О картине Крестный ход в Курской губернии

В станковой живописи жанр сатиры никогда не посягал на крупные, монументальные формы, сохраняя в себе все черты и характер камерного искусства. Редким исключением является картина И.Е. Репина "Крестный ход в Курской губернии".

Полотно написано безусловным мастером, каким по праву считается этот великий художник: прошло почти сто сорок лет с момента создания произведения, а оно все так же пленяет зрителя своей экспрессией и продолжает вызывать острую дискуссию. Всё на картине выглядит очень жизненно, правдоподобно, и в общем-то верится, что каждый из героев мог вполне иметь свой собственный прототип в реальной жизни, о чём свидетельствуют многочисленные карандашные наброски и эскизы художника, которые он делал на подготовительной стадии. Во всяком случае, каждый портрет имеет свой неповторимый характер и индивидуальность – богатейшая палитра людских натур и образов: нищие в рубище и лохмотьях, обездоленные и неприкаянные бродяги, загорелые странники с торбами и посохами, воодушевленные молитвой калеки, – великое множество превозмогающих боль, жару и усталость богомольцев! Там и истые дворовые служки, всегда ответственные и крайне старательные; там и строгие приказчики, старосты и околоточные, размахивающие щедро хлыстами и раздающие тумаков в неуклюжую толпу, теснят они и гонят чернь в сторону, оберегая покой и молитвенное напряжение помещицы, что бережно держит роскошную икону в золотом окладе – она-то и есть центр композиционного притяжения. Это вокруг барыни с иконой сосредоточились самые важные и значимые персоны губернии из среды уездных чиновников, богатых купцов и церковного клира. Всё могло бы выглядеть правдиво, если бы, наверное, не размер полотна… Будь эта картина метр или полтора по диагонали (это почти в три раза меньше её реальных размеров), она бы точно стала мировым шедевром жанровой камерной живописи!

Правда в том, что, как правило, большие по формату живописные полотна масштабируют ситуацию, задают эпический тон повествованию, придают обыденности возвышенный характер или рассматривают локальный социальный конфликт через призму общенациональных проблем, обобщая частный опыт и возводя его в ранг общегосударственного или даже общечеловеческого события… Ох, как хотелось бы в похвалу художнику с восторгом произнести: полюбуйтесь, какая жизнь нас окружает!

Однако вглядываясь в славных картинных героев, хочется с горестью возразить: неужели большинство помещиков обладало столь пустыми и пошлыми физиономиями как у влиятельной репинской барыни? Неужели весь церковный клир – это такие же зажравшиеся и самодовольные особи под стать холёному розовощекому протодиакону, что, задрав к небу личико, нежно оглаживает свою пышную кучерявую шевелюру и вальяжно потрясает серебряным кадилом? Неужели эти высокомерные, цербероподобные приказчики и старосты составляют суть служилого населения целой страны? И, наконец, что же такое сам "многострадальный" народ? Неужто в своей массе он и вправду состоит исключительно из жалких калек, несчастных бродяг и неумытых нищих в рванье и отрепьях или ограниченной умом прислуги: эмоционально выхолощенных мужиков, замученных старух и бестолково-покорных баб? А других-то на картине и нет! Возможно, в контексте социальной сатиры художник таким образом обобщает собственные впечатления о русской глубинке, о православных традициях, народных праздниках, о покалеченных тяжелым трудом и нелёгкой жизнью людях – безропотных, терпеливых, униженных и безответных? Если этот "сатирический монументализм" и художественная гипербола уместны, то что же должно вызвать смех и зрительскую иронию?! Над кем смеяться зрителю: над убогим, горбатым калекой с красивым лицом и целеустремленным, неравнодушным взглядом?! А ведь он почти самая проработанная из всех центральных фигур на переднем плане… Или, возможно, бородатые и загорелые мужики с прилизанными гусиным жиром и пчелиным воском чёлками должны стать объектом зрительской насмешки: в выходных армяках – немного потертых, но все ещё добротных и ухоженных, надев новые лапти и туго подпоясавшись цветными кушаками, вот уже несколько часов эта крепкая дворня, стоически упираясь, терпеливо несёт на своих плечах тяжелую праздничную ношу – огромный церковный фонарь. Может, тупое усердие приказчиков, чрезмерная рачительность бывших крепостных и религиозное рвение дворого люда дают нам достаточный повод для саркастической улыбки?! Если в планах художника было желание вызывать в нас сочувствие к угнетенным, затравленным и неимущим, заразить зрителя состраданием, заставить сопереживать трудной судьбе своих героев, то разве нарочито карикатурные и надменные персонажи рядом с обездоленным и искалеченным народом должны вызывать смех?! Как минимум такое неадекватное соседство провоцирует неприязнь и раздражение…

Большинство портретов вполне правдоподобны и реалистичны, но, удивительное дело, есть что-то подлинно комическое и даже пародийное во всей этой разношерстной братии! Художник как будто смакует яркими контрастами и противоречивыми, словно оксюморон, портретными характеристиками: строгие, уверенные и невозмутимо-равнодушные лица полицейских верховых взирают свысока на разночинную толпу верующих – эту пеструю, неистовую, экзальтированную орду паломников, что медленно тянется по бесконечной дороге, пульсируя и вскипая словно вулканическая масса. Неприятно лицемерной смотрится молитвенная отрешенность группы певчих сразу по соседству с озверелой физиономией жандарма и обезображенными от ужаса людскими лицами, где один яростно, в ненависти машет плетью, а другие панически ищут спасения и защиты, тревожно воздевая к небу спастические руки... Даже два аккуратных паренька в начищенных хромовых сапожках, из оазиса церковного хора и причета, кажутся жалкой пародией на самих себя подле босоногого мальчугана-голодранца, чуть не угораздившего под конские копыта, или одухотворенного горбуна-калеки, упрямо игнорирующего обозлённого приказчика! И, конечно же, никак невозможно абстрагироваться от некоторых почти карикатурных персонажей в глубине картины (а таких там немало, особенно в центральной ее части, среди аристократии и чиновников, где доминируют выразительная барыня и оберегающий её ретивый староста, в обществе банкира, стоящего по левую от помещицы руку, офицерских чинов и иеромонахов), изображённых настолько комично, что выражения их лиц сродни аристофановских масок – неприкрытого гротеска на человеческие характеры…

Что же это всё такое, как не безумный фарс, вульгарный пасквиль в масштабах всенародной драмы – нелепый, бесстыжий "всешутейший собор", придуманный некогда для придворной утехи, затем канувший в лету и вновь воскресший через полтораста лет в репинском "Крестном ходе"?! А потому смущённо смотришь на полотно и с грустью надеешься, что вот-вот опустится занавес и кто-то вдруг извинится за циничный розыгрыш!

Всегда найдется растроганный зритель, который, всплеснув руками, восторженно возразит: "Здесь всё истинная правда!" Но лично для меня это виртуозное полотно И.Е. Репина – его самая большая неудача из-за ложного художественного тезиса и органической ошибки при выборе изобразительного жанра: так весьма правдоподобные в отдельности и мастерски прописанные талантливой рукой художника детали, в своей сумме создают глубоко фальшивый образ…


Рецензии