Волконский и Смерть. X. Пьер

…После того, как его собеседник отправился восвояси, пошатываясь и держась за левую половину груди, князь Волконский поспешил закрыть за ним дверь кабинета на три оборота ключа. Не то, чтобы он думал, будто Раевский-отец вернется и возьмет реванш, но так Пьеру было гораздо спокойнее. «А если помрет?» - вспышкой мелькнул мысленный вопрос, на который он тут же ответил: «Помрет и помрет, так лучше будет». Сразу стало спокойнее, гораздо спокойнее. Почему в Таганроге, перед тем как решиться, он не мог обрести такое же равновесие? Неужто корона и впрямь обладает некоей силой, испокон веку известной суеверам – силой защищать владельца, исцелять больных и поражать врагов? Николай Раевский, не имевший не то что короны, а даже мало-мальского титула, разумеется, и вдвое не так силен, как государь… И в этот раз Пьер был убежден в своей правоте. Он подошел к бюро, посмотрел на полупустой графин, содержащий смолистую жидкость, протянул руку, но тут же одернул себя – хватит. Не время. И сил это не прибавит. Вернее, сначала покажется, будто напряжение ушло, мир снова приобрел гармонию и упорядоченность, страсти улеглись, но потом со дна души обязательно поднимется тоска, звериная и тягостная, от которой только бежать в дремучий лес да на высокие горы. Сейчас не время ей предаваться. Поэтому он уселся у окна, расстегнул сюртук, запустил руку под рубашку. Пьера ждали неотвеченные письма, среди них одно – от Пашеньки Жеребцовой, недоумевающей и грустившей, просящей его приехать к себе, «хоть глазком посмотреть». Были в этой стопке бумаг и деловые письма, одно – от шурина Николая, второе – от Чернышева, того самого, следователя, а в прошлом – ловкого «тайного дипломата», еще одно – от приятеля Закревского, губернатора Финляндии, очевидно, опять облапошенного своей шлюховатой супругой, четвертое – от старшего сына, которого задержала в Москве сначала болезнь, а потом распутица, какие-то счета. Все они требовали прочтения и личного ответа, но Пьер решил пока взять паузу. Прикрыв глаза, он прошептал: «А ты почему не пишешь?», обращаясь к невидимому человеку, которого не мог себе даже представить в нынешнем состоянии. «Не говори, что я для тебя ничего не сделал», - добавил Пьер, увидев, как тень скользнула по обитой темно-зеленым шелком стене. Сердце заходило часто, покалывали кончики пальцев, и он вдруг вспомнил свинцовые тучи, скрывавшие ломаный профиль рыжей Луны, вспомнил плеск весел… И все, что последовало. И как его назвали «сволочью неблагодарной». И как плеснуло тело, накрытое приливом, ушло ко дну, фактически бесшумно, и он в последнюю минуту заколебался, захотел вдруг броситься в воду, подать ему, своему другу и повелителю, руку, вытянуть на берег, или самому разделить участь. Но она, та, с которой его, не сговариваясь, связали Господь и Сатана, поняла его смущение и порывы, приковала его к месту немигающим взглядом почерневших, странно блестевших глаз. «Это нужно сделать. Прощайте, Ваше Величество», - проговорила она, глядя на маслянистую гладь. Пьер молчал. Потом проговорил: «А если его вынесет на берег завтра же? Ты с ума сошла». Жена показала на небо. «Сейчас прилив, а место я тебе не зря показала – здесь сильное подводное течение. Его прибьет к скале где-нибудь у Крыма через недельку-другую, но никто его уже не узнает», - она слегка усмехнулась. – «Даже мать родная». Спокойствие, с которым она это говорила, заставило его пренебречь правилами безопасности, давно уже затверженными Пьером при обращении с супругой. Он бросил весла, встал – лодка опасно накренилась, грозясь перевернуться. Софья взялась за борта, выжидающе глядя на него. Глаза ее уже не блестели так яростно, лицо немного побледнело. Пьер схватил ее за волосы, вынул из-под полы мундира припасенный заранее нож – у него был свой план, не вполне согласующийся с тем, что придумала его жена. «Вот мы и рассчитаемся…», - прохрипел он. Невидимая сила отбросила его на корму, тело опасно перевесилось за борт, еще чуть-чуть – и он окажется в море. Ухватившись за внутреннюю обшивку, он подтянулся, услышав спокойный голос жены: «Что, страшно стало?»  Луна вышла из-за туч и освещала ее в полный рост, золотя распущенные волнистые волосы, подсвечивая бледное овальное лицо и тонкие руки, ухватившиеся за весла. Она медленно двигала ими, взяв курс к берегу. И что-то в ней, в ее облике, в тени, разворачивающейся за стеной, вогнало Пьера в состояние дурноты, сменившейся яростью. Это все она, его трижды клятая кузина, на которой он женился, надеясь приковать ее к себе навечно, привела к тому, что он теперь – клятвопреступник и цареубийца. Что все нынче пойдет кувырком, - планы военной революции, прихода к власти. Очередная смена плохого царя на нового, очередной дворцовый переворот, и Александр не раскаялся, так и не объяснил себя и свои поступки, войдя в когорту мучеников… Софи всегда подводила его к крайности, за которой – тьма. Она посланница дьявола, а то и сам дьявол, княгиня мира сего, посланная искушать на все смертные грехи сразу. Змея-искусительница, первая жена Адама, отвергнутая им за непокорство и ставшая мерзкой сущностью с черными вороньими крыльями. И он, князь Петр Волконский, уже совершил все семь смертных грехов, да даже не по разу…
Пьер очнулся, как от долгого сна. Голова закружилась, такое бывает слишком часто, такое было и накануне того страшного события, которое князь называть своим именем не мог, не то, чтобы признавать, даже наедине самим с собой или с Господом на молитве, свое участие в нем. Тогда не получилось, а то было бы кстати разболеться совсем, возможно, и помереть. Ему через меньше чем через месяц стукнет пятьдесят, оба его родителя не дожили до сего почтенного юбилея, и Митя не дожил вот, хотя мог… Он перевел взгляд на его портрет. Раскаяние вдруг вкралось в душу. Ведь он все-таки любил Гришку, потому что он весь в него, в его дядю, в свое время заменившему ему родителей, братьев и лучших друзей, с годами все явственнее стало это проступать, и зря он тогда сказанул, назвав его так вот…  И вообще, он тоже жертва, рожденный матерью, как откуп за все эти подмосковные десятины, за блаженное Суханово, и, вопреки обещаниям, оставленный при Пьере, им признанный и получивший все, что князь мог дать ему. И еще получит, если только…
«Нет, ежели эта сволочь хохляцкая сдохнет сегодня же, я храм в честь Николая-Угодника выстрою», - усмехнулся Пьер про себя. Раевский сказал непозволительно много. Он докопался до истины. И пришел его известить об этом, без предварительной записки, без доклада, без всякого приветствия приступив к делу. Поначалу Пьер даже обрадовался – он хотел сам, лично, вцепиться в глотку каждому из этих умников в семействе, с которым счел нужным породниться Серж. Вот и повод представился. Генерал вошел к Пьеру в кабинет тяжелым шагом, и вид у него был такой, как на знаменитой картине, изображающей его вместе с детьми на том самом мосту, где он подбодряет убегающих солдат, чтобы отправить их в контратаку. Правда, Раевский нынче выглядел в разы старше, чем на всех своих портретах, изображающих его лихим и воинственным. Темно-русые волосы подернуты сединой, серые глаза смотрят тускло и казалось, подслеповато, как у совы, разбуженной ярким дневным светом. А ведь он всего на пять лет старше Волконского, одно поколение, считай.
«Где же ваши сыновья?» - произнес Пьер после приветствий, на которых ответа не последовало.
«Александр болен, Николай остался  в Киеве», - глухо откликнулся Раевский, явно не желая терять лишнего времени. «И куда это он торопится?» - полюбопытствовал про себя Пьер, но вслух вопроса не задал.
«Собственно, чем могу вам служить?» - проронил Пьер, подумав, что речь сейчас зайдет о дочери Раевского, которую они все якобы ужасно любили и нынче желали видеть при себе, да не одну, а вместе с внуком. Внук сей Пьеру весьма понравился, милый мальчишка, вот если бы он не был столь требовательным – или столь богатым -  и отдал бы дочку Алю года два тому замуж за кого-нибудь, кто первый посватается, то и у него были бы такие же… Князь понимал, почему теща так вцепилась в Николеньку.
«Давайте поговорим откровенно», - начал Раевский. – «Мне с самого начала было понятно, что за заговором стоите вы. А также господа Закревский, Голицын, Васильчиков…»
«Положим, вы правы», - усмехнулся Пьер. – «Что же вы хотите делать дальше?»
«Я узнал о том еще тогда, когда не имел чести близко знать вашего…», - Раевский замялся, словно теряясь в определении. – «Вашего beau-frer’а. Когда господин Орлов сватался к моей старшей дочери».
«Кто же вам донес такое?» - спросил Пьер. – «Неужто сам Михаил Федорович?»
Орлов не был похож на того, кто будет болтать почем зря. Значит, был повод.
«Почему донес? У меня своя голова на плечах есть», - криво усмехнулся его собеседник. – «Все было ясно с самого начала. Кто-то должен найтись, да, как у нас водится, не с улицы прийти, а быть под боком у царя. А как вы Аракчеева ненавидели и Семеновский бунт пропустили сквозь пальцы, то я подумал на вас. Потом удостоверился, что в этом я не ошибаюсь».
Пристальный взгляд Пьера побуждал собеседника продолжать.
«Потом, о Греции не говорил только ленивый. Думали раскачать Алихана Ермолова на сие дело, да разве ж тот просто так побежит», - продолжал Раевский. Ему безумно хотелось курить, он оглядывал кабинет в поисках чубука, портсигара или пепельницы и не находил. Пьер так и не приучился к курению и полагал, что в этом и залог его здоровья.
«Интересно, с чего они возомнили, будто Ермолову охота бросать Кавказ и становиться вождем восставших?» - Пьер вспомнил этого гиганта, любимца всей молодежи, который всегда говорил, что думал, и ему за это ничего – или почти ничего – не бывало.
«Молодежь романтическая и пылкая», - Раевский улыбнулся почти тепло. – «Они не могут понять, что если Алихан ворчит, то бунтовать он точно не собирается».
«Откуда вы так хорошо его знаете?» - словно между прочим, спросил Волконский. Ему совсем не нравился тот тон небрежной фамильярности, который принял Раевский, говоря о давнем недруге Пьера. Именно он первым произнес обидное прозвище, которое нынче эта молодежь повторяла. «Баба…» И за что? Как будто сам не баба, обставил себя роскошью, черкешенками, аманатами, этой восточной фанаберией, и живет себе вольготно, воюя по-суворовски – отправить казаков зачищать аулы, местных положит кучу, а своих – и того больше. Недаром же Кавказ «жаркой Сибирью» прозвана. Сам же палец о палец не ударит, султан чертов.
«Я много кого хорошо знаю», - уклончиво сказал Раевский. – «И полезно общаться с людьми моложе тебя лет на пятнадцать. Они много что могут интересного поведать».
«Итак, вам поведали обо мне. Я тут и Риего, и Боливар, и Робеспьер первый, так?» - продолжил Пьер.
«Не совсем так, но вы умно придумали», - оценивающе посмотрел на него Николай. – «И у вас были все шансы выиграть. Только император в Бозе почил как-то неудобно. Я вот думаю, с чего бы это?»
…Опять перехватило горло. Воротник начал его душить, болезненно давя на кадык металлическими крючками. В Бозе почил, говорите? Он, Пьер, видел сию Бозу, плыл по ней в лодке, спихнул в нее спеленутое тело обессилевшего за дни болезни государя, беззащитное, не сопротивляющееся тело. И даже заупокойной молитвы не сказал. Не перекрестился. Неужели он стал уже таким, как эта змея? Неужели это случилось? Правильно, действует магия короны, помазания на царство. И он лишится всего, что любит, и сын его, тот, который по крови, а не имени, мог умереть, и дочка обожаемая, свет в окошке, Аленька, которой он был пока не готов делиться ни с каким женихом, может зачахнуть, как садовый цветок, которого забыли вовремя полить в знойный летний день. Внезапный порыв охватил его – признаться во всем этому свойственнику, этому тихому человеку с холодными серыми глазами, который говорил, что все понял, во все вник. Который сделал крупные ставки в этой игре, дочь свою, например, не пожалел. И нельзя сказать, что он не был причастен…
«Я был в Таганроге, как знаете», - начал Пьер. – «Недавно вернулся. Я сам не знаю, как такое могло выйти. Есть определенные… странности в этом деле».
Он сглотнул, но комок в горле так и не рассосался. «Слишком много знает этот Николай, уж слишком много», - подумал Пьер.
«Надо полагать. А все же, что бы ни говорили, Его Величество поступил очень своевременно», - неожиданно произнес Раевский.
«Pardonnez-moi? Своевременно?» - в голосе князя послышалось искреннее изумление. – «Эти великие князья устроили чехарду, играли в лапту короной Империи Российской, целый месяц тянули, что и получили, а вы говорите, своевременно».
«Ну как же, в такой ситуации, в какой государь покойный оказался, уж лучше самому как-нибудь… в Бозе почить», - генерал-лейтенант опять произнес все то же выражение, со все той же легкой усмешкой на бледных губах. – «А то не каждый в силах помнить ежечасно, что тебе приуготовляют плаху, да кто – твои же верные слуги».
Волконский посмотрел в сторону. Раевский слишком прав, сволочь эдакая. Как будто видит, что тогда было. Князь пожалел, что ему нечем отвлечься – наверное, в этом и преимущества курильщиков, те-то знают, как переключиться. Он чувствовал, что сейчас взорвется, и хорошо, что сидел в тени, значит, его собеседник не увидит предательских алых пятен на лице, покрывающих его, как следы постыдной болезни.
Александр мог не знать об этих заговорщиках. Конечно, до этого была записка, даже несколько записок, проигнорированных полностью. «Не мне их судить», - блаженным голосом произнес государь, увидев одну из них, - «Я же сам таким же был. Разделял их… хм… заблуждения». Император имел в виду, конечно же, свои либералистские наклонности, былое желание реформировать всю систему государственного управления, отменить рабство постыдное, скостить солдатчину. Но Пьер вспомнил 12 марта 1801 года. Он, как никто, знал, что Александру есть за что себя упрекнуть. Родную кровь не пожалел, лишь бы корону надеть – так говорили все, в том числе, и враги государства. Бонапарт, нынче, верно, плещущийся в одном из адских котлов, специально подпустил фразочку, чтобы развязать войну с Россией. Такова была власть признания истины. И если Раевский зайдет слишком далеко… Впрочем, не зайдет, этот тип из тех, кто всегда смотрит себе под ноги. Так вот, записку показал и Пьер. В нее был вписан генерал-майор князь Волконский, Сергий Григорьев сын, командир объединенной бригады в 19-й дивизии 2-й Армии. Александр перевел взгляд бледных глаз с записки на Пьера, начал, сначала недоуменно, потом решительно. «И когда же они… осмелятся?» «В самом скором времени, Ваше Величество», - сказал Йохан Дибич, который сию записку под диктовку Пьера и начертал. – «Они хотят убить…» «Меня? Пусть убивают», - проговорил Александр. – «Вместе с тем они убьют и Россию. Того, возможно, и хотят». «Прикажете кого-нибудь арестовать?» - продолжал Дибич, а Пьер за ним наблюдал, молодец, отрабатывает свою ренту, знает, что нужно делать в таких случаях и не робеет совсем. «Арестуйте…», - белый, словно изваянный из мрамора, палец императора заходил по ровным строкам. У Пьера замерло сердце – Сержа государь знал, хорошо знал в разных качествах, не всегда приятных, сейчас назовет его имя и надо будет вступиться. «Для начала, полковника Пестеля», - проговорил, наконец, император. «Ваше Величество, полковник Пестель является настоящим главой этого преступного общества», - заговорил Пьер, не дожидаясь, пока Дибич сымпровизирует что-то. – «Он метит во вторые Бонапарты. Очень опасный человек». Бонапарт – имя, которое государь ненавидел, хотя император французов и главный его соперник уже давно лежал в могиле на болотистом острове. «Откуда ты знаешь, князь?» - Александр говорил по-прежнему не спеша, растягивая слова, будто бы планы заговорщиков его совсем не взбудоражили. «Ваше Величество, брат моей супруги, имя которого вы видите в сем списке, доложил мне о преступных намерениях своего подчиненного…», - заговорил Пьер, но государь прервал его на полуслове: «Дурак. Лжец. Да в придачу подлец». И было непонятно, относятся ли слова к князю или к родственнику князя. Но с этого мгновения он понял, что надо действовать. Планы рушатся, и это разрушение нельзя прекратить. Единственный способ – умертвить императора, и чем быстрее, тем лучше. Но если Софья его не поддержала тогда, предсказав мрачное будущее для всех них, то государь был бы жив, так или иначе. 
Раевский ничего этого знать не мог. Но этот тип умен, слишком умен, поэтому становится опасным… Когда Пьер чувствовал опасность, он испытывал не страх, а гнев. В том был и секрет его контратаки под Аустерлицем, во главе Фанагорийского пехотного полка, со знаменем в одной руке и со шпагой в другой – не отчаянная храбрость, не стремление отличиться, стать героем этого обреченного дня,  а страшная ярость на этих олухов, уронивших собственное знамя, удирающих со всех ног от плотного ружейного огня якобинцев, и, если взять шире - на трусость младших чинов, на некомпетентность командиров, на жирного Кутузова, пьяницу Буксгевдена, недоумка цесаревича Константина, на сопливых австрийцев. Ярость утихомирилась только при виде крови – собственной и чужой, изуродованных трупов под ногами и тягучей боли в правой руке, переломанной в рукопашной так, что кость была видна снаружи и Виллие потом предложил ее отсечь, чего Пьер, вновь разъярившийся, только теперь на умников-эскулапов, допустить никак не мог.  Что утихомирит его зарождающуюся злость на этого героического Раевского, который знал слишком много.
«А вы догадливы», - отметил Пьер угрожающим тоном. – «Как вас еще не назначили в Военно-Судную комиссию? Авось пользы от ее действий было бы побольше».
Раевский побледнел, видимо, понимая, что попал в точку и разъярил своего визави. На это генерал не рассчитывал. Его бледность послужила князю сигналом – нет, его свойственник не зашел в рассуждениях настолько далеко, чтобы наткнуться на правду. Которую, если честно, сам Волконский хотел бы позабыть.
«Вижу, тамошние господа и так неплохо справляются», - проронил Николай. – «Хотя я, в свою очередь, удивлен, почему от этого дела отстранили вас. Выходит, вы ничего не решаете…»
Пьеру снова пришлось давить разраставшуюся в груди ярость. Раевский констатировал очевидный факт, но как же дерзко он это делал. Неудивительно, что такой человек, несмотря на всяческое уважение к нему в свете, не был любимчиком власть предержащих и прозорливо старался держаться дальше от столиц.
«Вижу, что и без моего влияния вы весьма прилично справляетесь», - заметил князь, давя в себе желание закричать от отчаяния, предвидя, что сейчас ему напомнят о Михаиле Орлове и его драгоценном старшем братике, вызволившем того из темницы. 
«Я не буду просить за князя Сергея», - сказал Раевский спокойно, взяв себя в руки так, что на его пергаментно-серых щеках вновь появилось подобие румянца.
«За него бесполезно просить», - развел руками Волконский. – «Государь настроен решительно против него. C’est la case perdue, к сожалению. И мы все это сознаем, хоть, конечно, о том больно думать. Единственное, что мы можем сделать, - так это позаботиться о его супруге».
При упоминании о Мари ее отец вздрогнул, и лицо его снова потемнело.
«Если ваша забота состоит в том, чтобы выманить ее, полубольную, сюда, вместе с дитем, внушить ей какие-то романтические идеи…», - тихо произнес он.
Пьер легко усмехнулся.
«Послушайте, у меня самого дочь тех же лет, что и ваша Мария, я прекрасно понимаю ваши чувства, но, простите уж меня, надо было раньше думать. Ведь вы же прекрасно знали, что Серж состоит в тайном обществе. Думали, он из него выйдет ради ее прекрасных глаз? Вынужден вас огорчить. Сергей – не тот человек, который готов пожертвовать общественным ради личного. Я его полжизни знаю, могу ручаться».
Раевский был готов к подобным нападкам и уже знал, как на них ответить.
«Может быть, он и не готов, но я на него рассчитывал как на честного человека», - проговорил он. – «Между нами была определенная договоренность…»
Он прервался. Снова сероватая бледность проявилась в лице, вокруг губ, - нехороший симптом, признак застаревшей сердечной болезни, проявляющейся в минуты волнения. Дыхание его сбилось, но Пьер, вместо того, чтобы предложить собеседнику воды, вина, открыть окно, смотрел на него внимательно и сосредоточенно, втайне наслаждаясь его замешательством.
«Расписка?» - уточнил он, слегка улыбаясь. – «В том, что Серж покинет тайное общество перед свадьбой? А не могли бы вы мне ее показать? А то я о ней столько уже слышал, но ни разу не видел».
Раевский заметно растерялся. Дурнота не проходила, но он, чувствуя, что волей-неволей загнан в угол, решил пойти в атаку.
«Вы не знаете, как все было обставлено», - проговорил он сдавленным голосом. – «Ваш beau-frere не сам ходил свататься. Прислал Орлова. Сам уехал на Кавказ. Потом мне сказали – если бы я отказал, он бы там так и остался, поводов возвращаться в Малороссию ему не было».
«Но вы не отказались», - заметил Пьер.
«Из того, что он принял такое решение, я сделал вывод, что намерения его серьезны… На Кавказе же не было всерьез никогда тайного общества…»
«Постойте, как же Ермолов?» - нахмурился Пьер.
«Тому это не надо было никогда. Вы же привлекаете только тех, кого не считаете своими соперниками», - Раевский окончательно собрался, взглянул ему в глаза, и взгляд его вновь сделался стальным, неумолимым, и стало понятно, что он не собирается так быстро сдаваться.
«Но, очевидно, Серж получил от вас задание создать тайное общество на Кавказе», - продолжил он другим тоном. – «Я так и понял, не дурак. Кроме того, я знаю про проект Эллады… Все там Алихана так и просили, двиньте, мол, полки на Грецию, плевать на государеву волю. А ваш зять, верно, пришел его побуждать с официальными бумагами наперевес».
Пьер выждал паузу. Он снова смерил его глазами, и снова неконтролируемая ярость поднялась со дна сердца. До чего додумался, будто он, Пьер, с Ермоловым заодно? Сейчас еще договорится до того, что и с Милорадовичем он был заодно… Вот уж кого не жалко. Фанфарон решил половить рыбку в мутной воде и выйти в диктаторы, не давая Николаю взять обещанный ему и уступленный Константином престол. Практически подготовил это возмущение при повторной присяге, по иронии судьбы пав его жертвой.
«Вы фантазируете», - проговорил он. – «Но мне интересен ход ваших рассуждений, Николай Николаевич. Продолжайте, прошу вас».
«Князь, верно, вы полагаете, будто я закадычный друг Ермолова», - спокойно усмехнулся Раевский. – «Только потому что на «ты». Но все сложнее. Наверное, у вас тоже были такие вроде бы как друзья, а на деле – совсем не друзья, если вы понимаете, о чем я. Делите с ним кров и кусок хлеба последний от себя отрываете, а он забирает от вас самое дорогое, например, невесту…»
«И это умник сей знает», - с негодованием подумал Пьер. Софи, сколь бы скрытной она не была, наследила много где своим романом с графом Ливеном. Вот и до Киева дошло, и до Одессы тоже. И ни для кого не секрет, что в любовники его расчетливая жена выбрала его, Пьера, товарища, сослуживца, заместителя. «Было бы лучше, если бы я уложила себе в постель лакея?» - заявила она как-то в ответ на его упреки. – «Или же какого-нибудь иностранца, как это делают так называемые приличные дамы?» Пьер даже не смог разгневаться на нее как следует тогда, а потом понял, что резон в ее словах есть. Граф был свой. С ним было понятнее. Только слухов никаких быть не должно, сплетники должны языки проглотить, а Софи об этом беспокоилась – по крайней мере, раньше… Князь остановил себя – вполне возможно, что Раевский тут про себя и свои отношения с Ермоловым рассказывает. Мало ли что там было…
«Так вот, с невестой – Бог с ней, ну а славой делиться никому не хочется, и я не исключение», - продолжал Раевский. – «Мне не нужен Алексей II, император Всероссийский. Совсем не нужен… А вы, верно, уже нашли способ с ним договориться».
«Ежели Серж додумался до подобной глупости, как толкать Ермолова на триумфальную победу и на коронование вместо государей всероссийских, то это его воля. У него слишком много своей воли», - с искренним возмущением выговорил Пьер.
«Охотно в это верю, но тогда, поверьте, мне было все равно, сам ли он действовал или ему приказали», - продолжил Раевский. – «В любом случае, я понял, что на Кавказе ему оставаться уж никак нельзя».
«И вы согласились отдать за него свою младшую дочь?» - Пьер проговорил, вздохнув несколько обреченно. – «Только ради того, чтобы он не выскользнул из ваших рук и дал вам насладиться властью, от которой вы бегали всю свою жизнь?»
Раевский криво усмехнулся. Боль, пронзившая его сердце, начала, наконец, отступать, и выглядел он заметно лучше.
«Я думал, сватовство к Маше – только предлог», - проговорил он потише. – «Что он найдет еще какой-нибудь повод там остаться. Орлов сказал мне то, что я и так отлично уже знал, про его членство в Союзе, и я придумал эту расписку».
«Чтобы точно его зацепить», - дополнил Пьер. – «Но теперь вы этой запиской размахиваете для того, чтобы доказать свою благонамеренность».
«А что, я должен говорить все, как оно есть?» - усмехнулся его визави. – «Сержу хуже не станет уже, а у меня, простите, семья, и никому не станет легче от того, что меня или моих парней бросят туда же, куда и его. Вижу, что и у вас такие же соображения. И у князя Репнина тоже…»
Волконский опять побагровел. Ярость стала полной. Его впервые обвиняли в предательстве интересов – и кто же, вот этот ловкач, нацеленный загребать жар чужими руками?
«Нет уж», - процедил он сквозь зубы. – «Чистенькими вы не выйдете. Вы еще наглость имеете просить нас вернуть свою дочь в лоно вашей семейки. Да и внука вашего, чтобы он вырос таким же…», - Пьер чуть было не произнес «негодяем», но вовремя сдержался и оборвал свой гневный монолог на полуслове.
«Договаривайте», - холодно произнес Николай Раевский.
«Да идите вы к чертовой матери!» - князь резко встал, хлопнул кулаком по столу, отчего с него разом полетели бумаги. Заметная вмятина осталась на зеленом сукне, повторяя очертания его сжатых пальцев.
«Успокойтесь, удар же хватит», - Раевский явно наслаждался ситуацией.
Пьер опомнился. Несдержанность ему стоила дорого, хотя проявлял он за всю жизнь крайне редко. Но те, кто стал невольным свидетелем или жертвой, сумели подпортить ему репутацию. Взять хотя бы историю с этой обидной кличкой от недругов. Если бы он в Вене сумел деликатно пройти мимо, услышав за дверью императорских покоев знакомые голоса, то ничего такого не было бы, он бы так и остался «каменным князем», непоколебимой глыбой… Ничего, всем участникам этой истории он отомстил, да как еще. Долго еще не вспомнят.
«В любом случае», - проговорил он почти официальном тоне. – «Княгине самой решать, с кем и как ей теперь жить. Она взрослый человек и обладает вполне трезвым суждением».
«Она не может обладать трезвым суждением. Вы ничего не знаете об ее здоровье, о том, что она перенесла…», - продолжил Раевский уже не так бодро, как раньше.
«А вам не кажется, что вы распоряжаетесь ей налево и направо?» - спросил Пьер. – «То выдаете ее замуж из каких-то своих соображений, то заставляете с мужем разводиться, чтобы свою шкуру сохранить».
«Она не любит Сержа», - вдруг сказал Раевский, зная, что такие аргументы вряд ли подействуют на князя. – «Вы хотите привязать ее к человеку, который ей никто. Просто так, потому что надо, потому что…»
Он не упомянул происхождение своего зятя, но Волконский знал, что тема эта рано или поздно всплывет. Он про все знал, но не считал тот факт, что Сергей – наполовину принц Конде, брат убиенного Энгиенского, хоть сколько-то важным для их общего дела. Так, одна из регалий, можно козырнуть при случае. Но Раевские, очевидно, видели в сем незначащем обстоятельстве некий решающий факт и все еще на что-то надеялись.
«Скажите», - вдруг сказал он. – «Жена вашего брата Давыдова, того, который Александр Львович, - она же из роялистской семьи, бежавшей от бунта черни? Кажется, Аглая ее зовут?»
Судя по тому, как покраснел Раевский при упоминании ее имени, Волконский заключил, что сия родственница – не просто родственница. Она могла и просветить насчет Сержа, и наговорить множество обещаний в интимных обстоятельствах, которые явно имели место быть, иначе бы почтенный Николай Николаевич не выглядел нынче, как напроказивший школьник.
«Вы правы, но это не имеет никакого отношения к делу», - твердо проговорил Раевский. – «Ни этот мой брат, ни его супруга не считали нужным знаться с заговорщиками. Или вы думаете, что родня одним миром мазана?»
«Вы что, я просто предположил, что Аглая… Как ее по батюшке, кстати? – могла указать вам на кое-какие обстоятельства, которые заставили вас принять окончательное решение о браке, а потом – заполучить опеку над этим вашим внуком».
Кровь отхлынула от лица Раевского.
«Сейчас это не имеет никакого значения», - хрипло проговорил он. – «Я знаю, какая участь ждет Сергея. Собственно, это его вина, но если и Мари должна вместе с ним… Вы сказали, у вас тоже дочь, вы бы ее отправили?»
«Алина сама бы поехала за своим дядей», - отчеканил Пьер.
«Ладно», - Раевский поднялся со стула, утомленный бесплодной беседой. – «Не хотели по-хорошему, будет по-плохому. Как вы уже сказали, я слишком много знаю. До сей минуты у вас еще был шанс рассчитывать на мое молчание. Но нынче я сделаю все, чтобы вас закопать. Всю вашу порченую семейку».
«Не успеете», - проговорил князь и протянул руки в сторону Раевского, удалявшегося в сторону двери.
Пьер сам не знал, как это вышло. Он даже думал, что ничего не получится. Губы сами сложились в слово «Умри», и быстрая судорога пронзила руку от предплечья до кисти. Пьер увидел белую шаровую молнию, метнувшуюся к его гостю, отбросившую его назад, так, что тот застонал и схватился за грудь, еле устояв. Тот прошипел проклятье, но сумел удержаться на ногах – давнишний навык, позволявший в свое время доводить сражения до конца, будучи тяжко раненным.
«Потом будете дважды думать, прежде чем угрожать мне», - на прощание проговорил Пьер, почувствовав заметное облегчение после разговора и ухода Раевского. Он был уверен, что удар если не заставит того молчать, то обезвредит его на долгое время.
Победа была за Пьером, но осадок остался, да и сил потрачено немало. И нынче он, проигрывая сцену от начала до конца, понимал, что утратил свое хваленое качество сдержанности. Что-то ушло безвозвратно после Таганрога, и он уже превращается в нервическую «бабу»… Когда он вспомнил это глупое слово, эту похабную частушку, которую придумала не солдатня – ей-то почем знать, кто есть кто в свете? – а заговорщики-журналисты, кормившиеся, в том числе, и с его руки, то на ум пришел весь этот глупый эпизод, случившийся во время Венского конгресса.
…Коридоры Шенбруннского дворца слишком темны, - вот же ж, и здесь на свечах экономят. Пьер пробирался по ним к своей комнате, примыкающей к государевой. Так уж повелось – если Александру что-то понадобится в любое время дня и ночи, Пьер мог прийти к нему немедленно, составить любое донесение, переговорить по секретной части, выслушать тайные намерения и мысли императора. Далеко ходить не надо – да и посылать лакея тоже – достаточно условного стука в стену, там, где она только кажется плотной, основательной, а на деле обшита тонкими деревянными панелями. Около этой стены Пьер распорядился поставить свою узкую походную кровать. Он не волновался, что государь может застать его врасплох – Пьер не поддавался на многочисленные искушения, которыми пестрил веселый «танцующий» конгресс. Балы, маскарады и концерты посещал из чувства долга, а не удовольствий ради, и, как подозревал, поэтому и прослыл среди венской знати отчаянно скучным человеком, не в пример собственному государю, очаровавшему всех дам, но не забывавшему и про дела дипломатические. Князь отлично понимал, что государственные решения принимались не только  во время заседаний конгресса, но и в обстановке куда менее официальной, а иногда и интимной, поэтому осуждать веселящихся политиков и государей европейских он не мог.  Нынче был маскарад, продолжившийся далеко за полночь. Князь пошел на него, не потрудившись надеть костюм – только потому, что на него пришел император Александр. Оставить государя одного Волконский не мог – пусть многие нынче и позабыли, но сам он прекрасно знал, что шведского короля Густава III смертельно ранили именно на маскараде – на такие мероприятия пускали всех подряд, и любой мог подойти к государю, каждый мог заговорить с ним и вынуть смертоубийственный кинжал… Принципиальность русского императора много кому не нравилась, его предложения заставили наморщиться немало коронованных лбов. Да и кроме того, поражение и свержение Бонапарта не означало еще, что его сторонников стало значительно меньше… Какой соблазн рассчитаться за унижения! Пьер предвидел все эти опасности, поэтому и являлся с Александром повсюду, наплевав на свои истинные желания и самочувствие. Вот и нынче он, не теряя императора из виду и для приличия нацепив черную полумаску, слонялся по залу, пробираясь среди разноцветных домино, танцующих арлекинов, амуров, психей, чертей и ангелов, знаков Зодиака и стихий. Раз его остановили, фактически загнали в угол две маски, одна одетая царицей Ночи из «Волшебной флейты» - позолоченная корона, черный бархатный плащ, унизанный сверкающими месяцами и звездами, черная вуаль скрывает волосы, вторая в белом бархате с розовой вышивкой в виде бабочек и цветов. Царица Ночи показалась Пьеру смутно знакомой, пусть и говорила с ужасным немецким акцентом и голос ее был неестественно низким.
«Вы с удовольствием бы уехали отсюда, но не можете, ибо вы всегда были человеком долга», - на прощание проговорила та, что была в черном. – «Вы чувствуете себя одиноко и потерянно, но скажите хоть слово, и я последую за вами куда угодно. Собственно, я всегда того хотела, целых десять лет».
Пьер резко покраснел – слишком много откровенности для незнакомки, и на что она намекает, указав на «десять лет»? Ее расспросы и заключения выдавали в ней человека, близкого к нему, почти что члена семьи, и это его крайне настораживало. Хотелось взять ее за руку и снять с нее эту вуаль. Собственно, где-то он уже видел эти беспокойные карие глаза, и ночь одна представилась ему, когда он был одинок и пьян и явился к обладательнице похожего взгляда за утешением и лаской… Что за ерунда, ведь эта королева Ночи и похожа на Варвару Репнину, такой же рост, такая же легкая сутулость… На всякий случай, Пьер решил удалиться от маски подальше, сухо попрощавшись. Тем более, и государя уже не было видно, поэтому и князю пора уже уходить.
…Придя к себе, Пьер приказал зажечь все свечи в его покоях. Ему действительно было одиноко и больно, как никогда раньше. Варвара… Да, он не должен был тогда приходить к ней, но искренне думал, что на следующий день он погибнет и всем будет все равно. И впрямь, казалось бы, никто не вспомнил, никто вслух ничего не сказал. Пьер не погиб, а даже отличился, Варваре стало не до терзаний совести – ее муж был тяжело ранен в обреченной кавалерийской атаке и попал в плен к французам, она узнала о его местонахождении и сумела пробраться на вражескую сторону, чтобы ухаживать за своим Николя. Но, как оказалось, ничто не забыто. Что сказала эта Ночь, укрывшая себя темнотой прямо, как тогда, 4 декабря, когда она – или такая же как она прижалась к его груди? «Вы всю жизнь окружены людьми, но страшно одиноки. Те, кто должны любить вас, или перешли в жизнь вечную,  или променяли вас на менее достойных. Вы заменили чувства долгом и полагаете, что спасены…» Как же она права, эта дама, так похожая на Варвару! Почему он ей ничего не ответил, не подыграл? Вот же ж чурбан, в самом деле, как каменный! Надо было ответить ей, надо было пригласить ее – нет, не сюда, здесь каждый звук слышен через стену, лучше все-таки на постоялый двор поприличнее, или же найти уголок укромный близ бальной залы… У Пьера уже больше месяца никого не было в постели, и голод тела начал его уже мучать. Однако искать одноразовых связей не хотелось – после четверти часа плотских восторгов душевная пустота чувствовалась еще острее. Князь уже думал о том, что неплохо бы опять сблизиться с женой, но та, формально сопровождающая его, была неуловима – лишь изредка он видел край ее светлого платья, слышал ее надменный смех, ловил прохладный взор серых, с прозеленью, глаз, видел, и забывал тотчас же.
Волконский встал, разделся, сам погасил все свечи, лег в постель, перекрестился на ночь и укрылся одеялом. За стеной послышались торопливые шаги, приглушенный смех, потом веселые голоса. Государь явился в свои покои не один – ничего в том удивительного не было, право слово. Надо было все-таки последовать его примеру и привести Царицу Ночи, кем бы она не была, его невесткой или какой-то венской мещанкой – прямо сюда. Но время упущено, и маску эту теперь не найдешь. «Не судьба», - подумал Пьер, закрывая глаза. Перед тем, как заснуть, он решил назавтра навестить княгиню Варвару, невзначай заговорить с ней о своей встрече на маскараде, о таинственной незнакомке, переодетой в очень красивое домино, и посмотреть на ее реакцию.
…Пьер проснулся резко от громких стуков и скрипов, доносившихся из-за стены. В полусне казалось, что там происходит нечто неладное. Совсем неладное – ограбление, а то и убийство. «Вот как всегда – чего боишься, того и накликаешь», - подумал князь, прежде чем резко открыть глаза и вскочил с постели. Прислушался внимательнее. «Помилосердствуйте, прошу вас…», - умоляюще говорил Александр, то вскрикивая от боли, то всхлипывая. – «Это… О Господи, нет, нет! Я сейчас умру… Прошу вас! Нет! Да! Вы… вы чудовище! Пощадите меня, не так быстро! Ох, спасите!»
Это «спасите», громче других слов сорвавшееся с уст его императора и повелителя, разбудило решительность Пьера. Он резко шагнул к письменному столу, рванул на себя ящик, нащупал пистолет, который всегда держал заряженным – на всякий случай, мало ли чего ждать от здешних союзников, - схватил его и кинулся к стене. Двинув левым плечом, он проломил в ней брешь и ворвался в соседнюю комнату, держа наготове пистолет. «Кто здесь? Оставьте государя!» - рявкнул он, и только потом опустил взгляд на растерзанную императорскую кровать, увидел два обнаженных тела на ней. Александр лежал навзничь, а чуть ниже, между его ног, на коленях пристроилась его нынешняя любовница. Пьер в полутьме заметил ее темные волосы, змеившиеся по белым матовым плечам, спускаясь до талии. Та лениво оторвалась от ласки, которая и заставляла ее венценосного партнера кричать благим матом, и посмотрела на него. Пьер вскрикнул, попятился вон из комнаты… «Вот идиот же! Как баба старая, право слово!» - донеслись до него слова императора, которому он испортил все ночное свидание. Но это уже не имело никакого значения для Пьера. Ведь в прекрасной вакханке, ласкающей государя, князь узнал свою супругу. Ошибок не было – она, точно она, и взгляд ее, туманно-наглый, и распухшие губы уже перепачканы, видать, он вломился в минуту кульминации, испортив своему повелителю все удовольствие, какое Софи так старалась ему доставить… Он страшно хотел разрядить пистолет в ее ухмыляющееся лицо, но вместо этого вынул пулю. А в коридоре уже собрались на шум дворцовые слуги, боязливо перешептываясь, и адъютант его, Алсуфьев, чьи покои находились напротив, бежал к нему, застегивая мундир, накинутый на голое тело –  видать, тоже с кем-то развлекался. «Разойтись!», - прокричал Пьер. Его словно не расслышали, а офицер стоял, переводя взгляд с его лица на руку, еще сжимающую пистолет – и понял, что выглядел опасным безумцем, в одной рубахе, с пятнисто-красным лицом, растрепанными волосами. «Государь в порядке. Я тоже. Идите к себе. Это приказ», - сказал он по-русски и повторил то же самое по-немецки, потом выдохнул и ушел к себе. Проем в стене он закрыл ширмой и с облегчением увидел, что с обратной стороны сделали то же самое. Завтра вызвать плотников, починят… Пьер уселся в кресло, унимая бьющееся сердце. Приказал насмерть перепуганному лакею, который шептал, что «вам доктора надо вызвать, горячка нервическая у вас тогда так же начиналась…» Тогда – пять лет тому назад, в Париже, после того, как эта женщина, эта дьяволица, его чуть не убила – в прямом смысле. Он отмахнулся от верного слуги, приказав принести чего покрепче, рома, коньяку или даже водки – все равно. Слуга покосился на него, но послушался, и Пьер, ощутив, как тепло после выпитого разливается по телу, отяжеляет его, заставляет сердце биться ровнее, сумел даже задремать до утра…
Наверное, после этого происшествия Пьер и втайне возненавидел государя. Ненависть эта была планомерной и рассчитанной, хотя причины для нее были сугубо интимными. Не то чтобы князь рассчитывал на верность жены – мудрено ли, если она с 1810 года оставалась его супругой лишь на бумаге? Он ее сам прогнал от себя, дав ей тем самым полную свободу. К чести, Софи достойно воспользовалась этой свободой, о ней не ходили скандальные слухи, какие ходят уже много лет о жене его приятеля Закревского, рыжей и распутной Аграфене, которая дарила свою благосклонность всем, кому заблагорассудится, не отказала в свое время и ему самому… О связи жены с графом Ливеном, своим хорошим приятелем, Пьер знал прекрасно, но почему-то не ревновал – может быть, потому что ни разу их не видел вместе сам, а, может быть, потому что граф сам открыл перед ним свою связь с Софьей. «Живите уж, как хотите», - тогда отмахнулся рукой Пьер. – «Только от тебя она рожать не должна. Нынче все знают, что мы в разъезде». Кристоф понимающе кивнул, и больше к этому вопросу они не возвращались, общаясь в свете и переписываясь так же, как прежде. Но венское происшествие – дело другого порядка. Почему – Пьер и сам не мог сформулировать, но нутром ощущал, что такая измена была хуже, много хуже многолетней связи, которую Софи поддерживала со своим курляндцем. Нынче, когда князь думал о происшествии в Таганроге и пугался самого себя, он вспоминал о том, что случилось десятью годами ранее, и успокаивался – он отомщен. По-хорошему, надо было сделать то же самое еще тогда… Потом и себе пулю в лоб пустить, и нечего было городить огороды с этими тайными обществами, вовлекать туда ни в чем не повинного Сержа, которому нынче голову отрубят, а то и четвертуют. Не надо было бледнеть от каждой тени, от каждого случайного вопроса. За унижение и расправа должна быть немедленной – чего десять лет-то ждать надо было? А Александр именно унизил его, своего телохранителя и верного слугу, который когда-то помог ему надеть на себя корону. Ведь знал, что все слыхать за дверью. Знал, что Пьер спит в таких случаях чутко. Да еще… То, чем они занимались, и было, по сути, унижением, превращением ее, княжны из Рюриковичей и Гедиминовичей, первой аристократки России, в некую вещь для любовных утех. И, наконец, Пьер прекрасно запомнил и «идиота», и «старую бабу». А слухи о ночном происшествии пошли волнами шепотов по гостиным, по кордегардиям – надо же, неприступная глыба, тот самый Петрахан, которого всегда побаивались и уважали, боясь лишний раз задирать, вдруг услыхал, что государь с кем-то весело проводит время, ворвался в покои с криками «убивают, грабят!», прям как камер-фрейлина, точно ж, баба как есть баба… На каждый роток не накинешь платок, эта «баба» проникла повсюду, вот уж и в солдатскую песенку залезла, сочиненную, кстати, аккурат после Семеновской истории, в которой его выставили виноватым – еще одна вина государя перед ним. Тот погиб, сам не зная, за что. Видать, и подзабыл тот эпизод в тот же день, потому что немилости для Пьера не последовало, правда, Софи через два дня уехала из Вены в Англию, потом в Италию – либо по своему почину, либо ей мягко дали понять, что видеть рядом не хотят. Но нынче, если его душа блуждает где-то близко, Пьер готов все ему объяснить. «Ваше Величество, вы убиты верными слугами, потому что верность их не ценили», - сказал он шепотом, оглядываясь по сторонам и, наконец, найдя в красном углу, близ затемненных икон, портрет Александра, перетянутый черной лентой. – «Вы унижали и позорили их. Одни притворялись, что это в порядке вещей. Другие даже радовались такому вниманию от вас, как псы, которым кинули кость. Но были и те, кто не мог стерпеть такого обращения. Я относился к третьим… Только вы так и не потрудились этого узнать. Вашим последним словом стала брань на меня. Вы назвали меня «неблагодарным», так и не поняв, что мне не за что было вас благодарить. Поэтому не обессудьте, если так вышло. Царствие вам небесное и вечный покой. А я с Господом сам как-нибудь объяснюсь, когда придет мой час».
…На душе сделалось спокойно и мирно, как никогда. Может быть, тот, к кому Пьер обращался, его услышал, понял и простил. Но вряд ли. Такие, как Александр, никогда не прощают, да что там – не слышат, хотя могут сделать вид, что слушают. А этот еще и глуховат с детства, вроде бы как стеснялся своего недостатка, но, как в случае с близорукостью, глухота выходила ему на руку – можно закрыться от слов, просьб, предложений, притвориться, что не расслышал, повернуться тем ухом, в котором навсегда поселилась тишина, но при этом не оставлять подозрительности, злиться на тех, кто, желая быть, наконец, расслышанным, невольно повышал голос – сколько раз сам Пьер инструктировал новеньких флигель-адъютантов, впервые являвшихся с докладом к царю: «Не повышайте голос, Бога ради, даже если покажется, что вас не слушают. Вставайте всегда справа, но никогда не подходите сзади…» Новый государь, вроде бы, на остроту органов чувств не жалуется, скорее, напротив, слишком уж внимателен.
Как бы то ни было, Пьер ощутил себя прощенным – и понял, что ничего из того, чего он боялся, никакие страшные последствия ему не грозят. И с дочерью будет все в порядке, нечего опасаться.
Он вышел из комнаты, направившись к Алине. Постучался, позвал ее, ответа не услышал – неужто спит? Думал уже отвернуться, подождать, но некое смутное чувство вновь поднялось из глубины души – и он, потрогав ручку двери и убедившись, что комната открыта, тихо, почти на цыпочках, проник в спальню дочери.
Той уже разрешили вставать, но выезжать покамест было нельзя. Алина лежала на невысоком диване, облокотившись на ручку, в домашнем платье, волосы, заплетенные в косу, развились слегка, рот приоткрыт, дыхание мерное, без задыхания и хрипов, как во время болезни – все к лучшему... Отец подошел к ней поближе, стараясь не разбудить, и увидел, что в руках ее, прижатых к груди, - портрет его дяди, тот самый, миниатюрный, снятый с него в Вене новомодным художником, сделавшим Сержа невозможным красавцем. Вот что, значит…  Пьер отвернулся и так же тихонько вышел из комнаты, потом приказал собираться и ехать к Жеребцовым. Муж Паши, как всегда, в деревне, значит, она будет рада его видеть. Всегда же рада… А он у любовницы и спросит, что ему тут делать.
По дороге, глядя на унылые сумрачные улицы, Пьер опять погрузился в тяжкие думы. Сам он выплывет, сколь угодно, и не такое бывало, но с дочерью что делать? И почему он столь глуп, что не понимал ее поведения, отрицал очевидное? Конечно, она уже выросла, конечно, ее дядя был идеал всего. Она-то и мужчин других особо не видела, имеется в виду, достойных – нынешнее поколение, ее сверстники, сплошь притворяются стариками и циниками, ни любить, ни воевать не способны. И нет никакого греха, если она вот эдак влюбилась в Сержа, что даже пошла к нему, первая из всех, и что этот портрет держит у себя в спальне… Странно, но он не пылал неистовой отцовской ревностью, запрещающей делить его детище с кем-либо еще. В самом деле, князь Сергей – la case perdue, Алина это первая поняла, вот и заболела с горя. Ежели так судить, он и сам давным-давно, на заре нынешнего века, бездумно влюбился в красоту и таинственность, в белые руки, скользящие по золотистым струнам арфы, в невинно-бесстыжий взгляд светлых глаз, обрамленных стрельчатыми ресницами, но, в отличие от Алины, не было у него никого, кто бы его остановил. Митя пытался, да что там Митя, Пьер его выслушал, но не расслышал, и Катиша тоже его предупреждала, а он списал все на ревность стареющей дамы к шестнадцатилетней девице. Так что дочь упрекать он не хотел и не мог, так и сказал Прасковье, встретившей его у порога, как всегда, накормившей досыта, уложившей его в пуховую постель, даже не требуя никакой отплаты за месяцы разлуки – почувствовала, что он не в силах, заметила, что он старается запить свою печаль и усталость. Ей и объяснять, собственно, было ни к чему, за что Пьер ее и ценил, и не хотел никак с ней расставаться, хоть были и моложе, и красивее, и стройнее, и умнее.
Полина задернула шторы в спальне, наклонилась над любовником, чтобы поцеловать его на ночь, подавив вздох – неужто не позовет, неужто завтра с утра встанет да поедет к своей змеюке законной, да опять по делам, коих у него водилось всегда неисчислимое количество, и в которых Полина не особо разбиралась, зная только, что ее ненаглядный – важный, очень важный человек при армии, и, если он будет в духе, в чем дама, правда, глубоко сомневалась, - выпил-то много, да и приехал несколько навеселе, завтра болеть будет, - то надо будет попросить за племянника мадам Власовой, да еще за зятя Полининой тетки, опять у него какие-то неприятности, как бы не по делу четырнадцатого… О том происшествии, о «несчастных», которых арестовывали в связи с возмущением на Петровской площади, госпожа Жеребцова пыталась поговорить с Пьером за обедом, хотя бы узнать, что именно тогда бывало – она в Москве тогда жила, до нее только слухи смутные доносились, каждый на свой лад пересказывал, да, как всегда, истины не допытаешься, а Петруша может всегда так понятно объяснить, что любой туман развеивался, и картина выстраивалась четкая, причины становились такими, что яснее не бывало, неопределенность уходила и жить становилось не так страшно, как обычно. Однако ее возлюбленный так тяжело глянул на нее, и так грузно опустил кулак на стол, что посуда жалобно звякнула, а Прасковья Алексеевна только вздрогнула, почувствовав, как сердце ее вторит звону потревоженного столового хрусталя.  «Сволочи», - выговорил Пьер. – «Неблагодарные». «Да-да, мыслимое ли дело», - зачастила она. – «Как можно-то так  было? Да все из приличных семей, кто и женат да с детками. Так бы и до революции дошли бы, не надо нам, как в Неаполе, ты сам говорил, помнится…» «Замолчи», - прервал ее князь, посмотрев на нее совсем нехорошо, и сердце у дамы ухнуло в пятки – прогневала кормильца, сейчас опять уедет, Бог весть когда вернется, да и вернется ли… «У меня голова жутко болит», - добавил он несколько жалобно, и Полина засуетилась, приказала постель стелить у себя, возилась вокруг него, создавая ту самую заботу, за которой Пьер и приходил к ней, лишенный такого в собственном дому – что в родительском, далеком и забытом уже, что в семейном, где жена, «змея подколодная», только и ждала его смерти, дети были неблагодарные, об остальных домочадцах и говорить нечего.
И вот он, получив от Полины то, за чем и пришел, лежал в постели, понимая, что спать не хочет, что микстура, которую ему предусмотрительно достала любовница, Бог весть когда еще подействует, а на что-то большее радушная хозяйка может даже не рассчитывать, сил у него на такие развлечения нет, и следил за ее поспешными движениями.
«Не уходи покамест, Пашенька», - проговорил он. – «Я зачем приехал… Мне с тобой посоветоваться нужно».
Полина замерла, вглядевшись в лицо его. Сказал Пьер это весьма жалостливым тоном, каким-то серьезно-торжественным, и женщина испугалась на мгновение, - вдруг он заболел чем смертельным? Признаться, выглядит Петя плохо, похудел, лицо совсем серое, выпили из него всю кровь разные паразиты, что его окружали, а он слишком хороший для того, чтобы прогнать их всех поганой метлой.
«Я тебя слушаю, милый», - она присела у постели, склонила свою черную гладко причесанную голову над ним.
Он заговорил об Алине, и его подруга только вздохнула тяжко. При всей своей угодливости она не могла сознаваться, что более всего ревнует любовника к его родной дочери, которую Пьер неслыханно баловал, не решался отпускать от себя, найдя ей приличного ее статусу и положению жениха, а ведь девице уже двадцать два года, пять лет уже выезжает… Эдак превратится в такую же змеюку, как и матушка ее, которая постоянно с собой возит дочь, не давая ей как следует пожить в московском и петербургском свете, да еще и репутацию ей портит своим присутствием, все думают, что дочка от матери ничем не отличается. К тому же, у госпожи Жеребцовой был свой резон – недаром же она дважды решилась родить от князя, мужу ничего не оставалось, как признать ее дочек своими, а те даже милее и лучше, чем вот эта Александра, или Аленька, как ее всегда называл отец, не такие балованные, по крайней мере – Прасковья Николаевна была матерью строгой и превыше всего ценила систему в воспитании. И хоть бы раз Пьер спросил, как дела у маленькой, Лидушки, у которой глаза прям как у него, и как у старшей, Маши, а та еле выздоровела от скарлатины. Зато Алина то, Алина се…
Пьер и сам замечал раздражение в голосе своей любовницы, прекрасно понимал, что та не может любить Алю так, как любил ее сам, и не мог требовать такого от нее. Полина, конечно, старалась казаться понимающей, давала дельные советы, - за ними-то он и приехал, увидев, что дочь во сне не выпускает из рук портрета своего дяди и, видать, твердо нацелена на то, чтобы разделить его участь, что бы это ни значило, но ревность в ней была. Дочь-то не ее, ее девочки, рожденные от Пьера и носящие фамилию ее законного супруга, который был кругом должен князю, поэтому и совсем не препятствовал связям жены, еще слишком малы и, если честно, князю не особо интересны. В любви к Але госпожа Жеребцова каким-то непостижимым чутьем угадывала отголоски чувств к ее, Алининой, матери, хоть и признавала, что девушка совсем не похожа на Софи.
Она выслушала сбивчивый рассказ Пьера, помолчала, глядя куда-то вдаль, и потом сказала:
«Милый, я все понимаю, но Але давно пора замуж».
«Она уже знает, за кого бы вышла», - усмехнулся Пьер. – «Да ведь это не по-божески. Все понимаю, слишком уж много она с Сонькой ездила, та ей, видать, и внушила исподволь, будто бы родню любить не грех вовсе…»
Произнеся эти слова, Пьер почувствовал, как снова гнев бросается в голову, вместе с кровью, наполняющей голову, давящей на затылок и виски. Любовница почувствовала это, зашептала нечто заботливое, о том, что нечего так волноваться, что боится, будто удар с ним выйдет, и так лица на нем нет, что она бы доктора позвала…  Но гнев не остановить было – да, Сонька тогда, два года назад в Одессе, могла все что угодно сделать, даже и свести их, а Серж – право, тот всегда сестрицу слушался, не было еще случаев, чтобы он поступал по-своему. Но почему-то отказывался в это верить, его дочь бы так не поступила, да и Серж, при всей своей слабохарактерности, не какой-то порченный, чтобы соблазнять родную племянницу, с которой с детства нянчился и играл.
«Господь с тобой», - утешающе сказала Полина. – «Княжна просто переживает, она бы и за тебя так переживала, ей-Богу. Более того, Петенька, я уверена, что заболела она от расстройства из-за тебя, тебя ж сколько не было, и писал ты редко, и кто знает, где ты, да как ты, сироткой боялась остаться».
Пьер с удовольствием слушал утешения любовницы, чувствуя, что давление крови в голове потихоньку снижается, тошнота отступает, становится лучше, спокойнее и понятнее жить на этом свете. И даже ситуация с Раевским казалась ему далекой и не состоявшейся – как будто тот не приходил, не угрожал разоблачением.
«Да за кого ее замуж?» - вздохнул Пьер. – «Я не знаю, что с нами будет, а ты про свадьбу говоришь?»
Он вкратце поделился сомнениями о собственной участи, упомянул об аресте Сержа, но не сказал о том, что сам может пострадать от его признаний. Полина не знала эту сторону его дела, о заговоре имела крайне смутное представление, - если бы желала, могла бы копнуть глубже, но ей достаточно было знать, что позиции ее любовника при государе остаются прежними, а ведь три года назад как она переживала за него, сколько слез выплакала в подушку, узнав, что Пьера отправили в отставку со столь высокой должности, что ирод Аракчеев вновь восторжествовал, и теперь непонятно, что с ней и ее девочками станет. 
«Бедненький», - искренне произнесла дама. – «То государя хоронишь, то эта напасть на тебя свалилась. Вот же ж дурак этот князь Сергей, и кто его тянул идти в цареубийцы и республиканцы? У него же все было, да еще жениться успел. Он что, думал, его не откроют?»
Пьер раздраженно посмотрел на нее. Не признаваться же, что в участи Сержа – и его вина? Что если бы не его затея, масштабов которой эта милая, добрая, но не слишком образованная и не слишком проницательная дама понять просто не в силах? Когда-то, в самом начале их знакомства, еще до того, как они стали физически близки, Пьер пытался обсуждать с ней то, о чем говорил с женой, дочерью и иногда с тещей – о дипломатических интригах, о дележе мира на череде конгрессов Священного Союза, о войнах и мирных договорах, - Прасковья Жеребцова слушала его хоть и внимательно, заглядывая в рот, но по глазам было видно – не понимает толком, почему ему это важно. Ведь Меттерних, Каподистрия, Поццо ди Борго, остров Самос, Верона и Константинополь – где-то там, далеко и высоко, а они здесь, на Малой Морской, в ее уютной гостиной, пирожки у кухарки удались на славу, и комнатку маленькую, его любимую, она специально натопить приказала, и вот еще, платок ему вышила фуляровый, пусть носит…
«Пусть пеняет на себя», - вслух проговорил Пьер. – «Я сделал все, что могу, мне теперь о другом надо думать… Замуж Алине – понятное дело, придется идти, да за кого, ты сама бы подумала? Да она сама хорошо понимает, что мало кто ей ровня. Потом, бабка ее, то есть, теща моя… Та не пустит. Сама говорила, мол, дождитесь, пока я помру, потом и ищите ей жениха, недолго осталось, дескать. Да она здоровая, как лошадь, меня еще переживет».
Пьер и сам знал, что он не может держать дочь в девицах вечно. Но тому противилась Алинина тезка и ее бабка, Александра Николаевна, которая нашла во внучке ту дочь, которая и должна была родиться у нее вместо Сержа. Князь уже проклинал тот день и час, когда привез малютку-дочку в этот дом на Мойке, торжественно испросил у своей belle-mere дозволения оставить, потому что понимал – сам он Алю погубит, и Софья ее погубит, ребенок не может существовать в их семье, ведь она, активная девочка, рано отказавшаяся от кормилицыной груди, рано начавшая бегать, рано заговорившая, вдруг, в возрасте двух лет, начала худеть, чахнуть, замолчала, стала хромать, а потом и вовсе ножки отказали, и это без какой-то причины, без предшествующей болезни. Тогда-то Пьер и перепугался за свою дочь впервые – понял, что услышал тогда, в день, когда та родилась: «Раз ты недоволен, можно и назад взять». Тогда, узнав от повитухи, что у него вместо обещанного и предугаданного сына, наследника, плоть от плоти и продолжения, родилась дочь, он разозлился, раздосадовался, вслух сказал: «Что я буду делать с девчонкой? На кой она мне?» - и когда через некий срок ребенок стал умирать, Пьер вспомнил эти слова, свою изначальную досаду, взял Алину у ошарашенной от такой резкости няньки, замотал в какие-то одеяла и платки, повез к матери жены и передал из рук в руки. Так Алина и выросла в доме на Мойке, часто навещаемая собственными родителями, особенно отцом, под неустанным оком бабушки, а также бессменной мадемуазель Тюрненже. Изначальные волнения по поводу здоровья девочки не оправдались, и Пьер начал страшиться другого – дочери же почти всегда следуют материнскому пути, и, несмотря на то, что влияние княгини Софьи на воспитание дочери поначалу ограничивалось лишь рассеянными улыбками и общими наставлениями, он боялся, что кровь возьмет свое. Кровь – и пример. Но Алина даже внешне не походила на мать, она была плоть от плоти его дитя, и в ней он узнавал то самого себя, то свою собственную родительницу, рано покинувшую юдоль земную. Для того, чтобы перестраховаться, Пьер сам решил надзирать над воспитанием дочери. Мадемуазель Тюрненже, разумеется, добра и компетентна, но она вырастила Софи, значит, сделала ее такой, какая она есть нынче, поэтому надо найти других учителей. Более того, увидев, что дочь схватывает на лету и чтение, и письмо, и бегло переходит в разговоре с французского на русский, а с русского на английский – спасибо бонне-шотландке, князь Петр решил дать ей образование не хуже, чем получали ее братья. Алина училась с ними вместе и соображала быстрее, чем Дмитрий и Гриша вместе взятые, не боялась ничего, да еще была амбициозна и не думала уступать никому из младших пальму первенства в учебе. Да и в физических упражнениях девушка была ловка и умела – попадала в цель с первой попытки, выездку отлично освоила, и Пьер сам кое-чему ее научил – быстро разряжать и заряжать пистолеты, показал, куда бить нападавшего, чтобы тот гарантированно отступил, и Алина уроки усвоила так, что он мог быть спокоен – никто ее не обидит теперь.
 Пьер считал глупой тратой времени казенное образование для девушек. В России оно было поставлено из рук вон плохо – вдовствующая императрица, в ведении которой находились все женские училища и институты благородных девиц, утверждая учебные программы, ставила целью воспитывать не умниц, а аристократических наседок, наподобие самой себя.  Да и пансионы за рубежом были не сильно лучше. Если бы для женщин существовало подобие французского Лицея или университетского пансиона, то он отдал бы дочь туда. Но такого учебного заведения еще не придумали, поэтому Пьер нехотя вынужден был вложиться в просвещение сыновей, сознавая, что старшая сестра заслуживает этого по своим способностям куда более. Но Алина продолжала заниматься с учителями, а потом, вместо дебюта в свете, уехала, подобно своим сверстникам мужского пола, в Grande-Tour по Европе, сопровождая собственную мать, которую к этому возрасту уже приучилась слегка презирать. Пьер прекрасно знал, что она должна выходить в свет, в предписанные сезоны, бывать там-то и там-то, общаться с молодыми людьми, танцевать и кокетничать с ними, а потом стать женой одного из них, матерью его детей – все чин по чину. Тем более, князь понимал, что с ее богатством и приданным многие матери спят и видят ее своей невесткой. Но здесь и крылся тот самый страх, который он разделял с тещей – что влюбится не в того, в кого надо, что зять, даже одобренный и найденный им, окажется мерзавцем, да даже если все будет хорошо, то с ней случится какая-нибудь беда. Каждый слух о безвременно умерших молодых женщинах – от чахотки ли, от родов, от осложнений после рождения ребенка – подкреплял тревогу Пьера. Его не утешало ни здоровье дочери, - нынешняя болезнь была, скорее, исключением, чем правилом, - ни ее благоразумие. Полина могла сколь угодно говорить про замужество, но она не понимает, что он не может Алю никому доверить. Увидев ее с портретом дяди, он испытал странное в таких обстоятельствах облегчение, затмившее все его изначальные сомнения и горькие догадки и признался, что он был бы куда как более огорчен, будь то портрет какого-нибудь волокиты.
Полина все это знала – не надо было повторять. Но у нее было свое предложение, чем и воспользовалась.
«А вы с княгиней-матерью не спрашивали Алю, что ей самой-то хочется?» - спросила она испытующе и вкрадчиво, внимательно следя за реакцией возлюбленного. – «Может, она как раз и готова под венец, и деток хочется. Смотрит на подружек…»
«У нее нет подружек», - тихо произнес Пьер. Тут же подумал – вот еще одно упущение. В казенном заведении, может быть, знаний никаких не дают, но общение с себе подобными было бы Алине гарантировано. А так – вся компания, что старая бабушка с такой же старой гувернанткой, странноватая мать, да вот сейчас еще эта Мари, с которой они вряд ли поладят, с учетом всех обстоятельств.
Полина вздохнула. Она досадовала на то, чего никак не могла изменить – что не стала женой Пьера с самого начала, не родила ему достаточно детей, и сыновей, и дочерей, и что все так нелепо складывается, а нынче она вынуждена обсуждать чужую дочь с мужчиной, который ей формально не муж, не брат и не отец. Нет, не о таком она мечтала в девичестве…
«Все равно, она все видит, да и природа свое берет. Всем женщинам хочется и мужчину, и детей», - упрямо произнесла госпожа Жеребцова.
«Где я ей найду такого, как я? Как дядя ее?» - проронил Пьер, поняв наконец-то – себе бы он доверил дочь. И своему бы доверил. Только где взять-то их, своих?
«Как дядя не надо… А так, есть у меня один, пора ему, право слово, жениться, да и не бедный вовсе», - произнесла Полина, устраиваясь поудобнее рядом с любовником.
Она сказала имя и титул. Пьер чуть было не рассмеялся – ну да, и этот состоял в организации, только быстренько ее распустил, как узнал, что нынче мистики не нужны, а нужны деятели. Сей Лопухин деятелем быть не хотел, хотя привлек немало тех, кто потом остался. Наверняка нынче под следствием – надо узнать наверняка… Далее остается только представить их друг другу, причем дать понять, что своей свободой князь Лопухин обязан тому, кто хочет видеть его зятем. Ну и Пьер не исключал того, что он сам в Алину влюбится, в самом деле, как не влюбиться? Она хоть и не была сногсшибательной красавицей, и не находилось в ней этой чертовщины, этого je ne sais pas quoi, присущего ее матери, но вполне себе мила и обаятельна, отличается от прочих…
«Только этот Лопухин смертельно влюблен в одну немку», - с неудовольствием добавила Полина. – «В чужую жену, как всегда. Ждет-не дождется, пока та овдовеет. У них это взаимно. Не думаю, что это хорошо».
«Кто б говорил», - насмешливо вырвалось у князя. – «Чужая жена лежит в постели с чужим мужем и обсуждает тех, кто впал в тот же грех».
Полина надулась слегка.
«Ты не понимаешь… Он же туда бегать будет от твоей дочки. Ты этого хочешь?»
Пьер вздохнул. Нет, право слово, обсуждать матримониальные планы невыносимо. Кроме того, любовница могла преувеличивать – за ней это водилось иногда.
«Посмотрим», - сказал он. – «Пока у меня голова о другом болит…»
«Да не твое это дело», - Полина погладила его по волосам, прижалась к щеке. – «Слишком много за всех печалишься, Петруша. Надо тебе в деревню, да месяца на четыре…»
Тепло охватило его, а она шептала о том, как хорошо будет на природе, да как малина поспеет, и смородина, и вишня, и вода на закате в речке как парное молоко, и в небе столько звезд, сколько в жизнь не пересчитать, и леса шумят, окутанные зеленой прохладой, и нет ничего на свете, никаких темных омутов, оков, камер, страданий и боли, злых женщин и гневных мужчин… Засыпая, Пьер подумал, что не зря ему Суханово снится, там рай потерянный, там те, кого уж нет, ходят как живые, а кто жив – те моложе, много моложе… Надо поехать туда, да даже и с Полиной, оставить все как есть, пусть они там разбираются сами. А он пока полежит в саду на траве и посмотрит в небо, по которому важно шествует стадо белых облачных барашков.