Большой Сеновал

                Кто юным был — тот по деревьям лазал
                В чужих садах. Там яблоки срывал.
                И чистый лист изысканною фразой
                Рукою дрогнувшей, в сомнениях, марал.
                *************************************

Большой Сеновал
 
Сеновал…
Попробуйте произнести это слово вслух. Покатайте его на языке. Попробуйте его шершавость на вкус. Замрите на мгновенье и представьте его себе.
Первое, что всплывет в памяти городского обывателя, изрекшего это слово — цитата из фильма незабвенного Марка Захарова «Формула любви»:
— Селянка, хочешь большой, но чистой любви?
— Да кто ж ее не хочет?
— Тогда приходи, как стемнеет, на сеновал.
Сеновал нынешнему обывателю с фотографической точностью представится в виде сарая с охапкой прошлогодней колючей травы, с непременным кузнецом и слоняющейся от безделья девицей в кокошнике. Сеновал для тех, кто представляет себе, что такое село — это другое, это — неотъемлемая часть бытия, нежели часть сюжета фильма. Ныне слово это, как и другие привычные русские слова, исчезает под натиском американизмов, под соусом новизны истово внедряемых продажными политиками. А понятие о нем гибнет под колесами зеленых хомяков от «Мираторга», что ползают по бывшим крестьянским полям, набивают защечные мешки зерном и тут же, позади себя, испражняются измельченными стеблями. Я не собираюсь цитировать всемирный кладезь знаний — «Википедию» и далее объяснять случайно заблудившему тут читателю обыденное значение этого слова — сеновал. Ему и так повезло, что он не запутался в словах на первой странице. Я расскажу ему о большем.

У подрастающего индивида есть две среды обитания: родительский дом и персональная терра инкогнита. И если родительский дом — отправная точка жития и центр притяжения, то вне его есть еще огромное «поле» бытия и познания, по которому мечется он, индивид, в поисках мечты и надежды, привязанный к дому веревкой веры и любви. Я приоткрою немного занавес, чтобы показать кусочек этого «поля».

Итак, в каждом уважающем себя городке или Поселке имелся (или имеется) свой сверкающий ночными фонарями «Бродвей», заросшие сиреневыми или черемуховыми кустами «Черемушки» или «Садовники». Могут присутствовать рычащие моторами или звякающие лопатами полевые или теплые «станы»; славящиеся злобным комарьем «заречья», какие либо «парки» или улицы их имени. И обязательно — улица Ленина, начинающаяся или проходящая мимо памятника вождю мирового пролетариата. Куда вела (или ведет) эта улица? Везде по-разному: где-то вела к светлому будущему, а где-нибудь утыкалась в свинарник. Подальше от столицы, где житель про асфальт читал в газете «Сельская жизнь», приводила к непролазным и похоже, к лечебным грязям — там часто находили себя местные пьяные мужики. Примерно так было у нас в Поселке в незапамятные послевоенные времена. Помимо пары перечисленных выше достопримечательностей на Западной стороне присутствовал сеновал. Нет, СЕНОВАЛ. Нет, не так. БОЛЬШОЙ СЕНОВАЛ. Чувствуете, как емко звучит! Немного фальшиво? А если Большой Сеновал! Так лучше? Да и писать легче? Согласен. На том и порешим — Большой Сеновал.

По улицам и переулкам Западной стороны, особенно весной, как маралы во время гона, трубили и бросались умирать в лужах дикие грузовики. А местные ведьмаки, приняв на грудь волшебного зелья и вооружившись лопатой и Словом к матери, кидались их спасать. И была среди этого хаоса своя Зона активных интересов, отмеченная в скрижалях истории личного дневника. «Стартовая площадка в жизнь» — словесный штамп, придуманный для подрастающей молоди и распространяемый тогда в партийных СМИ. Здесь несколько поколений, уже далеких от войны, проводило время, училось и учило других. Здесь, в очаге нашей юности, плавились и кипели страсти, твердели и становились характеры. Что же это было — Большой Сеновал?

Если бы в то время существовал квадрокоптер с видеокамерой (о дронах, Гугелях и Яндексах с их спутниковыми картами тогда еще не мечтали сказочники современности, отчаянные мыслители, писатели-фантасты), то поднявши эту пару вверх и пожужжав ею по округе, можно было бы увидеть следующую картину: с севера на юг поселок прорезала нитка железной дороги («линия»), деля поселок на западную и восточную стороны. На восточной стороне, среди усадеб, двумя огромными зелеными пятнами выделялись парк и «колхозный» сад. Если сориентировать верх нашего изображения в сторону полуденного солнца и так его рассматривать далее, то примерно посредине Поселка, слева от «линии», виднелись башня водокачки и станционные постройки, включая вокзал. От вокзала, в сторону восходящего солнца, уходила недолгая улица Ленина, спотыкавшаяся о Первомайскую улицу. Чуть далее, вдоль «линии» — пакгауз, сооружения «Заготзерна» и местной «Заготконторы». Левее — пекарня и, теснимый домиками селян, все еще огромный «колхозный» сад. Его заложил задолго до революции местный богатый житель; и так он его любил, что пошел на коррупционный сговор с землемерами от железной дороги и те отогнули ее к западу, в обход сада. Такова теперь местная легенда. Как и легенда про палец императора Николая, из-за которого москвопитерская чугунка  сделала крюк посреди новгородских болот.

Справа, напротив станции, между «линией» и частными жилыми домами в порядке расположения находились: несколько больших железных бочек на каменных сегментах, загон для скота, штабеля кругляка и пиленого леса. Тут же, обнесенный забором, располагался промкомбинат, пилящий этот кругляк. Дальше размещалось несколько огородов частного сектора, зажатых маневровыми путями и ответвлением железной дороги. Ответвление это было одноколейным, носило официальное название Хозветвь, в обиходе — Ветка. Украшало все это многообразие пара утонувших в непролазной грязи переездов через пути.

Ветка имела инфраструктуру на разъездах и в Поселке — жилые дома и сооружения: семафоры, пути, стрелки, тупики, дрезины, мотовоз, несколько старых  пассажирских вагонов и небольших паровозов. Завершали живописную картину Ветки угольный склад, фельдшерский пункт, магазин, контора, красный уголок и баня. Одноколейка по широкой дуге огибала юго-запад Поселка с деревообрабатывающим заводом «Победа» и улицей имени великого русского поэта с одноименными номерными переулками и уходила строго на запад. Ветка, как удавка, не давала Поселку расти в сторону юга.

Повернув наш летучий глаз на запад, а потом правее, ближе к центру, мы не пропустили бы следующий элемент пейзажа Западной стороны: в юго-западной части Поселка, окруженное деревянными домиками жителей, возлежало огромное ровное поле, покрытое зеленой травой, размером треть на треть километра, с забором из пиленой доски. Это и был Большой Сеновал. Поле вольготно улеглось между тогдашней улицей имени командарма товарища Климента Ворошилова, идущей с юга на север, параллельно «линии» и неполноценной, обгрызенной улицей Заводской, вмещавшей в себя меньше десятка домов. Упиралась эта улица собственно не в завод (в завод, по иронии судьбы, упиралась улица имени Климента Ефремовича), а в болотистую ложбину, по которой в соответствии с законом о сообщающихся сосудах, жарким летом сочился, а во время дождей или таяния снега бурлил ручей, унося свои воды в полноводную Стегу. Назовем этот ручей Западным, так как он огибал мой тогдашний поселок с запада и выполнял значительную роль в водорегулировании природных стоков его юго-западной части. Он заслуживал нормального имени собственного, хотя самое смешное было в том, что Западный ручей имел два неофициальных имени, по фамилиям хозяев крайних домов, прилегавших к ручью. В верховьях Пушкинские (к ним мы относили обитателей многочисленных переулков и улицы имени великого поэта) называли его Чубуково озеро, ниже по течению для нас он был Водолазкин ручей.

Южной границей Большого Сеновала был Ветковский ручей, впадавший в Чубуково озеро и питавшийся вешними и дождевыми водами с Ветки. Вдоль него, по топкому бережку проходила дорожка, по которой завозили сено. К слову сказать, с юга в Чубуково озеро впадал еще один ручей, собиравший воды с Пушкинской стороны и с завода «Победа». В южной части Большого Сеновала, у деревянных ворот, располагались крытая весовая и сторожка. Основным сооружением Сеновала был навес в центре поля, под двускатной шиферной крышей, высотой метров десять, шириной около двенадцати метров и длиной метров пятьдесят-шестьдесят. Навес держался на деревянных столбах, скрученных завитой проволокой и длиннющими болтами в палец толщиной. Под навесом хранилось прессованное сено в тюках. Но речь пока не о нем. О тюках я расскажу позже.

С севера к полю примыкали Пустырь с начальной школой и со школьным двором, имевшим вход с переулка имени легендарного командарма. Переулок командарма вел к Западному ручью, к той части, что называли Водолазкиным. В один прекрасный день предприимчивые жители при помощи экскаватора выкопали озерцо для своих уток и гусей, где вместе с домашней птицей мы впоследствии учились плавать. В обиходе озерцо так же получило тоже название, что и ручей.

Планируя над Пустырем, можно было бы в деталях рассмотреть длинный, четырехтрубный корабль знаний — начальную школу. Школа была послевоенная, рубленая из бревен. Когда на земле области усилиями партизан и регулярной Красной армии последний гитлеровец был изгнан из Брянского леса, в поселок стали возвращаться люди и, несмотря на тяжелейшее послевоенное время, вскоре случился «бэби-бум`с». Послевоенных детей нужно было учить азам коллективного выживания. Здесь, на Пустыре, в 1950-х годах районная власть изыскала не разграбленное здание бывшей топливозаготовительной конторы, которое после ремонта было приспособлено под начальную школу.

Попасть на Пустырь можно было разными путями: через школьный двор, через Сеновал, через Заводскую улицу и через огороды наших друзей. Пустырь был некоей буферной зоной между Сеновалом, школой и огородами жителей. Он представлял собой песчаную полосу, шириной несколько десятков метров, сужавшуюся к западу и покрытую редкой растительностью. Деревья и кусты здесь отсутствовали, лишь в ямке у огорода Сани-Бритвы приютился чахлый ивовый кустик. Здесь, на песке, никогда не было высокой травы, росли какие-то низкорослые или ползучие эндемики. Начиная с весны и до глубокой осени их подстригали козы и домашняя птица. Пустырь имел относительно ровную средину, по ней проходила тропинка от школы до Заводской улицы. Восточная часть Пустыря была тупиковой, самой высокой и сухой: снег тут сходил рано и песчаная почва быстро высыхала. На Пустыре присутствовали бугры, ямы, рвы и заросшие окопы, которые предприимчивые граждане освежали добычей песка или забрасывали хозяйственным мусором, а мы — использовали для своих игр и пацанских дел. Один из бугров, в форме бублика мне запомнился. Он был в середине самой широкой части Пустыря и мешал нам в играх. По сути это был оплывший окоп небольшой зенитной установки — до вокзала было не более 300 метров.

Ну, а теперь вернем на землю наших наблюдателей, у них в батарейках кончается заряд. Пора рассказать, чем же был примечателен Большой Сеновал.

Уходило очередное лето, прогремев поздней грозой и махнув на прощанье теплым дождем. В близком лесу вылезли боровики и маслята. Осень еще не наступила, хотя сентябрь уже вторую неделю призывно звенел колокольчиком, напоминая школярам об уроках. Днем было по-летнему жарко, и наступление осени было заметно лишь по ранним вечерам да утренней росе, обильной, крупной и холодной. Для подросшей малышни наступил первый в их жизни учебный год. На первый звонок разношерстную детвору отвели «за линию», в большую школу, а потом на целых четыре года оставили в автономном «плавании» за знаниями в маленькой школе, что на Пустыре. И так было каждый год, и казалось, все будет добрым и вечным…

Каждое утро, под «Пионерскую зорьку» и утренний гомон проходивших под окнами стаек школяров, я собирался в школу. Школа вмещала четыре класса. Учились в ней посменно, по четыре класса и по четыре урока: первые и третьи классы — с утра до полудня, вторые и четвертые — с часу дня до четырех. Собиралась сюда детвора, кому не было ходу «за линию»: начиная с Ветки и кончая Побужей, а также с ближних хуторов: Башаровки, Веселого, Рудача и поселка Заводский. Каждое утро, кроме воскресенья, звенел школьный Звонок, и начиналась детская трудовая жизнь. «Мама мыла раму». Зачем она ее мыла? Мы-то уже знали, что мамы моют окна. Или стекла в окнах. «Чу и Щу» пишутся с буквой «У». А почему не с «Ю»? «2 — 1=1» — это значит, что нежадный Ленька угостил яблоком Таню и они хрустят на пару. Ленька скромный. За моей партой в третьем ряду каждый день совершались маленькие открытия. Так всеобщие правила входили в мою жизнь через школу на Пустыре, с моими одноклассниками и друзьями.

В моем классе всегда было прохладно. Окно маленькой учительской, рядом с классом, выходило на север, и в ней было вечно холодно. «Холод способствует мозговой деятельности» — сказал потом как-то один шибко ученый муж. Классы обогревали дровяными печами, которые техничка Сима протапливала рано утром, а учительская своей печи не имела. Но в учительской висели на стене школьные Часы, а на столе стоял школьный Звонок, по которым жила школа. Звонок на урок или перемену давала Сима или сменявшая ее Капа. Сима была добрая женщина, худенькая и шустрая, ее дети тоже учились в этой школе: жили они на той же улице, неподалеку от меня, почти напротив мельницы, что в промкомбинате. Капа была ворчунья и недолюбливала детей.

Окна нашего класса смотрели на Сеновал. Деревянный забор Сеновала уже обветшал, покрылся лишайником и кое-где в нем появились дыры. На его поле виднелись тропинки, которые протоптали охочие до знаний школяры и несознательные жители Пушкинской стороны, сокращавшие путь до станции. В окна можно было наблюдать, как тропинкой через Сеновал, а потом, просачиваясь через дыру в заборе, спешили запоздавшие со всех переулков имени Пушкина одноклассники или как бежали под моросящим дождиком с Заводской улицы девчонки с поселка Заводский, который давно потерял свой завод. А еще через окна была слышна осенняя суета по заготовке сена на Сеновале, слабо различимая в утреннем тумане. Сено завозили на Сеновал в течение лета и в начале осени, складывая его в большие скирды. Иногда разбрасывали по полю для просушки (вот для чего нужна была огромная территория — поле!). Поле и сено караулили сторожа из Пушкинских переулков, они знали пушкинских ребят в лицо, но мы их опасались: строгие они дядьки были и шалопаев с других улиц на территории Сеновала гоняли. Несмотря на требовательных караульщиков, пару раз на сеновале случались пожары и сгорала одна-другая скирды сена: то ли мужики бездумно кидали цигарки, то ли техника подводила — трактора и машины ездили на плохом топливе и постреливали искрами из выхлопных труб.

Каждую осень уроки в школе начинались и заканчивались под звон шестеренок, издаваемый прессовальной машиной: «гррр-румм-дынь-дынь-дзынь!, гррр-румм-дым-дынь-дзынь!, гррр-румм-дым-дынь-дзынь!». Ее высокий кивок, подлетающий вверх, как жезл военного дирижера и заталкивающий сено в утробу машины, мы долго наблюдали из школьного окна, пока не подросли. Мы наивно полагали, что именно этот кивок с грохотом и звоном заколачивает сено в тюки, пока самый любопытный из нас — Жека, не нашел повод посетить после уроков Сеновал. Через пресловутую дырку в заборе он пробрался на территорию, пока машина отдыхала, и нагло спросил у рабочих, что это у нее так громко дрынчит. Мужики грелись на осеннем, еще теплом, солнышке и перекуривали. Самый старший поинтересовался: «Чей ты будешь, малый»? Жека честно рассказал, кто его отец. «Знаем» — лениво сказал один из них. Им после обеда и выпитой чарки полагалось быть добрыми, — «В час обед закончим, покажем». Потом любопытному мальцу приказали встать подальше, не суетиться под ногами и показали, как работает пресс, как тюки обвязывают проволокой, чтобы они не рассыпались и как на черной резиновой ленте транспортера их поднимают на самый верх, под крышу Сеновала. Жека после этого несколько дней с упоением показывал нам на пальцах и рассказывал, как из мягкого сена делают твердые тюки, а потом еще долго ходил в авторитете. Пройдет всего несколько наших пацанских лет, как Сеновал начнут потчевать соломой: сена не хватало, сенокосы и пастбища истребляли в бессмысленной «битве за урожай», затеянной неуемными партейцами-райкомовцами. Мало им было недавней войны за родную землю, они теперь бились с ней не на жизнь, а насмерть. (Эта бездумная битва привела к тому, что вместо сена шефские хозяйства колхозов/совхозов заготавливали на зиму ивовые и березовые веники для корма животным. Были годы, когда зимой от безысходности коров кормили еловыми вениками. Наверное, чтоб мучились, перед тем отдать последнее молоко и отбросить копыта!).

А пока — мы подросли и перешли в другой класс, и теперь сами на переменке бегали через дырку смотреть, как из машины, хрумкающей сено, вылезают огромные тюки желто-зеленого цвета. Мужики, работавшие на сене, аккуратно и слоями, эти тюки складывали под навес, под самую крышу. К зиме навес забивали, что называется, под завязку, а к лету — все сено разбирали (куда и зачем — мы не задумывались) и начиналось все заново.

В зимние короткие дни смотреть за окно было незачем: одноклассники с Пушкинской стороны прибегали в класс затемно. Хотя иногда, в морозные дни, на окне можно было наблюдать необыкновенное явление: на чистом стекле вдруг появлялась мутная точка, а через мгновение или два она превращалась в снежинку, а чуть спустя — по стеклу быстро полз ледяной узор, прихотливо раскидываясь фантастическими листьями и цветами.

В сумерки класс освещался четырьмя электрическими плафонами, свисавшими с потолка. Нам, выраставшим при свете керосиновых ламп, этого света было достаточно.

После долгого и сильного снега, по улицам, клацая гусеницами, проползал трактор с отвалом; за ним по краям дороги вздымались горы снега в человеческий рост. Заезжал трактор и на школьный двор, громоздя у заборов снежные кучи. Чистили дорогу и на Сеновале. Пушкинские, когда подросли, приходили в школу на лыжах, а если выпадал глубокий снег, то в сопровождении взрослого, торившего путь. К февралю забор Сеновала исчезал под плотными снежными наметами, а Пустырь покрывался изощренными узорами из накатанной лыжни, уходившей к Чубукову озеру и Западному ручью. Отсюда начиналась самая короткая лыжная дорога через поле на Железный мост, имевший высокую и крутую насыпь, с которой было хорошо съезжать как на лыжах, так и на санках.

Март наполнял класс светом, а ямы, ложбины и оплывшие окопы Пустыря, еще укрытые снежной коркой — тающей водой, в которую непоседливые школяры регулярно проваливались. Вода частично впитывалась в оттаивающую землю, а что успевало — сбегало ручьями в сторону Заводской улицы и оттуда по овражку — в Западный ручей. Снежные горы на школьном дворе чернели и съеживались под теплым ветром. У Жекиного забора подтаявшие кучи залеживались до половины апреля, нехотя выдавливая из себя тонкие ручейки, которые тут же уходили в песок или из последних сил доползали до лужи перед школьным двором, в которой радостно крякали утки из дома напротив. Нас отпускали на каникулы в начале апреля, когда приходился пик снеготаянья и в школу, не промокнув, попасть было нельзя. А Пустырь, подсушив бугорок, уже звал к себе в гости.

В апреле над Сеновалом начинали звенеть жаворонки, у забора и на Пустыре вылезал из земли дикий чеснок, который в мае сменялся первым весенним щавелем. Все это мы на переменках с удовольствием дергали, чтобы поправить свой кислотно-щелочной баланс. Жвачек тогда в станционном буфете или киоске с газетами не продавали, лакомствами считались леденцовый «Барбарис» или молочно-карамелевый «Кис-кис» из промкомбинатовского магазина. А уж пончики по пятаку, которые пару раз в неделю благодетельница Сима на своем пупе притаскивала в школу! Они были жизненно необходимы юным растущим организмам. Сима тащила их на себе через железную дорогу, в трехведерной алюминиевой кастрюле с крышкой. Они были чудесно вкусны, если не успевали остыть.

Иногда, в хорошую погоду, наша учительница Степанида проводила урок физкультуры на открытом воздухе, и мы играли на школьном дворе или Пустыре в лапту, «вышибалу» или в футбол.

Другая жизнь на Пустыре, активная, эмоциональная и бурная, начиналась после уроков, когда на ночь Симочка закрывала школу на замок. Пустырь, особенно весной, становился храмом свободы. А что статуи американской тут не было – так и невелика беда.

К вечеру большинство школяров (а именно они были «прихожанами» Пустыря) заканчивали делать уроки и помогать по хозяйству. Да-да, у каждого дитяти в прошлом веке были свои хозяйственные обязанности. Как сезонные, так и постоянные, в зависимости от сил и возраста: почистить снег, надергать сена из стога, сходить в магазин за хлебом, наносить воды из колодца, вычерпать воду из погреба, привезти травы, почистить за животными и птицей. Перечислять обязанности школяра можно долго, но самое интересное, что мы не ныли и справлялись. Иногда помогали друг другу, чтобы потом вместе быстрее рвануть на Пустырь. Ведь солнечный ветер, пронзавший первые легкие весенние облака, и пьянящий весенний воздух свободы кружили наши юные головы, наполняя их мечтами и фантазиями. Этот весенний «эфир, струящий зефир» вселял неизъяснимую бодрость, изгонял из тел и голов хандру длинных ночей и толкал на подвиги. Соскучившиеся по теплу, свету и живому общению, мы, не считаясь с полом и возрастом, и не сговариваясь о времени, собирались на Пустыре. Роился тут люд разных возрастов: от гномов-первоклашек из ближних домов до солидных пацанов восьмого-девятого класса. Зачем собирались? Подвигаться, поиграть, пошуметь. Во что играли? Весной обычно — в коллективные игры: городки, «вышибалы», лапту, футбол. Ближе к лету — в зависимости от времени суток, присутствия владельца инвентаря и лидера улицы. Да, у одного были городки, у другого — футбольный мяч; кто-то имел демократический резиновый мячик или биту для лапты. А кто-то имел неуемную фантазию. Все шло в дело.

Мне нравилось лапта: шумная и веселая, с элементами анархического индивидуализма игра. По правилам Сеновала в эту игру брали всех желающих, независимо от возраста и навыков. Школа игры. Тут требовалось умение бить по подброшенному мячу, быстро и юрко бегать. Первому я учился довольно долго — это индивидуальное мастерство, которое приходит со временем, а вот бегать я умел. Попутно перенял у старших пару хитрых приемов. Оставалось взять биту потолще или пошире — и вот я уже не гномий балласт, а могу сойти за приличного игрока. Игроки стоят за чертой, ждут своей очереди ударить битой по мячу, а затем успеть добежать до «хутора» и обратно, пока соперники в поле ловят и перебрасывают мяч, стараясь попасть им в бегущего. Многоголосый ор, как на стадионе «Динамо», сопровождает каждый удачный удар по мячу, его переброс или пробежку игрока. Игры обычно шли до сумерек, пока можно было видеть летящий мяч.

Продолжали «вечерний банкет» компаниями по своим улицам. Устраивались на бревнах возле строящегося дома или на чьем-либо крыльце (тогда еще никто не думал превращать их в застекленные веранды). Говорили об увиденных фильмах или прочитанной книге, рассказывали анекдоты или вели обычный треп. Классным рассказчиком моей стороны Поселка (это часть теперь уже бывшей командармовской улицы* от промкомбината до завода «Победа») был Витька по прозвищу Муть.

*Избавляясь от сталинско-хрущевского наследия, местные власти «толерантно», своевременно и без помпы переименовали улицу и переулок в Интернациональные.

Прочитав какую-либо приключенческую книжку (для нас — самое интересное чтиво!), Муть пересказывал ее в вольном изложении, да так, что захватывало дух от хитрости, ловкости и фантастических похождений главных и исключительно положительных героев. Его фантазии (а об этих его хитростях долго никто не догадывался) настолько захватывали, что благодарные слушатели требовали продолжения рассказа в следующий вечер. А еще в нашей компании был Саня Молчун. Кличка шла ему как корове седло: Молчун знал сотни анекдотов, если не целую тысячу и при случае рассказывал их. А случай случался нередко. Может и сам сочинял, но рассказывал он здорово. Герои его анекдотов были всякие, и фокусы они выделывали разные, даже пошлые, но те, что отличались патриотичностью, бывало, пересекались с героями рассказов Мути. Заподозрить Молчуна и Муть в сговоре было нельзя: повода не было.

Когда на улицах и Пустыре подсыхало основательно — играли в вечерние прятки. Чтобы выигрывать в них, требовались сообразительность, азарт, зрение, слух и скорость (нужно было как уметь спрятаться, так и отыскать игрока в темноте). Радость от игры посещала, наверное, каждого играющего, когда прикинувшись забором, кустом шиповника или кучей песка, тот дожидался, что все прячущиеся игроки будут найдены и «застуканы» водящим, а он в нужный момент, с воплями прибегал к «в;де» и дотронувшись до нее, исторгал боевой клич «туки-стуки за всех и одного!», выручая всю команду.

Темным вечером не упускали возможности пошалить — «подергать лямку». Тогда у многих хозяйств из бедности отсутствовали ограды перед домом, и в ночи можно было беспрепятственно подобраться к окну или двери и привесить на крючке груз. К нему привязать крепкую черную нитку «десятый номер» и, разматывая катушку, спрятаться подальше, метрах в тридцати-сорока. Или нитку можно было привязать сразу за дверную лямку. Дергая за нитку, заставляли груз или лямку стучать, тревожа хозяев дома и вынуждая их сначала выглядывать, а потом разъяренно выскакивать из дома и гнаться за шалопаями. Часто все заканчивалось обрывом нитки, матерными криками на всю улицу и угрозами надрать задницу. Но если была Погоня! Ради нее и затевалось это уличное безобразие! Погоня — это и было самое сладкое в вечернем спектакле, где режиссерами, сценаристами и главными действующими лицами были мы, вечерние шалопаи, а роли второго плана предназначались ничего не подозревающим соседям по улице. Иногда разозленный хозяин, незаметно выйдя через вторую дверь, ухватывал путеводную нить и, сверкая в темноте подштанниками, быстро быстро находил путь к озорнику. Нужно было не упустить момент, бросить нитку, рвануть в сторону и бежать, бежать со всей мочи, до задыху, на соседнюю улицу, где затаиться в темном углу и, унимая запаленное дыхание и трепыхающееся сердце, чутко слушать — не бежит ли еще вслед хозяин, не устроил ли засады поблизости? Тогда ремня, а то и кулака не избежать и о родительском сочувствии нечего мечтать. Хотя куда бежать хозяину? В разные стороны от дома топотали десятки быстрых ног группы поддержки. А доверившись нитке в темноте, да ещё науськиваемый женой, мужик в азарте рисковал сходу влететь в канаву или лужу: малолетние режиссеры подход к делу имели творческий.

Потом долго и в деталях смаковалось приключение: кто и как бежал; как споткнулся в темноте и ругался хозяин; узнал ли он кого; что видела группа поддержки (девчонки, что с них возьмешь!) и прочее. Как потом сладко спалось, после бурного вечера!

Весна, зеленя апрелем деревья и отыграв духовым оркестром первомайские марши, укрепляла свои позиции изумрудом майской травы и белой кипенью садов. В мае лапта незаметно уходила до будущего года: ну не играли в нее у нас летом и осенью. Девчонки уже реже доставали баночки из-под обувного крема, набитые песком, чтобы прыгать в «классики»: на смену приходили «прыгалки»; пацаны начинали лихо подкручивать «квитик», а чуть позже в ход шли городки. С упоением играли в «бича», на деньги: играющие собирали стопку монеток, ставили на черту (кон) и метров с пяти-семи бросали в нее чугунным битком — «бичом». Сколько чугунной утвари переколочено было, чтобы сделать свой, под свою руку, «бич»! Старались попасть в стопку, или на черту кона, а потом строго по очереди, в зависимости, кто ближе к кону бросил «бич», колотили стопку или рассыпавшиеся монетки, чтобы перевернуть. Перевернул — выиграл монетку. Глазомер, ловкость, выверенность и точность движений — по сути, ты за свои деньги тренировал эти качества. Но родителями и школой эта игра не поощрялась. Как и все игры на деньги. Но удавалось иногда выигрывать на кино или стакан сладкой газировки,  с двойным сиропом, а если повезет — то и на мороженое, что продавали «за линией» возле чайной.

Кроме футбола, лапты, «квитика» и городков играли на Пустыре и в другие, масштабные игры: в мушкетеров и «Дартатьяна» (время массового макулатурного  Дюма еще не наступило, поэтому героем был киношный «Дартатьян»). На шпагах, вырезанных из благородного орешника, регулярно устраивались баталии между мушкетерами короля и сворой кардинала, приходившей с соседней улицы. На глазах жизнь корректировала правила: для боя шеренгами один на один и лицом к лицу (благородство ценилось всегда), вдруг появлялись исключения: стала законной подножка, укол сопернику сзади — в спину или «все на одного». И все это, чтобы присвоить победу, если не удавалось достигнуть ее по правилам.

Играли ли в войнушку? Куда же без нее, проклятой. В партизан и немцев играли в гномьем возрасте, по командам. Начинали игру таинственным кличем «Станция! — Паровоз!» и терли траву локтями и коленками, когда маскируясь, ползали «в разведку». Потом наступило время киношного гладиатора Спартака и римских когорт (тут уже мы вооружались деревянными короткими мечами и щитами). Играли и в «Робингуда», вооружаясь луками и самострелами. Это уже были масштабные игры, требовавшие простора и иных декораций, и мы выходили на речку и Железный мост.

А в конце мая на Сеновале, маскируясь в траве, уже бегали птенцы жаворонков и перепелок. И мы убегали на длинные летние каникулы.

Летом граждане, чьи огороды имели калитки с выходом на Пустырь, сушили на нем сено и пасли коз, а мы с Жекой превращали его в зону собственных интересов. Среди сверстников я считал школьного друга Жеку главным оружейником. Он со своими идеями шел впереди сверстников: деревянные мечи, пистолеты и карабины; луки, самострелы и ножи. Его макет-карабин, выполненный из доски, был выставлен на местной выставке детского творчества, с ним он играл роль в спектакле про отчаянного Мальчиша-Кибальчиша. У Жеки была детская страсть к оружию, наверное, от его дядьки Билла из Липецка. Каждое лето дядька приезжал к Жеке, на шикарной «Волге» с оленем на капоте. Он привозил с собой жену, дочку и винтовку-мелкашку. Жека, счастливый до самозабвения, стрелял в лесу по банкам и нет, но  знакомить с сестрой друзей по-жлобски не торопился.

Однажды Жека со скуки поковырялся палкой в бывшем окопе, что на Пустыре. Окоп этот был аккурат на задах огорода нашего знакомого по кличке Саня-Бритва. Ковырялся Жека без умысла и без разрешения, да и кому оно нам нужно было! Бритва был постарше нас, давно ходил в школу «за линию», во вторую смену, и ему наша мелкая суета на Пустыре была не интересна. Следует заметить, поскольку Жекин огород тоже имел калитку на Пустырь, то последний Жека без зазрения совести считал своей вотчиной, и творил там, что хотел. И вот, поковыряв слегка землю, Жека нашел там несколько позеленевших автоматных патронов и похвастался находкой. Как сейчас говорят — «в узком кругу».

Лихорадка по поискам военных предметов и мелких стрелковых боеприпасов за короткое время накрыла волной всех пацанов, общавшихся через Пустырь. Потом не отпускала долго. ( Кто-то потом копал землю до седых волос, при помощи найденных «артефактов» восстанавливая исторические факты, а кто-то с этой же целью рылся в архивах). Ковыряли землю группами, в одиночку, в разных местах, подчас неожиданных; на Сеновале, в полях, в лесу, на дорогах, причем старшие пацаны мудро игнорировали гномскую мелкоту вроде нас. Те времена, когда в земле было много оружия — времена наших отцов и старших братьев — прошли, в земле ржавело то, что было засыпано взрывами или не прибрано военными трофейщиками. Нас вдруг заинтересовали бывшие окопы, землянки. На местах боев еще оставались россыпи гильз, патроны, кругляши артиллерийского пороха. Где были партизанские стоянки — предусмотрительные родители и деды умалчивали и хранили тайну, может, память о войне удерживала, а может, и что другое. Удачей у нас считалось найти целые патроны — их можно было взрывать в костре, что было одним из рискованных, но желанных развлечений пацанов. Мы с Жекой тоже включились в этот процесс, ходили покопать, выменивали патроны за всякие нужные пацанские вещи. Выбирали время, когда на Пустыре и вокруг все замирало, разводили костерок в окопе у Бритвы (там было очень удобно: рядом с окопом был бугорок и канава, где мы прятались во время подрыва: старшие товарищи методом своих проб и ошибок заложили в нас основы техники безопасности). Закладывали в угли патрон, направляя пулю в сторону от домов и так хлопали пару-другую патронов. Потом детально обсуждали, как просвистела пуля и куда она могла долететь. Размеры Пустыря позволяли запускать на нем наши самодельные ракеты из найденных подручных материалов (это в городских кружках юных моделистов можно было найти руководителя полетов и пороховые движки для ракет). Мир стремился в космос, а вместе с ним и мы ( Мой одноклассник Витька Пух, особо не увлекался с нами пиротехническими шоу, он просто уедет служить на Байконур).

Наступило время, когда мы окончили начальную  школу на Пустыре и наше место заняли другие гномы-первоклашки. Мы в новом году (в сентябре) должны были пойти в большую школу — «за линию». Однако Большой Сеновал остался в нашей жизни. Наши старшие друзья с улиц мужали и уходили в большую жизнь: в армию, учиться, работать. Наши улицы взрослели — на них реже шумела мелкота — остались гномы-переростки. Наш Пустырь оставался с нами: мы собирались на нем для игр и развлечений, но не было там уже стадиона «Динамо» с его неистовыми болельщиками.

Мы росли, «из года в год переходя», меняли пристрастия и увлечения: теперь фильмы с Гойко Митичем про индейцев захватили воображение нашего поколения. Мы с Жекой превратили угол Пустыря в литейную мастерскую, где отливали из старых аккумуляторов наши «кольты» и «смитвессоны». Мы метали самодельные ножи в забор Сеновала и стреляли в лесу из кольтов-самопалов по бледнолицым березам, истекавшим сладкими слезами. Это не поощрялось взрослыми, но и не признавалось властью терроризмом.

Как-то, в начале лета, на Большом Сеновале родилась идея: на каникулах нужно и можно заработать. Гномы-переростки и оставшиеся старшие друзья пошли устраиваться кто куда. Пушкинские устраивались на Сеновал, кирпичный завод и в «Заготзерно». Попытал там счастья и я. Работа была разная, в том числе и тяжелая, даже в вечернюю смену. Сушили зерно, грузили его в вагоны, таскали мешки с мукой, разгружая машины. Дней через десять старший товарищ вышел из конторы и объявил, что мы, пацаны, уже спасли урожай и продолжать удерживать отвоеванные позиции будут другие, взрослые. Так нам вежливо объяснили, что в нашей помощи никто не нуждается. Как выяснилось позже, при расчете, работа была совсем малооплачиваемая, даже по тем меркам, в пересчете около двух баксов** в день, но я получил свои первые заработанные рубли
**(Государство тогда официально ценило доллар от дяди Сэма копеек за 80. Потом он еще дешевел, до 65. А потом пришло время «вегетарианцев» и стоимость «капусты» резко пошла вверх).

С подсказки старшего брата, который в то время еще работал водителем на промкомбинате, перепрофилированном позднее на выпуск радиокомпонентов, я отправился на заработки туда. На стройке его объектов я проработал подсобным рабочим на трех летних каникулах подряд. Там я познакомился с и квалифицированными рабочими-строителями, и с бригадой сезонных рабочих, состоящей из ребят-одногодков и чуть постарше, и со строительной техникой. Заодно вкусил «прелести» детского труда: полный рабочий день для пацана в тринадцать лет без скидок на возраст и дискредитирующая себя, порочная система оплаты труда: я работал наравне со взрослыми тетками-подсобницами, а начисляли мне по самому низкому разряду, а не по объему выполненной работы. Спасибо прорабу Ташкову, с Пушкинской, иногда посылал нас, пацанов, на прилично оплачиваемую работу по погрузке-выгрузке.

Шло время. Однажды Жека, как всегда, вечером пришел ко мне, но его вид мне не понравился. Он был потерянным и больным. Я спросил  — «Что случилось?». И Жека сдавленным голосом просипел: «Отец умер, в Брянске». Мы с ним были тогда в том беззаботном возрасте, когда не пришло время терять близких и не умели сочувствовать горю друг друга. Этика Пустыря не предусматривала такого. В школе этому не учили, считая, что мы сами научимся на примерах литературных героев из произведений классиков. Мол, понимание и сочувствие придут позже, рука об руку. Внутри меня появилась чувство: нужно как-то отвлечь друга от отчаяния, помочь пережить трудные минуты. И мы с Жекой весь вечер играли в шахматы и разговаривали на отвлеченные темы. Возможно, это отвлекало его от горьких мыслей. Отец Жеки был фронтовик, носил на себе следы тяжелого ранения. Каждое утро он ходил на работу мимо моего дома и вечером возвращался. Работал слесарем, причем, по отзывам моего старшего брата, работал мастерски. В начале 70-х старуха с косой частенько бродила по району, прихватывая с собой фронтовиков. Проводить Жекиного отца в последний путь я пришел с одноклассниками. Напоминанием об отце для Жеки осталось чудо-дерево: растущая у подвала груша, где на одной из веток летом вырастали красные яблоки.

Под впечатлением книги про героев Брестской крепости, чья-то юная шальная голова из завсегдатаев Пустыря придумала и увлекла идеей его обитателей построить форт «Северный» на Сеновале. Зимой на Пустыре, когда ветер навевал огромные сугробы у забора, мы строили крепость из снежных кирпичей, вырезая их из сугробов. Это было холодно и мокро. Да и нужно было дожидаться большого снега и февраля — плотные сугробы образовывались только тогда. А идея посетила юного фортификатора осенью: из соломенных и сенных тюков, под крышей, с северной стороны, возвести бастион — и сторожу не будет видно (сторож обитал в будке у южных ворот, когда он был на месте — труба курилась дымком). Да не просто возвести, а по всем правилам конспирации и фортификации. Не откладывая в долгий ящик, группа энтузиастов приступила к делу. Наша с Жекой компания прознала про подпольщиков и мы решили возвести свой форт — «Южный». Работали мы в разное время (учились в школе по разным сменам) и в противоположных углах. Часть тюков, слой за слоем, аккуратно снимались, в массиве выкладывались на разных уровнях ходы и казематы, со смотровыми окнами и секретными камерами. И все это сверху было закрыто не одним слоем и выглядело нетронутым. Размеры и прочность прессованных тюков позволяли сделать такие размеры ходов, что даже пацанам до пятнадцати лет можно было смело перемещаться на корточках или на четвереньках, а в секретных ходах — ползком. В камерах и казематах можно было спокойно сидеть на «диванах» и даже стоять. Таким же образом была возведена и южная башня, достроены тайные ходы и мы с упоением играли в сине-буро-зеленых, в разведчиков и в шпионов. Пару раз устраивали неожиданные захваты «языков» с соседней улицы, которые, не ведая про нас, приходили поиграть в свой форт и «пытали» их в тайных камерах. Как только появлялся сторож или прохожий, все замирало, человек уходил — все продолжалось далее, до сумерек. Первые морозы нам были не страшны — в нашей крепости было тепло. Это, пожалуй, было одно из самых занимательных наших игровых увлечений: нам, пацанам, было жутко интересно; мы сами создавали тему, правила игры и меняли их. В соломенных ходах-лабиринтах требовались все навыки разведчика, а книгами про пограничников и военных разведчиков мы тогда зачитывались. То, что нам, пацанам, придется служить в Советской армии — мы это знали, рохлями типа Вани Бровкина быть не хотели, хотя в кино смотреть на этого болтуна ходили не один раз. Закончилось все с первым снегом и моим прыжком с трехметровой высоты: я треснулся нижней челюстью о лежавшую на земле лестницу и рассек кожу. Шрам долго не сходил с подбородка, напоминая мне о Большом Сеновале.

С зимой приходило время новых увлечений и занятий: лыжи и хоккей. Мы находили приют в окрестностях Большого Сеновала: мы катались на лыжах с его южного склона, чистили лед Чубукова озера и учились на нем играть в хоккей. Михайлов, Петров, Фирсов и Харламов каждую зиму увлекали за собой и ставили на коньки орды пацанов. Мы хотели уметь играть, как они. И так — до новой весны.
Мы все росли, но Большой Сеновал пока еще не отпускал нас. Забор обветшал, и его самую ветхую часть мы пожгли в кострах наших плавилен. Теперь во многих местах Пустырь отделяли от Сеновала лишь покосившиеся столбы и жерди, утыканные ржавыми гвоздями. Мы бродили по полю Сеновала с девушками, раскрывая им глаза на звезды и Луну, а заодно — и на тайны мироздания. Мы гоняли по Пустырю на мотоциклах, уходя на склоны Ветковского и Западного ручьев, с каждым разом уезжая все дальше…

Настал момент, когда колесо времени, раскрутив моих сверстников как на карусели, стремительно разбросало всех в разные стороны от Большого Сеновала, решив, что оно выполнило свою миссию по нашему взрослению на родной земле.

«А как же Большой Сеновал?» — спросите вы. А не стало «храма свободы» и Сеновала  с нашим уходом в большую жизнь. Нам наступали на пятки годы застоя и совпавший с ними индустриальный расцвет Поселка. Большой Сеновал приютил на себе молодую семейную поросль, которая взрастила на его теле несколько домов, а потом и захватила Пустырь. На месте Большого Сеновала сначала проросла улица имени первого космонавта планеты, затем два одноименных переулка. На юге еще блестит сморщившееся зеркало Чубукова озера, и никому нет дела его почистить, на картах Яндекса синеет безымянный и сухой Западный ручей, просыпающийся лишь весной. Высохло и заросло Водолазкино озеро, а за ним, где раньше было ржаное поле, до самого Железного моста и пересохшей речки Стега виднеются крыши усадеб. Да и сам Жека давно перебрался из родительского дома, что был у Пустыря, рядом со школой, на бывшее ржаное поле, где теперь стоит и его дом.

«А что с кораблем знаний?» — наверное, попытаетесь уточнить вы.

Случившийся в стране почти четверть века назад осенний переворот сменил партии, строй и политику государства Российского. Вывернул души и карманы большинства людей. Равенство и братство сменила идеология базарного капитализма в отдельно взятой стране. Американский доллар в извращенной форме стал насиловать российский рубль. Милиционеров переименовали в полицаев. Поселок потерял градообразующие предприятия, но построил «китайскую стену», обновил базары и стал спешно нищать на фоне затянувшегося кризиса местной власти. Но жители Космической стороны и Ржаного поля — так можно теперь называть обитателей Большого Сеновала, улиц Молодежной, Березовой, Западной и других, раскинувшихся за Западным ручьем, стабильно обеспечивали школу учениками.

Школа держалась долго, однако представители местной власти, в угоду реформаторам от образования, преследуя свои узкополитические интересы и прикрываясь скромностью местного бюджета, закрыли школу на Пустыре, в которую родители учеников вложили не только свою любовь к детям но и деньги в ремонт и обустройство. Акцию местная власть провела буднично и символично — в год столетия Октябрьской революции. Я понял бы ее, эту власть, будь она из далекого Пиндостана, но ведь это делали почти родные люди, что горбатились на этой земле при эСэСэСэРии!