Ночь дождливая

«Что жизненно, то и хорошо, - так думал отчего-то Пискарь, - а что бестолково, то и ни к чему». Обер-лейтенант стоял в тиши и думал, и мысль его была бесформенна и вольна. Казалось, он улыбался. На душе было уютно. Любимая работа. Добротный инструментарий. И, в этот миг, - святое безделье.
Пискарю нравилось летать и стрелять. Уравновешенный, он любил, когда мир поглощала тьма. И судьба была благосклонна к нему: ниспослала счастье расстреливать бомбардировщики во тьме. С неделю назад он, трудом и стараниями, «уронил» в Северное море свой третий по счёту «Веллингтон».
Всё в его жизни сошлось.
Однако, ещё большим счастьем в жизни лейтенант полагал совершенное бездействие, когда сама мысль прекращала своё шествие, растворялась в многомудрой недеятельности.
Ночь…
Мир замер.
Недвижим.
Только липкая морось.
Только холод мгновения.
«Стодесятый», D - серии, доработанный теплопеленгатором, раскинув рубленые крыла, стоял в молчаливом оцепенении. Погруженный в себя. Погруженный в ничто.
Ночь, осенняя, свежая, была относительно тепла. Крапал дождь. То мелкой каплей, то обильной моросью сыпал из мрачного бурого неба.
Тишина окутала мир. Тихая дрёма.
Пискарю хотелось, чтобы эта ночь продолжалась ещё неделю, месяц, чтобы она не прекращалась никогда.
В эту ночь он не поднимется в небо. В эту ночь никто не поднимется в небо. Эта ночь особенная. Время воды. Время тайны покоя. Время созерцания недвижимого. Время созерцания самого себя.
Капли, холодные, чистые, падали из бурого неба.
Ветер, несильный, носил их во тьме.

От КДП бежит радист: «Герр обер-лейтенант, нам лететь!» - возбужденно машет он руками.
«Надо же… - говорит себе Пискарь. - Лететь…»
Мысль его нейтральна: лететь так лететь. Ещё у него проскакивает мысль про обледенение. Про неизбежное обледенение в облаках. Он откладывает её на потом.
Он верит в свои силы и удачу, он хорошо знаком с неудачей, он равно примет любой исход.

Ночь... Ночь слишком прекрасна...
Капли, холодные, чистые, падают из бурого неба.
Ветер, несильный, несёт их во тьме.