Одёр седой масти

В преддверии зимы чаще выключают свет и город замирает в темноте, мерцая огоньками свечей в запотевших окнах. По пустынным дорогам гоняют друг за другом ветра, боясь одиночества, и хочется снега в зарослях терновника, но там лишь пустота в кривых фрамугах ветвей и пожухлая трава у корней, на которой умирают призраки лета, жалобно трепеща крылышками не нашедшего покоя махаона.

Затянутое меланхоличной облачностью небо не желает песен луны, которая осторожно карабкается по влажным ступенькам ввысь, хватаясь за выступы звёзд, но те скользят в ладонях, и она срывается вниз, ухая в янтарные глубины чая лимонным кружком.

Стоять на высоком холме, обозревать Город, прижавшись спиной к холодной стене недостроенной мечты. Вот водонапорная башня, вон – радиовышка, между ними раскисшие тропинки и кладбище, бездомная собака семенит по обочине, весь бок в репьях. И куда не взгляни в конце ноября, сплошная серость, затопившая до краев, а никому не нужные плоды познания добра и зла догнивают в кронах диких яблонь под хриплое карканье ворон.

Стоило бы пойти на пруд, искупать душу в черной воде, пока рассвет не зальет дубравы маковыми полями лучистых поцелуев неискренней любви. Да всё как-то не в досуг, то заболеешь, бормоча в жару прописные истины, то захандришь, смолчав неделю, то сморгнешь робкое желание, непонятно на кого обидевшись.

Так и кончится месяц, зашатается одёром седой масти, угодившим копытом в кротовую нору зимы и рухнет в иссохшую полынь, никем не оплаканный, никем милосердно не добитый. А на месте его восстанет в можжевеловом дыму саврасый жеребец декабря, гулко топнет копытом и пойдет плясать инеем по стеклу, фактурным облаком в сине окоема и хороводом снежинок в серебряном столпе налобного фонарика.