Ноябрь. Ренесанс

               

                3.

Исполненная хищной красоты ноябрьская осень весело отливала свинцово-синей прозрачностью чистого неба.
С инфернальной настойчивостью солнце делилось последним теплом и по утрам пар поднимался над жестяными кровлями, свиваясь в тонкие струйки.
С легкомысленной ветреностью шалил безобразник ветер. Он то бросал острые лезвия ледяных струй в лица прохожих, рискнувших прогуляться по улице, то запускал длинные шелковисто-холодные щупальца под одежду или нещадно бичевал бездомных псов, сгоняя их с нагретого места, или сдувал нахохлившихся воробьёв с веток, застывших в ожидании чего-то морозно-зимне-предсказуемого.
С ненавязчивой затейливостью осень меняла природные декорации: с небрежной щедростью избавлялась от летних и драпировала в изысканно-осенние на свой вкус.
Что-то ностальгически-тёплое напоминало позднее увядание.
Была ли то спонтанная вспышка и из памяти одно за другим поспешали-заскользили кадры из ушедшей бесповоротно молодости или ещё, более оправданное, выработанное за прожитые годы чувство циничного сожаления об упущенных возможностях и выгодах. Да и ладно, прошлое не вернуть. Умудриться бы будущее не проворонить.
Этими мыслями нагруженный по самую маковку, шёл Иван Семёныч по полупустым улицам города, как это было ровно год назад.
Суета и спешка, обычные в молодости, сменились возрастной умеренностью и рассудительностью.
Город пуст. Будни. До законного обеда далеко. Служащие и работники бутиков длинными цепочками очередей не атакуют заведения общепита, рассчитывая исключительно на толщину своего кошелька.
Посему, шлось Ивану Семёнычу легко, беззаботно, оставалось лишь смотреть по сторонам и с некоторой обиженностью осознавать: он не узнаёт категорически привычные места. Время летело вперёд с нарастающей скоростью и в этой гонке наперегонки менялась и жизнь вместе со всеми составляющими. То же происходило с городом: менялось лицо, ландшафт, местность преображалась, взамен старых ветхих построек величественно возносились к небу длинные стеллы стеклянных многоэтажек, лишённых архитектурной красоты, украшений, законченности зданий, всего того, что присуще старинным зданиям, современные коробки не блистали этим, а лишь уныло смотрелись, острыми гранями раня взоры жителей.
Подобно кораблю, плывущему без цели и не знающему места, где пришвартоваться, Иван Семёныч бесцельно шёл, куда глаза глядят, останавливался передохнуть минут пять на лавочке, полистать без той же определённости купленную утреннюю газету, лениво скользя по заголовкам и не вникая в глубокий смысл статей, очерков, заметок, концентрируя внимание на фотографиях с отцами города и прочией чиновничьей братией, коими густо пестрели страницы.
Шатания без цели в итоге приводят к какому-нибудь результату. В нашем случае, Иван Семёныч к своему удивлению остановился возле высоких ажурных кованых ворот городского парка, гордости горожан. Ещё более он удивился, отметив для себя, некоторые аттракционы работали и посетителей для них было достаточно. Работало колесо обозрения, так приятно иногда щекотавшее нервы.
Внучка называла его на свой, жаргонный лад – колесо оборзения. Всё потому, что шаловливыми детишки остаются, достигнув двадцатилетия и куда солидных лет, поэтому некоторые, с внучкиных же слов, шалили: бросали сверху конфетные обёртки и пакостили понемногу. Всё потому, что эти развлечения не несли за собой конкретного наказания, по принципу: не пойман – не вор. Внучка уверяла, что кроме бумажных самолётиков ничего не бросала и не краснела лицом, хотя Иван Семёныч чувствовал, что она безбожно врёт.
    Парк содержался в идеальной чистоте. Благодаря сохранившимся скульптурам из далёких послевоенных годов, несущих в себе флёр того времени, в парке частенько снимали эпизоды исторических сериалов.
    Другими словами, городской парк являлся место чуть ли не ритуальным в некотором смысле, где иногда накатывала грусть и где хотелось эту грусть исцелить в глубине зелёных, тенистых аллей и на скрытых от чужих глаз маленьких уютных полянках и лужайках.
    Иван Семёныч наметанным глазом определил прогуливающих занятия учеников, они мелкими группками шатались и громко обсуждали что-то своё. Также от его внимания не ускользнули молоденькие мамаши с колясками. Рассевшись на скамейках они, покачивая коляски, шушукались между собой.
    Как и летом, в большинстве киосков продавались любимые десерты, горячие и холодные напитки. В воздухе стоял устойчивый аромат жарящегося шашлыка.
    Иван Семёныч купил стаканчик кофе и стоял, выбирая укромное местечко присесть, чтобы никто не докучал. Скамейки, как назло, были заняты. Идти далеко от входа желания не было и внезапно он зацепился взглядом за мужскую ссутуленную фигуру, одиноко сидевшую в отдалении, с поникшей головой. И чуть было не закричал, узнав старого школьного друга, однако некоторая несообразность в фигуре заставила не делать этого.
    Нико его не заметил. Обратил внимание после приветствия, которое довольно громко произнёс Иван Семёныч.
    Нико поднял грустное лицо и Иван Семёныч ужаснулся переменам в облике друга.
    - А… Вано… Привет… - без интонаций, без прежне импульсивности проговорил вяло Нико.
    - Можно сяду?
    Нико кивнул и указал подрагивающей кистью руки на свободное место.
    - Садись, кацо… Конечно… Места всем хватит… - и указал рукой куда-то в сторону и вперёд и такая в его голосе слышалась непритворная грусть, гнетущее уныние, что Ивану Семёнычу передалось его настроение.
    - Что с тобой, Нико? – участливо спросил Иван Семёныч.
    Ответ последовал с замедлением.
    - А что со мной, Вано…
    - Ну, как… - не нашёлся Иван Семёныч.
    - Вот и я, ну как… Точнее, Вано, совсем никак…
    Иван Семёныч повертел полный стаканчик и отхлебнул.
    Установилось молчание, его можно было назвать неловкое или ещё как-нибудь.
    - Ты, Вано, пей… Пей кофе, - сказал Нико отрешённо. – Остынет. Холодный кофе также отвратителен, как горячее вино…
    - Почти ничего не осталось.
    Нико горько вздохнул. Тяжко.
    - Также и у меня, Вано… Почти ничего не осталось…
    Нико передёрнул плечами и мелко затряс головой.
    - Шутишь что ли… 
    - Нет, Вано, не шучу… Осиротел я… Ушла от меня Ниночка, моя любимая Нино… - сказал Нико и заплакал.
    Что говорить в таких случаях, Иван Семёныч не знал. Нужные слова только у героев в книгах находятся сразу.
    - Спасибо, Вано, что не говоришь слов сочувствия…
    - Да я…
    - Молчи, лучше молчи… Видишь, даже нет сил говорить и шутить, а нам грузинам это несвойственно…
    Скрывшиеся в голых кустах позади мужчин весело зачирикали птички.
    - Слышишь, Вано, птички поют… Солнце светит… Ветер дует… - Нико поднял лицо, по нему текли слёзы, он их не вытирал, голос подрагивал. – А Нино нет… Всё осталось, всё продолжает быть, только нет Нино… Ответь, Вано, в этом есть справедливость?
    Говорить на эту щепетильную тему с человеком, которого постигло горе, нелегко и Иван Семёныч промолчал. Честно говоря, у него не хватило бы духу вообще что-либо советовать.
    - Ушла, понимаешь, Вано, ушла… Днём почувствовала укол здесь, - Нико указал на сердце, - просит, дай таблетку. Выпила, не полегчало. Потом посерела и говорит, задыхаюсь… - Нико ожесточённо со свистом втянул носом воздух. – Вызвал «скорую». Быстро приехали, молодцы. Оперативно замеряли давление, аппаратом таким маленьким проверили сердце. Послушали. Врач отводит в сторону, так и так, подозрение на пневмонию. Увозят. Вечером Нино звонит, успокаивает, мол, Нико, не переживай, всё хорошо. Нормализовалось. Слушаю её, а голос у неё, бедненькой, дрожит. Говорит так, чтобы меня беречь. Зачем меня беречь, Вано, когда без неё ничего не нужно! – закричал Нико, - ничего этого. Мир стал однообразным, серым… под утро просыпаюсь в липком поту… Снилось всякое… мутное… Помню, стоит возле кровати Нино, улыбается, говорит что-то, я не понимаю… Прошу повторить… Она вдруг поднимает руку и машет ладонью… Вот так… - Нико покачал ладонью, - понял, прощается моя Нино со мной… И я ей хочу ответить, а не … не могу… Тело будто судорогой сковало… Просыпаюсь сидя на кровати… Звонок… Из больницы…Сообщают, крепитесь, мол, вашей… Супруги… Нет больше Нино!.. – Нико тихо зарычал через зубы. – Вот скажи, Вано, объясни мне неразумному, разве сейчас, в двадцать первом веке можно умереть от какого-то воспаления лёгких? Живём-то не в глухие времена, когда медицина была в зачаточном состоянии… Да и тогда как-то вытаскивали из лап смерти людей… А сейчас столько лекарств… Пеницилин-меницилин всякий… Вано…
    - Врачи как-то объяснили, сказали…
    Нико махнул рукой.
    - Что они скажут… - в его голосе ощущалась пассивность. – Мол, сделали всё, что могли… Не должно было случиться… Случай обычный, не она первая с пневмонией… А ведь случилось, Вано, случилось и почему-то с моей Нино… Разве это справедливо? Ушла Нино, оставила меня одного. Дети? Они не в счёт… Выросли – разлетелись. У них свои заботы. Нет, Вано, не о таком конце я думал… Да и не думал вовсе! А сейчас думаю: всё ли для Нино, когда жива была, сделал…
    - Что, то и сделал, - сказал Иван Семёныч, чувствуя фальшь. – Ты был заботливым мужем. Все подтвердят.
    Внезапно Нико ошарашил:
    - Ты чувствуешь свою исключительность?
    - В каком-то смысле мы все исключительные, - Иван Семёныч быстро сориентировался и дипломатично, так думал, ответил.
    - В том-то и дело: в каком-то смысле.
    Нико грузно засопел, словно ему что-то мешало, что-то, что находится в груди. Внезапно он выпрямился до громкого хруста в позвоночнике.
    - Представь, Вано, - горячо заговорил он, как и прежде, легко имитируя грузинский акцент, - ведь всё как удачно складывалось! Бог тому свидетель, я не мог нарадоваться, Нино расцвела цветком весенним… Ах!.. После нашей встречи в «Аполлоне» в прошлом году я будто обрёл смысл жизни. Радовался так, как радуется старатель, найдя золотую жилу. Этот период был золотым периодом в моей жизни. В самом прямом смысле!
    Нико остановился. Дышал он часто, дыхание сбилось, пытался его восстановить. Глаза горели. Румянец расплылся по щекам. Лицо осветилось неким таинственным внутренним огнём.
    - Можешь не верить, Вано, - запал у него не пропал, - я нашёл-таки свои грузинские корни. Да-да-да! Не простая болтовня это, Вано. Читаю документы и понимаю, что не могу поверить в истинность происходящего. Документы дрожат  в руках. Без долгих объяснений: выяснилось, я потомок древнего грузинского князя, а он, вот, верь не верь, состоит в прямом родстве с грузинской царицей Тамарой! Вот, Вано, какие кренделя выписывает иногда жизнь! А ведь ты, - многие, даже родня по отцовской линии, что очень странно, смеялись, шутили, подначивали. Делали умные рожи и за спиной у виска крутили пальцем, думали, чёрт знает, что! А на поверку-то, да, вышло – никакой я ни лгун, ни фантазёр, ни выдумщик.
    Нико закашлялся, лицо покраснело от натуги. Вынул из внутреннего кармана куртки баллончик и брызнул пару раз в рот.
    - Нервы… - вроде бы оправдывался он, - на нервной почве… О-о-ох!.. разыгралась астма… Такие дела, Вано.
    Нико снова зашёлся кашлем. По красным щекам текли слёзы.
    - Ничего… - он приложил правую руку к горлу, - сейчас пройдёт… Редко поначалу беспокоило… последнее время спасу нет, чувствую… Не был пессимистом… Кх-х-ху!.. Скоро увижусь с любимой Нино…
    Иван Семёныч молчал. Когда не знаешь, что сказать, лучше промолчи, говорил в детстве и позже отец, любое слово может больно ранить человека.
    - Помнишь официанта?
    Иван Семёныч рассмеялся:
    - Жан-Себастьян, как же, чёрный русский парень из африканского Конго! Что с ним?
    Глаза Нико влажно блестели.
    - Он тоже…
    Иван Семёныч решил сострить:
    - Тоже грузинский князь?
    - Ты вот зря, Вано, смеёшься…
    - Какой смех! Как представлю чёрного, как уголёк, Жана в роли грузинского князя…
    - Не он, - рассудительно сказал Нико и Иван Семёныч почувствовал себя неловко, - его жена, Лерико. Да, не чистокровная грузинка, есть греческая кровь, но тем не менее… Прости, душит кашель…
    Приступ длился дольше обычного, после него Нико долго и старательно дышал аэрозолем, маленьким спасательным кругом в штормовом океане хворей. Насилу отдышавшись, он похлопал себя по лицу пальцами. Медленно вдохнул и расслабленно выдохнул.
    - Болячки преследуют жёстче татей ночных. Те приходят в темноте, а эти вцепятся в тебя острыми зубами и пьют кровь мелкими глотками, высасывают здоровье, сокращают и без того недолгий век, что под луной, что под солнцем.
    Нико замолчал. Уставился задумчивым взглядом куда-то туда, где даже днём свет звёзд ласкает взоры усталых путников.
    - Дела шли отменно, - прервал он молчание. – Несмотря на то, что время нынче тяжёлое.
    - Когда оно было иным, - вставил слово Иван Семёныч.
    - Согласен… Слушай дальше. Преодолев сильное бюрократическое сопротивление, я создал общество российско-грузинской дружбы «Арагви». Постепенно укреплялись связи. Мы нанесём дружеский визит. К нам пожалуют гости с Кавказа. Своеобразное алаверды, если помнишь.
    - Помню.
    - Уже хорошо.
    - Давай, рассказывай, - поторопил Иван Семёныч друга, сообразив, что говорить это не следовало.
    - Не торопи, - степенно ответил Нико, - есть хорошая грузинская пословица: поспешишь, людей насмешишь.
    - Это русская пословица.
    - Я о чём: народ всегда мыслит правильно и верными словами. – Нико остановился. – Сбился с мысли. А!.. И вот, как снег на голову, прости, избитое выражение, но из песни слов не выкинешь, захворала Нино… 
    Неожиданно Нико резко запрокинул голову; мандибула отвисла; изо рта вырвалось сизое облачко горячего дыхания.
    Картина не для слабонервных и Иван Семёныч умел себя держать в руках, но не в этот раз. Он вскочил и в беспомощности огляделся. В голове крутились всякие мысли от позвать на помощь до «что в самом деле происходит». Совершенно не хотелось думать, что этот цирк Нико устроил специально для него.
    Высокий звонкий протяжный звук, раздавшийся в пространстве, резко оборвался тоскливой долгой нотой.
    Налетел суровый ветер. Взметнул опавшие листья. Понёс по выстуженным дорожкам и аллеям. Просквозил в голых кронах деревьев. Затрещали ветви. С сухим треском посыпались сучья. У комлей разошлась в стороны кожура и забелели стволы.
    Иван Семёныч не на шутку испугался: произошедшие перемены с другом, природные игры и прочие забавы могут вызвать разную взаимоисключающую реакцию у индивидуума.
    Голос матери, ушедшей рано и давно, зазвучал неожиданно.
    - Ванечка, Ванюша, что замер, мальчик мой любимый? Ванюшенька, ты же сам просился прокатиться на колесе, чего же сейчас испугался?
    Тело сковало судорогой. Иван Семёныч осторожно оглянулся. Глупо, конечно, но в душе появилась уверенность – увидит маму. Чудеса бывают в сказках, в жизни – исключительно фокусы в цирке. Голосом мамы говорил Нико. Голова всё также запрокинута. Губы еле двигаются. Подняв голову, Нико посмотрел на Ивана Семёныча.
    Именно сейчас ему стало по-настоящему жутко, спина покрылась ледяным потом: на него смотрела мама. Он узнал любимые черты лица, глаза, нежно и с любовью на него всегда смотревшие, узнал морщинки у глаз и в уголках рта, та же глубокая складка лежит между бровей, прядь, выбившаяся из-под платка, слегка серебрится сединой.
    - Не капризничай, Ванюшенька, - продолжил Нико голосом мамы.
    - Я не капризничаю, мама, - прошептал едва слышно Иван Семёныч.
    Будучи убеждённым атеистом, Иван Семёныч не верил ни в бога, ни в мистику, ни в прочую чушь.
    С лицом Нико происходило нечто, не укладывающееся в привычные рамки: мышцы быстро двигались, веки сильно сжимались и разжимались, мандибула то отвисала, то возвращалась с резким стуком зубов.
    - Ванюша, что ты смотришь так, будто не признал…
    - Мама… Мама… - захрипел Иван Семёныч. – Это… го… не может быть…
    - Что ты сказал? – спросил Нико своим голосом, вернулись его черты лица, мимика, интонации.
    Между рёбер кольнуло, Иван Семёныч схватился за сердце.
    - Нико… зачем ты так… Не шути…
    - Мне ли сейчас до шуток, - Нико произнёс и отвернулся.
    Тихое всхлипывание услышал Иван Семёныч.
    - Прости, не могу… каждую минуту… Сейчас… Это быстро пройдёт…
    Иван Семёныч промолчал. Ему тоже было не по себе. Ком в горле. Спазмы мышц, слова не скажешь, в глаза будто некто щедрый бросил от души горсть соли с перцем.
    Взгляд друга, глаза влажные, улыбка извиняющаяся, голос подрагивает:
    - Не поверишь, Ваня (Иван Семёныч вздрогнул, друг назвал его не привычно - Вано), тысячу лет не катался на чёртовом колесе. Забылись детские ощущения. Уж не помню, как выглядит город с высоты птичьего полёта. Наверное, он красивее, чем прежде…
    Иван Семёныч кивнул. Мираж или наваждение прошло, но он всё также видел вместо лица друга материнское, родное.
    - Ты чего так смотришь, Ваня?
    - Как?
    - Будто дикого зверя увидел.
    - Тебе показалось.
    Нико пожал плечами.
    - Может и показалось. Тебе видней. – после паузы спросил: - Ваня?
    - А?
    - Давай, как в детстве, с теми же эмоциями, прокатимся на чёртовом колесе? Аттракцион работает. Отсюда вижу, будки плывут по кругу. Что скажешь?
    - Давай.
    - Помнишь, Ваня, ты боялся высоты. Забыл, как это по-научному.
    - Акрофобия.
    - Выучил название? Не отвечай.
    - Отвечу – нашёл причину страха и запомнил.
    - Вылечился?
    - Нет, - признался Иван Семёныч, - как ни старался, не вышло. Летать самолётом не боюсь, смотрю в иллюминатор, вселяется какой-то иррациональный страх.

    Кабинка, покачиваясь, остановилась в паре метров от вершины круга, описываемого чёртовым колесом. Сразу что-то липкое облепило тело, появилась слабость, тошнота подкатила к горлу, сердце ухнуло и провалилось к недрам земли и роскошная панорама старинного N-ска размылась в глазах, покрылась туманом, Иван Семёныч чертыхнулся вслух и уцепился руками в боковые ручки кабинки, закрыл глаза и начал считать до десяти на выдохе, успокаивая сердце.
    Издалека, через ветра свист и шум ветра в ушах он услышал Нико:
    - Специально попросил контролёра остановить колесо на пике подъёма. Ничего, Ваня, сейчас будет лучше.
    Колесо медленно рывками продвигалось вперёд, росла амплитуда колебания кабинки, ветер резче засвистел в конструкции и между проводов гирлянд с разноцветными включёнными лампочками.
    - Ещё чуть-чуть, - продолжал Нико, - вот! Во-от, - протянул он заворожённо и закончил криком: - Всё! Баста! – и вниз: - Маша, готово! Тормози!
    Колесо остановилось.
    Иван Семёныч приоткрыл глаза.
    - Что за фокусы, Нико?
    - Ай, да, что за фокусы-покусы, Ваня, ты посмотри на это великолепие! – Нико рукой широко обвёл из кабинки панораму города. – Неизвестно, будет ли ещё шанс, увидеть всё это или наслаждаемся в последний раз. К сожалению, Ваня, или к великому нашему счастью, человек не знает своих дней счёта. Сейчас уйдёт, завтра или года два-три будет ходить по земле.
    - Нико, мне нравится пессимизм в словах и вот это про последний раз. Прекращай, прошу тебя.
    Иван Семёныч замолчал, он снова услышал тот резкий долгий звук, оборвавшийся резко.
    - Любил N-ск всегда, - сказал Нико. – Голову даю на отсечение. Перед дембелем вызвал командир и предложил остаться на сверхсрочную, соблазнял школой прапорщиков, перспективами и льготами. Ответил, не могу, не могу остаться. Что-то влекло и тянуло сюда. Здесь я родился, в садик бабушка водила, во-он там, на его месте сейчас небо протыкает игла высотки, отец повёл в первый класс, школа, слава богу, сохранилась. В институт поступил. Познакомился с Нино… Первая любовь и на всю жизнь. Так бывает, Ваня… На всю жизнь…
    - Ну, да, - согласился Иван Семёныч.
    Нико продолжил:
    - Посуди сам, можно ли на что-то более привлекательное променять родной город, где мать пела колыбельную песню… - Нико умолк.
    Поскрипывали металлически соединения кабинки, она ходила туда-сюда, будто великан покачивал своею великанской головой. В воздухе, пронизанном осенним солнцем, ощущались первые признаки зимы.
    - Попросил секунд двадцать-тридцать подержать вот так, - сказал Нико, втягивая воздух ртом. – Мы – единственные смельчаки. Холодно! Бр-р!..
    Иван Семёныч давно поводил плечами, пытаясь согреться. Здесь и летом, где останавливаются переночевать облака, в самую жару и зной дует свежий ветер.
    - Глаз не оторвать от этой красоты, - повторил Нико. – Даже не верится, Ваня, вижу в последний раз.
    - Я просил, Нико! – произнёс, постукивая зубами Иван Семёныч и уловил далёкое эхо, звучащее тревожным набатом гулко и протяжно и вздрогнул. – Что ты зачастил: в последний раз да в последний раз!
    - Не горячись, Ваня, красивый оборот. Понравился, вот и …
    - Красивый оборот, - повторил Иван Семёныч, - есть много красивых оборотов.
    - Успокойся, - мягко звучал голос Нико. – Сейчас поедем вниз, все страхи твои улетучатся. Как ступим на грешную землю с небесных высей, так и сразу…
    Набат звучал всё ближе и громче.
    Едва кабинка поравнялась с контролёром, Нико обратился к контролёру:
    - Маша, друг выйдет, а я ещё разок прокачусь. И также останови, когда… в общем ты поняла, хорошо, Маша?
    Женщина кивнула, кутаясь в тёплую куртку. Иван Семёныч стал рядом. Чёртово колесо медленно уносило кабинку с школьным другом.
    Отъехав, Нико крикнул:
    - Хочу прокатиться в последний и на этом всё, баста!
    Что-то в голове у Ивана Семёныча начало складываться, начала проявляться картинка.
    - Немедленно останови, Маша, - крикнул он контролёру. – Слышишь, где у тебя этот рубильник?
   - Красная кнопка – указала женщина пальцем.
   Иван Семёныч вдавил со всей силы кнопку. Колесо не остановилось.
   - Есть резервная? На случай неисправности этой?
   Маша развела руками.
   - Только эта. Всегда работала, - и попробовала сама тыкать пальцем, но колесо не слушалось и ползло вверх. Когда оно достигло вершины круга, остановилось.
   Женщине передалась тревога мужчины и она вместе с ним смотрела вверх.
   Ахнул, бледнея лицом, Иван Семёныч. Закричала Маша, давя на бесполезную красную кнопку – чёрное пятно отделилось от кабинки и беззвучно полетело…
    И не стихал звучащий печально звук, то затихая, то усиливаясь в осеннем небе.

                Глебовский  30 ноября 2022 г.