Недомерок

Блёклые волосы, рыбий взгляд. От него несло дешёвой водкой. Его очередной раз поймали на воровстве, за руку, он напирал, стараясь взять на понт.

Тощий, маленький, жидкий, он похож был на шкодливого пацана. Отличала его лишь безжизненность взгляда, какого не бывает у детей.

Он вызывал гадливость и неожиданно – жалость. Женщина махнула рукой:
– Проваливай, недомерок...

Он побежал по эскалатору. Победа, которая на миг ему почудилась, мгновенно слиняла. Его снова назвали так погано.

Он был мал, ниже среднего роста, к тому же тонок в кости и слаб, как девчонка. Прозрачная кожа с сеткой синих вен, просвечивающих по лицу, шее, рукам дополняла отталкивающий образ мужчины. Он был так ничтожен, что не издавал запаха – запаха пота, даже носки, предмет мужских анекдотов, были всегда чисты, как у младенца.

В мечтах он видел себя крепким, жилистым, сильным, как отец. Тот давно пропал из их жизни – отец был алкоголиком. Мать тоже пила и била сына. Била за отца, за свою пустую жизнь, за что-то и ни за что – просто потому что была пьяна. А он терпел и не мог ударить в ответ – мать.

В юности ему всегда хотелось есть, мать со временем почти перестала кормить его. Он ходил голодный, в нестиранной школьной форме, брюки от которой не снимал и после школы. Летними ночами лазили с пацанами в сады, зимой… Пусть останется тайной, что было зимой. Всё-таки бесплатное школьное питание ему полагалась.

Он окончил восьмилетку, а потом подорвался в Москву – благо, недалеко. Он сбежал из ненавистного ему посёлка, где каждая собака брехала на него, и ему слышалось: недомерок. Хотелось затеряться в толпе, хотелось стать высоким голубоглазым блондином. И, может, встретить любовь.

В посёлке ни одна непутёвая девка не хотела встречаться с ним. Он тогда ещё хотел любить и, быть может, оказаться кому-то нужным. Он не обидел бы её ни словом, ни прикосновением. Он бы сидел и смотрел, смотрел с благодарностью и берёг бы её от работы. Большего ему и не надо, большее ему не по силам. Но обожал бы вот как!

Поселковые девахи фыркали: огрызок! Ещё называли на новый лад: чихуа ху.... Всякая стервь не могла удержаться, чтоб не приложить его. Просто так, он не делал им ничего худого.

Ему верилось, что в Москве начнётся новая жизнь. Не началась. Стало только хуже. Теперь толпы людей не замечали его, толкали и проходили, казалось, насквозь, как тень. Он сжал зубы и стал мстить. Всем, всему городу, всему миру.

Чувство стыда он уничтожил, как истребил и страх, долг и прочую ничтожную чушь. Единственный момент ему так и не удалось преодолеть: страх первого взгляда. Тот момент, когда выбранная им жертва ловила его и смотрела ему в глаза. Это было всегда непредсказуемо, поэтому избежать – хотя бы секундного взгляда – не удавалось. А может, мелькало у него где-то потаённо, он и не хотел избегать этого уничижающего момента? Жертва оборачивалась и смотрела ему в глаза – в волглые рыбьи глаза, в детстве бывшие голубыми.

И в этот краткий миг он хотел поймать во встречном взгляде испуг, ненависть или даже презрение. Но видел, принимал всем телом, как удар, ощущал всей кожей только липкую брезгливость. Потом иногда ещё жалость – добивавшую его. Доля мгновения проходила, он начинал нападать, и его остервенение раскручивалось пойманным в глазах человека чувством. Ему нечем было заслониться от этого чувства. На него смотрели, как на жабу, как на червя.

Но толкало его изнутри в этот момент и что-то странное: эта брезгливость, точнее, само то, что он чувствовал, понимал, улавливал её в чужих глазах, заставляло его сердце вздрагивать, давая мозгу посыл, что ещё что-то человеческое, теплокровное на самом его дне осталось, если он это понимает. Подспудно он, мелкий вор, как будто обретал надежду на что-то. На что?

Жалость побеждала людей, его отпускали, даже ни разу не били. Однажды сказали тошное:
– Иди уж, убогий.

Он чуть не кинулся с кулаками на ту женщину, но вдруг развернулся и побежал. В тот раз он был пьян, как всегда. Не так, чтоб в дым. Он и пил-то больше для того, чтобы был от него какой-то запах, дух. Чтобы перестать чувствовать себя бесплотным, ни для кого не существующим. Люди морщились и отворачивались – он довольно улыбался.

Но пробежал он мало, потому что бегать ему было трудно. Остановился в узком переулке, прислонился к белой стене, чтобы отдышаться. Закинул голову. Он стоял у стены храма.

За ним никто не гнался, но не отпускало чувство, что следили невидимые глаза. Был ли это остаток в сердце того, что люди называют совестью? Он не хотел об этом думать. И всё же что-то толкнуло, что-то подёрнуло и повело ко входу в храм. Ему представилось, что, если в храме он сумеет совершить преступление или хотя бы сделать какую-то гадость, он сможет избавиться от этой мучавшей его занозы в сердце, с которой он не желал считаться.

Он с трудом открыл тяжёлую старую дверь и вошёл. Свет был погашен, теплились лишь лампады у образов. Из глубины древнего храма на него смотрели огромные, страдающие и скорбные, внимательные и исполненные понимания глаза – лампада освещала лик Богородицы на Владимирской иконе. В этих глазах не было того извечного уничижающего человеческого чувства к нему, недомерку. Она знала, что это Её Сын наделил его всем, что он есть. Дал всего, что надо для жизни – в самую его меру.

И откуда-то из памяти духовной, из какого-то забытого уголка этой потускневшей души, озарённого светлым образом бабушки, умершей в раннем его детстве, всплыли слова неожиданные, воскресли вместе с её голосом слова, которые он слышал, наверное, в храме, когда бабушка водила его младенцем к причастию. Давние, но надолго забытые, они оживили его память: «Каждый из нас за себя даст отчёт Богу». Быть может, на счастье.