнем дворе, да и все указывает на долю его вины в происшествии, чуть ли не стоящей России императорской семьи и сложившегося порядка мироустройства. Ливен, не будь дураком, уже устроил свои дела, впрочем, он всегда держался в стороне от авантюры Пьера, в которую втянули Сержа. А она с самого начала говорила, что закончится все это нелепо и неловко, но младший братик, как всегда, помалкивал, да играл свою партию, не зависимую от своего шурина. Импровизировал, как и положено разведчику высочайшего класса. Софи удалось получить кое-какие сведения о том, как брат держался на следствии, и она не могла не восхититься его спокойствием и полным осознанием своей цели. Он говорил ровно то, о чем его спрашивали. Не велся на посулы свободы и прощения в обмен на разговорчивость. И отказывался от всяческой помощи влиятельной родни. По-хорошему, надо было его вывести оттуда, но Софи не представляла даже, чем теперь Серж может заняться на воле. Удалиться в деревню? Абсурд, Серж там зачахнет еще быстрее, чем в камере. Сведения в письме от графа Ливена, впрочем, дали ей некую смутную идею, которую надо развить – и непременно обсудить с прежним любовником, перед тем восстановив с ним былую связь. К тому же, Ливен будет полезен для того, кого Пьер громогласно назвал непристойным словом. И это слово, небось, слышали все, имеющие уши. Мог услышать и сам Гриша, если он еще раньше не догадался взглянуть на портрет некоего генерала, висящий в коридоре, а потом перевести взгляд в зеркало и сделать выводы, почему он не похож на отца, брата и сестру. А там… Иной бы за такие слова убил, но ее младший сын слишком добрый, слишком быстро впадает в раскаяние – прямо как дядя его, и не дай Боже, чтобы кончил так же.
«Вот не верю я», - сказал, помолчав, Пьер. – «Хоть убей, не верю, что ты пойдешь доносить. Да к тому же, тебе не поверят. Скажут, что совсем спятила».
Софи осталось лишь снисходительно усмехнуться. Муж так и не понял, за все эти десятилетия, что ее знал, - ей всегда верят, когда она того хочет.
«Положим, ты прав», - она пригубила вино и поморщилась – Пьер положительно спивается, раз потерял всякий вкус к напиткам, здесь же сахара больше, чем винограда, и никакой это не рейнвейн. Последний раз она такое месиво пробовала как раз в Таганроге, во время предпоследнего обеда, когда император Александр был еще жив, но уже не вполне здоров.
«Кстати, Мари произвела впечатление на старуху», - под сим не совсем лестным наименованием Софи разумела вдовствующую императрицу Марию Федоровну. – «Очень грустная история, а для вящего успеха надо было предъявить младенца».
Княгиня вспомнила сонм черных дам в белых чепцах, обступивших ее невестку, разглядывающих ее с головы до ног, бросающихся светскими вопросами и изображающих попеременно заботу и снисхождение. «Я не могу гарантировать смягчение участи вашего несчастного мужа», - проговорила Мария Федоровна под конец аудиенции. – «Но постараюсь сделать так, что вы и ваш ребенок не будете ни в чем нуждаться». Ее тезка, воспользовавшись положением, начала вдруг говорить, чтобы ее избавили от нападок брата и не слушали, что он или их общая мать могут твердить. Она-де полностью здорова и отдает отчет в своих действиях. Софи заметила, как выражение лица вдовствующей императрицы из снисходительно-доброго делается сконфуженным, словно княгиня Волконская допустила немыслимый faux pas. «Разумеется, ma princesse, я не буду поддерживать ваших родственников в заблуждении касательно вашей дееспособности», - наконец нашлась Мария Федоровна. – «Хотя, признаться вам, я не думаю, что кто-либо из них обратится ко мне относительно вас. Что же касается участи вашего мужа», - видно, что про Сержа государыне было говорить проще. – «То, увы, здесь я ничего не решаю. Но, сами видите, пока освободить его невозможно. Надеюсь, что найдутся обстоятельства, которые помогут следствию оправдать князя и вернуть его вам». На этой ноте разговор был закончен, и Мари даже никто не попросил продемонстрировать свои навыки пения и музицирования, на которые та делала ставку в сношениях с миром сим. Вкратце она передала эпизод мужу нынче, на что он весьма искренне выдавил из себя:
«Вот дура, прости Господи».
«Как раз то, что нам надо. И что надо было Сержу», - весомо добавила Софи.
«Чтобы на ее фоне казаться гением?» - усмехнулся князь Петр.
«Чтобы она не задавала лишних вопросов, а делала все, что от нее требуется. Умница бы слишком быстро поняла, что значат его отлучки, визиты вроде бы как сослуживцев, продолжающиеся задолго за полночь, его холодность с ней…», - терпеливо, как умственно отсталому, пояснила Софи. – «Потом, в гостиной она и впрямь неплохо смотрится, как ты уже успел заметить».
Пьер пожал плечами. У него не было определенного мнения о жене своего подопечного. Он думал, что Серж мог бы найти кого-нибудь поавантажнее, но, как видно, выбирать не приходилось.
«На что рассчитывал Раевский, интересно?» - задумчиво произнес Волконский. – «На блестящий брак? Но он не мог не знать… Это же все под его носом делалось, в доме его сводного брата их собрания проводились. Генерал кто угодно, но не слабоумный».
«Все просто», - откликнулась прежним, менторским тоном, Софи. – «Ему захотелось играть по-крупному. Тем более, мой неутомимый братик успел-таки сплести там целую сеть, и опять оставаться не у дел этому неудачнику ой как не хотелось. Но что он может предложить? Лезть в заговор самому – для этого Раевский слишком уж умен и понимает, что окажется в нелепом положении. Хочется руководить незримо, вот он и прибегает к уловке, старой, как мир – сделать лицо, в котором он заинтересован, своим родственником. Как видишь, сие лицо само было заинтересовано в том, чтобы изящно закончить игру. Вот и получилось, что получилось».
«Раевский не понимает, что он сам может полететь?» - нахмурился Пьер. – «Кстати, кажется, я начинаю понимать… Он же сказал, что Серж обманул его и дочь, поклявшись, что выйдет из общества перед венчанием. Был уверен в том, что он исполнил свое обещание, поэтому арест стал полной неожиданностью».
«В бою храбр, как лев, в миру хитер, как лиса – находка для Макиавелли… Впрочем, здесь попахивает какой-то Византией, не иначе, как влияние жены-гречанки», - тонко улыбнулась Софи. – «Как он выкручивается – любо-дорого смотреть. Ведь они с сынком устроили всю эту волынку с непущанием дочери к нам, потому что боялись, что правда вылезет на поверхность».
«Но почему Серж вдруг на ней женился – одного не пойму. Не думаю, что он ее попортил раньше времени. Хотя Раевский мог бы и подложить в постель…» - продолжал вслух Пьер.
Его жена брезгливо поморщилась.
«Зачем же так грубо? Дурного ты мнения о своем ученике. Он же никогда не ловился на женщин», - продолжила Софи. – «Скорее всего, он думал, что женитьба на той, что ниже его, позволит ему изящно выйти из игры… Цесаревич Константин устроил же себе морганатический брак, и voila – теперь он свободен, наконец-то, от престола, который так не хотел занимать. Вот и брат мой, не будь дурнем, подумал, что женитьба и рождение ребенка – достаточное основание для того, чтобы повернуть все вспять. Ежели тесть с него и впрямь взял эту клятву, то Серж ее вполне искренне дал. Вот и повод появился».
«Идиот», - проворчал Пьер. – «Среди тех, кого он завербовал, полно женатых. Не все, но есть такие… Кто хороших фамилий и уже в приличных чинах…»
«Они же женились до вербовки, а не после, в отличие от Сержа. И не на тех, у кого родня уже замешана в твое дело», - терпеливо пояснила Софи, которую уже выводили из себя беспорядочные доводы мужа. Сам придумал себе этот проект, сам не знает, что с ним творится… Неудивительно – в какой-то миг он оставил Сержа самому справляться с делом, и оно приняло дурной оборот. Теперь ее супруг хочет пустить все на самотек – нет человека, нет проблемы, его вечная присказка. О том, что отсутствие людей может создать еще большие проблемы, Пьер никогда не задумывался. Вот и нынче, в Таганроге, изобразив из себя меч карающий и заметя всяческие следы, князь не подумал, что у кого-то могут возникнуть вопросы, и что эти вопросы рано или поздно будут заданы ему лично. Интересно только, кем именно…
«Мне надо встретиться с Раевским… И с папашей, и с сынками. Что-то они легко отделались, мне это не нравится», - произнес Пьер, глядя куда-то в сторону.
«И что тебе эта встреча даст? Тебя будут обвинять в соблазнении малых сих, грозиться выдать все государю, заставлять отдать семейству дочь и сестру – как будто мы эту Мари держим в заложницах, право слово. Пустая трата времени, а нам и без того есть чем заняться», - Софи знала, что ее слова мужу не понравятся и он ее не послушается. Если уж Пьер чего-то решил, то так и будет. А ему, видно, хотелось прижать старшего из Раевских к стенке. Именно его муж считал главой всей интриги, хотя для княгини было предельно ясно, что старший сынок Раевского управляет папой, словно марионеткой. Именно он устраивал скандалы, прятал письма, называл свою сестру больной и неадекватной. Именно у него имелось множество амбиций по поводу Мари и ее сына. Но поздно – своей интригой он подставил самого себя. И, верно, сам этого не осознает. Ничего, Софи ему напомнит. А еще лучше – пусть это сделает его сестра.
«Это уже мое дело, зачем мне нужен этот неудачник», - предсказуемо откликнулся Пьер.
«Полегче с ним, а то будет болтать. И дочка все же папу своего любит», - с этими словами Софи встала из-за стола, тщательно отерла руки салфеткой и вышла из комнаты.
Она была рада, что с Пьером они так и не обсудили случившееся в Таганроге. Да и не нужно было. Все меры предприняты – замена подослана вовремя, а если Николай и приговорит Сержа к смертной казни, то ее холоп вслух назовет себя покойным государем, а народ к такому чувствителен, пойдут брожения, и непрочно сидящий на троне император быстро покинет его… Впрочем, Софи не любила восстаний и революций, и подобный план приберегла на крайний случай – кроме казни брата должен был еще состояться арест мужа. Насчет себя княгиня была уверена – никто ее не схватит, она уплывет меж пальцев, сама уйдет вслед за иноком Федором, сколько таких, как она, по монастырям да скитам старообрядческим… Вопросы поначалу задавали, как же без них, но подготовлены все нужные документы, вплоть до личных записей Пьера, и никто не заподозрит, даже в отдаленном будущем, не говоря уже о настоящем. А, собственно, расследование этого дела никому не нужно. Этот государь так боится своей предполагаемой гибели, что ему совершенно неинтересны обстоятельства смерти старшего брата. И долго еще не будут интересны… Вот и славно.
Княгиня прошла к себе и прежде всего сбросила с себя одежду, требовавшую уже стирки. Платье тяжелым комом легло у ее ног, и в трельяжное зеркало Софи увидела саму себя полуобнаженной. Ее тело не изменилось ничуть за те четыре года разлуки. Тот, с кем она страстно хотела увидеться, ценил это в ней – упругость округлой груди, нежную гладкость живота, плавные очертания бедер, изящество рук, от запястья до самого плеча. Время, не щадившее ее сверстниц, издеваясь над их телами как только могло, оказалось слишком милосердным к Софье. Но все преимущества ее красоты доставались одному человеку, о котором она могла только думать нынче, после того, как ее муж сообщил о нем, о его пребывании в Петербурге, где он подписывал трактат, подтверждающий, что их дело сделано, что жертвы были не напрасны, что без малой крови не миновать кровь великую… Она придет к графу Ливену, пока его нет дома, пока он на переговорах или на банкете, подкупит его слугу, и останется дожидаться его. Когда граф приедет, то она выйдет из тени, насладится как следует замешательством в его лице, и так же скинет свое нарочито тяжелое, наглухо закрытое черное платье, отдавая ему то, о чем он мечтал – непременно мечтал, иначе бы не писал ей с такой страстью о том, что все уладится, что он придумал способ все наладить, что le Maitre – так они называли правящего монарха, второго уже по счету – у него будет в кармане, ведь он выводит его в великие правители, не давая шанса опомниться, унизить себя процессом над заговорщиками. Подробности Кристоф как всегда не сообщал – в письмах он никогда не отличался разговорчивостью. Значит, нужно непременно его встретить. О том, что она не потеряла его доверия, Софи поняла по тону послания. Даже не поняла – почувствовала, в каком настроении он писал ей. Приглашал разделить триумф. Что ж, раз ее приглашали, она придет. И скажет все, что нужно и не нужно…
В дверь постучали, робко и не кстати. Софи быстро натянула на себя платье-балахон, - такие можно надевать без всяких горничных, а свободный крой позволяет скрывать под тканью все, что угодно. После монастыря княгиня полюбила такую одежду, сделав ее униформой для дел секретного свойства. После Таганрога она и вовсе поняла, что не может носить ничего другого.
«Входите», - проронила она, приглаживая слегка растрепавшиеся темно-каштановые волосы, до сих пор не тронутые сединой.
Невестка стояла на пороге, и вид у нее был крайне растерянный.
«Мой отец в Петербурге. И требует свидания с князем Петром…», - произнесла она.
«И что же на это ответил князь Петр?» - Софи смотрела поверх нее, и на пухлых губах ее играла тонкая улыбка. «Что же, на ловца и зверь бежит», - подумала она.
«Он согласился… Зачем?» - девушка поглядела на нее укоризненно. – «Ведь я знаю, он будет настаивать на том, чтобы я отдала ему Николино».
«Ваш отец в своем праве», - размеренно отвечала Софья. – «Но будьте уверены – никто не станет выдавать вас родственникам против вашей воли. А мой муж прекрасно знает, чего желаете вы».
«Папа… Очень плохо выглядит, я в окошко видала», - проронила Мари, выждав заданную золовкой паузу. – «Ему не надо было сюда приезжать, право слово. Ах, милая Софи, у меня уже разрывается сердце, я не знаю, куда мне податься… Ведь папа меня любит, очень любит. Все это он делал из одной только любви, не поймите превратно».
«А брат ваш Александр, очевидно, тоже издевался над вами из любви?» - смерила его взглядом Софи. – «Или же из чего-то другого? Вы говорили, что никогда доселе не были с ним близки. Неудивительно, у вас слишком большая разница в возрасте, чтобы быть друзьями».
Она досадовала на то, что Мари отвлекла ее от планов на предстоящую беседу с графом Ливеном. И еще откровенничает с ней в самое неподходящее время. От Софьи не укрылось высказанное с первых же часов пребывания в Петербурге стремление Мари привязаться к каждому из своих новых родственников, стать в доску своей у них дома. При этом невестка им всем назначила свои роли и общалась с ними по-своему. Софи она назначила на роль феи-крестной, которая во всем ей поможет, даст ценный совет. Не то чтобы старшая из княгинь Волконских не могла вжиться в подобное амплуа – напротив, оно было для нее очень знакомым, но Мари оказалась слишком уж требовательной подопечной. 
Молодая женщина засмущалась, услышав столь откровенные и проницательные суждения своей родственницы. Она и в самом деле не была подругой своего брата, хотя, помнится, в девичестве непостижимым образом тянулась к нему. Тогда ей казалось, что она может его разгадать, стать ему верной союзницей. И что же? Оказалось, Александр ее никогда не ценил, и готов обходиться с ней как с вещью. Более того, не только он, но и отец, о чем нынче недвусмысленно говорила Софи.
«В любом случае, выбор за вами», - добавила старшая из княгинь, проницательно глядя на невестку. – «Теперь вы вольны делать, что хотите. Только учтите, что у вас вряд ли получится теперь быть и с вашими родителями, и с нами. А теперь простите, я как раз хотела ехать по делам…»
«Можно, я поеду с вами, ma chere soeur?» - выпалила Мари, чувствуя себя необычайно наглой, дерзкой до безумия, и готовая уже к резкому ответу золовки.
Бледное, безмерно прекрасное лицо старшей из дам отразило крайнее недоумение, сменившееся, вопреки ожиданиям Марии, не гневом, а некоей тонкой иронией. Софи думала: «Ну а чем не дуэнья? Может быть, она окажется толковее Алины. Но куда я ее дену, если увижусь с графом?»
«Почему бы и нет?» - наконец, проговорила Софи. – «Только учтите, я не знаю, сколько времени это займет у меня. Может быть, я не успею к ужину. В любом случае, нам придется разминуться, но, надеюсь, вы справитесь сами».
…В экипаже Софи держалась загадочно. Она закрыла окна, опустила полог, и, услышав, что коляска повернула на Невский, наконец удосужилась заговорить с невесткой, когда она вслух спросила, куда они, собственно говоря, направляются. «Есть один человек, который нам может помочь», - отвечала она туманно. «Это кто-то из следователей?» - с надеждой обратила на нее взгляд Мари. «Почти», - усмехнулась ее родственница.
Застать графа Софи надеялась близ Аничкова, но не знала наверняка, там ли он. Она не предупредила его письмом, полагаясь на спонтанность, но не учла, что за ней увяжется супруга брата, которая не прекращает задавать неуместные вопросы. «Кого мы ждем?» - наконец, спросила Мари. – «Становится прохладно…» Молодая женщина и впрямь была одета довольно легко, рассчитывая, что они поедут на прием, а не на прогулку на свежем воздухе, и Софи сняла свой подбитый соболем шелковый салоп с плеча, оставшись в шерстяном платье и кашемировой синей шали. «Как же вы?» - озабоченно спросила Мари. «Ничего, я двужильная, как мужики говорят», - улыбнулась Софи. – «А ждем мы… Одного очень хорошего человека, которого может знать ваш papa, но не вы». «Какой-то старик», - решила про себя Мари, поскольку все знакомые ее отца были его ровесниками или чуть младше.
…У дворца был большой разъезд после званого вечера. Весенняя слякоть хлюпала под колесами отъезжающих по мокрым улицам карет. Фонари тускло выхватывали лица тех, чьи имена зычным голосом выкликали лакеи, туманный свет ложился на шитье мундиров, шерсть фраков, атлас парадных дамских накидок. Всех, кто выходил из дворца, Софи знала и шепотом делилась своими знаниями с невесткой, которой, очевидно, было скучно. Наконец скороговоркой было повторено имя того, кого она нынче искала и уже потеряла надежду увидеть. Тот вышел в компании канцлера, маленького человечка, еле доходившего высокому и статному графу под мышку, ловкого генерала с перетянутой талией – своего шурина Бенкендорфа, двух молодых людей, напоминающих его самого холодностью в лицах и мерностью жестов– один был в ладно сидящем, другой, высокий блондин, - в странно, принужденно сидевшем на нем мундире. «Он привез свой выводок, ну конечно», - сквозь зубы проговорила Софи. Канцлер взмахнул тоненькой ручкой, обтянутой белой перчаткой, на прощание. Дети графа Ливена – в гражданском, должно быть, старший, Поль, а в военном – его брат-погодка Александр – уселись в отдельную карету, отец и Бенкендорф же направились в другую сторону. Время пришло, и Софи, резко открыв дверь, спрыгнула со ступенек и мерным шагом, на обращая внимания на раскисшую грязь, в которой волочился подол ее шелкового платья, направилась к карете графа Ливена. Мари хотела последовать за ней – она обратила внимание на высокого сухого генерала, увидела, как Софи жадно созерцает его, и ей стало неловко – неужто ее взяли на любовное свидание? Или, тем паче, невестка влюблена безответно, и только преследует этого человека? Но старшая княгиня жестом приказала ей не двигаться с места. «Если я уеду вместе с ним, поезжайте к своей старшей сестре. Кажется, она тоже в Петербурге? Ей должно быть одиноко», - торопливо приказала ей Софи.
…Она не замечала ничего вокруг себя. Больно кольнул взгляд невестки, брошенный в спину. Княгиня понимала, о чем та думает – она унижается перед человеком, который, будучи в Петербурге уже полмесяца, не удосужился попытаться увидеться с нею. Настолько унижается, что готова шлепать по грязи и, возможно, готова пасть в эту грязь на колени. А у Ливена и впрямь был вид победительный, что доказывала его неспешная походка, небрежность, с которой была накинута шинель на поблескивающий золотом темный генерал-адъютантский мундир. Пусть унизительно – Софи не боялась прослыть юродивой и ей было все равно, что сейчас думает по этому поводу невестка. Но зато действенно, но княгиня надеялась, что убеждать графа в своей преданности таким образом ей нынче не придется.
Краем глаза Ливен ее увидел, прервал беседу с братом собственной супруги, и обратил пристальный взор на приближающуюся к нему темную фигуру. Алекс заметил ее раньше и поклонился, сняв шляпу. «Софья Григорьевна, какими же судьбами…», - начал он. Кристоф молчал. Лицо его приняло обреченное и вместе с тем печальное выражение. Наконец, он молча поклонился княгине. Он радовался, что не один, что с ним Алекс, который и развеет обстановку, и найдет нужные слова, и завалит светской болтовней старую знакомую. Это нынче Бенкендорф и старался делать, но Софи слушала его краем уха. Наконец она обратилась к нему: «Александр Христофорович, моя невестка прибыла в Петербург с целью увидеть мужа. Не могли бы вы организовать свидание?» Бенкендорф на миг замешался. Он, очевидно, вспомнил про Алину, а потом и про очередное письмо Александра Раевского к нему. Там тот не только называл сестру «сумасшедшей», но и обвинял зятя жестко в слабохарактерности, в том, что именно его слезные мольбы и заставили Машу сорваться с места, и Бенкендорфу было неловко такое читать. Ливен увидел смущение на лице своего шурина и сказал: «Неужто ты единственный из всего следствия, кто этим занимается?» Замечание, сказанное нарочито равнодушным тоном, отозвалось болезненным эхом в сердце Софи. «Держи себя в руках», - приказала она себе, сжав кулаки под соболиной муфтой. – «Конечно, он будет жесток. Особенно в присутствии третьих лиц. Особенно рядом с этим Алексом, который, ну конечно же, будет докладываться в Лондон своей сестренке».
«Не единственный», - сказал Алекс. – «Мне просто повезло со знакомыми…»
«Отлично, что мы так встретились», - Софи подхватила его под локоть и, к немалому изумлению своего бывшего любовника, подвела того к своему экипажу. – «Надеюсь, вы договоритесь с Мари и поможете ей добиться того, ради чего она приехала».
Мари вышла из кареты, чуть не оступившись. Бенкендорф, совершенно не растерявшись, подхватил ее за руку и тут же, галантно поклонившись, представился, добавив: «Все полагают, будто я управляю судьбами людей, но от меня зависит лишь немногое. Однако ж, я попытаюсь помочь вам». Софи, отойдя поодаль, проговорила: «Возможно, вам будет удобнее добраться до дома в моем экипаже, Александр Христофорович. И княгиня Мария поедет с вами. Как все удачно складывается…» Молодая женщина бросила на невестку недоумевающий взгляд, но ответом послужила лишь прохладная и непроницаемая улыбка.
…Отправив Бенкендорфа с невесткой договариваться о свидании с Сержем, Софи повернулась, опасаясь, что граф Ливен уже уехал от нее, но тот стоял близ полуоткрытой дверцы своей кареты, и лицо его оставалось все таким же холодным и слегка усталым.
«Ты, как всегда, отличная сводня», - тихо проговорил он, когда княгиня неуверенно приблизилась к нему.
«Я дрянь», - усмехнулась она. – «И должна была сдохнуть еще восемнадцать лет назад. Мне об этом уже доложили».
Ливен выждал несколько мгновений, прежде чем взять ее за руку, чуть ниже локтя, и властным жестом привлечь к себе. Ее немедленно окружил такой родной запах – сицилийский табак, пачули, и нечто иное, неуловимо-теплое и такое знакомое. В этот миг Софи поняла, как же ей не хватало любовника, и сломалась, сделалась податливой и гибкой, подчиненной именно ему.
«Забудь о том, что наговорил тебе этот чурбан», - прошептал граф, подсаживая ее в карету. – «Мы едем ко мне… У меня полно времени, завтра, и послезавтра, и неделя целая…»
…Кристоф своим привычкам не изменил. Он никогда не торопился во время подобных свиданий, сколь бы мало времени у них не оставалось, и нынче, несмотря на усталость и некую болезненность, которую успела Софи уже уловить, взял свое сполна за годы отсутствия. И нынче они лежали на медвежьей шкуре близ камина.
«Ты стала другой», - проронил он. – «Не хуже, просто другой».
Ей хотелось рассказать все. От начала до конца, про этот проклятый Таганрог, про эту проклятую ночь, про то, как все неотвратимо понеслось в пропасть, от начала до конца. Но не могла разомкнуть пересохшие губы, не могла оторваться от него, такого знакомого, как прежде, горящего золотистым жаром. Софи и тогда ценила эти мгновения после того, как оба, достигнув сладчайшей радости, «смерти праведников», как говорил граф, лежали рядом, зная, что перед ними – вся вечность, что расставание маячит где-то там, вдали, и, было бы желание, - оно никогда не наступит. Сейчас, когда Кристоф проронил, что она сделалась другой, когда все случившееся 17 ноября прошлого года встало в своей неприглядности, когда ожила тень государя, падающего в бездну, бормочущего: «неблагодарные… кругом измена… и кто бы мог подумать», Софи поняла, что сдерживаться не в силах. Она заплакала, чего не делала очень давно, с раннего детства. В свои восемь лет она плакать разучилась. Что бы не происходило, глаза ее оставались сухими.
Граф отстранился от нее, словно не веря. Увидел, что полускрытые длинными ресницами ее глаза, серо-голубые, покрываются патиной зелени и блестят неестественно. Слезы застыли, не проливаясь, но вдруг лицо любовницы исказилось, и она упала лицом вниз, прямо на шкуру. Граф погладил ее по спутавшимся темным волосам, по гладкой, бархатистой спине, прошептал: «Я же говорил, что ты другая… Что случилось из того, чего я еще пока не знаю?» Женщина глухо всхлипнула пару раз, а потом, резко перевернувшись на бок, отчеканила, глядя куда-то в сторону: «Для меня все кончено. Прости меня и молись обо мне, друг мой. Если еще можешь».
Она приподнялась, желая встать и уехать, но Кристоф властным движением удержал ее.
«Нет, ты просто так не ускользнешь», - глухо заговорил он. – «Ты скажешь мне все, что случилось. Вы с Пьером отравили государя?»
Софи уже совладала с собой. Она знала, что Ливен все спросит. Врать ему в глаза бесполезно. Он слишком уж хорошо ее знает, чтобы она могла наплести ему историю о уходе государя императора в Сибирь или о скоропостижной смерти от некоей «гнилой горячки», как написано во врачебном заключении. И Пьера Кристоф тоже знает достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Поэтому, она, присев на корточках и скрестив руки на груди, произнесла:
«В Петропавловской крепости похоронен не Александр. Это не его тело. Мы с Пьером его подменили».
«Чье же это тело?» - Кристоф встал, накинул шлафрок, молча передал Софи свою рубашку, которую она, однако, не спешила надеть, скомкав в руках, и уселся на канапе, жестом пригласив любовницу присоединиться. Та продолжала стоять с отрешенным видом, словно на молитве, и глаза ее были полузакрыты.
«Так кого закопали? Куда вы дели тело самого Александра?» - продолжал допрос Ливен.
«Его не найдут», - прошептала Софи. – «Никогда уже не найдут. А в гробу… Простолюдин, на него похожий лицом».
Она перевела взгляд на мундирный китель, висевший на спинке стула. Трехсвечный канделябр подсвечивал густые эполеты с вензелем «А».
«Ты хочешь сказать, что государь исчез с концами?» - Кристоф отследил направление взгляда Софи и понял, что он означает.
«Получается, так», - ответила она.
«И Николай – узурпатор при живом брате?» - нахмурился ее любовник.
Софи молча кивнула.
 Дело явно принимало дурной оборот. Кристоф догадывался, что до этого дойдет, все странное поведение наследника престола кричало о том, что в деле что-то нечисто, и теперь он понял, что именно.
«Кто-то об этом знает, кроме тебя и твоего мужа?» - продолжал он.
Она мотнула головой.
«Серж знает?»
Софи умоляюще поглядела на Кристофа.
«Странно, я думал, что он прекрасно знает. Потому и сидит в этом каменном мешке», - проговорил он. – «Прикройся чуть-чуть, я прикажу слуге принести бренди. Надо выпить за здравие одних и за упокой других».
Софи вяло надела батистовую рубашку, доходившую ей до бедер. Она снова ощутила, как нестерпимо хочется плакать, в голос, некрасиво, размазывая слезы и сопли по лицу. Слуга, вошедший после звонка Ливена, застал ее еще сидящей на полу и обнимающей ноги своего любовника. Она была не в силах подняться с пола, и ей нужно было за что-то зацепиться. Ей казалось, что Кристоф уйдет, оставив ее мучиться – не угрызениями совести, а каким-то животным страхом, который непременно раздавит ее.
Граф, наклонившись, подхватил любовницу под руки и силой усадил рядом с собой, а потом поднес к ее губам бокал.
«Пей давай, иначе совсем расклеишься», - сказал он попросту. – «Ну же, давай…»
Софи чуть глотнула густого горького напитка, чувствуя, как по телу разливается тяжелый жар. Она шумно выдохнула. Не так она представляла их свидание, совсем не так… Княгиня так и не успела расспросить его о подписанном протоколе, не смогла поделиться своими соображениями относительно участи ее брата, которая могла быть смягчена, узнай новый государь о замысле, рожденном всеми ими вместе в 1819 году.
«Уже поздно что-то делать, дорогой мой. Совсем поздно», - выдавила она из себя изменившимся, глухим голосом.
«Ничуть», - уверенно откликнулся ее любовник, приобняв ее за плечи. – «Я подарил нынешнему le Maitre’у эту победу. Теперь Николай – спаситель Эллады. Победитель народов. Вот так вот».
Софи с жаром возразила ему:
«Победитель здесь – это ты! Мы же знаем, что ты с Восемнадцатого года занимался этим… А этот…»
«Он монарх», - граф слегка изумился от того, что его подруге приходится объяснять столь элементарные вещи. – «Достаточно того, что на протоколе есть моя подпись».
«Рядом с подписью этого карлы…», - хмыкнула княгиня Волконская. – «Который ничего не сделает, не справившись сперва с Меттернихом, потом с императором. Кстати, что Меттерних?»
«Дотти ему все разъяснила. Поэтому мы выгадали именно это время», - сказал Кристоф. – «И нынче, к сожалению, Николаю придется быть жестоким по отношению к бунтовщикам».
Софья прекрасно понимала, почему жесткость во внутренних делах дает царю индульгенцию на авантюры во внешних сношениях. Греция по проекту должна была стать конституционной монархией, что уже нонсенс. Если Николай не проявит нужной жесткости в отношении бунтовщиков, то сей факт даст Меттерниху повод утверждать, что Россия отпала от принципов Священного Альянса и не соблюдает союзнических обязательств, более того – не может навести порядок у себя, а еще пытается создать новые страны, натравливая на своих верных партнеров самого турецкого султана! Все это уже обговаривалось и в Двадцатом году, и в Двадцать втором, но никто не предполагал, что данный вопрос окажется болезненным для них.
«Я знаю. Он их казнит», - сказала Софи. – «Мой брат понимает все отлично. Он готов. В конце концов, такова была ставка. Только он почему-то женился, успел сделать сына, и теперь все осложняется».
«Жена, разумеется, оказалась не причем?» - нахмурился Кристоф.
«Зато причем оказались все родственники жены, и теперь они пытаются дать задний ход. Я полагаю, дойдет до аннулирования брака», - Софи снова почувствовала зябкую беспомощность, но, словно бы прогоняя это чувство, Кристоф крепче обнял ее и проговорил задумчиво:
«Они этого не добьются. Слишком все просто выйдет. И нет, его не казнят, зачем бы? Скорее, так и продержат в крепости… Или в ссылку. Le Maitre не такой дурак, чтобы делать из них героев».
«Но есть третий путь», - Софи осмелела и другим, прежним своим уверенным тоном выложила свой план. – «Ты же помнишь отряд «Эгерия»?»
Конечно, Кристоф помнил. Не мог не помнить, они же вместе обсуждали, в Брайтоне еще, не зная, что Александр, столь дерзко противостоящий хитроумному австрийскому канцлеру, решил поддаться его мнению, сочтя всю затею с защитой православного населения Эгейского полуострова безрассудной авантюрой. Князь Петр Волконский, муж Софи, написал проекты указов о высадке экспедиционного корпуса, все было готово, ждали, что вот-вот российские войска пересекут границу навстречу Ипсиланти, соединятся с повстанцами и разгромят турков, освободив Грецию. План был еще более амбициозен, дополнен Волконскими – щит на вратах Царьграда, распад Османской империи как политического образования. Последнее обстоятельство логичным образом предполагало распад и Священного Союза, а вместе с тем – и Российской Империи, такой, какой она стала после трудов Екатерины и результатов победы над Бонапартом. После Лайбахского конгресса стало понятно, что мирным путем вопрос не решить. Осталось одно – прибегнуть к плану, который припас Пьер на всякий случай. Так возникли в России общества, отчасти напоминающие масонские или розенкрейцерские ложи, отчасти – «ячейки» карбонариев. После вмешательства князя, после вступления в общество его beau frer’а, прежняя форма превратилась в строго военную, секретность усилилась, а планы стали более четкими и определенными. Изначально общества представляли собой нечто вроде якобинских клубов, в которых не спеша, между несколькими переменами блюд, под вино, шли обсуждения наилучшего образа правления, необходимых статей конституции, наиболее приемлемого способа освобождения крестьян. После провалившейся попытки десанта в Грецию эти «тайные общества» распустили, к кандидатам стали подходить куда более пристально. Цель означилась явно, и теперь, очевидно, за эту цель каждому участнику предстояло жестокое наказание. К таким выводам пришел граф и, к сожалению, утешить любовницу ничем не мог. Собственно говоря, Софи и не нуждалась в утешении. Плакала она не о брате – граф слишком хорошо ее знал, чтобы утверждать это наверняка.
«Так вот», - продолжала она, не дожидаясь ответной реакции Ливена. – «Михаила Орлова уже отпустили на поруки. Просил его брат, командир конногвардейцев. И над тем смилостивились… Потом, Раевские – оба его сына, братья моей невестки – они состояли в обществе, но были отпущены. Как ты знаешь, я находила все эти имена в списках мужа…»
«В самом деле?» - переспросил Кристоф. Этим вопросом он всегда уточнял полученные сведения, которые казались ему слишком логичными, чтобы быть правдой, за что и заслужил свое прозвище Vraiment, повторяемое и в Англии, и в петербургском министерстве. А все потому, что однажды его так назвала Софи. Прозвание, иронично подаренное любовницей, пошло в свет. Та тоже вспомнила о нем, и слегка улыбнулась.
«Я бы принесла тебе списки, но меня Пьер теперь не подпустит в кабинет».
«А ты будто бы когда-нибудь спрашивала разрешения?» - усмехнулся граф. Рука его теперь покоилась на ее бедре, и он чувствовал, что Софи обретает прежнюю уверенность, граничащую с дерзостью, становится той, прежней его возлюбленной, которая никогда не плакала, отвечала ударом на удар, смеялась в лицо всем, кто пытался ее обидеть или в чем-то уличить, которая всегда делала то, что ей хочется - словом, той молодой женщиной, не похожей на своих товарок, в которую Кристоф когда-то влюбился раз и навсегда.
«Всегда надо просчитывать риски, mon amour», - она прижалась к нему плотнее, направив его ладонь чуть выше. – «Девять из десяти, что Пьер сжег все бумаги еще до Таганрога. А если я буду шариться в его кабинете, то сам понимаешь, могу живой оттуда и не выйти».
Кристоф опять проронил свою коронную присказку. Глаза его опять затуманились, ему захотелось вновь насладиться ею, пока есть время, пока не истек срок…
«C’est tres vraiment”, - уверила его Софи. – «Мог бы даже не спрашивать».
Но граф ее уже не слушал. Приподняв полу рубашки, он уже наслаждался бархатистой гладкостью ее тела, и руки его проникали все выше, все дальше, пока, наконец, она не вздохнула блаженно и не впустила его в себя, уже изнывающего от нетерпения, побаивающегося, что он не сумеет удержаться до мига соединения…
После, еще не расставшись, не разъединив тела, они снова вернулись к прежнему разговору. Таков уж был их обычай – совмещать приятное с полезным. Никакие изыски страсти не заставляли ни одного из них забывать о делах, которые необходимо было решить.
«Собственно, я знаю, ради чего ты все это устроила», - сказал Кристоф, переведя дух. – «Тебе нужно, чтобы я просил у государя за твоего братика, на том основании, что он полезен для дела Эллады?»
«Я знаю, что ты не сможешь его ни о чем спросить», - откликнулась Софи неожиданно холодным, отстраненным голосом. – «Да, собственно, не в этом теперь суть. Серж принял решение идти до конца, он его и исполняет. Он знает условия. Знает правила. Им и следует».
«Удивительно. Когда я его впервые увидел, то никогда бы не подумал, что Серж такой педант. Потом, он женат».
«К сожалению», - Софи нахмурилась. – «Без жены было бы куда проще. Ладно, если она была бы какой-то… Словом, такой, из-за брака с которой наша маман бы прокляла Сержа и лишила наследства. Так нет же, взять за себя Раевскую…»
Она вдруг вспомнила, что Ливен вряд ли в курсе всей этой интриги, в которую были замешаны ближайшие родственники Мари. Он знал ее отца, даже воевал с ним вместе на Кавказе в самом конце прошлого века, но судьба их развела, сделав незнакомцами.
«Ее папа сам отказался от титула», - вспомнил Кристоф. – «Весь такой фрондер, которому чужого не надобно, но своего не упустит… Прямо как Ермолов».
«Они на «ты», - поморщилась Софи. Она вспомнила этого огромного неопрятного генерала, которого обожали все офицеры, а иные, даже и Пьер, относились к нему с большим пиететом. Вспомнила, что Серж по поручению ее мужа ездил на Кавказ, узнавать про тайное общество в ермоловском штабе и проверять слухи о том, что генерал, подговариваемый своими соратниками из числа посвященных в общее Дело, собирается самовольно идти на помощь восставшим грекам. Кое-кто даже поговаривал, будто Ермолов, завоевав таким образом популярность среди всей страны, собирается сам втиснуть свое необъятное туловище в тронное кресло. Но последнему Софи не верила. Романтически настроенные рассказчики пытаются видеть будущих государей в каждом, кто высказывается против власти. Ермолов слишком хитер, чтобы желать власти для себя. У него и так ее вдоволь, больше и не нужно. Корона не нужна даже Романовым, и пришлось пригрозить нынешнему царю расправой для того, чтобы он в нее вцепился. Кстати, про корону…
«Ты останешься на коронацию?» - с надеждой спросила княгиня.
«Куда я денусь? Тут очень много дел», - отвечал Кристоф. – «Потом мне не по кому скучать…».
Он осторожно погладил ее по волосам, по-прежнему густым, шелковистым, чуть вьющимся, подумал, что расставание было ошибкой, причем не только его личного свойства… Они с мужем наломали дров, и ему хватило бы благоразумия их остановить. Потом, чувствуя, как мысли его уплывают куда-то далеко от тонкого запаха лилий, исходившего от ее волос, в который вплелись безошибочно узнаваемые нотки дикого меда, аромата ее похоти, ее экстаза, ее желания. Нет, она не изменилась, а значит, все будет по-прежнему. И даже еще лучше.
«Пьер сегодня пытался втолковать мне, что тебя сделают канцлером», - словно издалека, донесся ее голос.
«Кому нужен такой канцлер, как я? У них уже есть свой попка-дурак, который подпишет все, что одобрено Меттернихом и государем-императором…»
«Так то было при Александре. Николай в иностранных делах совсем не опытен», - напомнила Софи, развевая блаженную пелену, окутавшую слух и зрение ее любовника. – «Ему будет нужен знающий советник, а не лакей».
«Им всем нужны лакеи…», - пробормотал Кристоф. – «Кроме того, Карлуша ведет свою игру. Ты его недооцениваешь».
«Твой шурин очень близок с Николаем. Он единственный компетентный человек на всем следствии. Вместе с Чернышевым, но этот дурень из кожи лезет вон, чтобы выслужиться, а еще забрать майорат у своего кузена…», - Софи повторяла то, что уже успела услышать среди знакомых. – «Я уверена, что по итогам Бенкендорфу дадут титул и какое-нибудь приличное министерство».
«Ага, министерство юстиции, не иначе», - усмехнулся Кристоф. – «Ты хочешь сказать, что одна семья будет править Россией?»
«Это весьма удобно», - Софи положила руку ему на грудь, на ощупь обнаружила место, где ее пересекал кривоватый шрам, вспомнила мельком, что он рассказывал об обстоятельствах получения этого шрама. – «И вот, из тебя будет отличный канцлер».
«А кому Англия? Там все на мне и Доте держится», - вздохнул Кристоф, чувствуя, как рука любовницы ведет по следу от бывшего ранения, до входного отверстия под ключицей, вспомнил, что оно его недавно беспокоило, что он вообще чувствовал себя разваливающимся на части до тех пор, пока не узнал о необходимости уехать в Россию и условился о том, что встретит Софи там. Она определенно оказывала на него целительное воздействие одними лишь прикосновениями.
«У тебя есть сыновья», - напомнила она. – «И у меня есть сын».
«Два сына», - вспомнил Кристоф и тут же добавил: «Да они ничего не понимают и их не отправят. А отправят Татищева какого-нибудь или кого-нибудь вроде него».
Софи вспомнила этого вечного злопыхателя, метившего в посланники Англии и с этой целью приехавшего в Лондон, чтобы интриговать против Ливена. Вспомнила, как ловко от него избавились, доказав всяческую свою несостоятельность. Раздавили, как муху, право слово, а Бенкендорф, случившийся там же, наставил Щербатову развесистые рога, развлекшись с его молодой супругой, веселой и легкомысленной полькой.
«Ты назначишь того, кто тебе понравится…», - продолжала медоточиво Софи. – «Протокол, который ты подписал, будет означать войну. Она, разумеется, окончится русской победой. После этого тебя ждет триумф… Не отказывайся от должности канцлера».
«Ты говоришь прямо как моя жена. Почему вам нравятся всевозможные громкие звания и титулы? Подумаешь, я канцлер, это значит, что я должен сидеть здесь безвылазно и видеть императорскую физиономию каждый Божий день по несколько раз… Ты, Софи, забываешь, как и кем я служил при Павле. Наелся этого вдоволь, дай мне исполнить свой долг…»
«У тебя есть люди, которые могут считаться подозрительными и быть арестованными?» - осторожно спросила Софи.
«Теоретически арестовать могут даже меня», - уклончиво проговорил Кристоф, не желая признавать, что совету любовницы он так и не последовал. Его первый секретарь был пока ему очень нужен. Протокол он составил отлично, даже не к чему было придраться. Надо бы как-то Горчакова наградить… Представить к повышению, что ли. Но если связи князя среди заговорщиков шиты белыми нитками, то Нессельроде и государь непременно зарубят всякое представление к повышению на корню.
«Значит, все, кто пока еще ходит на свободе, могут спокойно добираться до Англии и с ними никаких неприятностей не случится?» - спросила княгиня. Она уже выпрямилась, лицо ее приняло деловитое выражение. На сегодня пока все, ласк ей хватило, задушевности тоже. Сейчас выяснит одно дело и поедет к себе. Ночевать в квартире, находящемся в здании Зимнего дворца, весьма рискованно в ее положении.
«Если подозрительные лица догадаются уехать в Шотландию, то могут жить там припеваючи», - произнес Кристоф. – «По закону этой земли власти не имеют права проникать в частное жилище. А как арестовать человека, если он будет все время находиться дома?»
«Оригинально», - откликнулась Софи, призадумавшись ненадолго. У Сержа были все шансы уехать, если бы он захотел. Собственно, это даже обговаривалось несколько лет назад – если у него будут неприятности, то он может уехать в любую страну по выбору, желательно, туда, где меньше всего агентов стран Священного Союза, прежде всего – Австрии. Тогда, помнится, брат говорил о Североамериканских Штатах, а то и о Латинской Америке. Там-то его, мол, точно искать никто не станет.  Но если в Шотландии дело обстоит именно так… Правила и законы жители Туманного Альбиона чтят не в пример любым другим материковым странам, поэтому Шотландия была бы отличным выбором, если бы только Серж захотел туда скрыться. Но почему-то не стал этого делать. Он подвел свою бригаду под присягу Николаю, а, узнав об аресте Пестеля, отправился прощаться с женой и ребенком, чтобы потом сдаться тем, кто пришли его арестовывать. Выгоды его сдача пока не принесла никакой.
«Об этом давно уже знают все несостоятельные должники, а также желающие обвенчаться тайно», - таким же двусмысленным тоном продолжал Кристоф. – «Мне перед отъездом пришел приказ разыскать Тургенева, того, который Александр… Так вот, я не стал ничего делать, а написал тому, чтобы он удалился в Шотландию немедля и старался пореже выходить из дому. А в Петербург написал, что так и так, британские законы не позволяют мне никого арестовывать… В самом деле, я вообще-то посланник, а не полицейский».
«То есть, ты все же укрыл подозрительное лицо? И много у тебя таких?» - с интересом спросила княгиня.
Ее возлюбленный глубоко вздохнул. Судя по всему, эта тема была ему тяжела.
«Меня волнует другое – твой брат имел полную возможность уехать, но сдался. Ergo, раз сдался, значит, желает сотрудничать со следствием. Но, как мне докладывал тот же мой beau-frere, он ни о чем не говорит и ничего не докладывает. Слишком любит Пьера?»
Софи пожала плечами.
«Мне нужно самой это выяснить», - проговорила она вполголоса. – «Но пока я не понимаю, что делать с его женой. Если, как ты утверждаешь, Сержа не казнят, а будут держать в крепости до последнего… Или поступят, как ранее поступали с бунтовщиками - то есть, отправят куда-нибудь в Пермскую губернию. Что делать с этой Мари? Я не могу от нее так просто избавиться».
«Избавиться…», - передразнил ее любовник, потягиваясь на тахте – все же он сегодня рано встал, а ночь уже идет к рассвету, в окнах потихоньку сереет. – «Ты слишком долго общалась со своим благоверным, вот что тебе скажу, Софи. Зачем же избавляться, когда эта belle gitane – тут он слегка усмехнулся, вспомнив мельком увиденный облик Сержевой жены - может последовать за мужем туда, куда его отправят. История знает такие примеры. Да даже не история – современность…»
Софи рассмеялась:
«Ну да, мне надобно было догадаться. Конечно, Раевского хватит удар, а братец попытается ее убить – если они в Петербург эту Машу не пускали, может, даже подмешивали что-то в еду или питье, чтобы болела подольше да потяжелее – то какой вой поднимается, когда Мари выскажет желание следовать за Сержем на каторгу? Да и захочет ли она?»
Последний вопрос был, скорее, риторическим. Конечно, Мари захочет. Софи сделает так, чтобы она захотела, сбилась с ног, следуя за супругом, которого не особо любит и по которому не так уж сильно скучает. Есть разные способы это сделать, и только некоторые из них подразумевают принуждение. Кристоф это тоже прекрасно понимал.
«Вполне возможно, что наказание будет временным», - подумал он вслух. – «Государи любят торжественно прощать за прегрешения, а Николай все же сын своего отца. Алекс мне говорил, что военная комиссия окончит работу перед коронацией. А в такой день грех не помиловать преступников… Так что Сержу недолго сидеть там, куда его отправят, и Мари вернется героиней».
Софи тоже думала, что из такой ссылки невестка вернется, но в качестве вдовы. Серж не столь уж здоров, она прекрасно знала, что у него слабые легкие, плохой климат и постоянные простуды могут его убить довольно быстро, тем более, в не очень юном возрасте. Но Мари приедет наследницей, будет претендовать на свою долю в наследстве и, главное, на ребенка. Если не она сама, то ее брат не даст Волконским спокойно жить. Так что лучше всего будет, если и Мари там останется… А то придется делиться с нею, но этот вариант Софи рассматривала как крайний. И не особо хотела озвучивать любовнику.
«У тебя все выходит крайне просто», - усмехнулась она. – «Если бы на месте этой Марии была бы кто другая, поумнее и поискушеннее, то я бы умыла руки. Но мне, как видно, несказанно повезло».
«Сержу повезло тоже. Хотя бы моральная поддержка будет ему в местах весьма отдаленных», - туманно сказал граф Ливен. – «Все веселее. Глядишь, и перенесет эту каторгу. Многие из тех, кого Павел сослал, а Александр забыл вернуть из ссылки, до сих пор живут припеваючи и не хотят возвращаться к прежнему своему положению».
Софи нахмурилась. Она не подумала, что ее брат может не захотеть приезда жены. Но тут же отмела эти соображения. Мари настойчива, молода и недурна собой. Если она будет рваться за ним в ссылку, высказывать свои намерения слишком прямо, то брату ничего не останется, как принять ее помощь. Все же Раевский-сын был прав – Серж деморализован и вполне возможно, что сам попросит жену о такой жертве…
«Ну что ж, будем надеяться, что ты прав, и казни все-таки не будет», - проговорила Софи, вставая с дивана и надевая давно забытое платье. Камин догорел, в комнате сделалось зябко, из окна тянуло – ночью по-прежнему заморозки, весна в здешних краях неверна, будто парижанка. Бросила взгляд на возлюбленного и подумала – какая же удача, что он так долго будет здесь! Что с ним можно переговорить напрямую, без писем, курьеров и посредников. Вот он уже дал ей несколько дельных советов… За все нужно платить, и Софи щедро наградит его за это.
«Как тебе здешняя погода? Вижу, что не так плохо, как я опасалась», - заботливо произнесла она, подходя к нему. – «А то у нас Алина свалилась с воспалением легких, чего с ней сроду не бывало…»
«В Англии уже цветут вишни в эту пору», - вздохнул Кристоф. – «Но получше, хотя еще несколько месяцев в таком темпе могут меня прикончить».
«Не ходи к докторам, даже придворным – особенно придворным», - сказала Софи. – «Они выкачают из тебя всю кровь – в буквальном смысле, сдерут втридорога и только продлят недомогание».
«Я помню», - нетерпеливо перебил ее любовник. – «Если я вдруг тоже свалюсь с почечной коликой или что у меня обычно бывает от слишком развеселого образа жизни, то немедля пошлю за тобой».
Софи улыбнулась. Она всегда гордилась своими медицинскими знаниями и навыками. За годы знакомства с графом она изучила все слабые стороны его организма, все старые раны и хронические недуги, знала, как их облегчать, не делая хуже, не прибегая к радикальным мерам, вроде прижигания и кровопускания, которые так любят здешние врачи. Поэтому, даже если он не захочет с ней общаться, даже если с рассветом передумает воссоединяться – в конце концов, семья ее в опале, а ему, с его блестящим проектом, с его перспективами возглавить всю внешнюю политику Российской Империи, заступничество за Сержа и помощь Волконским вообще совсем ни к чему – то при недомогании он волей-неволей пошлет за ней, с ее аптечкой, корпией и ловкими, умелыми руками.
На прощание она поцеловала его, полусонного, и, прошептав «до скорого», скрылась через заднюю дверь. Софи прекрасно знала, что это не последний ее визит сюда. По дороге домой, в стылом извозчичьем экипаже, она задумалась – мужчины вечно дерутся за власть, тянут руки к престолам и венцам, так и не зная, что высшая степень власти – это обладание волей, душой и сердцем другого человека. Софи это познала давно, поэтому, помогая мужчинам в ее окружении преследовать честолюбивые цели, она сама к престолу не стремилась. Ей и так было понятно, что в душе графа Ливена, давно считаемого ею лучшим человеком из встреченных, даже лучше ее отца, она царит безраздельно, и это придавало ей силы жить и бороться. Так что никакого затворничества, никакого монастыря и посыпания головы пеплом. Ее песня еще не спета.