За линией фронта. Часть пятая -3

  У Березина Сергея Андреевича ситуация в отделе возникла не простая, Вячеслав Лунин накануне наступления вечером 30 января пришёл с докладом о том, что в тылу наших войск работает незнакомый передатчик. По месту пеленга срочно выехали оперативники, но ничего на месте и в прилегающих зонах не обнаружили.
Наступление началось 31 января. 46-я армия на правом крыле фронта наносила удар двумя корпусами в первых эшелонах которых было по три артиллерийских полка. Низкая облачность в этот день затруднила бойцам и командирам видеть картину огненного смерча в расположении противника. Так же она затрудняла и действия авиации по подготовке атаки.
  Артподготовка была проведена, как всегда, чётко и на большую глубину, в конце её заговорили реактивные установки "катюши". Огневой налёт с использованием снарядов М-30 и в этот раз потряс обороняющихся фашистов. В результате взрывов сотен таких снарядов в оборонительных позициях противника образовались прорехи, в которые устремилась наша атакующая пехота. А дальше пошло что-то не так: сопротивление всё нарастало, именно на этом участке обороны, где предполагалось, что фашисты не ждут нашего массированного наступления. Потери были очень большие, но приказа отступать не было и наши бойцы всё же прорвали передний край обороны, но в глубине сопротивление врага возросло. Немцы подкидывали всё новые и новые резервы, будто бы были заранее осведомлены о составе и количестве наших войск на этом участке прорыва. Генерал Антонов, наносивший удар своей дивизией на стыке с 20-й гвардейской в направлении населённого пункта Петрова Долина, видел, что продвижение его стрелковых подразделений вот-вот застопорится. Тогда он выдвигает в первую линию дивизион 152-мм орудий и ставит их на прямую наводку. Как только развернувшийся дивизион открыл огонь, два стрелковых полка устремились в обход Петровой Долины с флангов. Под бешеным напором наших войск в ночь на 1 февраля гитлеровцы выбиваются из этого населённого пункта. Но а левофланговому корпусу это не удаётся.
  После таких событий сразу возникли подозрения по линии контрразведки, что в тылу наших войск не чисто. И тут же становится известно, что немцы предприняли фланговую контратаку против наших скрытых до времени резервов, о которых они, уж точно, не должны были знать. Этот резервный батальон стоял под Константиновкой, он ещё не был развёрнут в боевые порядки и, когда враг неожиданно прорвался превосходящими силами с тыла, одна из рот батальона начала отходить без приказа.
Кто бывал в подобных ситуациях, знает, как нелегко командирам остановить бегство объятого паникой воинства. В глазах одних - застывший ужас, готовность мчатся от опасности хоть на край света босиком. Кто-то уже облегчил себя, бросив оружие, и бежит сломя голову. Таких не остановить ни бранью, ни уговорами. Лишь выстрелы над головами заставляют их поумерить пыл ретирады. Другие оказываются, как бы в арьергарде бегущих. Раз за разом оборачиваются, залегают, ощетиниваются огнём против врага. Залегли одни, начинают останавливаться и другие... Тут и важен личный пример, призыв командира. Вроде Суворовского: "Заманивай, братцы! Заманивай! Заманивай!.." А вслед за этим: "Вперёд, ребята! Ур-ра!!! Бей, коли супостата!.."
  Личный пример! В подобной ситуации он чаще всего и спасает положение. Увидев, что в тыл наших позиций на стыке с его мотострелками пробивается враг, а наши передовые батальоны залегли и даже одна рота побежала, Деев Алексей Григорьевич с несколькими подчинёнными, вооружившись ручным пулемётом, ринулся навстречу отступающей роте, залёг на уровне бегущих и открыл огонь по противнику. К нему сразу же присоединились стрелки, пулемётчики этой роты. Нанеся врагу урон встречным огнём, батальон снова поднялся в атаку, уже ведомый своим комбатом Ионовым, и овладел вражеским опорным пунктом.
  Коль дрогнул батальон, чья вина, как не комбата? Но он же и смог взять себя в руки во время смелой вылазки комполка, который воюет на стыке с его частями. А этот неожиданный вражеский прорыв, там где его не ожидали? А тут чья вина? Все вопросы и нелестные высказывания были обращены к разведке на последнем совещании командиров.
  Березину, к тому же, стало известно ещё много интересного, произошедшего за последние дни. В прифронтовую полосу 46-й армии явились два перебежчика, два полицая. Хотели, якобы, установить связь с партизанами, и передать им кое-какие сведения о гарнизоне немцев, состоящего на охране абвергруппы -101, о его численности и боеприпасах. И все эти сведения оказались ложными.
- Нарочито ложными, - подчеркнул Березин в ходе беседы, - потом они явно интересовались местами дислокации наших войск, были попытки сбора сведений о численном составе и вооружении, расспросы о предстоящей операции и начале нашего наступления. Причём делалось это так, будто бы они хотели специально вызвать у нас к себе подозрение.
- И что потом, вы их допросили? - поинтересовался командарм.
- Нет... Они исчезли.
- Как так? Этого не может быть! Как они смогли пройти через наши боевые порядки? - удивился Антонов.
- Вот так... И до сих пор не знаем, где их искать, и как всё это могло произойти. Их привели в штаб управления контрразведки и оставили в коридоре на скамейках. Пока сержант Плужников докладывал Лунину о них, а тот пришёл ко мне с вопросом по этим перебежчикам - они исчезли из коридора, будто растворились в воздухе... Да, и такое бывает, что вы так удивлённо на меня смотрите?! -
  Березин, чтобы не выйти из себя, что бывает крайне редко, стал расхаживать по кабинету. - Всего было обезврежено 7 шпионов к моменту начала операции и наступления нашей армии. Но такая активность врага настораживает. А произошедшее на передовой, тем более...
- Была произведена полная система маскировки и всё тщательно проверено на рубежах. Немцы никак не могли знать, расположение этих резервных батальонов, - докладывал Лунин. - Если только не утечка из самого штаба.
- Что вы имеете в виду? - насторожился Антонов.
- То, что перед началом наступления был запеленгован незнакомый передатчик в тылу наших войск, но не был во время обнаружен, а потом ещё эти перебежчики, их таинственное исчезновение. Значит кто-то из штабных приложил к этому руку, а как иначе? - продолжал Лунин свои смелые высказывания.
- Вы не очень-то тут, выражайте подобные мнения, не для всех они подходящи, - прикрикнул на него начальник разведки и тут же перевёл стрелки на Березина. - Это ваш просчёт, имейте мужество в этом сознаться.
- Мы ничего не пытаемся скрыть от командования, - твёрдым голосом, жёстко ответил Сергей Андреевич. - Вот и стараемся тут на совещании выяснить истинные причины происходящего и поставить вас в известность о столь неприятном факте. Здесь важно иметь несколько версий, в том числе и ту, высказанную капитаном Луниным. Он оперативник с довоенным стажем и не привык иметь только одну версию, здесь нужно рассматривать всё - пусть даже очень нелепое и невозможное!
- То есть, вы хотите сказать, что о наших позициях и моменте самого наступления было известно противнику, который получил информацию из первых рук? То есть, прямо из штаба армии? - спросил Антонов с напряжением в голосе.
- Возможно и так, - ответил Березин и пригласил в кабинет всех сотрудников отдела, которые до этого на совещаниях подобного рода не присутствовали.

  После совещания в штабе армии комдив Антонов вызвал к себе на КП своего помощника Смелкова и поинтересовался у него 34-й стрелковой дивизией:
- Что у них там в 107 гвардейском полку? Кто там у Щербака первым батальоном командует? Мы с ними идём в стык к 8-й гвардейской армии, наступаем слева по фронту, а они сегодня атаковали без самоходок и танков. Что за самодеятельность? - негодовал генерал.
- Первым стрелковым батальоном этого полка командует капитан Сергеев, а начальником штаба у них 19 летний старший лейтенант Белов, - докладывал Смелков.
  Антонов закивал головой и улыбнулся своим мыслям. Он знал, что значительно обескровленный в боях за Донбасс и при штурме "Восточного вала" на реке Молочной, полк более, чем на половину был укомплектован молодыми бойцами маршевых рот и лишь недавно закончившими военные училища по ускоренному курсу офицерами. Из имевшихся менее чем двух недель до прорыва требовалось выкроить как можно больше время на полевые занятия, которым, однако, слякотный заднепровский январь не очень благоприятствовал. В туманной мороси на раскисшем грунте люди моментально промокали с головы до пят, быстро выбивались из сил. Но опыт подсказывал: не натренируешь толком солдат, особенно необстрелянных, многие в бою полягут зря. С кем тогда рвать последующие вражеские рубежи, коих предвиделось ещё немало?
- У майора Щербака жёсткие требования, - проговорил уже мягче Антонов, - но тут опять какая-то недоработка. Нужно поговорить мне с ним насчёт этого Сергеева, пусть людей лучше гоняет до седьмого пота перед боем, чем опять попадём в ситуацию, подобную той, что в батальоне Ионова приключилась... Там, кажется, наш Деев отличился, остановил бегство первой роты?
- Так точно!
- Вечно лезет, куда его не просят!.. - со злобой в голосе, заключил генерал. - Только ему надо учесть, что Ольги рядом теперь нет и, возможно, не будет, не кому его с поля боя раненого вытаскивать...
  Антонов прошёлся по блиндажу своего КП, нервно передёрнул плечами и, выходя в траншею произнёс:
- Пригласите мне его сегодня на "ковёр" для разговора. Чтобы сразу после совещания подошёл ко мне, - со злобой в голосе сказал Антонов и, поднявшись по земляным ступеням, пошёл к штабу дивизии.

  В тёмном, прокуренном кабинете штаба дивизии, после ухода оттуда полковых командиров и комбатов, за столом с тусклой керосиновой лампой в фитиле сидел генерал Антонов. Он ждал Деева.
  Тот явился ближе к полуночи сразу после поездки по передовым частям полка и, войдя в полумрак кабинета, молча встал у стола. Антонов поднял на него усталые глаза:
- Докладывайте, как получилось так, что вам пришлось бросить свой полк и поднять в атаку солдат Ионова? Снова в госпиталь захотелось? - потом перейдя на более близкие нотки разговора, Антонов распалился ещё больше и почти прокричал: - Ты понимаешь, что произошло бы, если бы во время наступления полк остался без командира?! Нет, не понимаешь, тебе объяснить?.. Думаешь, что Стрельников был трусливее тебя? Нет, могу тебя заверить... Но такие "подвиги", никогда не позволял себе совершать!
- Не кричите на меня, - спокойно, но твёрдо проговорил Алексей, - такая возникла ситуация. Всё же обошлось...
- Думаешь, я тебя за это поблагодарю? - генерал поднялся во весь рост и прошёл от стола к окну. - Что молчишь-то?
- А, что я могу ответить. Вы, как всегда, правы, - ответил Деев и поправил на себе шинель, сползшую с больного плеча.
  Антонов понял его жест и понимающе кивнул головой:
- Вот что, полковник... Тебе нужно хорошо подлечиться, и после нашего наступления, когда линия фронта стабилизируется, я отправлю тебя в тыл, потому что отпуск по болезни после госпиталя, ты так и не использовал. К тому же, съездишь в Ленинград. Волховчане на Лугу сейчас наступают, идут бои и, кажется, помяли нашего знакомого Линдемана, и здорово помяли!.. Ну, а после, Стрельников сообщает, их расформируют, видимо, и Управление контрразведки фронта перейдёт к Ленинградцам, будет повод их навестить, пока они стоят в резерве. Иван говорил по телефону, что ты даже ни одного письма им не написал?.. Ты почему, мерзавец, ей писем не пишешь?! - перешёл на крик на последнем предложении, вконец взбесившийся Антонов.
  Деев молчал, отвернувшись лицом к стене.
- Ведь, если бы не эта девочка, ты, Алёша, здесь сейчас передо мною не стоял!.. Я говорил с командиром танковой роты из 15 корпуса, которые пришли в Липки и отправили вас в госпиталь, потом разговаривал у оперативников со стариком Иевлевым, я всё знаю... И ты, тоже знаешь! И пока твой хвалёный разведчик Мельников бегал по нашим тылам и искал, куда бы укрыться от налёта фашистов, она тащила тебя через весь лес всю ночь!.. - снова перешёл на повышенные тона Антонов.
- Мельников под обстрелом пробирался с Данилой Коршуновым к своим, потому что понятия не имел, где мы находимся. Он был уверен, что я до своих так и не добрался... - начал оправдывать Алексей своего Василия.
- Правильно, а вернуться на свои позиции после обстрела, почему ни у кого ума не хватило? Вернуться и найти оставшихся в живых?.. Ведь никто не пришёл к ней на помощь в ту ночь, никто! - генерал налил себе в стакан воды, выпил глоток и с грохотом поставил его на стол обратно. - И она слова не сказала, уехала отсюда потом, чтобы только тебя, такое сокровище больше не побеспокоить. И ещё... но об этом ты уже от неё узнаешь.
- Я не поеду в Ленинград, если только в этом будет военная необходимость... К Стрельникову, если с поручением...
  Антонов не дал ему договорить, он тихо произнёс:
- Я всё тебе сказал - поедешь к ней и увидишься, вам надо поговорить. А, если нет - то руки тебе я больше не подам... Не подам!..
  Алексей хотел было что-то возразить, но не посмел, он передёрнул плечом и провёл рукой по правой стороне груди, которая всё ещё частенько болела. Он часто трогал этот осколочный шрам, так становилось как-то легче, но теперь от морального напряжения он опять заныл и Деев, молча посмотрел на генерала, стоявшего и смотревшего на него в упор, пытаясь скорее закончить этот неприятный разговор.
- А теперь, уйди отсюда с глаз моих, - произнёс Антонов, угадав мысли Алексея.
И когда тот вышел, с неприязнью посмотрел на дверь.

  Деев после прокуренного кабинета оказался на воздухе, надвинул шапку на лоб и глотнул сырого тумана, наступив в неглубокую ямку. Он прошёл на край деревни, где стоял его полк, и перед тем, как войти к себе в штабную хату, остановился у крыльца и прижался спиной к её саманному боку. Перед глазами возникло лето тридцать девятого: вот он идёт с председателем колхоза в полевую бригаду мимо высоких золотых стогов. У одного из них девчушка с косичками, тоненькая и испуганная, вжалась в пахучее сено и широко открыв глаза, посмотрела на него необыкновенно выразительно. Её пронзительный взгляд полный страха и какого-то недоверия, теперь виделся ему крупным планом. Ольга, да она такая была ещё два года назад, такая трепетная и юная, любимая и желанная... Деев закрыл глаза и из груди его вырвался громкий стон, а потом он осел на холодную и ещё замёрзшую землю, снял шапку с головы и, дрожа всем телом, прижал её к своему разгорячённому лицу.

_____________________________________________

  Руководствуясь жёсткими требованиями майора Щербака, который получил по полной программе от генерала Антонова за свою самодеятельность в бою, а требования были таковы: "Командир должен быть щедр на солдатский пот, но скуп на солдатскую кровь", начальник штаба Белов и комбат Сергеев, сами до нитки промокшие, упорно проводили учебно-тренировочные атаки и штурмы, казавшиеся кому-то бессмысленными играми начальства, в своём первом стрелковом батальоне 107 гвардейского полка. Им думалось, что лучше бы пригреться гле-то, да отоспаться хорошенько перед боем. Но Сергеев неистовствовал неустанно напоминая Суворовское: "Тяжело в учении - легко в бою!"
  Он снова и снова распекал за недостатки в действиях, приказывал повторять атаки. Роты, доукомплектованные молодыми ребятами, безостановочно пёрли на "вражьи" позиции. Собравшись перед ними в кучки, что есть мочи вопили "Ур-ра-а!!!"
  Комбат злился. Вызвав к себе ротных, взводных, негодовал:
- Головотяпство! Безграмотность! Сколько раз говорить: на рубеж перехода в атаку - перебежками! Вот в атаку подниматься - всем разом. Да не скучиваться! Эту кучу фашистам бить легче...
  Умение передвигаться к рубежу в атаку в зависимости от обстановки - бросками по взводно, по-отделениям, одиночными перебежками - залог живучести пехоты, успех боя в глубине. Сергеев лично тренировал этому каждую роту. Он вовсе приходил в ярость, когда видел, что кто-то, атакуя, не имитирует ведение огня на ходу. Возвращал роту, выводил вперёд "виновников", вовсю надрывался в справедливом гневе:
- Что у тебя в руках: сковородник или винтовка?!
  Молодой боец не сразу смекал, почему его винтовку можно считать сковородником.
- Винтовка... - отвечал он.
- Так бей из неё, стреляй на ходу по врагу, чтобы он головы не мог поднять из окопа, в тебя стрельнуть!
  Особенно доставалось неопытным ручным пулемётчикам. Их комбат распекал отдельно.
- А у тебя, что в руках - пулемёт или оглобля?
- Пулемёт...
- Так что же ты, будто на таран с ним идёшь, не стреляешь на ходу? Огнём надо бить фашиста, а не раструбом ствола!
  Сергеев брал ручной пулемёт Дёгтярёва (РПД) на изготовку, показывал как палить из него на ходу навскидку.
- Поймите, - обращался он к ротам, - чтобы выжить в атаке, одолев врага, надо всё время бить его огнём из винтовки, пулемёта, гранатой и, наконец, доконать штыком и прикладом...
  Атака!.. Из всех событий на войне для пехоты она - самое драматическое и героическое, требующее неукротимого сближения с противником, ощетинившимся свинцовыми струями, сочетание собственного огня и движения, своевременного и точного броска гранат, стремительного натиска в траншейной схватке. В атаке концентрируются и мастерство и мужество воинов, их воля и отвага, святая сила войскового товарищества. В ней воплощаются итоги напряжённого труда командиров всех степеней по обучению и воспитанию личного состава, его беззаветная верность долгу, любовь к Родине и жгучая ненависть к её врагам. Атака не обходится без жертв. Об этом знает каждый идущий в неё. И, тем не менее, превозмогает себя, идёт на встречу смертельной метели. Ради долга. Ради победы.
  В день прорыва - 31 января 1944 года, как только взмыли ввысь три зелёных ракеты батальон Сергеева вслед за разрывами снарядов поддерживающей артиллерии ринулся на врага. Действия рот развивались как на тренировочных занятиях. Расчёты "максимов" выдвигались на фланги и били по вражеским окопам короткими очередями. Стрелки и расчёты РПД, ведя огонь на ходу, прикрывая в перебежках друг друга, упорно сближались с врагом, огонь которого заметно ослабевал. Вслед за броском гранат и раскатистым "Ур-ра!" ворвались на передний край противника.
  Видя обозначившийся успех на направлении 1-го стрелкового батальона, командир полка перебросил им поддержку - батарею 76-мм орудий, перенацелил огонь 120-мм миномётов. Нарастив усилия, батальон во взаимодействии с правофланговыми подразделениями и мотострелками Антоновской дивизии, ликвидировал опорный пункт противника в районе села Еленовка. Майор Щербак ввёл в бой второй эшелон полка, который стремительным ударом выбил противника из села Чемеринское.
  За первый день наступления войска 46-й армии продвинулись на 4 километра. Белее высоким темпам препятствовало не только сильное сопротивление гитлеровцев, но и непролазная грязь на полях и дорогах, бездействие нашей авиации из-за неблагоприятных погодных условий. На следующий день обстановка не улучшилась. К утру 1 февраля приданная артиллерия так и не переместилась по бездорожью на новые позиции. Оказался затруднён подвоз боеприпасов и горючего. Ответственность за выполнение боевых задач снова целиком ложилась на плечи пехоты.
  Гитлеровцы наоборот, активности своей обороны не снижали. Они контратаковали со стороны Васильевки и отбросили подразделения 40-й стрелковой дивизии от нужной высоты. В результате правый фланг Антоновцев оказался оголённым. Чтобы восстановить положение комдив 40-й дивизии ввёл в бой из второго эшелона 119 гвардейский стрелковый полк, усиленный танками. Во взаимодействии с мотострелками Деева они стали продвигаться вперёд и к исходу дня овладели Даниловкой. Фашисты снова контратаковали, но встретив лавину огня танков и нашей артиллерии, всё же откатились назад, неся большие потери. Было медленное продвижение, но 1 феврали всё-таки стал переломным днём операции. Антоновцы сковали на себе все силы и отвлекли значительную часть резервов противника, этим воспользовались дивизии 8-й гвардейской армии, наступавшие слева, и прорвали тактическую оборону врага. Генерал Малиновский сразу же бросил в образовавшуюся брешь 4-й мехкорпус, решив фактически тем самым участь гитлеровской группировки, многие месяцы упорно державшей плацдармы на левом и правом берегах Днепра в районе Никополя.
  С утра 2 февраля после короткого артналёта корпус атаковал в направлении населённых пунктов Ново-Подольск и колхоза "Прогресс". К 11:30 фашисты были выбиты из этого колхоза, и перейдя в преследование, части корпуса ворвались в Ново-Васильевку и к 17:00 очистили её.
  В этот день 46-я армия полностью завершила прорыв главной полосы обороны. Противник был вынужден начать отход в южном и юго-западном направлениях, бросая увязшую в грязи технику и тяжёлое вооружение. Когда возник перевес сил и с северо-востока на Апостолово обрушилась всей своей мощью Антоновская дивизия с поддержкой танков и САУ, командир 16-й мотодивизии противника генерал-лейтенант граф фон Шверин панически радировал открытым текстом: "Мы вышли из строя, русские танки ворвались на северную окраину Каменки. Передайте 30-му корпусу, что мы полностью разгромлены."
  На этом участке вражеского фронта образовались широкие ворота, весьма удобные для дальнейшего наращивания усилий. До 6 немецких дивизий оказались под угрозой быть отсечёнными в районе Марганец, Чумаки, Чкалов. Они могли быть выведены по оставшемуся коридору между разлившимися реками Солёная и Каменка с севера и Днепром с юга. Немецкое командование могло предпринять усилия, чтобы закрепиться по берегам Солёной и Каменки и выводить отсекаемую группировку через Апостолово и Большую Костромку.
  Ставка ВГК вовремя уяснила ситуацию. Она поставила перед ударной группировкой 3-го Украинского фронта две основные задачи, которые должны были выполняться последовательно. Первая - захватить Апостолово, Марьянское, Чертомлык, Шолохово и, тем самым, перерезать пути отхода противнику из Никополя на запад. Основная роль в этом отводилась 46-й армии. Вторая задача - поворотом частично 8-й гвардейской армии и 4-го мехкорпуса на Никополь окружить и уничтожить совместно с войсками 4-го Украинского фронта группировку противника в этом районе.
Действуя энергично, 46-я армия с ходу форсировала реки Жёлтенькая и Каменка. Командующий решил овладеть Апостоловом силами трёх дивизий 31-го стрелкового корпуса и ночным ударом с рубежа Чумаки- Солдатовский, обеспечить продвижение дивизиям 8-й гвардейской армии, чтобы окончательно добить противника в его логове.

  Во вражеском стане началась паника. Абвергруппа -101 готовилась к эвакуации, Кузьменко бегал, опираясь на свою палку в припрыжку, торопил с погрузкой важной документации, искал своего непутёвого сына, который пьяный валялся в спальне своего папаши в объятиях гулящей девки Алевтины. Кузьменко поднялся наверх по деревянной лестнице своего штабного дома и увидел, что дверь в его комнату не заперта. Настежь была открыта и дверь, ведущая из коридора во внутренний двор, обнесённый высоким глухим дощатым забором, поверх которого была ещё в несколько рядов натянута колючая проволока. Из комнаты-спальни послышался тихий женский стон. Кузьменко шагнул к двери и встал на пороге, дико вращая глазами. Перед ним открылась картина невообразимого бардака: стулья, кресла и диван сдвинуты с места, ковёр был залит красным вином, стол завален бутылками, объедками, на одном из кресел валялось изодранное в клочья платье Алевтины. Кузьменко часто задышал, потом с шумом ворвался к себе в комнату и набросился на сына, лежавшего в его кровати, на нём была исподняя рубашка, форменные немецкие брюки и комнатные тапочки самого папаши, Антона Кузьменко.
- Убью, гада! - взревел тот. - Скотина, свинья, даже тапки не снял, когда в кровать прыгал!
  Алевтина подняла свою растрёпанную голову но не могла различить, кто перед ней. Пьяные глаза опухли, веки опустились и она, смогла лишь вылезти из постели, треся оголёнными грудями и на ходу заворачиваясь в простынь, откинутую до этого на край кресла.
- Гад, мерзавец!.. - продолжал орать Кузьменко на сына. - Сучий выкормыш!..
Сорокин спустил ноги с кровати и сел в равнодушную позу перед своим родителем:
- Ну, чего ты разорался? В первый раз, что ли? А как ты со своими кумушками выёживался под Орлом, когда господин Майснер вдруг приехал, а? - напомнил ему сынок одну срамную сцену и в голос захохотал.
  Но Кузьменко было в этот раз не до шуток.
- Ты, что мне тыкаешь, подонок! - взвизгнул папаша, приподнимая свою страшную трость. - Не тыкать мне, а то я тебя сейчас насквозь проткну и к стене припаяю.
  Сорокин сперва не понял его грозного жеста, но потом, когда папаша с хищно-плотоядной улыбкой двинулся на него, держа трость на весу, остриём вниз, тут уж душа Сорокина вмиг похолодела. Почувствовав необычное в поведении своего отца и, помня о его ненормальных психических всплесках, сынок не на шутку растерялся, вскочил с кровати и попятился к стене, упёрся в неё спиной и стал наблюдать глазами за надвинувшейся над ним фигурой отца. Тот ловким движением вскинул трость и упёрся ею в грудь Сорокину, проколов рубашку. Тот охнул и схватился руками за холодный стальной стержень, но отец надавил и прокрутил одновременно этот свой "кинжал", злорадно хохотнув при этом.
- Что, задёргался, сынок! То-то же... Паскудник, приколю, гада к стене, и никто мне ничего сказать на это не посмеет... Понял? Что затрясся?!
  По исподней рубашке растеклось кровавое пятно. Сорокин тряс подбородком, стучал зубами, но не смел сказать ни слова. Дикие жесты отца выводили его на необузданный и нечеловеческий ужас. Всё перед глазами меркло. Алевтина выползла во двор на четвереньках, скатившись с деревянной лестницы в полуголом виде и завизжала там, что-то по дороге опрокинув. А до Сорокина долетел сквозь туман сознания скрипучий голос отца:
- Вот что, милейший, что б до мозгов твоих дошло, наконец, объясню тебе, - и старик убрал с груди сына смертоносную трость, опустив её на пол острим вниз. - Ты такой же подонок, как и те двести штук в моей "армии". Там наполовину штрафники, бывшие воры и уголовники, а другая половина - предатели, но мы люди умные и должны понимать, что другого материала у нас не будет. Но скотина тем и удобна для человека, что лишена способности размышлять. Корову, к примеру, можно доить, с барана стричь шерсть, а потом прирезать и из шкуры сшить сапоги или полушубок. А ты, какие с тебя сапоги?.. Пойми ты своими куриными мозгами, что я тебя, как телка того прирезать могу или, вот, проткнуть насквозь и утешусь этим... Идиот! Какой с тебя навар?! А он ещё ерепенится, скотина, мразь...
  И Кузьменко брезгливо сплюнул в угол, развернулся и пошаркал к лестнице, глубоко втыкая свою трость в замызганный половик.

  Возле двухэтажного здания бывшего магазина было столпотворение. Солдаты "армии" Кузьменко с автоматами в руках, с гранатами на поясе выбегали из казармы, но не строились по взводно, как всегда бывало при тревогах, а в полумраке сбивались, как овцы в кучи, меж которых сновали их командиры. Светя фарами, из переулка вывернулись два грузовика. Две кучи солдат кинулись к ним и, толкая друг друга, сердито переругиваясь и матюкаясь, полезли в кузова.

  Третья машина, мотая на рытвинах снопами света, бьющего из фар, неслась к казарме.
- Всех расстреляю, сволочи! - ревел на всю улицу Кузьменко. - Где ещё одна машина?
  И он подскочил к своему подручному полицаю Павлу Химкову:
- Ну, что?! - орал он.
- Тише вы, всё в порядке, машина подойдёт, застряли они там в грязи по дороге, развезло...
- Это я их сейчас развезу, паскуды!..
  Из-за угла казармы выбежал немецкий солдат охраны, за ним тощий и какой-то жёлтый, как старая селёдка, начальник немецкого гарнизона Нойман. Кузьменко метнулся им навстречу, начал что-то говорить, размахивая руками. Из-за шума работающих моторов, криков солдат - слов Кузьменко было не разобрать, но было понятно, что он отдаёт какие-то приказания, так как Нойман стоял перед ним вытянувшись. Затем повернулся и побежал назад. Немецкий солдат охраны, сняв пилотку и протерев ею взмокшее лицо и лоб, получив приказание, тоже пошёл прочь.
Павел Химков шагнул к казарме и сел у порога рядом с Сорокиным, который закурил, посмотрел на Павла и бросил спичку в бочку с водой.
- Знаешь, что сейчас на фронте происходит? - спросил он у Химкова.
Тот с опаской поглядел на Сорокина. Пашка со страхом относился к этому человеку, особенно после того, как он зарубил топором свою любовницу, которая досталась ему от бывшего начальника абвергруппы-101, "Виддер", (его уничтожили партизаны ещё летом под Орлом.)
- Наша контратака, кажется, задохнулась, не получилось. Вон, папаша, как мечется! - и он хохотнул, дав понять Химкову, что не боится никаких последствий.
Пашка молчал.
- Ты всегда храбрый был, парень, а теперь смурной какой-то последние дни. Жжёт, что ли, что своим изменил? - и Сорокин с насмешкой на губах взглянул на Павла в упор.
- Пошёл бы ты в...
  И поднялся, чтобы поскорее уйти отсюда подальше.
- Не торопись! - протянул Сорокин, тоже вставая, положил тяжёлую, как камень, руку ему на плечо, стал давить вниз.
  Рука была тяжёлой, Но Пашка был гораздо сильнее этого позорного ублюдка и мог бы запросто сейчас придавить его к лавке и звездануть в грудь так, что она бы хрястнула, а сам бы он вмазался в стену и осел по ней на землю, уже мёртвый. И желание возникло это у Пашки сразу же, но он не сделал этого, а покорно снова сел на порог.
- Ты Шадринский? - вдруг прогремел вопрос, как выстрел.
  Пашка повернулся, огрел взглядом Сорокина с ненавистью и злобой, но ничего на это не ответил.
- До войны, ведь в Шадринке ты жил, в Сибири есть деревня такая. Что молчишь-то? Так оно было? - настаивал Сорокин на своём.
  В автобиографии, которую Пашка составил ещё летом под Курском, бежав из штрафбата вместе с небольшой группой, таких же как и он, осуждённых ещё до войны на разные сроки, давая подписку служить немцам, он ни словом не обмолвился про Шадринку, смешав правду с вымыслом. И вот теперь он покраснел и дёрнулся всем телом, при одном упоминании родного села и понял, что выдал себя с головой.
- А, что тебе до этого, какое дело? - произнёс он, глядя себе под ноги, не поднимая глаз.
- Не тушуйся, не со зла это я, - миролюбиво проговорил Сорокин. - Просто, кое-что тебе напомнить хочу, на всякий случай...
  Грузовики, набитые солдатами, с рёвом трогались с места один за другим. Из подвального этажа казармы выбежал староста Сидорик, что-то сказал Кузьменко и юркнул обратно. Всё это мелькало у Пашки перед глазами, не заслоняя главной мысли: откуда же этот ушлый уголовник знает про Шадринку? Он ещё, глядя, как суетится на площади перед казармой Кузьменко, выстраивая оставшихся солдат своей охраны, как пробежал куда-то толстобрюхий немецкий повар, неумело держа обеими руками карабин, подумал, что выставленные на подступах к Апостолово секреты он сейчас ведь не проверил, а к ним, возможно, уже подбираются русские разведывательные группы, а возможно и местные партизаны... Да нет, упокоил самого себя Пашка, какие тут партизаны, не Орёл и не Курск... Дальше мысли опять вихрем понеслись в голосе, разламывая её.
- Какое тебе дело, где я до войны жил?! - ещё раз повторил со злобой Павел.
- Из любопытства, я человек очень любопытный, даже с вашим майором Деевым, из-за этого стычки иметь пришлось. Но, давно это было, как и у тебя до войны...
- Что у меня? - переспросил Пашка, снова медленно поднимаясь с места.
- Он, ведь тоже тебя посадил? - спросил Сорокин и сплюнул на землю.
- Нет, не он... Я сам во всём был виноватый. Пьяный напился и погубил людей, которые ехали к нам в обкомовской "Эмке". Наехал на них грузовиком... Мне за это десятку и впаяли, но не только за это...
- А, за что же ещё? - Сорокин с любопытством смотрел на Химкова.
- За то, что во время сам не пришёл, а отволок машину ту, разбитую, на рельсы... Вот за это всё вместе и... Но, как ты про всё узнал-то? Я же никому никогда не рассказывал про то? - глаза у Пашки загорелись ярким пламенем.
  Кузьменко, проводив машины, нырнул в нижний этаж казармы, где на стене висел распятый староста соседней деревни, взятый врасплох на проваленной подпольной явке, но так ничего под пытками и не сказавший про своих связных, которые совместно с отрядом Гераленко громили фашистские гарнизоны в глубоком тылу. На площади теперь никого не было. Керосиновый фонарь над входом в казарму тускло освещал небольшое пространство, пробивающийся сквозь тучи рассвет съедал сумрак ночи, разжижал и без того слабенький свет этого фонаря.
- Как, ты знаешь Деева? - снова спрашивал Пашка, остановив Сорокина, который тоже поднялся и хотел было уйти со двора.
- Да, знал, ещё когда в Барнауле жил... Хотел тут свести с ним счёты, не получилось из-за какой-то паскуды. Ну, попадись она мне живой!.. А, ведь придётся, когда-нибудь встретиться и с ней - земля она круглая, - и Сорокин ехидно усмехнувшись угнул голову и замолк.
  Он старался не говорить ничего лишнего, ничего не разъяснять, больше того, что требовалось, а в этой ситуации было ясно, что теперь Пашка у него с потрохами в кармане и не куда ему теперь от него деться. Он по хозяйски похлопал Химкова по плечу и удовлетворённо кивнул головой.
- Зачем же я тебе понадобился, а? - поняв всё, спросил Пашка в упор без подходцев. - Зачем, сволочь?!
- Да и не нужен ты мне... - оттолкнул его от себя Сорокин. - Пока не нужен, пока...
- Ты, как крыса будешь драпать сейчас с тонущего корабля, как и твой папаша, а я жить хочу, понимаешь ты, жить!.. Я потому и удрал из штрафбата, потому что жить захотел. Вы все будете метаться и удирать, а я не замечусь. Я отсижусь где-нибудь, а потом буду драться до последнего! Как дикий зверь! - Пашка вцепился в рукав Сорокина и затряс его изо всех сил.
- Ты, что, дурак? Не понимаешь, что уже наступление началось...
  Наконец, сирена реветь перестала и Пашка очнулся вдруг от этой тишины. Он покрутил головой - на площади перед казармой, залитой теперь предутренним сумраком, опять появился Нойман, он вёл впереди себя человека в советской форме. Они прошли совсем рядом и Химков с удивлением про себя отметил, что не слышит никаких автоматных очередей. И едва он об этом подумал, как где-то за спиной воздух вспороли беспорядочные выстрелы, а потом донеслось протяжное уханье от ближних артиллерийских залпов.
  Пашка, наконец-то, очнулся от столбняка, кинулся бежать через площадь к сгрудившимся там в беспорядке солдатам, они прижимая к животам автоматы, разбежались в разные стороны и площадь быстро опустела.
- Где ты, долго я буду искать тебя? - раздалось совсем рядом. Кузьменко властным жестом сгрёб Пашку за шиворот и поволок в пустую казарму.
  Там в грязном углу, где всегда пахло чем-то едким и вонючим, стоял человек в форме капитана Красной Армии. Лица его было не видно, свет от керосиновой лампы еле пробивался в этом тусклом закутке. Казалось, что это статуя, так как стоял он неподвижно без малейшего шевеления.
- Вот, - подвёл к нему Кузьменко Павла, - отведёшь его, этого капитана, сейчас же к нашим дальним окопам, они ещё заняты, но быстро отойдут под натиском наступающих советских войск. Отставишь его там и прикопаешь немного разбросанной землёй, польёшь вот из той бутылки на шапку и немного на грудь, он изобразит раненого и контуженного... А сам, бегом оттудова, понял? Быстро ретируешься и прибежишь к комендатуре, там буду ждать тебя с машиной. Понял? Выполнять!
  В предутренних сумерках по грязной, раскисшей дороге к невысокому холму рядом с негустой лесопосадкой, шли двое. Они вскоре скрылись в неглубоких траншеях, которые до времени были заняты взводом немецких солдат из мотопехоты. Задание у вражеского лазутчика было попасть в расположение наших наступающих частей под видом офицера связи, раненого и контуженного в бою, в результате чего, временно потерявшего память. В сумятице боя, его отправят в госпиталь, а там - дело техники...
  Его найдут на дне траншеи, перевяжут, и действительно, отправят в наш армейский госпиталь. А в 46-й армии найдётся человек, который подтвердит его "липовую" автобиографию и до некоторого времени, прикроет своим именем и влиянием.

  ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.