Куды толкает нас смысел?

   Сам я человек деревенского происхождения. Многие годы рос и воспитывался в селе. В общем, деревню я люблю… Всей душою обожаю многих замечательных писателей – «деревенщиков», и, конечно же, их колоритных героев: Беловского Ивана Африканыча, шукшинских «чудиков», шолоховского деда Щукаря.
   Судьба подарила и мне встречу с таким неподражаемо интересным человеком из далекого приволжского села. История, которую мне хочется рассказать, началась давно и вдали от России, в стране по имени «Алжир», где я в составе студенческого строительного отряда принимал участие в сооружении небольшого поселка Уадиас. Строился он на месте деревни, разрушенной французами во время борьбы алжирцев за свою независимость. Наше Правительство (это было при Хрущеве), видимо, из политических соображений, поручило ЦК комсомола сформировать студенческий строительный отряд и направить его для работы в Алжире.
   В отряде у нас были студенты из разных городов - из Москвы, Ленинграда, Киева и Минска. Сюда же приехали и другие интернациональные бригады: из Болгарии, Чехословакии, ГДР. Эти интересные события из жизни международного молодежного лагеря «Уадиас» достойны отдельного повествования. И об этом, кстати, в свое время немало писалось… По завершении работы, нас, участников строительства, иначе, как «алжирские герои» и не называли…
   Но сейчас мне хочется поведать о том, с чего же все-таки началась и как далее продолжалась, история знакомства с моим героем из приволжской деревни.
   А начиналась она так. Трудился в составе нашего отряда из Московского инженерно-строительного института паренек по имени Николай Павлович Костяев. Но мы его все звали просто «Палыч». В отряде его уважали за добрый характер и веселый нрав. Шутка у «Палыча» завсегда была входу. В минуты отдыха он частенько любил рассказывать нам что-то веселенькое о своем родном приволжском селе с любопытным названием: село Верхнепогромное совхоза «Пламя революции».  Здесь он вырос, закончил школу и как он утверждал, что его собственные успехи – и учебные, и спортивные – до сих пор остались недосягаемыми. И, вроде бы, на здании школы по сей день красуется плакат: «Учитесь так, как учился Николай Костяев!»
   Врал он, конечно же… Но никто и никогда в отряде не подвергал это сомнению – уж больно красиво он завсегда врал… К тому же, мы сами частенько просили его: «Палыч, расскажи чего-нибудь про свое Верхнепогромное…»
   Почта к нам в «Уадиас» приходила редко: один раз в два месяца. Но зато каждый боец отряда получал сразу не одно письмецо, а десяток и более... И тут начиналась индивидуальная читка писем. А начитавшись досыта, все, как правило, подтягивались к моей палатке, чтобы поделиться новостями из родных мест.
   В один из таких коллективных сборов, нас от всей души повеселил известный «Палыч». Он получил письмо из родного села Верхнепогромное от своего дядюшки Федора Васильевича Костяева. Письмо было очень необычным и своеобразным. И оно прямо-таки дышало уважительным почтением к своему племянничку…
   А как же иначе?! Ведь Николай был единственным парнем в селе, который поступил учиться аж в Московский институт! А уж тем более он, по решению самого Правительства, направлен работать в далекий неведомый Алжир! Ну как такого племянничка не уважать?! Чувствовалось также, что автор письма при изложении побаивался неведомой цензуры: письмо-то пойдет заграницу…
   Впрочем, это послание лучше не комментировать, а хотя бы частично воспроизвести…Начиналось оно эдаким крупным адресным заголовком в форме обращения:
   «С материка Европы на материк Африка, племянничку моему Николаю Павловичу, мужчинам, а равно и женщинам, и вобчем, всем людя;м доброй воли, из села Верхнепогромного – совхоза «Пламя Революции»
   Заголовок письма был дважды подчеркнут, а далее писалось так:
«Уважаемый Николай Павлович! Нас с Вами подразделяет Средиземное море, но мы как в ядиной семье: цели и все устремленности у нас с народом Африканского континенту ядиные. И поэтому, я считаю, что Вы, дорогой наш Николай Павлович, имея такое Счастье побывать на другом материке и среди других народностев, несмотря на ихние убеждения и ихний цвет кожи, целиком и полностью оправдается!
   Уважаемый Николай Павлович! Работайте там во славу своих родителей и Родины своей – СССР! Восстанавливайте из пепла и руин разрушенные города и села Алжира…!
   Далее он коснулся семейных и сельских новостей.
   «Сам я работаю чабаном, пасу овец, недалеко от того хутора, где Вы родились, наш Николай Павлович! -«Сережа – племянник Ваш – окончил 4-ый класс, перешел в 5-ый, а сейчас со мной в степе; ловит сусликов…                Нынешний год сложился, правда не по всем районам, неодинаково. Дело связано с суховеями и с урожаями. По нашему совхозу – плохо. Но разве, дорогой наш Николай Павлович, можно считать, что будить хуже? Никогда! Патаму шта мы живем в стране, где нисчета и голод боле сорока лет остались позаде;. И мы с вами не одиноки: с нами весь многомиллионный советский народ и все страны демократического лагерю!»
   И далее Федор Васильевич дает племяннику такое поручение: - «Ежели Вам, уважаемый Николай Павлович, удастся повидать там алжирских чебанов, то передавайте им наш горячий братский привет от русских чебанов!                А лично Вы, Николай Павлович, возвращайтесь скорее домой! Есть чем угостить и встретить – заварили самогон. Да восторжествуеть мир во всем мире!»                Письмо завершала витиеватая подпись Федора Васильевича.
   Помимо такого неординарного содержания, это письмо отличала еще одна особенность: по-видимому, его автор был очень неравнодушен к всевозможным знакам препинания: точкам, запятым, тире и так далее. Смотришь на письмо и создается впечатление, будто он при его завершении, брал и целыми горстями высыпал эти знаки препинания на исписанные листки. При этом его совершенно не заботило, куда и в какое место попадет тот или иной знак: главное, что они были, и это красноречивый признак его образованности.
   Письмо Федора Васильевича стало в отряде настолько популярным, что его читали и перечитывали в каждой палатке. А я уже думал об этом письме «По-комиссарски», соображая об интернациональной стороне дела: ведь Федор Васильевич просил нас передать братский привет алжирским чабанам. Но как это сделать?
   Мы строили наш поселок вблизи деревни «Уадиас», жители которого занимались, в основном, овцеводством, а также выращиванием цитрусов, оливок… Мне приходилось, как комиссару отряда, довольно часто встречаться с поселковым руководством по разным организационным вопросам.
   И вот однажды, пользуясь случаем, я рассказал им (через переводчика, конечно) о письме русского чабана с Волги, в котором он шлет алжирским чабанам пламенный привет и наилучшие пожелания.  Надо сказать, что алжирцы восприняли мое сообщение с интересом и очень доброжелательно. Они пообещали рассказать об этом своим людям и особенно чабанам. А затем они, совершенно неожиданно, попросили меня в знак алжиро-советской дружбы передать российскому чабану Федору алжирские сувениры: ковер, изготовленный местными умельцами, а также музыкальный чабанский инструмент «там-там».
   Такой поворот дела меня очень порадовал. Дело в том, что мне и раньше приходила мысль съездить после возвращения на родину в село Верхнепогромное и познакомится там поближе с Федором Васильевичем. А уж теперь после такой встречи и пожеланий алжирцев, я не колеблясь решил побывать в этом селе. Тем более, что сам я родом из Волгоградской области.
   Наши дела со строительством алжирского поселка складывались таким образом, что большая часть отряда уже должна была возвращаться на Родину, а небольшая группа еще оставалась, чтобы завершить некоторые строительные работы. В их числе оставался и наш уважаемый «Палыч».
   Перед самым отъездом нашей группы из Алжира, я рассказал Николаю о своем намерении съездить на его малую родину.  Он меня горячо поддержал, но при этом попросил учесть кое-какие существенные моменты. Ну, например, он считал, что эту поездку в Верхнепогромное надо провести на высоком политическом уровне, то есть с участием местных партийных властей, и каких-нибудь органов печати, хотя бы на уровне районной газеты. Но самое главное – подчеркивал «Палыч» - с обязательным фотографированием при непременном участии дяди Феди. А что касается вручения алжирских сувениров, то, по его мнению, эту акцию надо организовать принародно – на каком-то солидном собрании. «Палыч» полагал, что это поднимет авторитет Федора Васильевича, который, по его сведениям, в последнее время сильно пошатнулся, и даже более того – у совхозного начальства его дядя находился в большой опале.
   Не забыл «Палыч» и о себе. Он попросил меня, чтобы я во время посещения его родного села нашел бы возможность как-нибудь возвысить уже существующий ореол значимости вокруг его имени. Ведь ровно через полгода он приедет на свою Родину, и ему очень хотелось, чтобы его встретили, как настоящего героя. Я, конечно же, пообещал ему сделать все от меня зависящее, и после этого «Палыч», что называется, санкционировал мое намерение о будущей поездке.
   И вот, наконец-то, мы возвратились из Алжира, и я приехал к родителям в свой родной город Волжский… Дня три я отдыхал, блаженствовал, купался в своей любимой речке Ахтубе, встречался с друзьями...
   Но мысль о поездке в Верхнепогромное меня не оставляла ни на минуту…И где-то на четвертый день отдыха, помня все наказы «Палыча», я отправился на рейсовом автобусе в районный центр Средняя Ахтуба, чтобы встретиться там с партийным руководством.
   Мне повезло: я застал на месте секретаря Райкома партии (его звали Николай Иванович), который тут же и принял меня.
   Вкратце, но с достоинством, я рассказал ему суть дела: о нашем Всесоюзном студенческом отряде, который по решению Правительства был направлен для работы в Алжире. Рассказал о Международном молодежном лагере «Уадиас», о нашей трудовой жизни. Поведал ему также и о замечательном патриотичном письме Федора Васильевича из Верхнепогромного и, конечно же, об ответных благодарственных подарках алжирских чабанов. А рассказ свой я закончил просьбой, ради которой, собственно, и приехал в Райком: - «Николай Иванович, мне хотелось бы по поручению ЦК комсомола, вручить эти алжирские сувениры вашему труженику не в простой домашней обстановке, а принародно – на каком-либо собрании или митинге…»
   Секретарь Райкома выслушал меня внимательно, и мой рассказ, похоже, произвел на него благоприятное впечатление.
  -«Ты знаешь, Григорий» - сказал он мне – Согласись, что такой случай один раз в сто лет бывает. У нас ведь здесь на селе – постоянные обыденные заботы: уборка, заготовка, силос и прочее… А тут гляди-ка! Алжирские чабаны шлют подарки… Конечно, это интересное политическое мероприятие надо хорошо обставить…»
  И он тут же взялся за телефон и связался с директором совхоза.
  - «Виктор Алексеевич, скоро у тебя в совхозе намечается одно необычное серьезное дело… Что это за дело, я тебе позже расскажу. А сейчас коротко так: нашему чабану Федору Васильевичу Костяеву из Алжира прислали национальные подарки, а представитель ЦК комсомола будет их вручать…Кстати, скажи мне, а что он за человек, этот Федор Васильевич?          Директор совхоза, совершенно не понявший сути дела, отвечает: «Николай Иванович, да по правде сказать, есть тут у нас в совхозе один болтун…»
   Секретарь райкома на минутку зажал телефонную трубку ладонью и вопросительно посмотрел на меня… Я слышал эти слова директора совхоза, но был готов к такому обороту дела: «Палыч» ведь меня предупреждал о негативном отношении руководства к его дядюшке. Поэтому я решительно заявил: -«Николай Иванович, Вы же понимаете, что никакому другому человеку я эти алжирские подарки вручить не могу и не буду. К тому же, главная цель этого мероприятия, как я понимаю, состоит в том, чтобы оно, прежде всего, сыграло для совхозных тружеников свое политическое воспитательное значение».
   Секретарь райкома тут же продолжил свой телефонный разговор: «Виктор Алексеевич, я тебя прошу, независимо от твоего отношения к Костяеву, через два дня собери всех сельчан, и особенно чабанов совхоза… И собери их в клубе на Центральной усадьбе – в Рахиновке. Я сам приеду на это собрание».
   А мне Николай Иванович пояснил после телефонного разговора, что Рахиновку он назвал местом встречи не случайно: дело в том, что совхоз «Пламя революции» объединял три села: Верхнепогромное, Демидовку и Рахиновку, которая является Центральной усадьбой.  На этом наша встреча закончилась, и я с благодарностью попрощался с Николаем Ивановичем.
   Через два дня, я, в отглаженных брюках, в алжирской рубашке, с французской сумкой в руках, поджидал секретаря райкома у своего дома.
   В назначенное время подкатил запыленный «Газик», и мы отправились в Рахиновку. Николай Иванович оказался человеком общительным, и поэтому за разговором дорога пятьдесят с лишним километров показалась мне совсем короткой.
   У центрального правления нас уже ожидало совхозное начальство, представители областной и районной газет. И как только мы вышли из машины, тут у меня впервые екнуло сердечко! Центральная усадьба кипела, как встревоженный муравейник: у клуба толпился народ, подъезжали автомашины, которые продолжали подвозить людей…
   Ну, думаю, заварил я кашу!
   - "Разрешите, мы вас сфотографируем для нашей Районной газеты,» - прервал мои мысли корреспондент. Вспомнив о наказе «Палыча», я тут же поинтересовался: «А где же виновник события – Федор Васильевич Костяев? Не хотелось бы фотографироваться без него…»               
   - «Он сейчас прибудет,» - сказал директор совхоза – Я послал за ним в отару «Волгу».               
   И действительно, минут через 5-10 появилась «Волга», подрулила к сельсовету, и из нее не спеша, с достоинством вышел Федор Васильевич.
   С виду он и вправду чем-то напоминал шолоховского деда Щукаря: худощавый и низкорослый, загоревшее и морщинистое лицо, глаза с лукавой хитринкой. Лет ему было где-то за шестьдесят. На нем был темный неглаженный двубортный пиджак, брюки висели трубой, из-под которых едва выглядывали войлочные тапочки. На голове был засаленный картуз полувоенного покроя.               
   Заметив в стоящей группе людей парня в иностранной рубашке, он тут же подошел к нам. Было видно, что его абсолютно не смущало большое количество совхозного и районного начальства.
   -«Разрешите примерно с Вами познакомиться» - обратился он сходу ко мне. – «Нутром чувствую, что вы от Николая Павловича из Алжира, а я – Федор Васильевич Костяев. Нас в роду Костяевых трое: Григорий Васильевич, Павел Васильевич, (Николаев отец), и я – его дядя. Но Григорий Васильевич, надо сказать, "непутёвый мужик» - начал он характеризовать своего брата, с которым, как выяснилось позже, они крепко не ладили, и поэтому он использовал любой момент, чтобы «уколоть» своего «непутевого» брательника. Но как только он начал этот разговор, то его тут же, как бы незаметно, толкнул в бок директор совхоза: «Не о том, мол толкуешь…»                Федор Васильевич мгновенно среагировал и тут же перевёл разговор в другое русло:                - Дела в отаре у мене; идуть хорошо. Сначала я пас одну отделению – восемьсот голов, а потом у нас случилась стихийная бедствия – один чебан сгорел, - и теперь я пасу две отделении, тыща шестьсот голов. Падеж у меня бываеть, но, правда, вынужденной» И он мельком взглянул на директора совхоза: «Ну, как, мол, теперь я дело говорю?»
   К нам вновь с прежней просьбой подошел фотокорреспондент. Федор Васильевич при этом заметно оживился и мигом встал рядом со мной со словами: «Сфотографироваться – это возможно. Надо только нам организовать беспринужденность». Он повернулся ко мне: «Вот, я к предмеру, с Вами об чем-то разговариваю… Вы как до Алжиру добирались – пароходом али самолетом?». Не успел я и рта раскрыть, как он уже продолжал: «Я имею микроскопическое изложение в географии...» Как выяснилось позже, у него на все понятия в жизни имелось свое «микроскопическое изложение».
   -«Так вот – продолжал он – ежели вы ехали пароходом, то дело было так: Черное море, пролив Босфор и Дарданелы, острова Сицилия и Сартина…Проплываем пролив Гибралтар и прямой дорогой - на материк Америка…» Я хотел было уточнить, мол, причем тут Америка? Но Фёдора Васильевича невозможно было остановить…Его, как говорится, понесло…
   -«Али можно с другова концу; – с государства Дания: проплываем пролив Лиманш и прямой доро;гой на материк Америка»… Видно он действительно считал, что Алжир находится где-то на Американском материке.
   Нас, наконец, сфотографировали и пригласили в Клуб, который был до отказу набит сельчанами самых разных возрастов. Мы с трудом протиснулись на сцену, и секретарь Райкома партии открыл это собрание. Он вначале сердечно поблагодарил тружеников с успешным окончанием уборочной страды, а затем торжественно представил меня, как комиссара Всесоюзного студенческого отряда и дал мне слово.
   Опыт выступлений на эту тему у меня был, и поэтому, судя по отзывам, я вроде бы интересно рассказал людям о далекой стране «Алжир», о тамошней природе, о нравах и обычаях алжирцев. Рассказал я, конечно, и о нашей строительной работе. Слушали меня внимательно: видать, не часто у них случались подобные встречи. Затем начались вопросы, и первым, кто тянул руку – это был Федор Васильевич. Он напрочь закидал меня вопросами типа: «Какая у алжирцев порода овцы, как там у них налажено "здравуохранение", как они организуют свадьбы, «куды они ногами кладуть – на Запад али на Восток, когда хоронють». Затем он перешел к торговле: «Как они продают промтоварные и продовольственные товары – порознь, али вместе? И пояснил этот вопрос так: «Вот, к предмеру, у них резиновые галоши и батоны «лежат порознь, али, вместе, как у нас в сельпо?»
   Наконец, из зала послышались голоса на счет того, что с вопросами пора кончать, а то «он тут всю ночь будет их задавать». Односельчане, видно, хорошо знали наклонности Федора Васильевича.
   - «Ну что же, - продолжал я – тогда в заключение мне остается выполнить одно приятное поручение» Но прежде, чем перейти к вручению алжирских подарков я, памятуя о просьбе «Палыча», коротко, но красочно обрисовал его самоотверженную трудовую работу в Алжире. После моего рассказа об одном его мужественном поступке, одна женщина из третьего ряда не выдержала и даже всплакнула со словами: «Господи, это ж Клавкин сын! Я ведь его, считай, вынянчила». Когда и у других женщин глаза увлажнились, я понял, что как минимум мемориальная доска «Палычу» обеспечена, и перешел к самому главному делу.
   Я подробно рассказал народу о письме, всем им хорошо известного Федора Васильевича, своему племяннику Николаю Костяеву, в котором он также просил передать братский привет алжирским чабанам. И те, в свою очередь, не только сердечно благодарят за это, но и шлют ему свои алжирские сувениры.
   После этого я попросил выйти на сцену автора письма за получением подарков. Вот уж этого Федор Васильевич никак не ожидал. Он вышел на сцену, при этом его руки и губы тряслись от волнения. Он растеряно смотрел то в зал, то в президиум собрания.
   Тем временем, я достал из французской сумки чабанский инструмент «там-там» и развернул ковер. Женщины тут же зашептались: «Боже мой, богатый-то какой ковер!» Ну, а Федор Васильевич уже пришел в себя: не такой он человек, чтобы долго пребывать в состоянии большой растерянности. Он с гордостью принял подарки, но уходить со сцены не собирался.
   -«Я так понимаю, что должо;н ответную слову сказать» - так начал он свою речь. И продолжал: «Куды толкаеть нас смысел?!» Я имею микроскопическое изложение насчет того, чтобы писать письма. Клавка, мать Николая Павловича, говорит как-то мне: «Федор, ты напиши Коле моему в Алжир письмо – ты уж ежеле напишешь, дык напишешь, завсегда в точку. Григорий Васильевич, тот непутящий, тот вжисть не сможить. И я сам знал, что мое письмо зада;ром не пройдеть: и ежели оно в массу попадеть, то уж какой-никакой процент, а всколыхнеть. И вы сами, гражданы, видите, как дело – то обернулось – весь Африканский континент возмутил я своим письмом! Григорий Васильевич, тот вжисть бы не смог». И опять навалился на своего брата. «И вот Николай, когда, бывало, на каникулы в гости приязжаить, то к Григорию Васильевичу вжисть не пойдеть, хучь у него и крыша под железом, а у меня тольки под шифером, и экономика у него в дому; покрепче маво;. А почему он к нему не идеть, спрашивается? Да потому что, когда ко мне Николай в гости придеть, то я ему завсегда трешницу, десятку в карман су;ну. Он мне говорить: «Дядя Федя, не надо!" А я ему отвечаю: «А мне антиресно, чтоб ты взял, и когда другие в обчежитии морс пьють, чтоб тебе незавидно было»
   Возможно, эту тему он с удовольствием продолжил бы и дальше, если бы не красноречивый взгляд директора совхоза, который даже привстал с места. « А в обчем, это к делу не касаемо» - продолжил Федор Васильевич. – « А дружба между Погроменскими, Демидовскими , Рахиновскими чебанами и чебанами  Африканского континенту, эта Дружба никогда не иссякнить, как наше неисчеслимое поголовье!»               
   С этими словами он сгреб ковер, инструмент "там-там" и гордо пошел на свое место.
   Долго еще не расходились из Клуба сельчане и особенно ребетня. Мои карманы, ранее набитые алжирскими открытками и различными значками, вконец опустели. А директор совхоза, между тем, времени зря не терял и деловито формировал компанию для вечернего ужина. Указывая пальцем на агронома, бухгалтера, бригадира и других должностных лиц совхоза, он по-хозяйски распоряжался: «Ты, ты и ты – оставайтесь, ну а Фёдору Васильевичу надо отправляться в отару». Видя, что дядю нашего «Палыча» от банкета отлучают, я тут же начал усиленно уговаривать директора оставить с нами виновника нынешнего торжества (ведь я, по сути, из-за него сюда и прибыл).  Скрепя сердце, Виктор Алексеевич согласился: видимо, очень сильно  он недолюбливал нашего героя.
   Стол в совхозной столовой, как говорится, ломился от всяческих угощений: мясные блюда, огурцы и помидоры, пахучие груши, огромные ломти красных арбузов и ароматных дынь. И среди всего изобилия красовались бутылки кубинского рома. Хозяева, видимо, решили, что этот заморский напиток для встречи с человеком, побывавшим аж в африканском Алжире, будет донельзя кстати.
   Я сел за стол специально рядом с Федором Васильевичем с тем, чтобы продолжить общение и поближе познакомиться с ним.               
   В начале торжественного ужина тон в разговоре задавали, конечно же, секретарь райкома и директор совхоза. Продолжались еще расспросы об Алжире, звучали пафосные тосты Но затем, где-то после четвертой-пятой рюмки заокеанского рома, в разговор начал встревать наш дядя Федя.
   - Вот Вы, товарищ партейный секлетарь антересуетесь у Григория на пре;дмет социализму в Алжире. А я Вам скажу так: «Куды толкает нас смысел? Разве могеть быть у них там социализм? Никогда! Вспомя;нем наше время: февраль одна тысяча семнадцатого года – мы свергаем царский режим и насилию, и у нас образуется Временное правительство. Октябрь одна тыща семнадцатого года - мы свергаем Временное правительство , и у нас образуется первое Рабоче-крестьянское государство. И точка, и все Дела!» Вот таким образом, наш Федор Васильевич, исходя из своего «микроскопического изложения» в истории, просвещал компанию о нашем революционном прошлом...
   Ну, а если речь заходила, скажем, о каких-либо нынешних хозяйственных проблемах, то он также вмешивался в разговор, но при этом, его заглавный тезис звучал так: «Когда я был директором всех брынзодельческих заводов Юга России…» И далее у него шла какая-нибудь незатейливая история, но зато с убойной концовкой… Насчет его руководства производством брынзы, да еще в масштабах всего Юга России, он, понятное дело выдумал… И как рассказывал мне позже сам «Палыч», что на самом деле Федор Васильевич после войны вроде бы заведовал в соседнем районе всего лишь какой-то маслобойней…
   Застольный разговор продолжался, но вот после очередной рюмки наш героический чабан вдруг неожиданно повел наступление на директора совхоза.                -« Григорий, сынок! – кричал он мне – Ты Там в Москве поближе к Правительству, и Ты им расскажи, как этот супостат в уборочную на мене;  левольверт! Было такое дело?!»
   Виктор Алексеевич от такого неожиданного наскока малость опешил… К тому же, он в тот момент мог подумать и так: «А кто его знает этого столичного паренька, и какие у него там имеются возможности…» Поэтому он пожал плечами и как бы извиняющимся тоном пояснил мне: «Понимаете, Григорий Владимирович, я действительно, тогда в уборочную, маленько попугал Федора Васильевича. Но он-то ведь тоже хорош: проспал и при дожде сгноил зерно на току;!»
   И тут женщины, а их было за столом человек пять-шесть, видно, с целью сгладить этот неожиданно возникший инцидент, попросили сельского гармониста (а он здесь специально дожидался этого момента) заиграть плясовую. Гармонист с удовольствием рванул меха.
   Одна из плясок на селе зовется «топотушки»: танцоры выскакивают в круг и усердно топоча; ногами поочередно выдают частушки. Причем, саму запевку наши плясуньи начинали в кругу, а соленую концовку они старались допеть мне, как гостю прямо в ухо, чтобы я все услышал и оценил...
   В коллективном танцевальном веселье особенно выделялась Анастасия Ивановна – главбух совхоза. Она так и сыпала забавными частушками:

   Ах, солома, ты солома               
   Ты солома белая               
   Ты одна солома знаешь               
   Что я в девках делала…

   Или, к примеру, вот такую припевку:

   Провожал мена Кирилл               
   Аж до самых до перил               
   А у самых у перил               
   Целовал и материл
   
   Не отставала от нее и сельская врачиха:
   На дворе стоит туман               
   Сушится пеленка               
   Вся любовь твоя обман               
   Акромя ребенка…
   
   Откровенно говоря, мне было по душе такое непринужденное веселье: хотелось слушать и слушать эти простые народные припевки с их ядреной словесной изящностью…
   Нашему замечательному застолью не было видно конца... А ведь нам еще предстояло ехать в село Верхнепогромное, - чтобы повидаться с матерью Николая Костяева, которая приболела и не смогла присутствовать на нашем мероприятии в Рахиновке. Расставание с участниками этого вечера было продолжительным, теплым и даже трогательным. Оно, конечно же, сопровождалось чисто русской выпивкой «на посошок», обменом адресами, телефонами и взаимными пожеланиями…
   И вот мы наконец загружаемся известной компанией в райкомовский «Газик» и направляемся на малую родину «Палыча». Дядя Федя, как и подобает истинному герою дня, занял переднее сидение рядом с шофером, и тут же начал свой безостановочный монолог…
   -Куды толкаеть нас смысел? – философствовал он – «Я сычас при секлетаре райкома прямо скажу: вы думаете я из бедняков? Хрен там, я из середняков! У моего отца было 100 овец, и я их пас… Обувки не было – ходил в поршнях, а они на дожде намокнуть – до четырех килограммов доходили... А на солнце высохнуть – ноги в них не всунешь… Говорил я отцу: «Продай одну овцу, купи мне чувяки». А он отвечаеть: «Ишь ты, одну овцу продашь- 99 останется». Так и помер, а часов на своих руках не видал... А у меня, глядите – часы блестять!». И он с гордостью демонстрировал нам в темноте свои часы марки «Победа».               
   - «Так что живу я нынче крепко: сапоги хромовые, сапоги керзовые, резиновые… А чувяков этих – не счесть!»
   Я внимательно слушал его и напрягал память, чтобы как можно больше запомнить из того, о чем он с таким удовольствием нам рассказывал…Ну, где я еще услышу подобные откровения?! К тому же, обо всем этом мне еще предстояло поведать «Палычу» по его возвращению из Алжира.
   -«Стой! Стой говорю! Клавка в этой избе живет» - скомандовал Федор Васильевич, когда мы подъехали к дому на окраине села.                Мы вышли из машины, огляделись, а наш герой уже по-хозяйски барабанил в калитку:                -«Клавка, Клавка! Выходи, глянь – кого я тебе привез!»                Калитка наконец открылась, и к нам неспеша вышла Клавдия Герасимовна…А дядя Федя не унимался: «Верно ты меня Клавдия надоумила письмо Николаю в Алжир написать. Григорий Васильевич, тот вжисть бы не смог… Ты, правда, тогда меня предупреждала – ты, мол, Федор пиши, но гляди, чтобы тебя потом не посадили! Куды там – посадили! Вишь, как дело-то обернулось: весь Африканский континент возмутил я своим письмом! Ковры мне шлють, тарахтелку «тут-тут» прислали (это он про инструмент «там-там»). Вобчем, Клавка, гони; за «водкой!» - категорически скомандовал он.
   Клавдия Герасимовна поначалу ничего не могла понять: ну, вроде бы знакомая картинка - пьяный Федор Васильевич…А вот кто эти двое совершенно незнакомых человека?? Но одно упоминание об Алжире ей моментально подсказало, что это связано с ее любимым Коленькой… И она широко распахнула ворота и, плача от радости, заговорила: «Федор, ты тут рули;, а я мигом добегу до продавщицы Насти… У нее, я знаю, на дому; водка есть».
   Между тем, Федор Васильевич уже вовсю рулил в огороде, и возвращался оттуда с тремя арбузами в руках.  Один арбуз у него упал, и я было направился к нему, чтобы помочь… Но он демонстративно пнул арбуз ногой со словами: «У нас этого добра, как грязи! Заходите в избу».                Мы прошли в горницу и начали рассматривать на стене уже малость пожелтевшие семейные фотографии. Вскоре вернулась Клавдия Герасимовна, и на столе мигом появилась нехитрая сельская закуска.               
   Я рассказал матери о Николае, о его добросовестной работе, о том, что через полгода он вернется из Алжира и передал ей сыновьи подарки…               
   А дяде Феде просто натерпелось вступить в разговор… Разливая водку, он дал всем понять, что сегодня в героях ходит он, а не его племянник… Он еще раз подчеркнул, что это именно ему прислали подарки алжирские чабаны! Он буквально взахлеб рассказал Клавдии Ивановне о цели моего приезда сюда и о том, что нынче происходило в клубе и, конечно же, в столовой Рахиновки. А его очередной застольный тост прямо-таки восхитил меня. Он важно поднял стакан и произнес: «Что у нас главное в жизни? Жалание. Так вот, Жалание помножённое  на Знание, рождает Упорство, а это сообча подитоживаеть Успех! И точка, и все дела!». И он одним махом опрокинул свой стакан…
   -«Закусывай хорошенько,» - наставляла его Клавдия Герасимовна, отлично знавшая своего родственничка. – «Нет, Клавка, пушшай маленько пожжёт» - тут же ответствовал он.               
   В какой-то момент застолья я попросил Федора Васильевича рассказать нам хоть что-то о своей чабанской работе.               
   -«А что об ей рассказывать?» – удивился он. –«Прошлую компанию осеменения закончили своевременно. Осеменение проходило в по;ру осенне-зимних осадков. Трудно было: всем досталось. А вообче я скажу так, и чтоб слыхал сейчас наш уважаемый секлетарь райкома, что овца ныне пошла не та. Заведи; мене; в отару, завяжи мене; глаза, ткну я пальцем в любой конец стада, и нет, сынок Гриша, никакого сомнения в том, что весь баран в шелудях.. А вот когда я был директором всех брынзодельческих заводов Юга России…»               
   - «Да перестань ты, Федор, - решительно прервала его Клавдия Герасимовна, слышавшая все его истории по много раз.
Время было позднее, и мы начали собираться в дорогу. Тепло попрощались с Клавдией Герасимовной. Но когда очередь дошла до расставания с Федором Васильевичем, тут он с необыкновенной настойчивостью начал приглашать нас к себе домой. Унять его было невозможно, и мы, смирившись, направились к нему. Чуть позже мы поняли истинную причину его настойчивого приглашения в свой дом.
   А все объяснялось очень просто. Оказывается, его жена, Мария Порфирьевна, обладая телосложением, втрое большим мужнего, частенько била его… Тем более, что поводов к этому он давал предостаточно. И вот, чтобы в этот, счастливый для него день, быть нетронутым, Федор Васильевич и приглашал нас к себе, справедливо полагая, что в нашем-то присутствии жена его бить не станет…               
   Калитка его дома была закрыта.               
   -«Сычас мы все ме;нтом организуем» - сказал дядя Федя, и несмотря на свой возраст, он мигом перемахнул через забор и загремел засовом. –«Заходите» - приглашал он.               
   Заслышав этот шум, из дома показалась сама хозяйка. Она медленно заполнила все крыльцо и пыталась понять, что это за поздние гости к ним пожаловали. Мы потихоньку направились к крыльцу вслед за хозяином, который двигался, как испуганный воробей, выставив на всякий случай свой локоть впереди…               
   И тут грозная супруга обрушила на голову нашего героя целый каскад отборной брани: «Ах ты шиши;га этакий! Фунтик ты облезлый! Опять видно с Петькой Сукуркиным напилися… Небось, и с куделями марьяжили!»
   Фонтан этих ругательных слов еще продолжал низвергаться, но Федор Васильевич уже чутко уловил – бить сегодня точно не будет! И поэтому сам решительно перешел в атаку.               
   -«Ты, Марея, чем ругаться, лучше спроси мене;, иде я сычас был? И я тебе отвечу – я на митинге в Рахиновке был! Там что творилося! В клубе миру собралось тьма: пионеры, бабы, начальство всякое. Вон, видишь, даже Районный секлетарь прибыл.. Вобчем, всем миром чествовали меня! А вот этот паренек – указывая на меня, продолжал он – дык Григорий, там такую речугу захреначил! На полтора часа! Народ караул кричал! Комплексно говорил! А еще, Марея, глянь какой ковер мне Григорий от алжирских чебанов привез! Вобчем, пока ты здесь на мене ругаешься, а я успел весь Африканский континент возмутить своим письмом!»
   Марья Порфирьевна, наконец, сообразила, что дело тут необычное, даже небывалое, и пропустила нас в избу. После такого поворота событий, Федор Васильевич прямо торжествовал…               
   -«Угощеньев твоих нам не надо! – кричал он жене – мы все досы;та накормленные. А вы, гостёчки дорогие, заходите в избу и поглядите сами, как я крепко теперь живу! Все у мене есть: сапоги всякие, чувяков не счесть! А вот стоят кровати: две железные, одна деревянная… Вон в углу стоит телевизор, и зять наш тут же…». У экрана действительно сидел какой-то мужчина…  Наконец утомившийся дядя Федя умолк, сел на кровать и с горьким укором смотрел на свою разлюбезную Марею, стоящую напротив него… И столько в его взоре было невысказанных слов и упреков! Но он только коротко и негромко промолвил: «Эх ты, курва!» Но его слова прозвучали не оскорбительно. Ведь ему просто в этот счастливый день хотелось сказать: «Да разве ты можешь понять, что я не какой-то там – непутёвый брательник Григорий Васильевич?! Что меня сегодня люди «всем миром» чествовали?!».
   Визит к нашему герою надо было завершать. Мы извинились перед хозяйкой за позднее вторжение и очень тепло попрощались с Федором Васильевичем.
   Наш «Газик» медленно двинулся, а дядя Федя еще долго трусил за машиной и кричал нам вслед: «Вдоль вала держитесь, вдоль вала!».
   Некоторое время мы ехали в машине молча. Мне как-то по-особенному хорошо думалось: вспоминались отдельные моменты только что отшумевших встреч. Многое хотелось запомнить до мельчайших подробностей, до единого слова. Перед глазами так и стоял наш необыкновенный чабан! В чем-то он действительно был схож с незабвенным дедом Щукарём, а вместе с тем, он нес в себе очень зримые черточки уже сегодняшней действительности.
   Видеть его воочию мне, к сожалению, больше не пришлось, но несколькими письмами мы все-таки обменялись. Обычно я писал Федору Васильевичу в те моменты, когда в моей жизни происходили какие-либо серьезные события.
   Заканчивал я, к примеру, свой Институт и принял решение ехать на строительство Красноярской ГЭС, ну и написал ему об этом. Через две недели я получил из села Верхнепогромное письмо и посылку: это Федор Васильевич прислал мне для работы в Сибири шерстяные носки и варежки. В письме он напутствовал меня так:
   «Сынок Гриша, кончилась твоя занудная студенческая жизня, и теперь ты разлетишься на все четыре стороны. Приветствую твое решение о поездке в Сибирь, но помни, сынок Гриша, что тебя там встренут Трудности и не простые трудности, а гора трудностев, и не простая гора, а как величайшая гора в мире- Эльбрус!               
   И помни, сынок Гриша, только труд выблагораживает Человека! А трудностев не бойся: они частично рассеются, а частично рассредоточутся».
   Этот его совет – я и мои друзья постоянно цитировали и использовали, как мудрое указание «классика».
   И еще одно письмо он прислал мне уже на строительство Красноярской ГЭС, когда я сообщил ему о своем решении жениться. К свадьбе я получил его письмо с бесценными советами.
   «Сынок Гриша, а равно и дочка Алла! Куды толкает нас смысел?! Это вы талантливо придумали, что решили пожениться друг на дружке. В условиях вечной мерзлоты и невозможной холодищи, очень даже антиресно длинные зимние вечера вдвоем коротать. Но помните, сынок Гриша, а равно и дочка Алла, что вы работаете с молодежами, а с ихней стороны могут быть различные вылазки и происки. На эти вылазки и происки отвечайте так:
   Алла: Гриша мой!               
   Гриша: Алла моя!
   И тогда никакой разводной ключ вас не возьмёть! А вобчем, любите друг дружку так же, как и мы с бабкой «полюбовно живем!»
   Многие годы это письмо с наказами Федора Васильевича зачитывалось на семейных торжествах, как присяга. И надо сказать, что наш семейный союз с «дочкой Аллой» до сих пор никакой «разводной ключ» так и не взял.
   Долгое время я о Федоре Васильевиче ничего не слышал. Но однажды он все- такие вновь порадовал меня своей весточкой. А случилось это в тот период, когда была введена в строй наша Красноярская ГЭС. Шуму и всяческих сообщений по этому поводу в стране было много. Откликнулся и наш герой.
   «Сынок Гриша! Слыхал я вчерась из телевизору, что вы там в Сибири отгрохали поперек Енисея Огромаднейшую ГЭС, больше которой нет и быть не можеть!! Я имею микроскопическое изложение в электричестве и знаю, что это дело невозможно чижолое! И поэтому я всей своей сучностью смекаю, что за твою шустрость и моту;честь тебя непременно выделют и будут чествовать!
   Желаю тебе обмывать свои награды по-нашенскому- по Верхнепогроменскому: налей себе восьмиглотковый стакан крепкого вина! Выпей его! И запомни, сынок Гриша, что выпить за свои награды один стакан доброго вина – это не только полезно, но и мало!»
   После такого мудрого совета своего замечательного наставника, я выпил с друзьями за мой орден «Знак Почета», конечно же, не один и не два стакана доброго вина – ведь, это же, оказывается еще и полезно!
   И сейчас, когда я вновь и вновь перечитываю его письма или вспоминаю монологи этого простого чабана, то невольно удивляюсь тому, как эти, вроде бы малограмотные речи, вносят в наши – уже примелькавшиеся и обветшавшие слова какую-то живинку и даже некоторую свежесть…
   Немало с той поры воды утекло – и Волжской, и Енисейской. На дворе уже другой век, да и жизнь наша напрочь переменилась… Наш «Палыч» сделался Большим человеком, владеет четырьмя языками, объездил весь белый свет… Но когда он мне звони;т, то мы непременно вспоминаем о горячем Алжире, где началась эта История, о его Малой Родине и, конечно же, о его мудром дядюшке…
   Вроде бы и не было в той поездке ничего особенного: простая встреча в обыкновенном русском селе…Но видимо не такой уж она была и простой, если и спустя уже многие-многие годы, она осталась в моей памяти и живет в моей душе. А порой, в отдельные моменты жизни, бывает, вспомнишь коренной тезис Федора Васильевича и невольно спросишь себя: "А, действительно, куда толкает меня сейчас здравый смысл?"
   Вся наша жизнь соткана из разных событий, встреч, знакомств…И оказывается,  очень важно научиться поиску драгоценного вещества нашей жизни – умению радоваться вроде бы простым вещам.
   Но если ты к тому же решил еще и написать об этом, тогда следует еще и еще раз вспомнить мудрого Василия Макаровича Шукшина, который советовал: перед тем, как писать о чем-то, непременно «обмакнуть свое перо в ПРАВДУ – только этим еще можно сегодня удивить читателя».
   Завершая свое «микроскопическое изложение» происшедшего в моей жизни события, я не могу искренне не отметить, что эта история – чистейшая Правда.  Впрочем, многое из того, что было сказано или изложено в письмах моим героем, невозможно выдумать специально.
   Когда-то великий Достоевский порадовал нас своим удивительным описанием «Села Степанчиково и его обитателей». А я же всегда буду с добрым чувством и незамутненной радостью вспоминать о своей встрече с простыми обитателями села Верхнепогромное совхоза «Пламя Революции».