Центрифуга

Наш дом разбит перегородками на крошечные ячейки, когда-то он был густо заселен. Только просторная веранда позволяла собирать вместе всех дядек, теток, золовок... Ордой родственников верховодила моя бабушка.

— Все за стол! — командовала она.

И вот на скатерть опускали рыбу, грибы в сметане, водку, настоянную на зверобое, калине, смородинном листе.

— Чулком слезает! — сдирая шкуру с угря, белозубо оскаливался мой родной брат Феликс. Нас, тогда еще сопливых пацанов, этот жизнерадостный парень изумлял своим умением крутить на турнике «солнце» и ловко ходить на руках.

Спозаранку Феликс тормошил мальчишескую ораву: «Гей-гоп, орёлики!» После лихорадочного возбуждения недосыпа, позванивания суставов вскипало нетерпение — скорей, скорей очутиться в лесу, первым приметить влажные и пористые, блестящие и липкие шляпки грибов.

Теперь об этой простенькой, но такой полной, чистой радости можно лишь вздохнуть. Сгинуло, растворилось то времечко.

После армии Феликс поселился в Москве: удачно, по мнению всех наших близких, женился на местной. Особенно радовалась бабушка: «Человек он веселый, добрый, потому везде ему счастье и удача...»

Свадьбу сыграли в нашем городке. Крепленая настойка лилась рекой, какой-то дядька в заплатанной тельняшке яро растягивал мехи баяна. На третий день торжества аккомпаниатор огорошил брата:

— Я б таких, как ты, гнид, — крикнул он, — на березках вниз башкой вешал!

Наглеца никто не знал. Выходка была глупейшей, явно с перепою, однако брат оскорбился, опрокидывая посуду, вскочил, схватил за горло обидчика...

Года два Феликс жил внешне благополучно. Занимался кузнечным делом на автомобильном заводе, заколачивал приличную деньгу. Потом же запил и всерьез. Через комиссионку стал продавать нажитые вещи, жена побежала в милицию. Феликс рассвирепел: «Мужа заложила, стерва!» Он разбил ногой телевизор, вывалил из серванта хрусталь. Когда участковый взял у него подписку о невыезде, Феликс в одиночку вернулся на родину.

— П-помогите! П-помогите! — Геркулес со стальным торсом нервозно скусывал кровавые заусеницы на пальцах, молил бабушку.

Феликсу удалось устроиться пастухом в глухом колхозе. Изредка он приходит к нам одалживать деньги. Пальцы с заусеницами дрожат, губы подергиваются:

— Пятерку до зарплаты! Я верну! Железно! Как я болен, если бы вы знали. Тисками мозг сжимает... Ничего не понимаю...

После разговора с братом хочется драпануть из дома, только бы забыть искривленный рот. Бабушка после посещений любимого «внучичка» пару часов сидит закоченев, с ослепшими глазами.

Родители мои уехали на заработки за Полярный круг. Целый год мы со старухой кукуем вдвоем. После школы я устроился в телеателье, паяю платы, жду повестку в армию.

— Что, Валечек, я тебе расскажу! — обратилась как-то ко мне бабушка.— Знаешь, кто у нас будет жить? Ого! Ослепительная красавица! Зульфия! Представь миндалевидные персидские очи, гибкий стан и легкую поступь газели. Женщина — потомок самого бахчисарайского хана. Речь Зульфии затейлива, как турецкий ковер. И на эту полубогиню, вообрази себе, обрушился зловещий рок. Зульфию зверски избивал сатрап муж, выгонял ее нагишом на улицу. Но, слава спасителю, все худое теперь позади! В нашем культурнейшем городе Зульфия нашла свое счастье. А началось все так буднично! Она устроилась на бензоколонку, и в одно солнечное, свежее утро притормаживает антрацитно-черная «Волга». Из нее величаво появляется поджарый, молодой подполковник. Две звезды на погонах огнем горят. Увидел командир Зульфию, обомлел и говорит: мол, зачем вы со своей царской внешностью и уж, безусловно, тонким умом губите себя на этой плебейской работе? Это же преступление века! Шутит, конечно... Скажу тебе по секрету, Валюша, подполковник уже сделал Зульфии предложение!

Подобные рассказы приятно слушать именно в нашем городке. Самое высокое здание нашего града — двухсотлетний собор, уже более полувека назад покоренный бравой пожарной командой и переименованный в каланчу. Алые, отливающие лаком, широколобые машины подруливают прямиком к заплесневелому иконостасу. Единственная наша поликлиника разместилась в проезжем Екатерининском дворце, родильное отделение нашло приют в бывших государевых конюшнях. Зимой у нас лютый мороз, непролазные сугробы, весной раздолье жирно чавкающей грязи. По разумению же бабушки, наша обитель — одно из интереснейших мест планеты. Еще бы! Почти все жители нашего городка имеют удивительные биографии. Например, наискосок от нашего дома, за серым дощатым забором, мирно коптит небо репрессированный сын Плеханова, а за нашим садом, за редкими кустами рябины можно увидеть щупленькую старушку, именно в нее был жутко влюблен сам Куприн, из-за нее отчаянно стрелялся на пистолетах, но она (боже, как легкомысленны женщины!) безжалостно отвергла его, улизнула за границу с одним из первых в России воздухоплавателей, потом погибшим над Атлантикой... Все эти замечательные люди застенчиво рядятся под провинциалов: носят мятое, матрасно-полосатое платье из сельпо, кургузые башмаки с бульдожьими носами.

По воспоминаниям бабушки и мой прадед Михаил был выдающимся философом. Сорок лет он сочинял энциклопедию анархизма, исписал сундук бумаги. Михаил носил длинную, сквозящую серебряную бороду, походил на древнего летописца.

Когда в семнадцатом грянули перемены, скобарь Гришутка взгромоздил на звонницу собора самодельную пушку да трахтарарахнул через озеро по монастырю, — для прадеда моего наступил праздник. Он надел хрустящую накрахмаленную рубашку, причесал гребнем лохмы бороды, со светлой улыбкой вышел на улицу: «Свершилось пророчество! Анархия!»

— Я тогда еще была ребенком, — рассказывала бабушка,— и не понимала, чему радуется папа. Монахов в городе любили, они пекли лакомый подовый хлеб, дешево торговали копченой форелью.

Однажды ночью у ворот нашего дома спешился конный отряд. Михаил по обыкновению корпел над своим многотомным трудом.

«Чаво царапаешь, падло?» — спросил прадеда маленький, скуластенький, весь в кожаных ремнях боец и замахнулся шашкой.

— Папа так испугался, — вспоминала бабушка, — что этой же ночью спалил все свои бумаги в баньке. Но и это не спасло, его забрали. Правда, на Севере папа устроился очень достойно, редактировал лагерную газету...

Ах, как хочется верить во все это! Мешает наглая, назойливая действительность.

— Толян, — сунул мне потную руку крепыш, раздул тщательно выбритые хомячьи щеки. — Прапорщик. Снабженец. Если что нужно, только заикнись...

— Это мой дружок! — похвасталась одутловатая женщина с багровым носиком, та самая упоительная красавица Зульфия.

— Тетечка, — обращался Толян к бабушке, — вам тушенка нужна? Печень трески? Сёмужка? Балычок? Все в треть цены!

На «козлике» с брезентовым верхом прапорщика привозит толстомордый сержант, он души не чает в своем начальнике:

— Мировой мужик! Я бы с ним до гробовой доски лямку тянул! Бензинчиком промышляем и еще кое-чем. Домой, как мужчина, с деньгой вернусь. А как я кушаю! Хо! Сгущеночка, краковская колбаска, вяленая дыня, водочка... Рай! Каждую неделю можно и по бабцам прошвырнуться!

Подлинное звание «подполковника» несколько обескуражило бабушку. Успокаивала несомненная хозяйственность, в которой старухе так не хотелось видеть заурядное воровство.

— Толик, неужели вы так берете? — с дрожью спрашивала она в редкий миг прозрения.

— Все гребут, тетечка! Все и всё! Слыхали анекдотец? Гады империалисты грозят нам нейтронной бомбой, а мы им в ответ — вагоном прапорщиков. Сдрейфили вражины! Прапорщик лютее нейтронов. Люди — все целехоньки, а имущество — фьють — гикается!.. Не волнуйтесь, бабуля, за нашу доблестную армию. Не обеднеет!

Разговор с Зульфией выходил еще короче.

— Кому какое дело, где он товар берет! — горланила разгневанная женщина. — Завистники! Возил и будет возить! А вякнут соседи, скажите — это любовник Зульфии. Лю-бов-ник!

— Ах, Зульфия! — стыдливо рделась старуха.

— Толян жулик, хам! — иногда пытаюсь напомнить очевидное я бабушке.— Зачем вы грезите?

— Ты еще молод судить так строго, — воинственно топорщатся седые бабушкины брови.— Учись любить людей! В каждом человеке кладезь душевных сокровищ. Достань их! Вот Феликс, он любит людей...

«То-то и оно», — хочу съехидничать я, но помалкиваю.

За последние дни бабушка заметно осунулась, почернела. Аккуратистка и кокетка, она стала носить какие-то карнавальные, скоморошьи наряды. Обтрепанные рукава своего платья дошила бурым шарфом, к дерматиновому пальто, облезшему чешуйками, присобачила огромные плошки перламутровых пуговиц. Всю свою приличную одежу старуха сдала в комиссионку, загоревшись идеей скопить тысячу для Феликса и тем спасти его.

На Восьмое марта я подарил старухе букет роз и невольно вынудил ее с палочкой в руке телепаться на базар. Там она продала цветы, а любовно разглаженную «красненькую» спрятала в заветный ящичек комода, для «внучичка».

Наш дом напоминает центрифугу. Он расшвырял по белу свету своих жильцов, на одном из своих последних оборотов выкинет и меня. Порой я ненавижу наш дом, и появляется искус поджечь его. Замирая от преступного вожделения, я представляю глумливые языки пламени, которые станут лизать полуистлевшие стены, драночную крышу, с особым наслаждением примутся за резные наличники. Не успеют, ой не успеют в храме божьем развернуться широколобые, красные машины, примчат они лишь к куче попыхивающих углей!

— Толик,— заискивающе говорит бабушка,— ты такой хозяйственный, достань Феликсу кожанку, как у авиаторов. На натуральном меху с начесом. Внучок все время в поле и мерзнет. Пастухи должны одеваться тепло.

Свои горькие прозрения старуха, конечно, забыла. На прапорщике вновь внушающий благоговение мундир подполковника, «две звезды огнем горят».

— Мы же не авиаторы, тетечка, — подмигивает Толян. — Но постараюсь. Свистну друзьям снабженцам.

— Обязательно достанет, — кричит Зульфия. — Толик — мой любовник, а вы мне ну просто— мать родная!

Я зажмуриваюсь и вижу свою старуху главой провинциальной мафии. Тушенка, кожанка на меху — дешевка! Мафия продает оружие и марихуану. Толян — правая рука, Феликс — телохранитель, Зульфия — шпионка-обольстительница: несколько подтяжек кожи, и красотка из нее готова. В платиновом перстне Зульфия будет носить яд кобры, в потайном кармашке — семизарядный кольт.

Сеть преступного синдиката раковой опухолью выедает полмира. На нашей веранде обдуваемый запахом сушеной мяты японский телетайп взахлеб отстукивает криптограммы. Срочнейшее сообщение! Сам сицилианский Крестный отец едет к нам!..

Парашют итальянец прячет под болотным мхом. Освещенный чахоточным светом периферийной луны, он тенью крадется мимо собора-каланчи в своих остроносых бальных туфельках, вскрикнув, поскальзывается на коварной кляксе гусиного помета, шепотком матерится по-сицилиански, но тут же восторженно спохватывается: «О-о, конспирация!»

Над Крестным отцом витает, кружит дух моего прадедушки Михаила. Борода анархиста, шелковая и пушистая, вьется серебряными лохмами, очи Михаила патетически сияют. Прадед любовно подталкивает мафиози в спину, напутствует: «Вперед, милый, к анархии!»

Дожевывая бутерброд с семужкой, молоденьким козликом выпрыгивает на двор, щеголяя лазурными кальсонами, прапорщик Толян. Икнув, он выпуливает в провально черное небо фыркающую, ядовито-малиновую ракету. Знак итальянцу! Мол, все олл райт, о’кей, с нетерпением ждем уважаемого коллегу!

…Бабушка — глава провинциальной мафии, заглатывающей все континенты. А если...

                ***Журнал "Север", №1 1991 г., Петрозаводск