Колодец у хаты

…Там, где зеленеет ракитник, стояла хата. Это я точно помню, потому что хата – моя. С краю поселка, от которого ничего не осталось. Только пяток тополей, толстые как дубы, корявые, наполовину усохшие. Высоченные, под самое небо. Стоят выпустив из корней яркий подлесок, посреди серых бурьянов и осыпавшихся в хлам стен, пережив то, чего не пережили люди,

Сколько ж меня не было с вами, родные мои? Нечего и считать: целую жизнь. Мою и вашу. Хотя вы старше. Наверное, вот этот, почти у хаты, видел, как внесла меня мама в низенькие двери, завернутого в одеяльце, неделю как народившегося на свет.

Видел, нет? Молчит, только качает ветками. Нехорошо, мол, так, нехорошо. Мы корни Кузубая, а ты чей? Не наш-ш… Не наш-ш-ш…

Это не листья под ветром шумят. Сам тополь сердится…

Степь и степь. Вокруг пашни, шелестит спелая пшеница по пояс. Дунет ветер, как волну подымет. Гонит ее до самого неба, туда, где кончается поле и начинается белесая синь. А мне чудится, как из хаты выходит мать. Поджав рукой подол зовет курочек, что б высыпать им крошки со стола. Мимо прохромал дядько Петро. Вместо ноги круглая деревяшка. Ногу война съела. Дядько старый, сивый как ковыл, с таким же, ковылным чубом. Подошел до колодца, загремел цепью. Видать, пить потянуло с жары. А может и с похмелья. Грешен, Петро. Любит выпить…

Но что-то колыхнулось в душе. Нет в колодце воды и колодца еще нет. Только сруб и куча мокрой земли. А дядько пока еще меряет цепью глубину измазанным грязью ведром на цепи, которым мужики поднимают с ямы красную жирную глину. Вон они, рядышком. Лежат в тенечке маленьких еще топольков, посмеиваются, смолят крепкие папиросы. С ними мой отец. Это он затеял рыть колодец во дворе, прямо среди побуревшего уже в осень порыша.

«Добре! – сказал дядько Петро, прищурился, нюхает крупным носом сырость, как на дождь, - Ще трохи, и вода. Ой, хлопци! Хороша вода будэ!». Повеселел, похромал к мужикам угощаться табачком…

Но это только казюки, а на деле – никого нет. Только тополя, степь и ветер гладит то, что осталось от людского счастья и горя – ковыл! Сизый до блеска, как щетина моего деда, когда ему было не до бритья…И как сейчас у меня самого.

А колодец есть. Стоит, схылывшись на бок подгнившей расскосиной бревен. И цепь и ворот, и даже ведерко позвякивает на ветру.

Ведро бухнулось в темноту, холодную как лед, черную как сажа. Перед тем как вытянуть заглянул в нее. Неглубоко, раз вижу свое отражение. А когда-то казалось что там живут звезды, и мы бегали проверять, правда или нет?

Звезды в колодцах видит детство. А сейчас скрипит рассохшийся ворот, ворчливо стонет, наматывает на потресканое тулово ржавую цепь. На что жалуется? Наверное, устал тягать воду, на покой просится…

Вода серая. Видать зачерпнулось мути. Но пить можно. Только холодная до жути и пахнет пресным степным дождем. А может лужами, по которым хлюпали пятками пацаны, догоняя убежавший в степь дождик? Бегут под самую радугу, подтянув зачем-то мокрые штаны.

Эх-ма! Дела! Почистить бы его, родимого. Да кто это сделает. Самому мне не управиться, а вокруг, криком кричи – никого.  Жаворонки в небе и ворона на сухой ветке тополя. Только кладбище да степь. Все тут лежат. Померли, да только - живее живых. Стоило мне приехать, вон как, к колодцу потянулись...

Надо б вернуться сюда, выскрести ил, до родничка родного добраться. Может еще успею? А сейчас пора ехать.

Тополя шумят, ветками зовут. Обняться просят. Ой, спасибо! Признали, таки, меня! Родные мои, чувствую, прямо телом, как в вас струится мой родничок, чистый и светлый.

Светло и на душе. Только в глазах сыро и мутно. Наверное былочку в них задуло, от того и слезятся…