Путешествие двадцать четвёртое

Вообще железнодорожная станция служила для деревенских, то ли назиданием, то ли наказанием, то ли входным билетом в ту жизнь, о которой так увлекательно рассказывали репродукторы на стенах их домов. Но этот входной билет скорее оказывался лотереей, а счастливый выигрыш так и не выпадал.
Пусть те же станционные ребята ходили удить рыбу и купаться ниже по течению деревни, а на развалины мельницы выбирались только гурьбой, на всякий случай, чтобы не попасть впросак на той территории, что числилась за деревенскими, но при этом они просто жили почти так, как их сверстники в маленьких городах. Возле казарм, а именно так именовались их грязно-жёлтые дома, редко у кого водились палисадники, не везде оставлялось место даже для грядки с зеленью. Для желающих сажать картошку распахивались узкие наделы в полосе железнодорожного отвода за пределами станции. В этой же полосе отвода ещё дальше располагались сенокосы для желающих держать корову. Дети же начальника станции и дежурных по станции, путевого мастера, державшиеся особняком, вообще напоминали Алёше тех внуков его тети, приехавших как-то в начале лета в гости из Риги. У дома Алёшиных родителей была посеяна полоска ячменя и яркая ровная зелень так понравилась юным рижанам, что они решили порезвиться на ней, а на просьбу Сергея «не бегать по хлебу» встали, как вкопанные с не менее удивлённым вопросом: «А где тут хлеб, дяденька?!» В их представлении хлебом считалось то, что продавалось в булочной.
Пожалуй, и в данном случае с хлеба начиналось именно то самое назидание или наказание. Когда в доме водились свободные копейки, Алёшу отправляли по вторникам и пятницам на станцию. Примерно в половине одиннадцатого на станцию приходил «Бобик» – так образно в деревне называли почтово-багажный поезд, делавший в эти дни остановки на каждом разъезде, где стояли дома путевых обходчиков, по аналогии с известной привычкой собак метить столбы, деревья и прочее.  В эти дни, когда открывали дверь багажного вагона, запах свежеиспеченного хлеба перебивал даже ароматы сирени и акации, щедро облепивших здание станции. В магазин сельпо тоже периодически завозили хлеб, но он редко оказывался свежим и никогда тёплым. Правда, весила буханка ровно килограмм и, если продавщице, к примеру, отвешивая гвозди, не хватало гирь, и она клала на чашу весов буханку хлеба, ни у кого не возникало и тени сомнения в весе. Столь же правдой являлось и то, что иногда такой буханкой можно было гвозди и забивать.
В магазине, как и в вагон-лавке, Алёшу одинаково завораживало то, как продавщицы почти моментально, как-то машинально, но от этого ещё более загадочно, после взвешивания товара на весах и, ориентируясь на цену, на обычных счетах производят и умножение, и деление чисел. Дома у отца тоже были счёты, которые появились после того, как отец стал бригадиром. От наблюдения за его вычислениями веса сена в стогах, гектаров пашни, количества подков, шипов и специальных гвоздей, которыми и подковывали лошадей, сбруи и прочего, что требовало учёта, Алёша перешел к просьбам. И отец довольно быстро научил его складывать на счетах, а вот вычитание сначала давалось с трудом. Равно как и механика взвешивания на ручном безмене с его фунтами и пудами, а слово «берковец», которое было в широком ходу среди сельских жителей при продаже сена и означало десять пудов, звучало совсем по-иностранному.
Хлеб, который выгружали из вагона на тележку в алюминиевых ящиках, похожих на снарядные, был совершенно другим: испечённые этой ночью на узловой станции на территории Латвийской ССР буханки лежали в ящиках навалом пышные и золотисто-коричневые, а от батонов просто нельзя было отвести взгляд. Хлеб и батоны на каждую станцию отпускались примерно по количеству работников, но после того, как в помещении зала ожидания начальник или кто-то из дежурных продавали хлеб пришедшим, сердце у Алёши, как и у других гонцов из деревни буквально замирало. Если пришедшие, взяв своё, уходили, и откладывались буханки и батоны для тех, кто был сегодня на смене, но оставил свои заявки, не всегда, но нередко, что-то оставалось, а случалось, что и на пекарне кидали в ящики чуть больше обычного, и тогда это могли купить деревенские. Заполучив желанную буханку или батон, который на разрезе выглядел белее бумаги, Алёша всю дорогу боролся с искушением не донести их до дома, правда, за откушенные кусочки корочек его никогда не ругали.
Раз в месяц, по графику, на станцию пригоняли и ставили в тупик у пакгаузов два вагона: один был обычным товарным, но приспособленным одновременно под склад и магазин, второй – переоборудованным пассажирским. Соответственно, один именовался «вагон-лавка», второй – «вагон-клуб». Впрочем, кино раз в месяц привозили и до вагон-клуба, только тогда зал ожидания превращался в зал для просмотра, из всех фильмов, виденных здесь, Алёша больше всего запомнил «Золотую антилопу» и «В старом Чикаго», а ещё классический вариант «Бродяги» и «Донскую повесть». Местом приписки этих двух неразлучных вагонов служила база отдела рабочего снабжения Прибалтийской железной дороги в Даугавпилсе. После пустых полок сельмага, где на одной стояли банки консервов, вроде кильки в томате и маринованных зелёных помидоров или, хуже того, непривычных для деревни кабачков в трёхлитровых банках, на другой – пачка соли и бутылка постного масла, а центральное место занимала бочка со всё той же ржавой селёдкой, сюда, в вагон-лавку деревенские женщины ходили, как на экскурсию. И только лишь изредка позволяли себе, скопив всеми правдами и неправдами кровно заработанные рубли, купить то отрез ткани, то что-то из обуви, а потом уже и из одежды. Удивительнее всего было то, что здесь продавались даже импортные товары и не только пресловутые, хотя и замечательные, китайские махровые простыни и полотенца. И, если для кого-то «железный занавес» был не больше, чем фигурой речи, для жителей этой деревни он приоткрывался прямо здесь. В том числе и на афишах стандартных трёх сеансов за один вечер.
А ещё железнодорожные рабочие вызывали зависть деревенских мальчишек тем, что им на работе выдавали совершенно особые карманные фонарики. У большинства деревенских были самые обычные с плоскими батарейками, редко у кого с круглыми. Фонарик с тремя батарейками считался шиком. Но всё это не шло ни в какое сравнение с теми, особыми. Черный эбонитовый корпус электродинамического фонарика «Жучок» так ладно ложился в руку, его так по-мужски нужно было всё время сжимать, заставляя механизм вырабатывать электроэнергию, он был практически безотказным в любой ситуации и почти вечным. Счастьем было уже, если кто-то давал на несколько минут подержать его в руках, понажимать на подвижную рукоятку и ощутить это самое жужжание. Об обладании таким сокровищем деревенские мальчишки могли только мечтать, да и то не рисковали, чтобы лишний раз себя не расстраивать. 
Железная дорога отозвалась в жизни Алёши ещё раз самым неожиданным образом, перекинув своеобразный мостик в молодость его матери. Люба не любила вспоминать три года оккупации, но, тем не менее, эта история была общеизвестна в их округе.  Военный эшелон, шедший из Германии и перевозивший, в том числе, офицеров и солдат с лечения и отдыха, наша авиация разбомбила на подходе к станции в сорок третьем. С помощью пленных из ближайшего концлагеря, разобрав завалы и восстановив путь, а также убрав трупы, немцы забыли об этом происшествии – на то и война. И уж совсем не заботились по поводу разного рода барахла и мелкого военного имущества, в том числе и разбросанных взрывами бомб боеприпасов. В итоге, когда всё поутихло, туда потихоньку сходили все деревенские, и редко в каком доме не было в обиходе шерстяных одеял. Место, куда сошёл с рельсов состав, оказалось низинным, с хорошей прослойкой верхового торфа, и вот, в одно жаркое лето, вряд ли от брошенной кем-то спички, скорее от осколка стекла, торф загорелся. Этому сначала не придали значения, но потом пожалели, потому что, по мере распространения возгорания и ухода огня вглубь, деревня на время вернулась в военную пору. Днём люди снова научились машинально пригибаться, когда стрекотня и уханье становились особо частыми, а ночью сон не шёл ну никак. Приехавшие работники военкомата, походили вокруг, посетовали и с тем и отбыли. Постепенно торф выгорел, всё стихло, но ещё дымящиеся закрайки притягивали мальчишек, как магнитом.
Алёша тоже направился туда, когда на вытоптанной в песке тропинке его взгляд упал и задержался: из земли торчала пряжка ремешка планшета. Порывшись в песке, он извлек из него горсть патронов, три корпуса от гранаты и три взрывателя к ним. Такой радостью требовалось с кем-то срочно поделиться, и он бегом пустился на ферму. Витя был там. Посовещавшись, мальчишки ушли в сторону пожарного пруда и за его земляным отвалом развели костёр из собранного вокруг фермы мусора, положив в него для пробы один взрыватель, а сами спрятались за отвал. Ожидание резко сменилось тем, что взрывной волной слегка оглушило их и посшибало все подойники, выставленные на просушку, а также вызвало нешуточный переполох среди доярок. Домой, в разные концы деревни они пробирались в тревожном ожидании. Сергей встретил Алёшу у порога и прямо спросил:
- Сынок, ты бы не лез вперёд батьки в пекло! Выкладывай сразу всё, что есть!
Алёша, ожидавший худшего, покорно сдал весь арсенал, а отец вместе с ним отправился к озерку и заставил его самого бросать всё в самое глубокое место и, приказав точно так же, своими руками утопить в себе желание прикасаться к боеприпасам, присовокупив: «Если не жалеешь себя, подумай о маме». Этого оказалось достаточно…