Путешествие двадцать третье

Впрочем, не все занятия и заботы мальчишек в деревне оказывались только полезны и безобидны. Если с одной стороны пространство, предоставленное в их распоряжение, обрамляла река, то с другой – железная дорога, и она манила к себе не меньше.
Это было благодатное время неторопливых пыхтящих паровозов, клубов белого дыма, чертившего горизонт, то с севера на юг, то с юга на север и неизведанного и манящего мира, уходящего вдаль вместе с параллелями стальных рельсов. По табличкам на пассажирских вагонах, который шли из Ленинграда, можно было, научившись читать, изучать подробную географию не только прибалтийских республик Советского Союза и Украины, но знать практически все европейские столицы.
К станции (а это была именно полноценная станция с тремя путями, дававшая разгрузку расположенной в четырнадцати верстах узловой станции) деревенские мальчишки обычно бегали одним и тем же путём. Сразу за последними домами деревни начиналось то, что называлось странным иностранным словом «лизерт». Сюда от станции шла узкоколейка, вдоль которой были выкопаны  в земле колодцы, обрамлённые аккуратными, но уже замшелыми и подгнившими со временем срубами. В карманы набирались камушки и бросались по одному в каждый, пока не заканчивались либо камушки, либо колодцы. По этой узкоколейке, при необходимости, пускали маленькую дрезину и набирали воду для паровозов, если её не хватало до всё той же узловой станции.
С территории самой станции дежурный, и живший рядом начальник станции мальчишек выпроваживали, как и от находившегося рядом пакгауза. Закрыт им был путь и в сторону тупика, проложенного к построенному уже в 50-е годы льноприёмному пункту, куда не только из их района, но и из двух соседних, свозили по глубокой осени, а то и зимой ещё, льнотресту, которая складывалась в огромные ровные скирды. Стояли эти серые силуэты, похожие на огромные, выцветшие от времени и дождей дома, до тех пор, пока за льнотрестой не пригоняли вагоны.
Да и сами мальчишки на рожон, что называется, не лезли, а их интерес начинался чуть дальше, поблизости от одного или другого семафора, в зависимости от направления движения очередного товарного поезда. На семафоры хорошо было смотреть издали, устроившись на откосе, где обильно росла к тому же сладкая как-то по-особому железнодорожная земляника. Вот выходит из будки стрелочник или стрелочница, переводит стрелку, а потом крутит ручку семафора, и опускается рука с красным кругом, а поднимается с зелёным.
Чаще всего их интересовали оба направления движения, но по-разному. С одной стороны близко к путям подходили заросли ракиты, и оттуда можно было выбежать на пути и разложить на рельсах маленькие камешки и, если повезет, старую трехкопеечную монетку. Машинист подходящего товарняка, увидев это, начинает отчаянно давить на гудок, выпуская из узкой трубки вертикальную струю пара, притормаживает, сколько можно, и, если камешки кажутся ему невзрачными, проезжает через них, а они с треском разлетаются на мелкие осколки. Если же камень кажется ему опасным, а поезд удаётся остановить перед ним, то он сам или помощник слезают с паровоза, сбрасывают камень и поглядывают в сторону кустов, но там уже виновников «минькой звали». Если всё проходило благополучно, после прохода состава можно было снять с рельс ещё горячую фольгу, в которую превращалась монетка.
В другую сторону, едва отъехав от станции, составу приходилось преодолевать небольшой подъем, сильнее всего это сказывалось на товарных поездах. Чаще всего они делали это с трудом. Колеса паровоза начинали прокручиваться, он словно сопел от натуги больше обычного, под колёса из специально подведенных трубок сыпался песок, - в итоге скорость падала почти до грани остановки. Зная это, нужно было на станции подобраться к последнему вагону, забраться на кондукторскую площадку, где уже перестали ездить настоящие кондукторы и только вешали красный фонарь, и ехать, пусть даже и под возмущенные крики дежурного по станции, стрелочника или путевых рабочих до уклона, а там, как ни в чём не бывало, спрыгнуть с площадки на землю и помахать рукой наконец-то преодолевшему уклон паровозу, провожая глазами тот самый красный фонарь последнего вагона.
Путевые рабочие вызывали у Алёши уже в те годы чувство непонятности и даже какой-то детской вины. Чаще всего они занимались заменой сгнивших шпал, реже перекладкой рельсов. Бригада состояла из пяти-шести человек, всех их деревенские знали по именам, потому что жили они тут же у станции в специально построенных для них домах одинакового грязного жёлто-коричневого цвета, рассчитанных на две или три семьи. Инструментами оставались всё те же лом, кирка, кувалда, как и в те годы, когда строилась первая, по сути, международная железная дорога, связавшая Санкт-Петербург и Варшаву.
Непонятность и вина исходили от того, что Алёша, видевший тяжелый труд той же матери на ферме, никак не мог взять в толк, почему эти шесть человек, половина из которых женщины, большинство уже не молодые, в одинаковых серых фуфайках, молча и как-то обреченно, вытаскивают шпалы, забивают костыли, гнут рельсы. И всё это время рядом стоит молодой мужчина в чёрной форменной шинели и фуражке с кокардой, засунув руки в карманы, курит папиросы и ругается на нерасторопность путейцев.
Тем более что будущее этих людей можно было увидеть на примере старого путейца, жившего в одном из домов. Его квартира выходила крылечком и окнами прямо на железную дорогу, и он частенько сидел на скамейке у дома и курил, судя по выражению лица с весьма невеселыми думами. При этом ходил ли он, опираясь на трость и хромая, сидел ли, правая рука его всё время тряслась. Алёша как-то представил, что, ладно, есть старик мог научиться и левой рукой, а что если и во сне рука трясётся всё также?!
По какой-то странной традиции, но деревенские мальчишки и дети станционных рабочих не просто не дружили между собою, а скорее враждовали и нередко такие стычки заканчивались потасовками и разбитыми носами. Поэтому в поисках приключений на станцию предпочитали не ходить поодиночке. Станционные ребята относились настороженно к шалостям деревенских, а сами как-то не были замечены в этих далеко не безобидных проказах. Оно и понятно – это был повседневный мир их родителей, также, как ферма для Алёши.
Опаснее всего было то, что иногда тянуло на запретное, в числе которого попытка свернуть из обрывка газеты и перетёртых сухих листьев подобие самокрутки, которую пытались выкурить где-нибудь, забравшись от родительских глаз в кусты погуще, была самым безобидным. Чаще всего делались самые примитивные самопалы, начинкой для которых служили головки спичек, а основой медная или латунная трубка, согнутый гвоздь и резинка. Встречались среди мальчишек постарше умельцы, которые всё это пристраивали на выстроганную из дерева пистолетную рукоятку, в качестве бойка использовали пружину и ременную пряжку, и даже заряжали такое устройство порохом и мелкой дробью для стрельбы по воробьям. А, если удавалось где-то в колхозной кузнице или на стройке, говоря честно и откровенно, стащить, или, как говорили те самые сварщики, у которых карбид крался, «стибрить» несколько кусочков карбида, то Алёша принимался мастерить самодельные взрывные устройства из обычной бутылки. Это была своего рода маленькая жертва, поскольку лишала возможности обменять её на бутылку лимонада или несколько конфет в магазине. В бутылку наполовину наливалась вода, запихивался пучок сухого сена, а на него укладывались кусочки карбида. Закрытую деревянной пробкой бутылку бросали подальше, чаще всего в пруд и ждали взрыва. В ходе очередного такого эксперимента брошенная Алёшей бутылка не взорвалась спустя какое-то время, и он, не долго думая, решил разобраться, в чём дело. Подошёл к ней поближе, взял её в руки и увидел, что реакция началась, просто запоздала. Алёша уже размахнулся, чтобы отбросить её подальше, и в этот момент бутылка взорвалась в руке. Когда рассеялся после хлопка и ацетиленового облака горизонт перед глазами, он рассмотрел, стряхнув белую карбидную пену, глубокую рану на запястье, из которой обильно текла кровь. А, умываясь от хлопьев пены в пруду, обнаружил кровь на пальцах и рассмотрел в воде пробитую осколком мочку уха. Ещё плохо соображая, от  чего только что спасся, осмотревшись, увидел, что всё предплечье и плечо были сплошным синяком.
Уже после того, как прошёл шок от взрыва и перестали дрожать поджилки, пришёл страх другого рода, а вместе с ним понимание двух капитальных вещей. Быстро сообразив, что ещё очень легко отделался, Алёша вряд ли понимал, что это была милость Божья. Но, когда он тщательно отмылся в пруду, то твёрдо знал одно: забыть и думать впредь о подобных проделках. 
Хотя самому себе он мог признаться, что к оружию его тянуло всегда, сколько он себя помнил. Да оно и не мудрено. В деревне не было большим секретом, что парни постарше имели оружие, чаще всего пистолеты, подобранные на месте бывших боев или разбомблённого состава. Даже у старшего брата Алёши, Николая, был маленький вороненый «Вальтер». Конечно же, это и не афишировалось никем. А использовали оружие только для того, чтобы пострелять из него в заброшенном карьере или в лесу. Случалось, кто-то сообщал об этом участковому и тот проводил нехитрое расследование и, как правило, оружие изымалось. Но с учётом всей царившей вокруг ситуации, на фоне которой стрельба в карьере была более, чем безобидной, никогда никто за его хранение не наказывался. Наверное, не было пустыми слухами и то, что кое-кто из мужиков постарше, особенно фронтовиков, хранил и оружие посерьёзнее на случай возможной самообороны, ведь ночи в этом краю, столь любимые «лесными братьями», были всё ещё не только долгими и темными, но и тревожными.