Нахлебники

      В первых числах сентября, одинокая старушка Марфа Антонова, наняла двух знакомых мужиков, чтобы те раскололи ей машину дров. В любом селе, или же деревне, неважно где, кажется, всегда существовали, такие помощники, которые за выпивку и символическую плату, помогают землякам по хозяйству. Кому надо распилить и расколоть дрова, помочь с заготовкой сена, посадить и выкопать картошку, скинуть с крыши снег, это их законный и надежный промысел, не хочет человек сам возиться, или не позволяет здоровье, тогда пусть готовит гроши, магарыч, и смело приглашает на подмогу этих людей.
      – Слышь, Игнаха? У тебя у братца тесть-то городской, поди, еще живой? – сноровисто орудуя колуном, виртуозно разделывал неподъемные березовые чураки пятидесятилетний, давно уже нигде официально неработающий Спиридон Гуляев.
      – Живой. – не отставал его ровесник, большой любитель выпить Игнат Пыжьянов, только успевая кидать в кучу наколотые дрова. – Живооой, кхе-кхе, как Ленин. Как нас раньше в школе учили, Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. Ха-ха-ха!
      – Удивительно даже. Я думал, давно скопытился он.
      – Это еще почему?
      – Ну, а как же? Сколько ему уже годов-то у вас?
      – Упадешь щас. Ровесник ледникового периода.
      – Девяносто, что ли?
      – Нет. Восемьдесят два. Кхе-кхе-кхе.
      – Не свисти.
      – Так ты и не спрашивай ерунду, и я свистеть не буду. Конечно живой. А че с ним будет? Он еще нас переживет. Нам, боюсь, и до семидесяти со своей паскудной жизнью не дожить, а этот носится еще по городу, как лань.
      – Кха!
      – Вот тебе и кха. Живучий тип. Ага. У них со старухой в квартире котяра сиамский живет. Так вот тесть с этим блохастым прохвостом, каждое божье утро гуляет около дома по кустам. Даже ошейник специально для него смастерил с поводком, чтоб тот, куда не удрапал, и выгуливает своего оглоеда, как ротвейлера. Вот тебе и не свисти.
      – Ты посмотри. Это в его-то возрасте, как лань?
      – А че тут, такого-то? Ему же не сто пятьдесят годов.
      – Все равно не мальчик.
      – А где он мог, по-твоему, наджабриться-то? – с удивлением спросил Игнат. – Скажи, где? Он ведь у нас всю жизнь участковым в милиции проработал, а не у прокатного станка в цеху стоял.
      – И что, что в милиции? – Спиридон, хоть и сам не особо симпатизирующий органам, все же решил за Пыжьяновского родственника заступиться. – Тут еще надо поглядеть, кому в этой жизни труднее. Видишь ли, милок, у станка ты смену отгорбатил, и на опочивальню спокойно пошел, и ты точно уверен, что никто тебя не дернет назад. А в милиции, как? Там ты при исполнении круглые сутки. Я вон, как ни погляжу на наших местных дармоедов, так у них все времечко в окошках свет горит.
      – Так оно, конечно.
      – Сто процентов так. Но, я их брата, все равно не уважаю. И не потому, что они меня много раз загребали в каталажку. Просто, когда эти псы надевают портупею с погонами, они себя возвышают выше остальных.
      – Ну, а как же? Какая-никакая, а все же власть.
      – Власть, где бы, что украсть. – блеснул сердитыми глазами Спиридон и харкнул на землю. – Хотя, твой городской старик Хоттабыч, может и не такой. Я же о нем знаю, только с твоих слов.
      – Да вроде бы и вправду не плохой он был раньше. Я ведь с ним, Спирька, толком-то и не общался. Так, только разве, где на днях рождениях, да на похоронах.
      Выпив тут же рядом с рабочим местом на скамейке по стакану самогона, труженики решили покурить.
      – Нет, Игнаша, я, знаешь ли, этих опричников в последнее время стараюсь обходить стороной. – задымив беломориной, негромко прокряхтел Спиридон и потер об колено свободную, левую ладонь. – Они меня однажды, аккурат под день рожденья в кутузку запихали, как щенка. Это хорошо, что в это время дежурным Финагентыч оказался. Не помнишь его? Работал у нас, такой в районе, невысокий, усатый, с сединой.
      Пыжьянов, такого не знал, и он помотал головой.
      – Ну, он еще с моей покойной матушкой в параллельном классе учился. Человечный был майор, не то, что щас пошли калеки. Царство ему небесное. Он меня с утра и подлечил, так сказать, в честь дня рождения, поправил. А так бы я с похмелья сдох. Представляешь, в собственный праздник Богу душу отдать.
      – Нужна ему твоя пропащая душа. Держи карман шире. А как ты, кстати, к ним попал-то? И за что?
      – А я помню, что ли? Наверно Клавка, эта прошмандэ, меня опять этим фашистам недорезанным сдала. Я, где-то ближе к утру очухался, чувствую копчиком, что лежу, на каких-то досках, думал дома, на пол с дивана упал, а это оказались нары. Ха-ха-ха!
      – Ну, а как опохмелил-то он тебя?
      – Как опохмелил? Прекрасно. Ха-ха-ха! Они, хоть и милиционеры, а выпить тоже не дураки. Я из камеры-то выхожу, а у самого жаба горит, хоть огнетушителем ее туши. Финагентыч-то мое состояние увидел, и предложил мне из чайника жажду утолить. Дескать, когда они сами пить хотят, то всегда, именно из него и лакают. Я гляжу, и вправду стоит в углу на столе на жестяном подносе чайник, такой армейский, большой, и по краям его стаканы. Я наливаю, значит, себе полный граненый, и понять не могу, что это за такая желтоватая жидкость, как будто моча, сначала грешным делом, подумал квас. А это, оказывается пиво. Представляешь, полный чайник пива?
      – Да ну, тебя, заливать. – не поверил Игнат. – Хм. Пиво? Это милиции-то? Ну-ну.
      – Правду говорю. Отвечаю. У них там, через дорогу, наискосок раньше заводская столовая была, а рядом с ней на углу всегда пиво продавалось разливное. И вот они из дежурки и ходили с чайником туда. Хороша житуха? А?
      – Дааа. Губа не дура. Неплохо устроились они там.
      – Еще бы. Представляешь, сидишь такой на службе в теплом кабинетике, и попиваешь свежее пивко.
      Поработав в поте лица после первого перерыва без остановки часа полтора, и напластав за это время уже достаточно внушительную кучу поленьев, мужики решили вновь устроить себе десятиминутный перекур, и, как и в прошлый раз, для поднятия духа немножечко выпить, и что-нибудь такого съесть.
      – У тебя у самого-то, как у отца дела? – зажевав пахучий самогон хрустящим малосольным огурчиком, спросил у Гуляева Игнат. – Матери-то уже, сколько нет годов?
      – Тринадцать. – дымя папироской сразу же ответил Спиридон, будто готовясь к ответу заранее. – У меня дочери сейчас шестнадцать, когда мать-то умерла, Варюшке тогда было три годика всего. Да, точно, тринадцать уже.
      – Тринадцать?
      – Ну, да. Сам посчитай.
      – Да уж. Быстро время летит.
      – Не то слово. Моментально идет.
      – Вот именно.
      – А че у отца дела? Че ему сделается? – с какой-то явной неприязнью, или же обидой выразился Гуляев.
      – Ну, мало ли. Один ведь живет.
      – Ему и одному неплохо. Все молодится, старый хрыч. Он у меня криво не насадит. Все на своей машинке покатывается, как жених.
      – По матери-то тосковать перестал?
      Спиридон трясущимися, мускулистыми руками налил себе на самое донышко самогона, тут же выпил его, и не закусывая, прокряхтел в кулак.
      – Я ходил к нему все эти годы, впахивал, как Папа Карло. – с горечью в голосе прохрипел он. – А он все это время пил безбожно, да баб домой таскал. Привозил откуда-то их, потом увозил. То врачих с больницы, то, каких-то из района учительниц. Тьфу! Накувыркаются дома, такой шалман устраивал там. Я почти все это за ними прибирал, все затирал. Понимаешь меня?
      – Конечно, понимаю.
      – И так постоянно. А тут я решил голубей завести, построил аж две голубятни. С превеликим удовольствием начал это дело, даже хотел свою породу вывести, спаривать планировал их, туда-сюда. Он давай мне предъявлять, что они ему на крышу гадят, что крыша портится из-за этих голубей.
      – Ты это серьезно?
      – Это не я придумал, это он. Я после его постоянных придирок, взял, да все голубятни разобрал. Только после этого, он вроде присмирел, на какое-то время. Я выждал пару месяцев, и снова эти голубятни поставил. Он опять на меня давай из-за них бочку катить. И тут я не выдержал, и его на три буквы послал, и сказал, что больше ходить к нему не буду. Сколько можно издеваться надо мной? Я у него еще спросил, он что, эту крышу с собой в могилу заберет?
      – Зря он, так с тобой поступил.
      – Это еще не все. Слушай. Я, значит, сам-то ходить к нему перестал, и у меня начала его навещать Варюшка. Она тоже ему помогала во всем. Ну, а как же, родная внучка ведь. Грядки там ему полола, собирала колорадских жуков. Да мало ли в своем доме работы? Она все там делала у него. Так отец потом и ее выгнал.
      – Крыша, что ли поехала у него?
      – У этого эксплуататора, когда он еще в совхозе работал, знаешь, сколько денег было? Ууу. Ты даже не представляешь, сколько он там в свою бытность всего наворовал? У нас, когда мы мать поминали за столом, он ведь мне, чего только не сулил, и трактор Беларусь, и Газик, и прицеп.
      – Не хило.
      – А че не хило-то? Хм. Толку-то от этих обещаний. Он потом трактор тут же приезжим татарам продал, Газик вместе с прицепом, тоже куда-то замылил. И самое главное, от этих денег уже давно ничего не осталось, все прахом ушли. Зато он на каждом углу кричал, что вся техника будет принадлежать сыну. Видишь, как получается в жизни? А щас еще до кучи, и дом переписал на сестру.
      – Да уж. Жестко. Дела в датском королевстве. Некогда тебе скучать.
      – Да, Игнаха. Точно не до скуки мне. А ты спрашиваешь, как у меня отец живет. Не знаю, как, Игнат. Уже все у нотариуса переделали они насчет дома, комар носа не подточит. Тьфу!
      – Вот так вот.
      – Я сначала-то, было крепко психанул, думал ему козью морду сделать, а потом подумал хорошенько, да пошел он. Бог ему судья. Жалко только, что с сестрой меня рассорил. Я щас не общаюсь с ней.
      – Дело хозяйское.
      – У меня, Игнаха, щас есть одна мечта, одна, так сказать, задумка. Я хочу у себя возле подъезда, голубятню соорудить. Там есть одно местечко возле гаражей.
      – Хорошее дело. А почему бы и нет.
      – Еще, знаешь, че он по селу своим поганым языком метет? Что, дескать, я прихожу к нему домой, чаю во дворе попью, кругами похожу, и сваливаю. Понимаешь?
      – Возраст у него, что ли подошел? Или старость?
      – Наверно второе. – задумчиво сказал Спиридон. – У меня ведь и у тестя, примерно, такая же песня. Тоже в последнее время наглеть стал. Помогаешь ему, пеньку, помогаешь, а он вместо благодарности, нос воротит. Наверное, мы сами виноваты. Разбаловали их. Чем больше мы им помогаем, чем сильнее уважаем, и делаем добра, они в ответ начинают на шею садиться, борзеть.
      Выпив с радостью очередную дозу горячительного, и закурив уже по третьей папиросе, на душе у мужиков стало совсем хорошо.
      – Ладно. Это самое. – выпустив изо рта голубые клубы дыма, рассудительно промолвил Игнат. – Все с твоим родителем понятно. Ну, а со своей зазнобой-то, ты как хоть живешь? Не обижаешь щас ее, как раньше?
      – С какой это зазнобой? – ухмыльнулся Спиридон.
      – Как это, с какой? У тебя их много?
      – Если ты про Клавдию, то я с этой шаболдой, уже неделю не живу.
      – Чего опять не поделили-то?
      – Да ну, ее. Выгнал к чертовой матери эту ядовитую чуму. Только на этот раз уже, боюсь окончательно.
      – Серьезно, что ли? Как это ты умудрился, так с ней поступить?
      – А надо было меньше по подружкам шляться.
      – ???
      – Да-да. Ты так на меня подозрительно не гляди.
      – А че мне на тебя глядеть?
      – Вот именно. Сама виновата. Раз ты добровольно замуж вышла, то какие могут быть теперь подружки? А?
      – Ты так считаешь? Сам-то ты давно бегать по девкам перестал?
      – Нам с тобой можно, мы мужики. А что, я не прав, что ли? Ладно бы она холостая была, то еще можно слегка пошалить. А замужним уже все, шабаш, песенка спета.
      – Сколько прожили-то с ней?
      – Много. Хм. Какая теперь разница? Я че расстался-то с ней? Сказать?
      Пыжьянов не знал, что на это ответить, и лишь пожал плечами.
      – Ушла тут, понимаешь, недавно до подружки, и с концом. Я смотрю на часы, уже десять доходит, никого, потом одиннадцать, опять тихо, двенадцать, снова очко.
      – Мда. Загуляла?
      – Я не стерпел, звоню на доходе часа ночи на подружкин домашний телефон, та через минуту снимает трубку, я по голосу-то слышу, поддатая хорошо, и музыка на заднем фоне.
      – А чего за подружка-то, такая у нее? Я ее знаю?
      – Да эта, как ее? Елки-палки. Дай Бог памяти. Лариска! Нашего зубного врача, этого жулика патлатого, Соломона Марковича бывшая сноха.
      – Ааа. Понятно, кто такая. Тоже та еще шэ-шэ. Ей бы, дуре, надо было семейки-то этой богатой держаться, а она характер свой паршивый евреям захотела показать.
      – Ну, так вот, значит, я бутылку залпом опрокинул, и помчал бегом туда. Понял? Самого трясет от злости, как Джульбарса. Ну, думаю, Господи, только бы не наворотить делов. Сидеть-то больше не охота мне. Подлетаю я, значит, к их развалюхе, как по воротам зарядил с ноги. Думал щас вся улица проснется.
      – Да ты буян.
      – Смотрю на окна, в избе шевеление пошло, у Лариски ребятишки закричали. У нее же двойня осталась на память от этого носатого жида. Я в дом-то, когда к ним ворвался, гляжу пьяными шарами, а моя мадам, уже чуть теплая за столом кимарит. Это в два часа ночи. Понял? Хм. Шалава, твою мать!
      – Да уж. Поздновато.
      – Вот-вот. Не то слово. Сопливым спать уже давно пора, а эти шмары квасят. Тьфу!
      – И что ты сделал с ней? Никак побил?
      – Нет. На этот раз не стал. Даже пальчиком не прикоснулся к ней. Не хочу об это мурло одноклеточное свои руки пачкать. Я ей так все высказал на словах. Потом, правда, посуду со стола вместе с клеенкой на пол сгреб, и с тестем решил побазарить. Захотел выслушать его точку зрения по поводу нашего с ней супружества, так сказать.
      – Это в два-то часа ночи?
      – Да нет, конечно. Я же не, какой-нибудь там варвар, чтобы стариков по ночам тренировать. Дождался утра. Захожу к ним, значит, в избу, этот тесть-стручок сидит в тельняшке, и чай из граненого стакана с липовым медом пьет. Только он меня на пороге увидел, сначала было дернулся, но потом понял, что ему со мной не справится, и глаза тут же опустил.
      – Правильно сделал. Зачем нарываться зря?
      – Само собой. Видишь, какая у меня баклань? – и Спиридон поднял вверх свой здоровенный кулак. – Я бы там от этого стручка, мокрого места не оставил. Понимаешь ли, Пыжьян, когда меня, кто по-настоящему заводит, меня, как товарный поезд, уже трудно остановить.
      – А кто спорит? Хех!
      – Ну, так вот, значит, я и спрашиваю у этого дрозда, как бы он себя повел, окажись на моем месте, если бы его старая кляча, тоже упала на стакан?
      – А он, что?
      – А что он? Хм. Старый дуралей. Сначала этот дундук сидел молча кумекал, зато потом, как Лазарем запел. Он мне прямым текстом выпалил, дескать, нагуляется, вернется. Представляешь, какой этот стручок, козел?
      – Да уж. Хотя, а что он тебе должен был сказать? Ты для него чужой человек, а для нее он отец. Он всегда будет на ее стороне. Тем более ты сам не святоша.
      – Э-хе-хе. Чего же мы, Игнаха, оскотинились-то все? Теща, главное штука, сидит на кровати, как принцесса Диана, на меня не смотрит, и как немая молчит. Ну, я ее смехом в седую, растрепанную голову поцеловал, да домой пешком потопал. Хм. Суки позорные. Глаза бы мои на этих тестенечков не глядели. Тьфу! Вырастили дочь.
      – Ладно тебе. Не бухти. Сам невесту выбирал. Тебе ведь насильно, никто не вешал хомут на шею.
      – Как тут не бухтеть-то? – негодовал Спиридон. – Домой, значит, прихожу от тестя, а моя куколка сидит на кухне в одном халате, как ни в чем не бывало, нога на ногу, и сгущенку прямо из железной банки ложкой жрет. Я сначала-то думал эту крысу отоварить, как следует для профилактики, потом посадил ее кошку в переноску, забрал у этой курвы ключи от своей квартиры, да дал им вместе с зверушкой пинка под зад. Вот, считай ее уже неделю и не видел.
      – Ну, и дела.
      – А ты щас спрашиваешь, как зазноба у меня? Как-то, вот так. Не очень.
      Пыжьян с удивлением посмотрел на напарника и покачал головой.
      – И вот щас меня мучает один вопрос, Игнаха.
      – Это какой же? Как ее назад вернуть?
      – Да вот еще? Хм. Я перед ней на согнутых ногах плясать не собираюсь. Нет, Пыжьян, не угадал.
      – Так скажи.
      – Мимо. Я бигуди у себя на груди, из-за какой-то бабы не буду крутить. Умерла, так умерла. И хрен с ней. И осиновый черенок ей в могилку. Меня щас, Пыжьян, гложет совсем другое, как мне дальше устраивать свою судьбу?
      – Это рази беда? Я то думал. – отмахнулся от напарника Игнат. – Беда, это когда ты под себя ходишь. Вот это беда. А у тебя руки-ноги на месте? На месте. Голова на плечах? На плечах. Тогда устроишь ты свою судьбу, как миленький, не волнуйся. Как там говорят? Если ты проворонил свой трамвай, не переживай, придет следующий.
      – Да я особо и не переживаю. Просто в жизни в последнее время все трещит по швам. И с отцом отношения испорчены из-за этого наследства, и с Клавдией полный швах. Тут еще до кучи, разная ересь в последнее время стала часто сниться мне.
      – А это-то из-за чего?
      – Да кто ж его знает. Все на нервах. То кладбище приснится, то будто бы я по воде хожу босым, как Христос.
      Во время очередного перекура, буквально в нескольких метрах на другой стороне улицы, в огороде соседской избы мужики заметили толстую, розоволицую тетку в ярком махровом халате и с перемотанной банным полотенцем головой. Она их тоже сразу же увидела, и немало засмущавшись посторонних любопытных взглядов, живо прибавила шаг.
      – Елки-палки! А ведь сегодня у нас, оказывается, суббота, банный день. – перепутав с этой бесконечной пьянкой все дни недели, Пыжьянов уставился, куда-то далеко-далеко поверх забора, того самого огорода, за которым в ожидании скорого вечера синел таинственной громадой на пригорке еловый лес.
      – И что от того, что суббота? – слюнявя в зубах измусоленную папиросу, вяло пробубнил Спиридон. – Меня все равно отец к себе в баню не пускает.
      – Воды жалко, или дрова бережет?
      – А ты у него пойди, спроси. За что он меня обложил, как волка?
      Игнаха, не отводя взгляда с ельника, пожал плечами.
      – Помню, раньше, как на дворе суббота, так сразу все в поселке начинали бани топить. Помнишь, Спирька, какой от этих бань стоял дымаган? Не помнишь? А зря.
      – Да ну, тебя. Было бы, че вспоминать.
      – А я вот помню, хе-хе, представь себе. Голубой дымок стоит везде, аж до горизонта, а запах, запах-то, какой. Мммм. Зимой ведь даже специально по этому случаю прорубь мужики долбили. Это щас почти у всех артезианские скважины пробурены, а тогда... Народ, помню, с санками с раннего утра начинал ехать на пруд за водой. Кто с коромыслом топал, кто молочные бидоны вез. Ох, и славные же были те времена. До самой смерти буду их помнить.
      На часах было уже восемь часов вечера, и на улице в эту осеннюю пору, всегда начинало быстро темнеть.
      – Щас, Игнаха, куда ни глянь, и вправду одни жулики кругом. – вновь вспомнил Спиридон про отца. – Вот и мой, точно, такая же молотилка, аферист.
      – Старый он у тебя уже, аферистом-то быть.
      – И что, что старый. Если старый, то святой? Зря мы, так думаем, что вместе со старостью, приходит мудрость. Идиот, с возрастом не становится мудрецом, а становится старым идиотом.
      – Интересно ты рассуждаешь, Спиридон. Прямо заковыристо.
      – Знаешь, Игнашка, что самое страшное? – поставив колун на землю, рассудительно сказал Спирька.
      – Ну. Говори. – уже с трудом пытался колоть дрова, умаявшийся в хлам Пыжьян.
      – Что ну?
      – И что по твоему самое страшное?
      – Предательство. Понимаешь? А тем более, когда тебя родной отец предал. Знаешь, как мне обидно и больно? У тебя, когда-нибудь зуб болел?
      – Спрашиваешь. Хм. Конечно, болел. Только причем здесь зуб-то? Я тебя не пойму.
      – Так вот это мелочь, по сравнению с тем, как у меня сейчас болит душа. Я же мухи не обидел отродясь, а уж тем более людей. Нет ведь ни одного человека на свете, которому бы я не мог смотреть в глаза. А родной папаша вытер об меня ноги, как об половую тряпку. Ээх! Как он об меня свои подошвы вытер, сукин кот.
      Разделав, наконец, с горем пополам на доходе одиннадцати часов всю машину, кольщики в доме плотно поужинали, и получив от хозяйки заработанные деньги и по бутылке самогона, собрались идти домой.
      – А ведь у меня дядька по материной линии, тоже, знаешь, тряпишник какой? – выйдя за ворота, недовольно процедил Игнат. – Вредина редкостная. А скупой, какой. Зимой снега, бывало, не выпросишь сроду. А сам, каждые пять лет машины меняет. Зато, как попросишь у него взаймы, так никогда денег нет. Последний раз, кое-как выклянчил у него на поллитру, так он мне опосля проходу вместе с бабой не давал, бегали за мной, следили. Можно подумать, я рисую их.
      – А что, у тебя нет печатного станка? Ха-ха-ха!
      – Представь себе.
      – Да уж. Выходит, он у тебя тоже, как и мой отец, такой же жадный. – несмотря на выпитое за день, уверенно держался на ногах Гуляев.
      – Я эту хапугу Геббельсом зову.
      – Это почему же? Ха-ха-ха!
      – А черт его знает, почему. Геббельс, и все.
      – А че не Борман?
      – Раньше, кто ему, бывало, досаждал, ну, там, по работе, или по соседству, эта гнида, ментуру с прокурором анонимками закидывала, и самое интересное, он свои пасквили подписывал псевдонимом - Перо.
      – Эх. – с досадой вздохнул Спиридон. – Жалко, что я карась болотный. Если бы я был, хотя бы самым маленьким начальником, я бы подобных Бармалеев, заставил Родину любить.
      – А толку от этого? На вахту надо было ехать, еще этак лет двадцать тому назад, может быть и не побирались бы мы с тобой сейчас. – с содроганием в голосе помолвил Игнат и с грустью посмотрел на Гуляева. – Эх. Опять, кто же знал-то, что наш завод в девяностых сравняют с фундаментом к чертям собачьим, и разгонят всех на вольные хлеба. Жалко, что никто о народе не думает у нас.
      – Знал бы, где упасть, соломки бы подстелил.
      – А впрочем, сами виноваты. Раньше надо было думать о будущем. Щас уже поздно. Этот вон, хохол, не зря на север мотанул после армии. – уже с какой-то завистью продолжал Пыжьянов. – Вроде и жили с ним в соседних подъездах, только он теперь ведущий инженер в Норильске - Богдан Платоныч, а ты, как был сорок лет назад - Спирька Гуляш, так Гуляшом и остался. Тьфу!
      – Че ты плюешься-то? Я гляжу, за больное зацепило тебя?
      – А че бы и не поплеваться? – сплюнул со злости на холодную землю Игнат. – Тоже мне, нашелся спонсор. Приехал тут недавно, видите ли с новой кралей, доминошникам у нас во дворе колотушек молдавского вина набрал, жратвы. Таскал свою курносую по друзьям, да родственникам, словно попугая, а сам светится, как фольга на солнце, дескать, глядите, а ведь жизнь-то удалась.
      – Да брось ты. – махнул рукой Спиридон. – Сдался он тебе, этот заморыш.
      – А че брось? Че брось-то? Я что, не прав, что ли? Обидно, Спиречка ты мой родной, что росли мы с ним в одном дворе, вместе ворон леской на мусорке ловили, только он, почему-то сумел выбиться в люди, а со мной судьба, как кошка с мышкой обошлась.
      – Это, как же? – спросил Спирька.
      – А так. Поиграла-поиграла, да выплюнула. И я ни че не накопил.
      Пыжьянов застегнул своими мозолистыми, заскорузлыми пальцами на все пуговицы изношенную до дыр рабочую телогрейку, и взглянув своими пьяными глазами на напарника, весело запел.

      Прошлась по коже иголка, иголочка,
      Как по душе потопталась судьба,
      С тех пор осталась наколка, наколочка,
      И я забыл бы, да только нельзя...

      – Вот тебе весело опять? – поглядывая на кривляющегося приятеля, промолвил Спиридон. – А чему ты веселишься? Сам-то ведь тоже, живешь не ахти, как.
      – А чего теперь, унывать?
      – А вот я, так не могу.
      – Не можешь? И зря. Тратишь свои нервы. Запомни, Спирька, нервные клетки не восстанавливаются.
      – Да и хрен с ними, с этими клетками. Просто тяжело смотреть на это гадство. Без этих сытых морд тошно, а тут еще они. Жизнь у нас с тобой, какая-то пресная, Игнаха. А знаешь, как хочется искр?
      – Не жизнь у тебя пресная, дурень.
      – ???
      – Я ведь знаю, чего ты щас набычился-то. Северянин тебе покоя не дает? Ну, и привез этот хохол очередную даму. И что? Наверно ведь тоже не от хорошей жизни, он как перчатки меняет их?
      – Не знаю, Пыжьян. Честное слово, не знаю. Но судя по твоим рассказам, его такая котовасия устраивает вполне.
      – Ох, и наивный же ты Спиридон. Как три рубля. Так он тебе правду и сказал. И потом, а зачем нам тащится в такую даль, на какую-то там вахту, когда можно и здесь деньжонок неплохо зашибить?
      – Как это? – не понял Гуляев. – Ходить по дворам, побираться, колоть людям дрова? Так ты этими дешевыми шабашками, только на водку с едой, и зашибешь, не больше. Или ты знаешь другой способ, как эти деньжата зашибить?
      – Знаю. Во всяком случае, представление имею.
      – И как же?
      – Молча. Как.
      – Хм. Молча? Если бы было, все так просто, то мы бы щас с тобой не побирались по дворам. – с отчаянием махнул рукой Спиридон. – Тут не получится с кондачка. Здесь все уже давно попилено между своими. Кто нас с тобой, где ждет?
      – А че это попилено-то? Ха! А мы, что, заразные, что ли с тобой? Или ты скажешь, что у Славки Пугачева, тоже есть лохматая рука?
      – А че, ты скажешь, нет? – с завистью ухмыльнулся Спиридон. – Интересно. А кто же ему тогда подряды по ремонту кровли на дворце культуры дал?
      – Да кончай ты. Ну, и выбил он через шурина халтуру, и что? Ты думаешь, там вкалывать не надо? Вскарабкался, такой красивый на крышу, до пяти часов там с пивом просидел, и денюжки сами в карман потекут? Хрен-то там. Там тоже, знаешь ли, надо в поте лица пахать. Он все лето, между прочим, под открытым солнцем чертоломил, как пчела.
      – Зато потом в Анапу всем семейством на самолете укатил на месяц.
      – Ну, извините. Тут уж, кто, что заслужил. Надо было нам тоже, куда-нибудь залазить, а не дрова старикам колоть. А на Славку ты бочку не кати. Он честно отработал. Как говорится, терпение и труд, все перетрут.
      – Не знаю, как ты, а я не люблю, таких хитромудрых людей. Да че о нем говорить? Тьфу! – харкнул на землю Спиридон. – У него и у Ритки, не жизнь, а сплошная ваниль, сахарная пудра. Ходит она сроду, как цыганка, своими золотыми фиксами блестит.
      Время подходило к полуночи, добрая половина села вовсю готовилась ко сну, а вторая его часть уже давно дрыхла. Медленной походкой, доковыляв до сельсовета, мужики остановились.
      – Ты вот, Спирька, давича обиделся на хохла, что он с новой женой приехал, да еще и при деньгах. Так? Ответь мне, так?
      Спиридон насупился и промолчал.
      – Значит у него получилось ее создать. – рассудил вслух Пыжьянов. – Значит, он справился с нею.
      – Что создать?
      – Как что? Жизнь! Вот, что. Помнишь, Васю Овсянникова? Ну, он еще учился на год младше нас. Ну, он сроду в очках, и такой старомодной клетчатой кепке ходил, мы все еще над ним смеялись. Не вспомнил?
      – Ааа. Конечно, помню. Он же щас тоже, где-то в райцентре у нас, кажется в инженерах?
      – Вот-вот. Только не в инженерах. Ростом для инженера не вышел. Он щас там у них на металлургическом заводе, замначальника тарного цеха уже большие года.
      – Как это? Вроде с таким багажом знаний, и всего-то замначальника цеха он?
      – В том-то все и дело. Видишь, он и школу с золотой медалью кончил, и потом еще и институт с красным дипломом, а все равно, как бы он не тужился, выше своей ступеньки не залез.
      – Интересно.
      – Ресурса не хватило, дальше прыгнуть. И живет-то он не больно сытно, ни машины, ни мотоцикла не имеет, и деньги занимает сроду у всех. Ладно хоть квартиру от завода получил.
      – Вот почему, так происходит? – как бы сам у себя спросил Спиридон. – Вроде ведь не глупый мужик.
      – Что почему?
      – Почему не справедливо все? Почему те, кто, как например, все тот же хохол, учился с двойки на тройку, но стал большим человеком, а отличник Вася Овсянников, от зарплаты до зарплаты, кое-как живет?
      – Ты же сам, только что сказал, что справедливость нашу планету стороной обошла.
      – Э-хе-хе. То-то и обидно, Игнаха, что обошла. Кто-то вон одну картошку жрет на завтрак, на обед и ужин, концы с концами все свести, никак не может, а кто-то яхты покупает за огромные миллионы рублей. Вот и пойди, разбери, где она правда у нас схоронилась.
      – Какую тебе еще надо правду? Ты мыльных пузырей объелся, что ль?
      – А никакую. Тут хоть с биноклем не расставайся, ее все равно не найти.
      – Ну, и все тогда. – нервно матюгнулся Игнат.
      – Может хоть на том свете, я, наконец, справедливость увижу. Тут, среди членистоногих, ее искать бесполезно. Только и остается рассчитывать на доброго дядю на небесах.
      Спиридон, вот уже в который раз за день вспомнил отца, и у него опять на душе заскребли кошки. Почему тот с ним, так нехорошо поступил, за что оставил родного, а главное единственного сына без всего. Не давала ему покоя эта, ставшая уже давно навязчивой мысль.
      – Если он, так, тогда и я, так! – вдруг Гуляев резко встрепенулся. – Не прощу. Хватит Исусиком быть.
      – Чего это с тобой? – испугался за него Игнат. – Кого не простишь-то?
      – Этого гада, кого. Отца.
      – Да ну, тебя. Я то думал. А ты все о своем. – сразу же расслабился Пыжьянов. – Плюнь на него и растери. Он еще найдет свою канаву.
      – Неет, Игнаха. Я уже эту Иуду не прощу. Будет он меня еще обижать. Я щас этого вальдшнепа вытащу за ноздри, будет знать.
      – Спирька!
      – Чего Спирька? Я сколько в этом доме на него ворочал? Только межпозвонковую грыжу заработал зря.
      И Спиридон, не попрощавшись с товарищем, резко развернулся и быстрым шагом пошел к отцу, чтобы уже окончательно расставить все точки.
      – Да куда ты идешь-то? – успел лишь только крикнуть ему вслед Игнат. – Я кому сказал, охолони?
      – Этот кашевар меня еще попомнит. – пробубнил себе под нос Спирька, и едва ли не вприпрыжку побежал по неосвещенной, ухабистой улице в сторону родительского дома. – Кому, как не мне, родному сыну, правосудие над ним вершить? Я щас этому частному собственнику, этому гусю устрою дележ наследства. Зажарю эту кулачину вместе с его проклятой хибарой, как у нас раньше в кафетерии жарили курицу гриль.
      Подойдя к заветному адресу, у Спиридона от обиды и злобы, внутри все тряслось, как желе. Увидев в одном, крайнем от ворот окне непогашенную лампочку, Спирька с силой постучал кулаком в угол, и что-то крикнул.
      – Чего тебе тут надо? – уже давно привыкнув, к таким бесцеремонным выходкам, прокричал заспанным голосом отец, в только что открытое нараспашку окошко.
      –  Спишь, что ли? А че же свет тогда не погасил?
      – Пора бы уже и запомнить, что я рано спать ложусь.
      – Выспишься завтра днем, ничего с тобой не случится. – не менее суровым тоном выразился Спиридон в ответ. – Все равно на пенсии дома без дела сидишь.
      – Ты мне тут не указывай, давай, что мне делать, я сам, как-нибудь решу. Я и без сопливых, самолично знаю, когда мне спать, а когда мне бодрствовать. Понял меня, щегол?
      – Ой-ей-ей. Вы только поглядите на него, какой сурьезный стал. Ну, надо же, ну, надо, оперился. Ладно, шутки шутками, выходи, давай, поговорим.
      – Чего ты сказал?
      – Я говорю, сюда иди. Потолкуем.
      – О чем это еще? Ха-ха-ха! Господи. Ну, насмешил. На какую тему нам с тобой толковать?
      – Как это, на какую? Наша тема хорошо известна всем. Хватит дурачком прикидываться.
      – Это ты из нас двоих прикидываешься дураком.
      – С чего это вдруг?
      – А с того. Все уже обмусолено между нами на десять раз. Не о чем нам больше с тобой сынок калякать.
      – Че, вообще не о чем, что ли? Давай тогда вмажем?
      Между родственников произошла нелепая заминка.
      – Я вот все понять тебя хочу, отец. – сбавив обороты, уже более спокойно продолжал Спирька. – Как ты мог со мной, так поступить не по-людски?
      – Знаешь, что? Иди-ка ты лучше спать. Ночь уже, бушлатить-то. Ступай домой.
      – Ты мне зубы-то не заговаривай. Хм. Домой. Ты сначала ответь на мой вопрос.
      – На какой еще вопрос?
      – Или ты боишься, что я тебя на чистую воду выведу, правду сковырну?
      – Да на какой вопрос-то? – совсем оклемавшись ото сна, повысил голос отец. – Я же тебе, кажется, все уже давно сказал. Мне добавить больше нечего. Но, раз у тебя с памятью туговато, раз у тебя в одном месте свербит, то я тебе напоминаю последний, слышишь, крайний китайский раз.
      – А ну-ка, ну-ка. Жги.
      – У тебя в наличии имеется собственная трехкомнатная квартира. Так?
      Спиридон промолчал.
      – Ответь мне. Так ведь? – настаивал родитель.
      – Ну, допустим, так. И что из того? Правда, в старом доме, ну, да хрен с ней. Да, есть у меня квартира. Есть!
      – Значит, крыша над головой у тебя имеется? Имеется. Чего ты молчишь-то, как налим?
      – Ну, имеется. – огрызнулся Спирька.
      – Вот поэтому, сынок, я и решил отписать свой дом, по справедливости, между прочим, твоей младшей сестре. Ибо она всю жизнь мыкается, в отличие от некоторых, по съемным конурам.
      – Погоди-погоди. Куда это ты погнал лошадей? – стал заикаться от волнения Спиридон, начисто забыв про свой недавний гонор. – А моя квартира-то здесь причем? Хм. Я, если ты запамятовал, чтобы получить эту фатеру, пятнадцать лет в заводе отбатрачил, и семь лет на этот клоповник, в очереди отстоял. И вы к этому событию, ни ты, ни мать-покойница, ни моя сеструха, не имеете, никакого отношения. Хм. Квартирой он моей еще будет свой срам прикрывать.
      – Чего?
      – Артист. Ну, с наследством мне, как бы все понятно. Тут ты, конечно, с нотариусом все обстряпал, не подкопаешься, ну, а голуби-то мои, чем помешали тебе? Невинные птахи. Хм. Можно подумать, я у тебя в огороде плантацию конопли посадил.
      В очередной раз в воздухе повисла нехорошая, гнетущая тишина.
      – Че ты в окошке-то прыгаешь, как обезьянка в клетке? – увидев через распахнутые створки самодовольное, ехидное лицо родителя, не сдержался Спиридон.
      – Выходи сюда, если такой смелый.
      – Кха! Сам ты горилла облезлая!
      – Я тебя в последний раз предупреждаю. Выходи на разговор.
      – Я в сотый раз тебе объясняю, о чем мне с тобой, с голытьбой, толковать?
      – Как это, о чем?
      – Ну, о чем?
      – Совсем не о чем, что ли? И сам ты голодранец!
      – Что?
      – То! Понял меня?
      – Понял-понял. Как же не понять. – стараясь сохранять спокойствие, обидчивым голосом в ответ пробубнил старик. – Я вот щас наверно лучше милицию вызову, с ними будешь говорить.
      – Чего-чего? Кого?
      – Того. Испугался? С ними устраивай толковище. Они тебе доступней растолкуют в КПЗ.
      – Я смотрю, у тебя яйцеголового, вообще нарушена дружба с головой?
      – Я тебе щас, такую покажу дружбу, сволота. Ты, сукин сын, за оскорбления ответишь. Тоже мне. Залил шары, и приперся, герой. Или ты бетона объелся, смелым-то, таким стал? Трезвым-то, чего не приходишь, шнурок?
      – А чего ты меня своими вертухаями стращаешь? Хм. Больно испугался я.
      – Вот и поглядим, испугался, или нет.
      – Ох и идиот же ты, папаша. – пританцовывал у ворот и ругался матом на все и всех Спиридон. – До седого пуха на башке дожил, а ума, так и не нажил.
      – Поглядим, кто еще из нас идиот. Не переживай, сына. Посмотрим.
      – Да плевать мне на твою милицию. Понял? Как и на твою прокуратуру. Собственно, как и на тебя. Хех! Ментами он меня будет еще стращать. У Пыжьяна родственник всю жизнь проработал в органах, отмажет, если что.
      – Ступай домой, Спиридон. Не доводи, Ради Бога, меня до греха. Я тебя по-хорошему прошу. Иди спать уже, хватит. Завтра ведь стыдно будет, от того, что ты тут мне нагородил.
      – Ты своим языком поганым, хоть Бога сюда не приплетай, ворюга. Бога он вспомнил. Хм. Даже в церкви-то, поди, ни разу не бывал.
      – Кто это ворюга? – чуть не вывалился в окно отец.
      – Ну, точно не я. Или ты скажешь, что на свои кровные отгрохал этот дом-то? Слушайте все, люди! – закричал, что было сил Спиридон. – Мой отец, бывший главный агроном совхоза Дружба, Сидор Фомич Гуляев, вор.
      – Заткнись, гад!
      – Это я-то гад? А напомнить тебе, ворина, сколько ты совхозной картошки с пшеницей налево продал? Сколько лет ты там работал, столь годов и воровал. Напомнить, тебе? Не отмолишь ведь, дубина. Или ты будешь отпираться опять?
      – Скройся с глаз моих, ради Христа.
      Спиридон, никак не реагируя на слова отца, чинно промаршировал к воротам, развернулся к ним спиной и стал с силой долбить их каменной подошвой кирзового сапога и материться.
      – Ты че там оборону занял, гнида? А? – рычал он, как подстреленный зверь. – Испугался?
      От всего этого шухера, в соседских дворах залились лаем собаки, и у кого-то даже громко и протяжно спросонья промычал в стайке бык.
      – Выходи сюда, я кому говорю?! Я тебя жду. – орал на всю улицу Спирька, и с жестокой ненавистью колотил по окрашенным светлой олифой доскам. – Или ты уже от страха панталоны меняешь, родитель? Ха-ха-ха!
      Старик в это время уже во всю названивал в милицию и не обращал внимания, что там происходило в этот момент возле ворот.
      – Я тебе, че, приемный? – горланил во всю глотку Спиридон. – Из интерната меня взяли? Да? Что ты со мной, так поступил?
      – Спирька! Угомонись. – едва не плача от бессилия, кричал, откуда-то издалека отец. – Я тебя прошу по-человечьи. Ночь на дворе.
      – И без тебя знаю, что Спирька! Че ты там крякаешь? Змеюка ты подколодная, старый ты пердун!
      – Ну, Гуляш! – не вытерпел отец. – Ну, ты еще кровавыми слезами у меня поплачешь.
      – А ну, выходи на разговор, падлюка, или я тебя щас, сволочь, подожгу.
      Дозвонившись, наконец, с пятой попытки до местного поселкового отделения, отец снова вернулся в горницу, где быстро закрыл на оба шпингалета окошко, незаметно задернул его тюлевой шторкой, и сев немного поодаль от окна на стул, стал ждать наряд.
      – Выходи, я сказал. – прождав около минуты, и так и не увидев отца, вновь всполошился Спирька. – Где ты там затихарился?
      В доме была тишина.
      – Ааа! Наверно обещание свое выполняешь. Опять, как в прошлый раз, вызываешь под мою душу ментов? Угадал я? Угадал?
      Несмотря на крики и угрозы, никаких намеков на возобновление общения, со стороны Гуляева старшего, так и не последовало.
      – Ах, ты, падлюка-падлюка. На родного сына хочешь натравить мусоров...
      И только Спиридон с корнем вырвал из загородки штакетину, и собрался было запустить ее в окошко, как у него за спиной послышался резкий скрип тормозов.