Дефолт

22 января 1991 года Горбачёв издал «Указ об изъятии из обращения купюр образца 1961 года номиналом в 50 и 100 рублей». Автором этого проекта стал министр финансов СССР Валентин Павлов. Основной целью денежной реформы был отъём «лишних» денег у населения.

Об Указе сообщили по ТВ в 9 вечера по московскому времени, на обмен денег дали всего три дня, причем каждый конкретный человек не мог обменять сумму более 1000 рублей без рассмотрения его дела в специальной комиссии. В почтовых отделениях, сберкассах выстроились длинные очереди.

Люди паниковали. Их подготавливали к главной цели перестройки — развалу сильного, могущественного государства, мешающего спокойно жить капитализму.

Не помогли результаты референдума, состоявшегося 17 марта 1991 года, на котором более 70% граждан проголосовали за сохранение Советского Союза, он распался, а потом было заседание ГКЧП (Государственный комитет по чрезвычайному положению СССР).

Помню, через пять месяцев после начала кошмара, 18 августа, вечером, собравшись семьёй у телевизора, с удивлением и предчувствием беды смотрели балет «Лебединое озеро», который показывали вместо очередного художественного фильма.

А потом… Немолодые мужчины сидели за длинным столом и, обращаясь к народу, умоляли одуматься. Они нервничали. В это же время на улицах Москвы ликовали победители, и Ельцин, взобравшись на танк, провозглашал свободу. После неуверенного и многословного Горбачёва он показался фигурой значительной, такой, как Пётр Первый.

Лично у нас радости от свободы не было, а было до крика жаль мужчин из ГКЧП, рискующих своими жизнями ради возвращения социализма. Они боролись. Они не хотели верить, что перевёртыши из числа властей при помощи забугорья уже подорвали авторитет партии и правительства. Диссиденты и поверившие им воспрянули духом, на горизонте замаячили вожделённые джинсы и жвачка.

— Не будет ничего хорошего, — плакало меньшинство в нашей поликлинике, делясь с коллегами своими переживаниями.
— Будет! — утверждало большинство и с трепетом прижимало в груди портреты Ельцина.

Я отрешенно наблюдала за растревоженным ульем и вспоминала, как меня принимали в пионеры. И еще вспоминала клятву юного строителя коммунизма. Клятву, которую мы все благополучно предали.

Катастрофа последовала почти через год и поразила невиданными масштабами. Свободный курс рубля ввели в России 1 июля 1992 года, в итоге доллар вырос в 222 раза (с 56 копеек до 125 рублей). Всего с 1 июля 1992 года до деноминации, проведённой 1 января 1998 года родная валюта обесценилась в 47 раз (с 125 до 5960 целковых). В будущем процесс падения рубля продолжится.

В то время мы потеряли те двадцать тысяч, которые доверили банку на Большой земле. Было до слёз обидно: могли на них купить три-четыре машины, а осталось финансов на два колеса. Так высшие чины ограбили народ, заработав себе миллиардные состояния.

После распада государства началась грабительская приватизация, задуманная для того, чтобы обогатиться меньшинству и обнищать большинству людей. Государство объявили «неэффективным собственником», предприятия перешли в частные руки.

Каждому гражданину страны выдали приватизационный чек, то есть ваучер, который по незнанию соотечественники вкладывался в мошеннические финансовые пирамиды. Нам повезло, мы купили акции Лукойла, которые в будущем немного помогли построить загородный дом.

В связи с политической и экономической нестабильностью экономика некогда могучей страны окончательно обрушилась, прекратили работать фабрики и заводы, народ растерялся. Те предприятия, которые остались на плаву, принялись выдавать зарплату работникам своей продукцией. Наиболее предприимчивые люди начали создавать кооперативы, кто-то стал челночить.

На улицах развернулась стихийная торговля, все, кто мог добыть товары народного потребления, продавал их втридорога, чтобы прокормиться и прокормить свою семью. Из-за океана в разрушенную страну полетели и поплыли так называмые ножки Буша, которые, не скрою, поддержали оголодавшее население.

На нефтяном севере в материальном отношении было легче, и хотя Лукойл приостановил выплаты заработных плат подрядчикам, к коим относился и Сергей, мы жили на мои деньги. Как раз, благодаря высшему образованию, меня перевели на должность заведующей дошкольно-школьным отделением поликлиники, в обязанности которой входил строгий надзор за работой медиков детских учреждений.

Как я относилась к подчинённым? Выбрала ту же тактику, что и в школе, то есть контактировала на пониженных тонах, заставляя прислушиваться к рекомендациям и наставлениям, что, впрочем, одно и то же. К своему удивлению узнала, что меня побаиваются, хотя ни разу не составила протокол и ни разу не накричала ни на одну сотрудницу. Мало того, никому не давала своих подопечных в обиду. Позже, когда я уйду с этого места, мои «девочки» со слезами будут уговаривать меня остаться.

Я вошла в состав городской комиссии по ГО и ЧС, которая круглогодично контролировала школы и сады, каждую осень мы обходили эти объекты и принимали их к новому учебному году; а так же в судейскую коллегию на соревнованиях по оказанию первой медицинской помощи при чрезвычайных ситуациях. Лукойл пристально следил за тем, чтобы каждый горожанин мог помочь себе и другим самостоятельно.

Хватало ли моей зарплаты четверым человекам? Честно говоря, не очень. Чтобы как-то свести концы с концами, мы ездили в тайгу, на озёра и забивали грибами, ягодами, рыбой, шишкой кладовую, холодильник и морозильную камеру. С тайги кормился весь северный люд, леса кишели им, словно муравьями, но мы утешались тем, что на Большой земле живут хуже.

Недалеко от города открылся магазин «Ланимп», в котором были в ходу талоны с одноимённым названием. Их бесплатно выдавали на работе нефтяникам, а поскольку я работала в городской больнице, которую курировал Лукойл, мне они перепадали тоже.

В том удивительном заведении продавали импортные товары, да такие, каких советские люди отродясь не видели. Тогда впервые мы попробовали настоящий швейцарский шоколад и потрясающие ликёры разных вкусов.

Чтобы поддержать жителей города, Лукойл стал спонсировать групповые поездки нездоровых в Москву для дальнейшего обследования, удалось туда слетать и мне с двумя детьми. В больницу машинами завозили бесплатное детское питание, распределяли его по участкам и раздавали малышам. Сладкие подарки на Новый Год поражали своими размерами и ассортиментом. На каникулы наши ребята летали по бесплатным путёвкам за рубеж.

Мы чувствовали надёжное плечо Лукойла и затаились в морозных объятиях родного севера.

Через год начали выдавать подрядчикам зарплаты, и жизнь вновь заиграла яркими красками, мы стали ездить в Нижневартовск в мелкооптовые магазины-склады, где продукты стоили намного дешевле, набирали их ящиками и ставили на лоджию или в кладовку. Шоколад, мороженое, напитки, ножки Буша, консервы, мясо, всё в изобилии, ждало своего часа. К тому же, в Нижневартовске был богатый открытый рынок, на нём мы покупали красивую импортную одежду, о такой на Большой земле граждане разрушенной страны могли только мечтать.

Работу свою я любила, делала её на совесть и меня ценила даже заведующая детской поликлиникой, от которой попадало другим сотрудникам. А однажды, выйдя из своего кабинета, я увидела, как, прислонившись к стене, плачет молодая женщина. Конечно же, я к ней подошла. Завела к себе и поинтересовалась, что случилось. Оказалось, это старшая медсестра нового объекта для реабилитации детей-инвалидов, и она по незнанию допустила промах в работе.

И тогда я взяла над ней шефство: помогала, защищала, успокаивала, впоследствии мы подружились. Потом выяснилось, что она — родственница нового главного врача, и сделает немало для моего продвижения по службе. То есть познакомит меня с боссом, расхвалит, а я оправдаю её похвалы.

Северные нефтяники жили как в другом государстве и только по телевизору могли видеть, что на Большой земле люди, как могут, выживают, да и письма не радовали. Например, из Минска писали, что больным вместо лекарств вводят воду для инъекций, то есть плацебо, а школьники падают в голодные обмороки.

Однажды в «Медицинской газете» в рубрике «Нарочно не придумаешь» прочитала заметку, что в стоматологии города, — какого, не помню, — вместо ваты по бартеру скупили женские тампоны и затыкали ими раны после удаления зубов.

А однажды всей семьёй, захватив Олесину подружку, мы поедем в родной мегаполис на встречу Нового Года. Помню, плацкартный вагон, на который взяли билеты, был полон, все смеялись, предчувствуя встречу с родными, а в Челябинской области поезд остановился, в дверь забарабанили. Проводница побежала в тамбур, послышались жалобные крики.

— Дайте покушать! — просили детские голоса. — Дайте хлебушка!

Они не требовали денег, они элементарно хотели есть.
Народ засуетился, сваливая в пакеты провизию, и двинулся за проводницей, я — за ними.

На перроне стояли мальчишки лет девяти-десяти и тянули к нам худые ручонки. Сунув им еду, на обратном пути я разрыдалась и заметила, что плачут все пассажиры вагона. До самой высадки больше никто не смеялся. Это было первое за период краха страны знакомство с жизнью на Большой земле.
(Глава из повести "Жизнь поднебесная")