Грешник

Грешник
       
                Блажен, кто возьмёт и разобьёт
                Младенцев твоих о камень!
                Псалом 136:9      


               Зяма, воровато озираясь, шарил в оставленных у мусорных контейнеров, пакетах из «Пятёрочки», набитых под завязь всевозможным барахлом. Видать, перекинулся кто-то. Вещи почти новые. Ношеные малость, но стираные. Вон, запах стоит, чистый «аргон» (кайф). Зяма украдкой поднёс к лицу тонкий, светящийся в подмышках бежевый свитерок ли, кофту, хрен его разберёт и осторожно вобрал носом аромат кондиционера для белья: странная Лялька у покойника была. Перестирала, перед тем, как на помойку снести. «Чьи же это»? Сергеича из 38-й? Вроде, на его комплекцию. Так виделись с утра. Хотя, в наши-то времена…» А может и не двинул никто копыта, однако на вопрос,  как тогда пояснить у контейнеров для бытовых отходов три «угла» с кишками, за которые можно на барахолке и чистые бабки взять или, на худой-то конец, на «кир» махнуть, Зямин слабо развитый мозг ответа не давал. Вариантов не было. Значит, надо «сбарабать шмотки» в миг, пока не передумал неизвестный благодетель. Зяма, особо не вникая, вставил обмороженные на лесоповале, «агальцы» (пальцы) в ручки пакетов, без усилия оторвал свою ношу от земли и мелко семеня, двинул в свою парадную. «Дома переберу» - думалось ему доро;гой – «чего не подойдёт, Хрюнычу скину, он разберётся, чего для себя оставлю, а то пообносился. Долго разбираться не пришлось. Сидя у заваренного жерла мусоропровода, на своём пятом этаже, яростно скребя в затылке, Зяма констатировал, что в неожиданно обретённых вещах он попросту утонет. «Бегунцы» (вши) завелись, что ли»? – горестно размышлял он, продолжая неистово чесаться – «воду отрубили, волки, нечем арбуз (голову) помыть. Надо хилять к Хрюнычу, нести кишкоту. Пусть на «балу» (базаре) впарит какому-нибудь «бабаю» (старику) или сам решит, кому.
         Зяма выгодно отличался от своих собратьев по нелёгкому житью-бытью тем, что имел собственную «нору».  «Однушка» -  тридцать три квадрата, в панельном доме, сданном в начале семидесятых, досталась ему от скоропостижно ушёдшей в Горние Выси, матери, страдавшей высоким артериальным давлением, артритом и ещё бог знает, чем, которая в один недобрый день не вынесла очередного Зяминого «заезда на «дом» (посадки). С тех пор зажил он один, житьём каким-то…ну не то, чтобы унылым, а скорее бесцельным, день прошёл – и хер с ним. Не ел сегодня – не беда, глядишь, завтра подфартит с шамовкой и с киром. Промышлял Зяма всю свою жизнь мелко, попадал быстро, в колонию шёл, смиряясь с необходимостью и даже рассуждая с какой-то странной претензией на философию: жизнь такая, шухер-не шухер, а бегать-то (воровать) надо, иначе как жить?  Одни в поле пашут, другие стерегут, третьи бегают всю дорогу (воруют всю жизнь). Кому чего на роду прописано, то и свято блюсти приходится. «Моя дорога – наказание моё, но я же выбрал не другие, а её». Точняком  этот пассажир из «Лесоповала» за жизнь напел. Квартплату Зяма, как водится, не вносил. Электричество теперь брал напрямую от щитка, когда шибко нуждался, накидывал на контакты самопального «крокодила». Воду, которую закрутили, поснимав барашки кранов очень уж похожие на мусоров, слесаря из ЖЭКа с недобрыми глазами, Зяма держал в столитровом баке, установленном прямо в ванной, куда таскал её время от времени пластиковыми баклагами, чтобы было хоть чем смывать в унитазе. «Хезать», то есть, по-серьёзному присаживаться на «толчок» приходилось не так уж часто. Рацион не дозволял. А по малому Зяма вообще не заморачивался. Чего там смывать? Готовка канула в Небытие вслед за матерью с её молчаливым укором во взгляде. Еда, которая время от времени попадала на Зямин стол, была уже готова к употреблению. Консервы, дешёвая «варёнка», пирожки с чем придётся, то да сё. Бывалый сиделец довольствовался немногим и знал цену всему, что давало хоть какие-то шансы пережить новый день.
        Дверной замок на входе в Зямину «базу» отсутствовал, как понятие. В месте его крепления зияла дыра, величиной с футбольный мяч. Кто залетал к нему «на огонёк», выкупали, что хозяин дома, просунув в неё руку и нащупав длинную жердь, упёртую одним своим концом под дверную ручку, другим – в плинтус под противоположной стеной, чтобы не подавалась вовнутрь от сквозняка, являя мимо проходящим муторное убожество Зяминого притона. Чтобы получить доступ, достаточно было лишь отодвинуть жердь в сторону. Нрава хозяин был незлобивого, от гостеприимства не отказывал никому. Однажды к нему напросился даже сынок какого-то икряного барыги с верхних этажей, девочку «отхарить». Зяма, не колеблясь, согласился  слинять куда-нибудь на целый день, однако та, едва завидев дверь Зямных чертогов, тут же ушла в глухую «несознанку» - «я, мол, тут так, мимо проходила», да и свалила, вильнув хвостиком на прощанье. Явно не ему. Хозяин гулко проглотил комок и лишь развёл руками – ничем больше не помогу. Не «босявка», поди, Мурочка вся налимоненая, такая в моей берлоге даже не присядет, не то, чтоб с умыслом и прилечь.
- А что, Владик, папа денег на отель «Ритц-Карлтон» для родной крови не выделяет – с трудом подбирая нормальные, «гражданские» слова проскрежетал Зяма молодому мажору.
- Он вообще не хочет о ней ничего слышать. Типа, меня уже женили заочно. Ладно, моя вина. Как я ей и предложить-то такое придумал - сам в а;хере. Ну, чтобы к тебе пойти.
- Бедность – не порок – с глубоким пониманием предмета проговорил Зяма – бедным быть не западло. Западло дешёвкой быть. Шестым номером. Расклады менять. Хоть даже и на бабки и жизнь вольготную. Там, друзей предавать. Сло;ва не держать. Ладно, чем мог.
- Забей – Владик крутанулся на пятках на 180 оборотов и канул по лестнице вниз, сверкая подошвами новеньких кроссов «New Balance». Внезапно, словно вспомнив чего, кинулся вспять:
- Чуть не забыл, держи! – вставляя в чёрные, Зямины ладони пакет, приятно оттянувший книзу – ну теперь, давай! - и на этом умчавшись вниз окончательно. Щёлкнул механический, кодовый замок. Дверь парадной хлопнула. Шаги затихли.
      Машинально заглянув в пакет, Зяма тут же ощутил, как бебехи свело сладкой судорогой, а «яму» (рот) заполнило вязкой слюной. Там своей участи дожидались: немалая банка тушённой свиной бациллы (мяса), батон «Останкино», булка белого хлеба, шпроты и литр «Кристалла». Малец оказался не говном распоследним, а пацаном с правильными принципами. Воспоминание о приятно проведённом вслед за этим вечере, когда удалось даже «похариться» с одной «бановой биксой» (вокзальной проституткой), грели Зямину, истосковавшуюся по нормальному, человеческому уюту, душу аж до сей поры.
     Длинная жердь, служившая Зяме замком, валялась на полу. Толкая плечом хилую входную дверь, Зяма чутьём битого урки, выработанным за всю его непростую жизнь, определил наличие в квартире кого-то ещё. «Хрюныч» ли? Да нет. Не его время. Трётся на балу сейчас, может, подломит чего, а может – поднесёт кому. Как закана;ет. А кто тогда?».
- Ероха, ты?
- Я. Дакша (пища) есть? А то кишки сводит.
- Малость с позавчера, если мыши не доели. Хоть объявился бы на раз, а то засел, чисто как «двадцать пять» (опер уголовного розыска) на «доскоке» (в засаде) …
- Да кто ж его знает, кого нелёгкая несёт, мож, Иван Иваныч (прокурор), а мож и фраер безответный (случайный прохожий)…
- Не загоняйся. Ероха, Иван Иваныч ко мне и во сне не сунется, какие у нас с ним дела!
- Я не по злому. Лучше на приколе, чем всю дорогу кисляк мандячить (лучше всегда шутить, чем сидеть с грустной миной). Кира нету? Иль чефирнуть?
- Я, вон чего притарабанил. Сейчас на «балочку» (вещевой рынок) к Хрюнычу сгоняю, хрустов (денег) с этих дел приподыму, да и порешим.
- Что-то измельчал ты, Зяма. Или дел достойных нет? – Ероха, обладатель, слегка гнусавого голоса и пришамкивающей манеры «базлать» (говорить) сидел посреди единственной Зяминой комнаты на корточках, неторопливо перелистывая роман «Мы» Евгения Замятина - писателя-футуриста начала двадцатого века, периодически внимательно вчитываясь в отдельные абзацы, шевеля при этом плоскими, словно у налима, губами:
- … «Разряд — самое подходящее определение. Теперь я вижу, что это было именно как электрический разряд. Пульс моих последних дней становился все суше, все чаще, все напряженней — полюсы все ближе — сухое потрескивание — еще миллиметр: взрыв, потом — тишина. Во мне теперь очень тихо и пусто — как в доме, когда все ушли и лежишь один, больной, и так ясно слышишь отчетливое, металлическое постукивание мыслей. Быть может, этот «разряд» излечил меня, наконец, от моей мучительной «души» — и я снова стал, как все мы. По крайней мере, сейчас я без всякой боли мысленно вижу «О» на ступенях Куба, вижу ее в Газовом Колоколе. И если там, в Операционном, она назовет мое имя — пусть: в последний момент — я набожно и благодарно лобызну карающую руку Благодетеля…» - слышь, Зяма, а это не родственник твой?
- Кто?
- Этот…Замятин – наконец разобрал фамилию автора на порядком истрёпанной обложке Ероха – складно бает, про то, как над нами власти измываться могут, дай им только весь расклад.
- Нет, там Замятин, а я – Зимин. Не родственник. Фамилии, мальца сходные. На лагере, как люди «Зямой» покрестили, так им и хожу. А книжка эта матери ещё. Хотел на бал снести – рука не поднялась.
 - А барахло это с каких путей?
- Чистое. Нашёл. Выставил кто-то. Какая моя, теперь житуха, Ероха? Меня серьёзные люди теперь даже к плёвому делу не приставят. Разве что, «берданки на бану вертеть» (красть вещи на вокзале). Так я битый и больной. Когтей не рвану (не убегу) а ехать на «командировку» (ИТК) здоровья никакого нету. Разве, если бы сход постановил. Я, как с чахотки (туберкулёза) соскочил, «люди» (воры) меня на пенсию и определили. Раньше «грев» (помощь) давали, сейчас кисло самим. Времена изменились. Народ нищает, а «бобры» (богатые) своими, чисто колониями живут, за заборами да с вертухаями личными, на брюхе не подползёшь. Не мой полёт.
- Да уж. Погибель на честного вора идёт. А эти ни Закона, ни порядка не признают. Сами поднялись не по чину, а теперь другим не дают. Ладно, с «базара» сыт не будешь. Может, лабаз (продуктовый) набздюм (вдвоём) подломим? Не тут, не возле базы. Я в Чертаново один знаю. Присмотрел. Могу зайти и выйти, ты чисто «на цинк» (в наблюдение) стань, и, ежели чё – «бивня руби» (прикидывайся дураком), пока я рамсы распетляю.
- Давай – безынициативно согласился Зяма. День ото дня нарастало ощущение слабости и какое-то давящее чувство надвигающейся беды. Мир стремительно менялся и привычный способ существования в нём со скоростью камня, брошенного в бездну, превращался в странный и необъяснимый анахронизм – брать теперь можно по-крупному, прямо из бюджета, узкой группе лиц, прочие же обречены на безоговорочное вымирание без права какого бы то ни было, выбора. Суки. Когда-то перед расстрелом даже покурить давали. Ну ничего, мы тоже с ними на «игру на счастье» (честная игра) не забивались. До всех-то на кривой козе не доскачете. А своё мы с Ерохой и из кармана прокурора добыть сможем, если подопрёт. «Ещё по нашей улице проедет инкассатор».
   Остаток колбасного батона усох и покраснел  на срезе так, словно до того, как попасть на Зямин стол был живым, пронизанным кровеносными сосудами и нервами, существом. Озадаченно разглядывая его, Зяма услышал крадущиеся, даже в условиях относительной безопасности (неистребимая привычка), шаги Ерохи и его невнятное бормотание:
- Хули ты его гипнотизируешь? Свежее не станет. Режь. Аммонар (хлеб) есть?
- Белинского (белого), малость, вон там, в кульке. Чего сам не брал?
- В падлу без хозяйского спросу. Зачефирить бы это всё, и тогда я точно  вусмерть накатался (высшая форма удовлетворения).   
- Рад бы – улыбнулся незлобивый и гостеприимный хозяин квартиры, в лучшие свои времена бывшей «базой» - местом сбора, принятия важных решений и недолгого укрывательства, а теперь скатившейся до уровня бич-хаты, – да за ним надо на лавку прогуляться. С хрустами, которых пока – ёк (с деньгами, которых пока нет). Да и я как в окрестные лабазы ни зайду – за мной их вертухаи из охраны по пятам хиляют. Раз говорю одному, мол, ты бы, мил человек, кулёк бы за мной поднёс, что ли, а то ходишь, как чисто конвойный, ни купить, ни выбрать не даёшь.
- Хе-хе-хе – просипел коротким смешком Ероха - так и сказал баклану этому?
- Ага – улыбаясь, ответил Зяма. Настроение после шамовки слегка улучшилось. Однако нужно было нести вещи на рынок. Глядишь и на вечерю наканителить сможется. «А там на «работу» смотаемся, «дакшей» разживёмся, хрустами…есть же, верно, касса и кой чего в ней наверняка остаётся. На полную кишку и «килишевать» (думать) вернее. Вот там и поглядим.
- Слышь, Ероха, а ты давно тут гасишься (находишься)?
- В аккурат, с первого угла (с девяти часов утра)… а что?
- Звон по дому никакой не ходит? Никто случаем в аут не зажмурился днями?
- Не было такого разговора. А что, есть тема?
- Да нет… лады. Пойду, прогуляюсь. Дакши на вечерю сгоношу.
- Хоп. Было бы в ажуре (хорошо).
- Так и будет. Чифирком уж точно разживусь. День перегужуемся, там «блатной шарик» откинется (солнце сядет) – на Чертаново двинем. Может, негаданно какое дело приспеет, Хрюныч ещё на базу подойдёт.
- Мало толку от него. Старый, немощный. Только и может, что у банского шалмана с протянутой «арабкой» (рукой) стоять да «лебедей мочить» (обирать пьяных). Ох, времена наступили... Когда-то были силой. К авторитету подбирались. А теперь – сброд блатных да шайка нищих.
- Да-а-а… не вписались мы в нынешнее-то времечко. Чисто мамонты. Но… пой - не пой эти песни, а с них «нагруженным» (сытым) не будешь. Пойду, а ты «заземлись» (отоспись) на час-другой.
- Давай – Ероха уполз, подволакивая ногу, простреленную при «забеге» на запретную полосу – так он отдавал однажды на «зоне» свой карточный долг. Американка. Святое. Выше всего в том сумрачном мире по своей сакральной сущности только побег. А бунт – демон его. Двадцать секунд погодя, из комнаты донёсся скрип изувеченной софы, принявшей очередное, бог знает, какое по счёту тело. И, практически сразу же – тяжёлое, с присвистом, дыхание спящего. Урывать клочки времени для сна, навык для сидельца столь же полезный, как и гипертрофированное внутреннее чутьё на всякого рода опасности, фальшь или недосказанность в чьи-то словах, подспудное убеждение, что времени для «атаса», самое большее – две секунды. Такая «чуйка» не раз спасала жизнь блатарям, в самых разнообразных ситуациях, хоть и изрядно, порой её усложняя, словно нытьё ломаных костей на приближающуюся непогоду, ибо с годами вырождалась в самую настоящую паранойю.
    Вот и теперь что-то давило и сжимало Зямину грудь, неотступно следуя за ним по пятам. Плотно набитый халявным «шмотом», старый брезентовый рюкзак «Турист», какой-то неподъёмной тяжестью отвисал к грешной земле. Зяму даже бросило в жар. На площадке, перед мусоропроводом, где чуть более получаса назад он в этих самых «кишках» рылся, Зяма внезапно встал, словно вкопанный и приник к грязному, треснутому в двух местах стеклу смотрового окна, вытаращившегося на придомовую территорию. Сердце ухало, словно филин, гулко отталкивая  к периферии стылую, воровскую кровь. Улица ничем от самой себя не отличалась. Из припаркованного неподалёку, «агрегата» (автомобиля), здоровенного, чёрного, словно сапог конвоира вовсю надрывался «ящик с кипишем» (магнитола). Скрежетало и гудело в лифтовой шахте. Где-то раздавался детский плач. Мусоров бы Зяма учуял ещё за три версты. Что же это такое. Что?  Приличным волевым усилием он взял себя в руки. Задышал глубоко. Вдо-о-о-ох… вы-ы-ы-ыдох… Чтоб мотор не трекал попусту, на высоких оборотах. Вдо-о-ох…вы-ы-ы-ыдох. Задержал дыхание, ощущая удары пульса в висках. «Не надорвись, орёл (сердце), мы же подельники с тобой! Ещё погуляем по свету-то». Чего даром «петрить» напрасно, надо лыжи мастырить к Хрюну. Бывало, чуйка срабатывала вхолостую, заставляя сидельца зря «паритуриться» (тревожиться), однако всем известно, что лишних предосторожностей не бывает. Надо всё не спеша перекилишевать: кому перешёл? Вроде, никому. Кому задолжал? Да никому же. Даже на «благо» (воровская касса, «общак») когда-никогда что-то выделял. За квартиру? И чё? Мусоров нашлют? Заберут за долги? Так нет такого закону. Вариантов больше, навскидку не оставалось. День идёт и проходит. Короткий световой денёк слякотной, с частыми оттепелями, бесснежной, грязной, словно банская шалава, Зимы. Ладно, время всё прояснит.
            Зяма возвращался в несколько приподнятом настроении. В заметно отощавшем рюкзаке зазывно булькал полуторалитровый, пластиковый баллон «молока от бешеной коровы» (самогона). Там же  чалились длинный белый багет, ломаный на части и несколько банок кильки в томате. На кармане томились две тысячи хруста, готовые превратиться в зависимости от его воли либо в пресловутое «продолжение банкета», либо перекочевать в карманы знакомых «бикс» (шлюх) да мало ли, как можно ими распорядиться! Лабаз в Чертаново – на потом, когда этот «грев» проживём. Все дела нужно делать в порядке их важности. Наиважнейшее сейчас, это гульнуть со старым корешем, воскресить в памяти былые «подвиги» и повспоминать за «делюгу», наметить планы, а жизнь, хули ей – идёт себе «и время ни на миг не остановишь». Копить добро может лишь мужик, тогда, как вор живёт «на фарт» и пока тот с ним, жизнь эта наполнена всем, что только пожелаешь. А так, к чему это скопидомство? Тащить в берлогу, горб наживать, а тут глядишь – и осталось тебя на малый «чинарик» (окурок). Даже порадоваться нажитому не успеешь. «Чего тогда тянуться, чтобы шмара твоя, да спиногрызы потом за добро, тобой нажитое «бодягу развели» (ссорились)? Не-а, не мой расклад». До дому оставалось пара сотен метров. Зяма невольно ускорился, подтянул лямки рюкзака, сползавшего с тощей спины, как вдруг из бокового переулка выступил он. На первый взгляд, ничем не примечательный. Лицо неразличимое, будто смазанный «композиционный портрет» в альбоме-ориентировке особо опасных преступников МВД ушедшего СССР. Чёрный, по фигуре «кожан». Короткий, до пояса. Резинкой чёрной понизу отделан. Воротник-стойка. Штаны тёмные. Обувь на ребристой подошве. Из современных. Братков этих, хрен их знает, а может так, мимоходом. Роста среднего. Стрижен коротко. «Срисовав» незнакомца, Зяма хотел было, ещё ускориться, когда тот просто заступил ему дорогу.
- Дело есть.
Бывало и раньше к нему вот так вот подходили малознакомые и вовсе неизвестные люди, ситуация затем враз прояснялась, но тут было что-то радикально иное. Взметнулся, встрепенулся, беря «на прихват» (за горло) изнутри холодными, костлявыми пальцами, внезапно оживший страх. Что-то мигом пронеслось, мелькнуло в Зяминой голове, на одну миллисекунду разверзлась под ногами жуткая, полыхающая пропасть, с силой захлопнулась и в окружающем мире стало вдруг ещё чернее. Взяв себя в руки, обратил свой взор на чужого, одновременно исподволь «зыркая» по сторонам:
- Слушаю.
Зяма вдруг понял, почему ему внезапно стало так не по себе. Этот человек не производил никакого жуткого впечатления, как киношные маньяки или прочие злодеи, нет. Он был абсолютно ОБЫДЕННЫМ. Однако из горнила житейских бурь единожды вышедшая, кристальной чистоты ясность вопила тоненьким голоском рокового предчувствия: этому нипочём абсолютно всё. Он не излучал каких-то там, особенных биоволн, нагоняющих ужаса на остальной народ помельче, просто способность пустить кровь сквозила в каждом движении и жесте, в каждом повороте головы незнакомца, такая же непринуждённая, как Зямина способность открутить винтовую пробку на спиртосодержащей ёмкости или встряхнуть в сортире елдаком после отправления малой нужды. Способность к любому действию и отсутствие рефлексий по этому поводу столь органично подходили незнакомцу, что никаких сомнений более не возникало – перед Зямой находился высшей пробы «мокродел». «Из новомодных. Которые барыг валят, да банкиров, сукой буду. Но что ему от меня…»
- Ты один живёшь – это был даже не вопрос, а какой-то странный до нелепости, симбиоз приказа с констатацией факта.
- Да. Там это…корешок мой отдыхает – Зяма подобрался, словно на допросе. Дурное предчувствие не отступало, а лишь уменьшилось до размеров комариного писка, угнездясь где-то на задворках подсознания – если чего, мы можем отскочить, есть другие базы, только у меня дверей входных толком нет…
- Веди домой.
- Я завсегда гостям рад. Чем могу. Человек я маленький, но не «алямс-трафуля» (балабол), что есть – на стол, вот только «шконка» (койка) у меня одна, да я-то и в углу, дело привычное – безостановочно шелестел Зяма, ощущая, как в желудке, периодически подступая к горлу, колобродят удушающие волны страха.
- …я прошу не взыскать с меня за то, что в чужой расклад встреваю, но, а чем подсобить ещё смогу? Шамать на троих-то не очень у меня, да я и перетопчусь на одной ноге пару дней-то, лишь бы гостей уважить...
    Незнакомец не издал больше ни единого звука. Удушливый страх не отступал. Зяма, выставив три пальца на манер рожек, ткнул ими в кнопки кодового замка. Замок клацнул, дверь подалась наружу на пару миллиметров. Зяма лихорадочно соображал, как ему с Ерохой «дать по тапкам» от этого незваного «гостя», который плевал походя на все устои и каноны того мира, в котором они обитали: не объявился, кто из себя, приветов не передал, может, какие серьёзные люди что пересказать через него хотели. И тут же горько усмехнулся. Серьёзные уже не те, а прежние даже не в курсях, жив ли ещё на белом свете Зимин Игорь Георгиевич, крещённый в Вологодском «пятаке» Зямой…
  Тяжело ступая, сутулясь, преодолел все десять пролётов до своего этажа. Входить с этим волчиной в лифтовую кабину было совсем не «аллё». Незнакомца сзади и слышно-то почти не было. Страх гнал Зяму в свою нору, словно войдя в неё, он должен был получить какие-то неведомые силы, либо ситуация как-то сама собой бы утряслась. Дыра на входной двери была заткнута чёрной подушкой со штампом общежития № 2 завода «Шарикоподшипник».  Зяма частенько так поступал. Когда сквозняки донимали, боялся, что чахотка воскреснет и тогда, при таком образе жизни и питании, полгода сроку покажутся неоценимым подарком Небес. Зяма несмело переступил порог. Машинально потянулся к выключателю, забыв, что не накинул «крокодила». Самому-то сейчас не надо, привык обходиться, но вот люди…
- Не нужно зажигать свет.
- Доброго здоровья.
- И Вам.
На продавленной сотнями бродяжьих тел, Зяминой койке сидел какой-то мужик, в районе лет пятидесяти, с пустыми, выгоревшими глазами. Ерохи нигде не было видно. Зяма решил молчать и дожидаться, пока пришельцы сами не пояснят за делюгу. Кто они и что птицам такого полёта понадобилось от скромного, отставного вора, пиком карьеры которого были пара-тройка серьёзных квартирных краж, да и то, в соучастии, в основном, на «задних», неавторитетных ролях. Наконец, сидящий на койке тихо произнёс:
- Возьмите табурет и сядьте напротив.
От вибраций его голоса стало совсем жутко. Человек, способный на экстраординарные поступки, имеющий безоговорочную власть над себе подобными не нуждается ни в крике, ни в угрозах, Зяма усвоил этот момент до самого распоследнего, периферийного закоулка своих «бродяжьих» мозгов. Любое пожелание, высказанное им воспринимается, как немедленное руководство к действию, так, что ноги сами срываются с места а руки, если есть для них задача, тянутся выполнить её наилучшим образом. Ибо за любое нерадение или самый ничтожный просчёт последует страшная и неотвратимая кара. Покорно взяв из угла расшатанный, потрескивающий, самопальный табурет, выкрашенный тускло-красной эмалью, подобранный уже не помнится, где, Зяма мелким шагом просеменил к окну и осторожно присел напротив незнакомца, боясь шевелиться слишком резко. Табурет качало из стороны в сторону при малейшем движении. Незнакомец взглядом, в котором отсутствовало какое-либо содержание, упирался куда-то в район Зяминой груди. Целую минуту длилось молчание, затем раздалось тихо, так, что даже пришлось поднапрячься, разбирая:
- Нам нужно провести у Вас некоторое время. Самим  выходить отсюда нельзя. Вы соберёте для нас кое-какую информацию и мы Вас покинем. За постой и оказанную помощь в долгу не останемся.
- Буду рад. Если чего, можем «базу» предоставить на пару дней… а как обращаться-то к Вам?
Всякий, кто объявлялся на его территории сам ли, обращался от лица других, прибегая к каким-то Зяминым услугам, представлялся. Таков закон их мира. Если не скажешь, кто ты и откуда, с чем и зачем потревожил честных бродяг, ты нанёс не только кому-то из них, но всему сообществу оскорбление. Минимум, тебя не станут даже слушать. Максимум – ну, там, в зависимости от серьёзности ситуации и иных привходящих обстоятельств.
- Нет. Уходить не нужно. Чтобы не возникало лишних вопросов, я – Дмитрий Петрович. Он – Игорь.
- Тёзка, значит… а…
- Ваш друг на кухне. Идите к нему. Завтра мы скажем, что нам от вас обоих, нужно.
Зяма мгновенно изобразил понимание, аккуратно поднялся, убрал табурет на прежнее место и бочком двинул на кухню. Обратил внимание, что в речи того, кто объявился Дмитрием Петровичем (Зяма прекрасно понимал, что равновероятно он мог быть и Василием Михалычем и ещё много, кем), отсутствовал даже намёк на мат или «арго». При виде хозяина базы, Ероха почти неуловимо переменился в лице:
- Ну, слава те. Я уж было, думал, крутить (задерживать) пришли.
- Я вот, киру достал да кишку набить…
- Какой, на ***, кир, слушай, Зяма – едва шевеля губами, балансируя на краю шёпота и тишины, как только умеют сидельцы с немалым стажем, зашёлся Ероха – я на «круг» мотался,  в аккурат перед ними пришёл. Люди говорят, сегодня какого-то «бобра» - депутата на Дмитровском шоссе вальнуть пытались. Палили, как в тире, пристяжь ихнюю (охрана, сопровождение) - двоих на месте уложили, ещё двоих «лепилы» (врачи) на больничку повезли. Трефовый этот, кого уработать надо было, только две пули в ноги получил, его пристяжные в «кучу малу» сразу затасовали, вот и вывернулся. А тот второй, что в комнате, «маслину хапнул» (пулю получил), я видел, как подельник этот его до шконки вёл, значит, ЭТО ОНИ «БОБРА» ВАЛИЛИ! Зяма, Зяма, как-то когти подрывать надо, бля буду, ты их видел, видел? Эти «костоломы» не от «братвы», зуб даю, это «красные»! (органы, армия) Бывшие, видимо, а там, значит, не мусора простые занимаются, а «Лубянка»! Тут не до жиру совсем, как бы ноги унести…
- Будете находиться здесь до утра – раздалось за спиной металлически-спокойное, как голос из репродуктора в вагоне метро. Бродяги вздрогнули и обернулись на голос. Игорь стоял в дверном проёме и выражение отрешённого спокойствия на его лице было пострашнее самых ужасных угроз, кривляний, размахивания перед носом перьями, демонстрации стволов и тому подобной несерьёзной канители.
- Да мы это…и не думали. Так «тележим» (обсуждаем)  за завтра…
Игорь спокойно развернулся, прикрыл за собой дверь кухни, грязную и облезлую, с чудом уцелевшим в ней, таким же грязным  армированным стеклом, пережившим множество событий, в том числе девять обысков и столько же облав. Необходимо срочно вырабатывать диспозицию, так сказать, линию поведения. Иначе «неприятности», призрак которых вставал за всем этим, могли быть только одни – конец. Кердык. Аут. Зяма на несколько секунд испытал чувство, близкое к полной потере ориентации в пространстве, затем очнулся, поднял взгляд на собеседника:
- Они у тебя ничего не спрашивали больше?
- Чья «база», пытали. Часто ли мусора тут бывают. Где хозяин, есть ли «барабан» (сотовый телефон) у него. Нету, говорю, нам они без надобности. Чего надо знать – люди на «бану» или «барахолке» расскажут, важное что-нить  - на «кругу» доведут.
- И чего они на это?
- И глазом не моргнули. Думал, как-то по-человечески хоть пожурят, мол, от жизни отстали. Нет. Я знаю, кто мы для них. «Бекасы». (Вши) Не более. Надобность в нас отпадёт – на ноготь. Ох, Зяма, муторно мне. Встряли без вины.
- Чего распелся, будто на «бане» (на допросе), давай кишку бить, а там – глядишь и устаканится всё. Глядишь  - и улетят с приветом через день-другой «пассажиры» эти. Им тут чалиться с нами тоже не «атас».
- Зяма, ты совсем уже «с катушек» съехал? Ты просекаешь, что это не «ровный гоп-стоп с мокрухой», там депутат. Это ж политика. Дня не пройдёт, как…
- Так иди, обратись к тому Игорю, авось вникнет в положение да на все четыре угла отпустит. Не пуржи, Ероха. Садись, кир отменный, свежей дойки. Да зашамаем, чего бог послал. Хрюныча хоть не случится сегодня. На дачу какую-то, в сторону Лобни, рванул. Кореша; позвали. А так бы мы тут втроём и не разместились. Игорь этот, липовый – продолжил Зяма, вовсе перейдя на беззвучное шевеление губами, чисто Цербер. Устроил тут систему «ниппель». «Сюда дуй, обратно – ***». Кто бы ни подскочил, обратного выхода не было б.
- А и не ходит никто же. Я да Хрюн.
- Лады. Погнали.
- К-х-х… - роняя с губы одинокую каплю, сморщился Ероха. И дальше, переводя дух – «Эх-х-х-х…розы гибнут на морозе, юность гибнет в лагерях…»
 Пить он не умел никогда. Быстро косел, что говорило о порядком ухайдаканной печени, плёл узорные кружева беспорядочного бреда, где можно было уразуметь лишь отдельные слова. Но на сей раз, чаемое опьянение застряло где-то на полпути и его признаки, проявившись лишь отчасти, законсервировались, далее не развиваясь. Не смотря ни на что, даже в таком виде себя Ероха контролировать умел и выспросить у него чего-нибудь не  смог бы и самый дотошный из оперов. Задвигали челюстями, макая куски багета в содержимое вскрытых консервных банок, корочкой подцепляя содержимое «братских могил», как в шутку звали эту разновидность консервированной рыбы и отправляли его в «бациллоприёмники». Шухер постепенно «стухал». Гостей не было ни слышно, ни видно. Из-за притворённой двери не доносилось ни единого звука. Давно стемнело, на столе, в осколке «гранчака», потрескивая, горела толстая, парафиновая свеча, отбрасывая на стены уродливо изломанные тени людей и предметов.
- Ероха!
- Тут.
- Как-то не по-человечески. Надо им «дакши» было предложить. В доме ведь, гости, как ни крути.
- Ты чё, кореш мой древний, вольтанулся  на раз? Может, ты им Лариску с «бана» ещё на ночёвку подгонишь? Только там можно такое западло «на якорь намотать», что ни один «лепила-елдоправ» (доктор-венеролог) не возьмётся. Кочумай (проходи мимо), тебе же ясно дали понять, что в нас до утра не нуждаются.
- Ебучий случай, а как же на дальний-то? На «трибуну» (унитаз) как теперь?
- Форс-мажор, Зяма. Отлить мальца-то и в раковину можно. А вот, «хезать» - без вариантов.
- Ладно, обойдётся. Давай ещё по единой, да не по последней – и на «массу».
- Как водится. Что-то не идёт оно ни в глаз, ни в бровь.
- Ясен хер. Всё эти. «Гости из будущего». Любой кайф обломают. Стремают они меня, Ероха, но не будем прежде срока тётю Розу хоронить. Авось, отвалят по скорому, тогда и камень с души спадёт.
  Зяма не сознавался, что с самого рассвета его гнетёт предчувствие чего-то ужасного, что внутри него, проворачивается час от часу, наматывая требуху на своё тупое, зазубренное лезвие, прочно засевший там, страх, что дня завтрашнего он ждёт единственно, как шанса соскочить отсюда подобру-поздорову, дали бы только выбраться вон. Все окрестные чердаки-подвалы, люки и лазы, двери строений ГРП, подсобок и кладовок знакомы ему с самого детства.  Незамеченным покинуть район он сможет на раз, лишь бы только оказаться вне этих стен, лишь бы только выйти отсюда, лишь бы… Ероха с ногой своей, простреленной далеко не убежит, его вывести, дело не хитрое, только чтобы выйти отсюда им обоим. Без старого кореша, с которым столько сделано, выпито, прогуляно, разделено, столько вынесено и пережито, он не уйдёт. Ни разу единого Ероха Зяму не сдал, как не опускали дубинками в своих застенках ему почки легавые, встревал в любой кипиш, где дела принимали скверный оборот и вот-вот в руках могли появиться ножи или заточенные черенки ложек, «мойки», заострённые гвозди, обрезки стальной проволоки…  нет. Не сука Зяма. И не отскочит, если старому корешу не выпадет такой же шанс, а пройдёт с ним по скользкой от шального добра, грязи, крови, воровской дорожке, куда бы она их не завела.

- …к Дмитрию Петровичу – Зяма вскочил, озираясь. Первой части фразы он не уловил. Игорь стоял в дверях кухни, не меняя выражения лица. За окном непроглядный мрак. Свеча, задутая ещё накануне в целях экономии, горела теперь на холодильнике, стоявшем здесь так, порядка ради. Значит, мурый этот, вошёл, взял её со стола, зажёг и поставил туда. Лицо его, в неровном, танце сполохов и теней было равнодушным, словно маска фараона. Ероха спал напротив, легонько всхрапывая временами, уткнувшись в сложенные на столе, руки. Зяма напрягся, припоминая концовку вчерашнего дня. Свечу задули, сидели, привыкая к темноте и ведя еле слышно, свой немудрёный разговор, пока усталость, выпитое и треволнения непростого дня не взяли своё. А спать сидя для бродяги не задача, было бы, куда примоститься. Встал, прошёл мимо посторонившегося «Игоря», дальше по коридору, касаясь рукой стены слева, так, для подстраховки, осторожно ступая по паркету, трещавшему нещадно в тех местах, куда нагрузка была больше. Дмитрий Петрович сидел на провалившемся диване в своей вчерашней позе. Было совершенно не ясно, ложился он или нет. Рядом, на овальной формы, столе, в тусклом, меньше копеечной монеты диаметром, свете крошечного фонаря поблёскивала надорванная фольга обёртки из-под какой-то химии. Дальнозорко отстраняясь, Зяма с превеликим трудом прочёл надпись, контрастно выделявшуюся на ней: «Буторфанол тартрат». «Баян» (шприц) в виде тюбика заряжен не был, значит, Дмитрий Петрович по ходу уже вмазался. Не имея ни малейшего представления о том, что это, Зяма воровским инстинктом уразумел – «марафет». Это колют при ранениях или серьёзных травмах. Чтобы от шока болевого копыта не отбросить. Даже при таком скудном свете в глаза бросалась смертельная бледность лица «Дмитрия Петровича», на котором контрастно выделялись чёрные провалы глазниц. Он протянул руку к столу и перевёл луч фонаря в противоположную от себя сторону, погружаясь во тьму. Зяма ощутил тяжёлое, сбивающееся с ритма, дыхание загнанного, раненного зверя, намеревавшегося, во что бы то ни стало, уйти, путая следы, а при невозможности - готового очень недёшево отдать настигающим его псам собственную жизнь. Молчание длилось несколько секунд, затем он заговорил. Голос был тих, но твёрд и чрезвычайно «увесист»:
- Сейчас 05.35. В 06.00 Вы выйдете отсюда, пройдёте четыре квартала на Красностуденческий проезд, встанете на съезде с него на прилегающую к дороге, территорию. На том, который ведёт к «Пятёрочке». Знаете, где это?
- Да уж конечно. Непременно.
- Так знаете или нет?
- Знаю, знаю – засуетился Зяма.
- Отлично. Подождёте ровно час. Если увидите, что в Вашу сторону движется серая «Газель» с синим тентом, поднесёте зажигалку к сигарете. Потом возвращайтесь назад. Вас подстрахует Игорь. Пронаблюдает ситуацию вблизи Вас, на всякий случай. Затем Вы вернётесь сюда. Остальное – наши заботы. Ваш друг пока побудет здесь. Выйдя из дома, тщательно осмотритесь. Если что угодно, что бы это ни было, вызовет у Вас подозрение – немедленно возвращайтесь. Всё понятно?
- Да чего уж тут не понять – Зяма чуть не добавил сдуру «гражданин начальник», но спохватился. Ероху в заложники взять решили, волки. Не дадут по-хорошему соскочить. Надо топать, делать то, что обещал, спровадить непрошенных гостей и уж тогда вздохнуть посвободнее.
- Сейчас - на кухню. В шесть часов Вы выходите.
- Как уговорились. Дмитрий Петрович, а как вышли-то на меня?
- Вам не нужно этого знать. Если будут после нас ещё непрошеные гости, вы им толком ничего и рассказать не сможете.
- Уж конечно. Ну, пошёл я.
  Когда Зяма, осторожно ступая, удалился, в комнату вошёл Игорь. Остановился в дверях, чтобы слышать собеседника и одновременно контролировать замызганную, кухонную дверь, за которой притаились напряжённо притихшие урки.
- Задача не выполнена – еле слышно произнёс Дмитрий Петрович. Его начинал колотить озноб. Действие средства, содержавшего синтетические опиаты, подходило к концу – план эвакуации полетел к чёрту. Если Ульрих прорвётся через кордоны, мы переместимся на линию обороны номер один. Они немедленно ввели «Перехват», «Трассу» и все свои, стандартные оперативные планы. Задача не выполнена… этот человек будет продавать Страну и дальше. Теперь подобраться к нему станет намного сложнее. Следующий шанс может уже и не представиться.
- Доктор в «пункте». Продержитесь до вечера. Сможете?
- Сказать сложно. Осталось два болеутоляющих. Ещё сутки  - и перитонит стремительно разовьётся. Тогда всё. И лошадиные дозы не помогут, а убьют быстрее, даже, если бы они и были. А так - медленный, мучительный конец. Я не хочу попасть живым в их лапы, Гуру. А сейчас иди, обеспечь нам транспорт для отхода.
- Плюс. Всё будет штатно.
Затем Игорь внезапно обернулся:
- Товарищ полковник, я Вас им не отдам.
- Спасибо, Гуру. Наверное, это то, что мечтает услышать всякий учитель от самого толкового, своего ученика.
В голове у Игоря, с быстротой литерного экспресса, мелькнуло, что командир никогда не был столь многословен и удручающе категоричен, как в этот раз. Выхода, наверное, нет. Но это не означает, что нужно опустить руки. Живыми они нас не получат. А только в виде «двухсотых», да и то, заплатив за это собственной кровью. Только вот, оставлять его одного, с пулей в боку, предельно опасно. Но не разорваться же. Ульриху с невероятным трудом дали знать, в каком районе их разыскивать, так что всем им придётся идти на крайний риск. Игорь коротко усмехнулся, лишь дрогнув уголками губ. Крайний. Сколько раз это уже было? Похоже, жизнь только из таких крайностей и состоит. Он вспомнил. Воспоминание это коснулось сознания, как касается слуха эхо выстрела  и тут же кануло в небытие. Он был заперт в помещении Ханкалинской «губы», ожидая конвоя на Ростов. Та ещё не обзавелась капитальным  строением; роль цугундера временно исполняли две строительные бытовки, приткнувшиеся друг к другу, густо покрытые зелёной краской, затянутые стандартной маскировочной сетью ТС-75,  с окнами, превращёнными в узкие, зарешёченные щели. Низкий, плотный сизый туман, прямо таки источавший переизбыток влаги, накрыл всё вокруг, словно опавший купол «Д-Шестого». Как всегда бывало в этих краях зимой, особенно в феврале. «Вертушки» не летали. Отсрочка, лишь усугублявшая отчаяние. Не дожидаясь решения суда о лишении воинского звания, явно поспешив, погоны при водворении на гауптвахту с него уже сорвали. За тонкой перегородкой слышались невнятный голоса; в соседней  половине, где размещался дежурный, тихонько, простуженным шёпотом тарахтел «ТА-57», вечный спутник полевых лагерей и временных баз. Шаркая по полу стоптанными «кирзачами» вошёл дневальный, исполнявший обязанности истопника. Из-за перегородки донёсся грохот обрушившихся на пол дров, затем короткий взвизг открываемой дверцы печки-буржуйки, протяжное «ф-ф-ф-ф-ф», «ф-ф-ф-ф», тихий матерок… не разгоралось, видать. Затем по-прапорщицки раздражённое:
- Минаев, чёрт безрукий, «соляры» плесни и дверцу прикрой, дыму напустил, как в курной избе! И грязи натащил, для кого перед порогом скребок-железяку прибили?
- Так это… забилась она.
- Вот пойди и отчисти. Заодно и пол вымети… да не сейчас, олух, подсохнуть ей дай, развезёшь только! Господи, у вас в городе что, кругом стерильная чистота или мамка с детства к порядку не приучала?
«Отчего он не отвечает»? – зачем-то подумалось Игорю. Его мысли словно бы материализовались, просочились туда, за хлипкий, фанерный перестенок, встали перед прапорщиком и немо возопили - ответь, ну ответь же! Наконец, тот и сам потерял терпение. Из-за перегородки донёсся скрип прогнувшегося настила, ленивые шаги в угол, где покоился аппарат, звук извлекаемой из гнезда трубки, затем равнодушно-отстранённое:
- Помощник коменданта объединённой группировки, прапорщик Муромский.
Затем обрушилась такая длинная пауза, что Гуру вскочил и, что было сил, сжал кулаки, так, что боль в суставах полыхнула огненно, медленно поднялась до уровня глаз и затмила взор, плавая перед ним малиново-золотистыми кругами. Каким-то чутьём обречённого он понял, что звонок касается лично его. Что ему там говорят, что, что???!!! Когда молчание за стеной стало уже практически невыносимым, наконец, прозвучало:
- Есть передать Представителю штаба СКВО.
Трубка опустилась в гнездо.
- Так. Чаю. Минаев, метнулся на кухню. Не хер тут жопу отогревать.
Дневальный вышел. В шарканье его подошв чувствовалась досада и какая-то собачья покорность Судьбе. Затем звук  приближающихся к перегородке, шагов. И голос, обращающийся к нему. Такой невнятный, что Гуру решил, что это тихая, но грозная поступь безумия. Затем понял – нет, не показалось. Голосом этого малознакомого прапорщика говорил Его Величество - Шанс.
- Слышь, спецназер, там за тобой какие-то сурьёзные чины едут. Больше ничего тебе не скажу, общаться нам нельзя. Не положено. Всё путём будет. Сигарету дать?
- Дай – одними губами сказал Игорь. Прапор, видимо понял его и без слов.
- Подойди в правый угол.
Затем с той стороны с тяжким грохотом что-то сдвинулось, видать, ящики штатной тары со складов ракетно-артиллерийского вооружения, в которых подразделения обычно возили, куда ни попадя, всякое своё добро. В небольшое отверстие на уровне с полом пролезла уже прикуренная «Прима».
- Кури быстрее.
Ящик с треском встал на место. Шаги затихли в противоположном конце. Скрипнул под тяжестью тела стул с кривобоким, красным инвентарным номером службы КЭС на торцевой перекладине. Воцарилась тишина.
Гуру курил, сидя на нарах, сколоченных из всё тех же ящиков. Руки ощутимо подрагивали. Уже позднее, разливая чачу по самодельным рюмкам, изготовленным из 23-х миллиметровых, «офэзэшных» гильз от ЗУ-23-2, он, изо всех сил подавляя оглушавшую его, бессильную ярость слушал командира:
- Этот генерал за Кенжи-Юрт тебе мстит. За то, что сорвал его «договорняк» с Хапхоевым. Там серьёзные деньги на кону стояли. Нефть. И никаких властей. Несметные сокровища прямо под ногами.
Мансур Хапхоев  до войны был колхозным счетоводом. С развалом Союза и колхоза, промышлял незаконной нефтедобычей. Как только первые колонны федеральных сил пересекли административную границу бывшей ЧИАССР,  нацепил погоны полковника, вынул из загашников накопленное «бабло», кинул клич по тейпу и аулам, собрал вокруг себя штыков до взвода и подался на Грозный. Теперь под ним более двухсот бойцов.
-…мне друзья из ФСК сообщили, что он на могилах жены и дочерей поклялся тебя и весь твой род уничтожить. За их жизни, которые отнял ты.
   Никакого отношения к гибели его семьи Гуру не имел, окраину аула случаем задел ракетный залп, которым «мишки» добивали разбегавшихся в разные стороны, дабы снизить эффективность удара, хапхоевских бойцов, но никто здесь в подобные нюансы вникать никогда не будет. Ведь это ты нарушил прямой приказ вышестоящего командования. Это ты атаковал их колонну из засады и, действуя с возвышенности в качестве передового авиационного наводчика, дал целеуказание «бортам». Это твоя безудержная жажда мщения за изнасилованных и убитых лично им, Счетоводом двух русских девушек, публичную казнь трёх пленных «срочников» обрушила на озверевшую от безнаказанности, волчью стаю, многотонный удар парового молота, не рассчитав, однако его сокрушительную силу.  Всю вину за случившееся, за их кровь возьмёшь на себя именно ты…
- …следствие идёт. Начштаба Группировки, Булгаринов лично рапортом доложил Министру обороны, что это он отдал устное распоряжение на поиск в районе Кенжи-Юрта, а случившееся – инициатива командира на месте. Дабы избежать потерь среди личного состава. Хапхоев пообещал своими руками тебе голову отрезать в центре Кенжи-Юрта. Нож перед камерой демонстрировал. На «Ичкерии.орг» видео до сих пор висит.
Гуру хранил молчание, неподвижно глядя в одну точку. И поскольку он никак не комментировал услышанное, не изменил ни взгляда, ни положения тела, командир резюмировал:
- Убываешь в распоряжение грозненской комендатуры. Пускай уляжется волна. Эта сволочь, что на нашей крови строит себе виллу на Коста-Брава, тоже под кем-то ходит. Там такая сейчас идёт борьба за власть, что лучше быть здесь, чем вблизи всех этих высоких кабинетов. Родину уже продали. Но нас им не продать. Хрена им с два. Мы всё ещё есть на белом свете. И пока мы вместе, пока наши командиры вверху за нас, со счетов мы ещё не сброшены.
   Тремя месяцами позднее, большая часть хапхоевского отряда была окружена и уничтожена у моста через Сунжу, в районе «Боевой». Отряд «полковника» Мансура Хапхоева пришёл на соединение с «ичкерийскими волками» Басаева, вторгаясь в городские руины с двух направлений, для осуществления рейдовых действий, с целью дестабилизации деятельности федеральных властей по установлению прочного перемирия…
   Самого Хапхоева среди «двухсотых» не нашли. Поговаривали, что его, с двумя пулями в теле, утащили куда-то в район Старых Промыслов наиболее преданные ему бойцы личной свиты. Больше «полковник» нигде и никогда не объявлялся. Кто-то, округлив глаза, уверял, что тот теперь проживает на Анатолийском побережье Турции, кто «загнал» Счетовода куда-то в Абу-даби, однако где бы тот ни был – на чужбине ли, в земле, пути его с родным аулом, похоже, разошлись уже навсегда.
     Игорь повёл плечами, словно стряхивая ноющую боль. Автоматический пистолет Стечкина в оперативной кобуре тянул вниз своей, многократно возросшей массой. Усталость всё отчётливее заявляла о себе. Что бы там ни случилось, как бы ни складывались обстоятельства, командира он им не отдаст. Решение давно принято. Пора двигаться дальше. Там, за грязной, обшарпанной дверью кухни, в полной тишине и мраке притаилась пара мелких, ничтожных, траченных судьбою уголовников, невольно оказавшихся втянутыми в борьбу не на жизнь, а на смерть двух, абсолютно неравных по своим возможностям сил. Чушки. Расходный материал. Игорь давно был готов уплатить в этой борьбе самую высокую цену, так что подобные личности в сравнении с Идеей торжества справедливости стоили весьма и весьма немногого. Пресловутые щепки, разлетающиеся в стороны под топором лесорубов. Если удастся вытащить полковника из замеса, идея не умрёт и рано или поздно вновь полыхнёт лесным пожаром в каком-нибудь неожиданном месте, как старая практически остывшая куча древесной золы, с тлевшим под толщей пепла до поры, роковым угольком. Чудом сохранившим свой жар. Надо, чёрт побери. Иначе эти сволочи продадут всю, многострадальную Родину в крупный и мелкий опт. «Пора». Игорь приоткрыл кухонную дверь. Из чёрной щели пахнуло свечной гарью, сивушным духом, тяжёлым запахом застарелого пота и колоссальным напряжением, в котором явно угадывался страх. Пора. Только бы Ульрих не подвёл и вывез командира из эпицентра ежеминутно сжимавшегося кольца. А всё прочее уже не имеет смысла. Даже его собственная участь.
- Один со мной.
- Я? – раздалось из глубины настороженно. Чувствовалось, что Зяма с трудом преодолевает колоссальное психическое напряжение.
- Да. Ты. Пойдём. Всё будет хорошо.
- Хоп. Видать, сегодня наши не пляшут (проигрыш).
- Идёшь на место. Головой не верти, меня не увидишь. Делаешь дело и обратно к себе. Всё, вперёд.
Зяма укутался поплотнее, натянул чёрную шапку двойной вязки с флисовым подшлемником, пошарил по карманам «Приму» и «жигу» (зажигалку), покорно засеменил к выходу в кромешном мраке. Когда бродяга припёрт к стене в положении, из которого явно нет выхода, он принимает очевидную данность и со стойкостью покоряется Неизбежному. «Только бы шустрей разгрести эту ****орию (мутную ситуацию) и откочумать до базы. Ероху он ни в жизнь не оставит и не сдаст. Если корячится аут на избранном пути, он с верным корешем выхлебает эту бодягу до самого осклизлого дна. Решено. Не сука же Зяма и не козёл (сотрудничающий с администрацией в зоне). Бросить кореша на произвол мусорам ли, мусорским «мокроделам» любой масти – хуже, чем западло. Если косяк, какой на нём, он ответит. Если судья – сама жизнь, то принимать её приговор надо со смирением, не менжуясь. А что до наших, суетных дел, то существует лишь «круг» и принимаемые на нём решения,  какими спорными они бы ни были. Другого правосудия он не признавал. В чём его вина, и есть ли она вообще, люди потом разберутся. Быть добру.
                Ночью опустился несильный мороз. Зяма топтался на Красностуденческом, у проезда, ведущего к погружённой во тьму «Пятёрочке», тускло освещённой по торговому залу дежурными лампочками охраны. До убого зимнего рассвета было ещё далеко. Холод запустил длинные, ледяные щупальца под плотные, серые брюки, толстые кальсоны, три зяминых свитера под изношенной, видавшей всякое, курткой, служившей ему также и одеялом во время сна. Зямина болезненная худоба, сниженный по причине туберкулёза, иммунитет, колоссальное нервное напряжение вызывали никак не унимавшийся, нездоровый озноб. От холода у Зямы так тряслись руки, что он опасался, что не осилит не то, чтобы чиркнуть зажигалкой на виду, а суметь хотя бы вынуть её из кармана. Издали послышался характерный рокот газелевского движка. Зяма засуетился, вытаскивая скрюченными, непослушными агальцами «дукатовскую» приму и одноразовый «Крикет». «Хорошо, хоть ветра нету, а то бочину бы запорол» - мелькнуло в озябшем мозгу. Зяма никак не смог бы ни узнать, ни предположить, что Ульрих, которого он и знать не знает и который сейчас должен показаться из-за поворота, сломался, дал согласие на сотрудничество и что его уже ведёт ФСБ. «Газель» с синим тентом неспешно поравнялась с замершим в напряжённом ожидании, старым уголовником, вдруг мигнула дальним светом и неспешно покатила дальше. У Зямы внезапно оборвалось сердце, а мгновенно очнувшаяся чуйка во всю дурь истошно завопила: «Атас»! В таких ситуациях «бродяга» не мешкает ни секунды. Неловко развернувшись, он изо всех своих сил, а точнее, немощей, на не гнувшихся ногах побежал в сторону дома, балансируя на замёрзших лужицах, с хрустом проносясь по затвердевшим за ночь нагромождениям снега со льдом. В голове набатно ахало: «Хватать Ероху и на чердак». По крыше можно перебежать до крайнего стояка, где замок также сломан, а там, на девятом этаже уже третий месяц стоит пустая хата. Хозяева за бугром. Ключ Зяма подобрал ещё загодя. Ужас гнал его безостановочно. Лёгкие, не могущие справиться с такой задачей, отказывались принимать и выпускать воздух. Сердце бешено колотило на самых высоких оборотах. Зяма то и дело переходил на шаг, однако, нечеловеческим усилием воли снова заставлял себя неуклюже бежать в сторону дома. В данный момент все его помыслы и надежды были направлены на спасение Ерохи. На себя Зяма ужа давно забил. Только бы успеть. Только бы добежать, не окочуриться по дороге. Ероха, братела мой, прости за весь этот блудняк. Прости, я тебя выведу с этой стрёмной поляны, даже если дальше нам больше не гаситься вместе. Прости…
    Игорь со стороны тоже заметил, как неспешно катящаяся «Газель» мигнула светом фар, о чём не было никакого предварительного уговора, истолковал это, как провал и ринулся к временному пристанищу изо всех своих сил. В отличие от Зямы, физическая его форма была превосходной. Преодолев всю дистанцию за несколько минут, Гуру ворвался в квартиру, ощупью пробрался в комнату. Командир был предельно ослаблен. Самостоятельно двигаться он мог буквально в течение нескольких минут и на очень незначительное расстояние. Времени разбираться со вторым уголовником, сидевшим на кухне и от страха, очевидно, боявшимся дышать, не было ни минуты. Тот факт, что Ульриха вели, что он – выпавшее звено, никаких сомнений не вызывал.  Почему он решил рискнуть собой и предупредить их, не имело уже никакого значения. Расталкивать командира и уговаривать его куда-то сейчас идти было совершенно безнадёжным делом и означало только оттяжку неизбежного финала. Без медицинской помощи ему до следующего утра не дожить. Но даже минутное промедление означало долгий и мучительный конец. О тихой и быстрой смерти тогда пришлось бы молиться, как о каком-то несбыточном счастье. Надо идти. Надо. Если уж принимать последний бой, то не в этой западне. Каким бы надёжным ни казалось пристанище, будь то крепкий, комфортный загородный дом или такой, вот, обоссаный притон. С точки зрения эстетики это ничего не означало. Лишь бы был удобен в плане обороны и отхода и не засвечен загодя. Здесь же из каждого угла глядела смерть. Гуру взвалил на своё плечо командира, пребывавшего в забытьи, чьё тело  показалось неожиданно невесомым и устремился с ним на площадку пятого этажа. Наверх, на плоскую кровлю дома, пересечь её по укатанному в сорок слоёв битума, рубероидному покрытию, через замёрзшие лужицы и пятна слежавшегося снега. В крайний, чердачный выход. Вниз. За углом – «Хонда-Прелюд», уже третьи сутки к ней никто не подходит. Замкнуть напрямую провода, дело совсем не хитрое, только бы не сел аккумулятор. Главное, выбраться из этого загона. Есть ещё надёжные люди. Есть врачи и железобетонная лёжка. Только бы вырваться отсюда. Любой ценой. Только бы…
       Зяма, судорожно дыша, и сильно ныряя при каждом шаге вбок, чудовищным напряжением воли переставлял пудовые ноги в сторону тускло освещённой двери своего подъезда. Остававшаяся сотня метров вытянулась в бесконечность, и даваться никак не желала. «Ероха, Ероха» - только это занимало его сейчас, только это гнало его вперёд из последних сил, придавало импульс движения угасавшему сознанию. Дёргавшаяся, словно в пляске святого Витта, освещённая подъездная дверь приближалась медленно, словно нехотя. Бетонные, выщербленные ступени крыльца, ледяные перила, сваренные из двухдюймовой, водопроводной трубы, комбинация из трёх цифр, в которую Зяма никак не мог попасть бешено трясущимися руками…
   Пешком на пятый этаж уже не взобраться. Оплавленный зажигалкой кругляш когда-то белой кнопки вызова лифта ушёл вовнутрь и выпрямился с характерным клацаньем. Удушливый жар и ломота в висках. Ожила и загудела старая, под шпон, кабина, медленно уползая вниз откуда-то сверху, из-под чёрно-серых, промозглых небес. Металлический привкус во рту, горячий, сухой воздух, которым невозможно надышаться. Бешено мечущийся «орёл» в теснине чахоточной груди. Скорее, скорее. Лифтовая кабина ползла наверх так медленно, что Зяме хотелось вопить дурниной на весь этот грешный, пустой и холодный мир, разом скукожившийся до одной-единственной мысли «Как же это так»?! Даже в сереющем сумраке было заметно, что входная дверь в Зямину квартиру была распахнута настежь. Ноги внезапно отказались повиноваться. Мрачный, разверзнутый зев его базы немо вопил о смертельной угрозе, чернота словно преграждала ему путь, отталкивая от себя, не давая сделать последний, роковой шаг. Но Зяма его совершил.
- Ероха, брат…
Мрак резко сменился ослепительным светом. Вспыхнули тактические фонари на титановых шлемах «Алтын» Р-2М, отчего зямины глаза, словно взорвались изнутри. Утробно замычал. Согнулся в три погибели, зажимая их ладонями. «Суки мусорские. Псы. Молчать. Ни слова им». Металлический голос из радио, вперемешку с треском. «Сто пятый, группы под второе и третье парадные. Блокировать лифтовые шахты. Вторая, третья группы захвата – на крышу». Стальные тиски сжали плечо, рука, обтянутая армированной тканью тактической перчатки без усилия отдирает руки от глаз. Больно. БОЛЬНО, СУКИ!!! Ерохи не слышно. Где он? Где, где?! Сухой, какой-то безжизненный голос откуда-то сверху: «Куда они пошли»? «Куда пошли эти двое»? Молчать, молчать. Другой голос, нетерпеливый, лязгающий: «Что, падлы, соучастниками по «двести пятой» (терроризм) пойти хотим? Где исполнители? Где, ёб твою мать»?! Короткий, увесистый звук удара. Приглушённый всхлип «у-у-у»… Ероха. Ероха!!! Стальная хватка на плече внезапно исчезла. Воспользовавшись этим моментом, слепой от яркого, выжигающего глаза до дна, света, ринулся на слабый всхлип, споткнулся о распростёртое на полу тело и рухнул на него сверху:
- Ероха, брат, я с тобой, я с тобой – повторял и повторял до исступления всё затихающим и затихающим, сбивчивым шёпотом. Тяжёлый топот во все стороны, перепуганный треск старого паркета, грохот шагов по лестничным маршам наверх…
     Ероха не шевелился и больше не издавал ни звука. Зяма, лёжа на нем, тщётно пытался услышать через спину его сердцебиение.  Признаков жизни Ероха не подавал. Зяма сообразил это как-то сразу, ощупывая Ерохино тело и исподволь понимая, что в нём уже нет ни дыхания, ни биения пульса, ни циркуляции крови. Мысли остановились. Перед глазами была только одна картина в свете разгоравшегося, слякотного рассвета – стоящий спиной к нему, лубянский мусор в короткой, кожаной дублёнке с меховым воротником, что-то отрывисто бросавший в плоскую дощечку «барабана» - сотового телефона. Не имевший до сих пор склонности к насилию, в какой бы форме оно ни проявлялось, Зяма, собрав воедино всю свою волю, протянул руку к внутренней стороне кухонной столешницы, в угол которой было воткнуто старое, сапожное шило на покоцанной, деревянной ручке. Сбиваясь с дыхания, раскачал его из стороны в сторону и наконец, оно выпало прямо в Зямину, заскорузлую ладонь. Тихо поднялся на ноги. Сделал три шага в направлении стоявшего к нему спиной, «чекиста», собрал воедино все свои силы, отвёл руку за спину…
   В последнее мгновение тот обернулся. Хоть верьте, хоть нет, но иногда бог ли, чёрт, ещё кто, заставляет заметить смертельную угрозу и попытаться справиться с ней. Метивший в шею, Зяма промахнулся, вогнал кривое, четырёхгранное жало прямо в кожаное плечо, успел выдернуть и ещё дважды куда-то ударить. Конторский охнул, отступил по коридору на несколько шагов назад, затем из сумрака раздался щелчок взводимого затвора, только какой-то тихий и короткий, словно хруст. Пистолет-пулемёт СР-2 «Вереск», оборудованный штатным прибором бесшумной, беспламенной стрельбы выбросил очередь пятью боеприпасами СП-10 калибра 9Х21 мм. Стальные цилиндрики в свинцовой оболочке с силой паровоза ударили Зяму в грудь, отшвырнули тщедушное тело обратно, в пространство кухни, где оно рухнуло навзничь на Ерохино…
    - Ефимовна, а что случилось?
    - Бандиты, Егоровна. Бандиты стрельбу устроили. Зимина, алкаша этого, тюремщика из семьдесят третьей и дружка его, убили насмерть!
     - Господи милосердный! Жалко, ведь. Безобидный. Нина Павловна его даже подкармливала. Так, а за что? Чего взять с него-то? Ну, грешен, понятное дело, честно ни дня на этом свете не прожил, но чтобы вот так, вот… ужас!
    - Говорят, на Ельцина покушение готовил.
    - Кто? Зяма?
    - Святая правда.
    - Царица небесная. Да хоть бы и убил его уже. Его за Чечню заживо похоронить давно пора.
    - Т-с-с, Егоровна, ещё придут, не ровен час.
    - Некому, Ефимовна. Кругом одно ворьё. Что хошь, говори, только воровать им не мешай. Мели, Емеля, твоя неделя…