Монолог деда

Пора возвращаться. Зябко.
Да псина эта не отпустит раньше, чем не исходим с ней вдоль и поперек детскую площадку. Уйдем раньше, так придет, в дальний угол ото всех подальше ляжет. В глазках - укор величайший, эдак дите обижается. Точь-в-точь милый Ванечка. Тот после обеда конфету не получал или с ребятами в цирк не шел – в угол, как сейчас помню, себя ставил, дескать, пощаду страданием вымаливают. Да, и прав сорванец был. Постоит немного, обернется, таким взглядом одарит, что лишь ненависть в нем погасить, станешь прощения просить. Мальчишка, а какое влияние на нас имел!
Ждет меня поди, ангел-то мой, соскучился. Да скоро свидимся. Недолго осталось.
Круг обошли, и уж ни черта не видно, хоть глаза выколи. Зима крадется. До сестры моей добралась злодейка, неожиданно грянула-то. Придет, закружит, по обыкновению, завьюжит и до весны из дому не пустит.
То-то слаб я нынче. Осень моя погибает. Видно, такая судьба уготована мне: с листьями опасть. Так я и опадаю. Медленно, но верно теряю свою оболочку, покров защитный. И уж снег пойдет, обожжет открытое тело. Быстрее бы все кончилось и не мучиться.
Собачонка-то моя задыхается, старухою стала, а только помирать не спешит, на площадку просится. И всё мимо песочницы норовит пройти. Подохнет теперь, да в этой песочнице и закопаю. Горочку лопухом обложу. Или подорожником, до разницы ли ей будет? Постою. Подышу над могилкой свеженькой. Да так и оставлю. Навещу разок ради приличия. Больше тревожить не стану. Пусть покоем лежит.
Сама сухая, а глазки влажные. Сок жизненный изливают. Морду ее бесстыдно-горячую крупными каплями обливают. Не чувствует. Чего на меня уставилась? Мысль мою что ли поймать пытается? Взгляд человеческий, осознанный, печальный такой. Бесстыжая всё понимает, да ответить по-нашему не умеет.
Эх, только собачонка эта старая - одна-единственная, может, во всем белом свете - меня истинно понимает. Уж так сочувствует, всю нежность чрез существо свое отдает, как никто из нас, людей, на то не способен.
Глаз не сводит. Наблюдает. Я за ней, она за мной. Э, моргает хоть? Глаза высушила. Страшные глаза. Темнее ночи. Мертвенно-нежные. Да, непременно. С какою-то невыразимой лаской смерть выжидают.
Ох, пора ведь возвращаться. Своего носа не видать, а бродим. Тонечка у окна сидит небось, ждет. Еще как вместе жить стали, так стоит мне уйти, - хоть и скажу, мол, вздор, вернусь через минуту, - тут же сердце ее, говорит, заноет, заскучает! Душу ей грусть-тоска разъедает. Всё у окна тихонько сядет, меня ищет. Вот тебе и уходи на минуту!
А сейчас не то. Сейчас привычка. Этакий закон, по которому живем и менять который нельзя. Не получится. Да и не надо. Приятна таки, эта щенячья любовь.
Вот уж на стол накрывает. Как курица, ей-богу, носится. Хлопотать привыкла. Всю жизнь суетилась, в заботах тонула. Бывало, бежит мимо, а коса-то, коса-то пшеничная по ветру колышется. В одни волосы ее пшеничные можно было влюбиться. И как ждал потом мгновения этого! Чтоб еще раз жизнь вдохнуть. Свежестью ее, плодородием упиться.
А ныне глазоньки, до рокового дня неустанно сиявшие, потускнели. Блеск потеряли. Мутными, тусклыми, в точности как у рыбы, сделались. И жизнь, излучавшая в них прежде некий смысл всего, что ни есть на земле, стала совершенно бестолковая. От великой потери такими стали.
Всё ванечкин единственный портрет разглядывает. Ох, помню, тогда ходили смотреть, как поле с неба солнце утаскивает. Экую игру слов Ванечка сочинил! В рубашке белой стоит, кудри соломенные вьются. Вечер очень любил, вот и пошли закат ловить. Взгляд у обоих бегал, ни на чем остановиться не мог. До того красотой поразились в тот день. В поле ты, Ванюша, глядел, голова и ручки к цветам стремились. Губы трубочкой тянул, каждую травинку расцеловать хотел. Экой забавный был.
Каждый раз сердце замирает, когда обыкновенно простоит она с полчаса недвижно, с бессловесным пространством беседуя, да вдруг слезами зальется, к стене холодной прильнет и поцелуями весь ванечкин портрет покроет. Грудь вздыматься устанет, глаза высохнут и снова за дела примется. Будто и горе свое забыла! Безумна материнская любовь.
Как ярко, однако, светит луна! Освещает красным светом наши мрачные улочки. Предвещает ясное теплое завтра. Я знаю, знаю наверняка: лишь сейчас мне зябко, лишь от воспоминаний хладеют пальцы и бегают мурашки по коже. А будет новый день! Выглянет наконец солнце, остывшую землю горячим дыханием нагреет. И защебечут птицы, закружат неугомонные насекомые, раскроют свои бутоны ласковые цветы. И тогда пойду в поле. И станет совсем тепло.