Обещание предсказанного чуда

По длинным коридорам фойе, уставленным суровыми бюстами композиторов, неспешно фланировала бесцветная толпа. Люди, с одинаково постными лицами потягивали из бокалов красное вино, или просто прохаживались, - на других посмотреть, себя показать.
На этом фоне разительно выделялась пара, торопливо спускающихся по широкой мраморной лестнице.
Мужчина средних лет, с длинным хвостом черных волос молча шагал, потупив взгляд. Женщина же, назовем ее так, напротив, вела себя вызывающе. Одетая в короткую юбку и пиджак, рукава которого не закрывали кисти больших грубых рук, она смотрела по сторонам, и нарочито громко смеялась, обнажив крупные желтоватые зубы, нависающие над нижней губой. Непропорционально длинные ступни в мужских ботинках, порывистость в движениях, угловатость в фигуре. Каким-то странным образом состояние тревоги и дискомфорта, исходившее от них, распространялось вокруг.
Сейчас они уйдут, и больше никогда не появятся, унося с собой тайну странного знакомства, и причину скорого ухода.
А в фойе уже прозвенел первый звонок, созывая публику занять свои места в зрительном зале. И зал постепенно заполнился белесыми головками дам, одинаково коротко стриженных, пришедших в компании подруг, или седовласых мужей. В приглушенном свете люстр, нависающих над красными бархатными креслами, словно бы намело белым снегом.
На сцену поднялась худенькая девушка, и проговорила в микрофон:
 - Сера публик!
Запахло серой.
Имелось ввиду, конечно: «Шера публик!», то есть: «Дорогая публика!» (шв. K;ra publik).
Но девушка картавила, к тому же говорила со страшным акцентом.
Сидящая впереди пожилая женщина в джинсах в обтяжку и коротенькой белой меховой куртке с зачем-то поднятым воротником, принялась стягивать через голову висящую на ремешке сумку. Рядом с ней пристроился высоченный дядя в клетчатом пиджаке и черной вязаной шапочке, которую он так и не снял на протяжении всего концерта.
- Наслаждайтесь произведениями Сибелиуса и Берлиоза! – завершила водоворот невнятных слов девушка.
Несмелая волна аплодисментов стихла. На пульт поднялся кудрявый дирижер. Взмахнул палочкой, и дивная скрипка тихо и надрывно запела какой-то беспокойный напев старинного романса.
В партере с лязгом громыхнуло, словно рухнул металлический сейф. Кто-то смачно чихнул, и закашлялся.
Но мелодия настойчиво прорывалась, постепенно ускоряя темп и усиливая звучание. Она проистекала из того самого девятнадцатого века, когда современник и земляк композитора - финский художник Альберт Эдельфельт создавал картины, висящие, к слову сказать, совсем рядом, в соседнем здании музея изобразительных искусств.
Сибелиус обожал скрипку, мечтал овладеть в совершенстве игрой на ней.
Наверно потому его музыка полна невысказанной страсти, которой не дано выплеснуться наружу, разрывающей мнимую гладь мелодии. Она то появляется скалистым пейзажем над лесным озером, то кружит легкой волной, переносящей в дымку горизонта.
Воздух наполнился тайной. Из отблесков света, из полутеней трепетным мерцанием возникли черты горделивой дамы в черном манто с меховым воротничком, проступая объемным портретом над сценой. Дама вглядывается в публику, повернувшись вполоборота, и уже можно рассмотреть аккуратно зачесанные темные шелковые волосы, собранные в пучок, чуть прищуренные глаза, уголки плавных линий губ. Музыка лёгким бризом доносит запах ее духов.
Ее взгляд, ее поза полны уверенности и комфорта. Она здесь не случайно. Ничто не отвлекает и не мешает, она принадлежит этому месту и времени.
Образ приближается и растет с каждым порывом музыки. Метет метель, волшебная метель… Дирижер, развернувшись, как книга, высоко взметнул руки, и тонкая палочка, подхваченная ритмом, вырвалась, взлетела, и, сделав оборот, рухнула между пультом и первой скрипкой.
Рука застыла... Пауза… Растерянность… Зал наполнился смехом.
Широкая фигура в черной блузке, прижимая к груди скрипку, склонилась к пульту, и, подняв перепуганную палочку, возвратила дирижеру. Он принял ее так, словно сделал одолжение. С обидой, не глядя, положил на пюпитр, и продолжил действо руками, поигрывая в вышине плавными лебедиными головками, то раскрывающими клювы, то резко сжимающими их, то отворачивающимися в сторону.
Ах, как жаль! Но дамы уже нет! В замешательстве она покинула зал, вернулась на свое место, в темноту притихшего выставочного зала, чтобы больше здесь не появиться. Мираж бесследно исчез.
Хлопанье, кашлянье.
Перерыв.
Берлиоз оказался проворнее, решительнее, свирепее. В ту пору он был страстно влюблен в поэзию Шекспира. Поэтому в симфонии тема Страшного Суда, и соло духовых, и арфы, и два огромных колокола… Бум! Бум! Оркестр подхватывает тяжесть звука, выпрямляет его. Синкопа. Бум! Бум! Кода. Оркестр кланяется. Публика в восторге. Аплодирует стоя. Топанье. Свист.
Волна душного желтого света накрывает зал. Разом распахнулись плотно замкнутые двери, словно, наконец, разрешили выдохнуть. Толпа покатила в гардероб, наперебой нахваливая восхитительный концерт. И уже слилась с загустевшей тьмой позднего осеннего вечера, растворилась в нем, словно и не бывало.
И только высоко в небе мерцает, подмигивая, далекая звёздочка, загадочной улыбкой исчезнувшей дамы, обещанием предсказанного чуда.