Записная книжка 9

   

              (11 декабря 2002 г. – 17 апреля 2003 г.)



    Новая записная книжка. В нее пускаешься, как в плаванье – не зная: что впереди, какие мысли одна за другой набегут?

    А вот не пел я славу безумству храбрых, не пел. Пел безумству пристально смотрящих.

    Не выпячивать отличия от других, если даже они есть. Наоборот, всем видом показывать: я свой, я свой! И в то же время быть подальше от их нешуточных страстей по второстепенным поводам.

    Готовность присматриваться к событиям. Вникать, но не объяснять. Среди хаоса звуков различать тот, который нужен.

    Писательство, как я начал догадываться – это запутывание следов, стремление сбить погоню.

    Когда пишу, многое себе прощаю, а страдает качество текста.

    Обнаружил в недавнем тексте признаки напыщенности. И запаниковал.

    Я всё ещё нетерпелив. Это, к счастью, от избытка молодости.

    Почти за каждой глубокой мыслью великих писателей кроются новые сюжеты. Нередко и гибельные.

    Вот ведь удивительно: Кафка чаще всматривался в себя; окружающее, как бы, отходило на второй план, а в результате он много чего сказал о мире.

    Мы ведь способны что-нибудь ценное разломать до винтиков – не из злого умысла, а так, из любопытства: как это сделано?

    Обстоятельствам, как и людям, которые норовят помешать тебе, нельзя придавать чрезмерное значение: этим ты унижаешь собственную судьбу.

    Есть одно увлекательное занятие: объяснять себя самому себе.

    Среди прочих безобразий Власть не сильно-то и выделяется.

    Отец родился в селе Бекет. Не связано ли оно с предками Сэмюэля Беккета? 

    К дарованию необходима оригинальность. Тьмы даровитых, но не оригинальных канули в безвестность.

    Дело не в том, что тайное становится явным, а в том, что это происходит гораздо быстрее, чем хотелось бы.

    Какую неудачную повестушку я смог изготовить! Сколько ни улучшаю – ничего не улучшается.

    До чего же похабно выглядит иной жест доброй воли.

    Опять эти раздражающие шаги в коридоре.

    Мартин Бубер: зло – это бездействие, нерешительность, отсутствие направления в душе. И ещё: сейчас – эпоха «величайшей потаённости Бога».

    И те, кто помогает, и те, кто мешает, – не случайны. Случайны те, кто проходит мимо.

    Мне уже скоро полвека, а у меня по-прежнему одни замыслы и надежды.

    Это ложь, что родные дети обязательно близкие тебе. Нет, они чужие, далёкие, подлые, нетерпимые. Они то, на что смотреть не хочется.

    Худший вид кривляния – кривляние перед собой. Начни кривляться, и потеряешь уважение к себе.

    - Я способен кое-что разглядеть, но не могу охватить картину целиком. Я сосредотачиваю усилия, хотя не понимаю, куда они должны быть приложены.

    Не может быть, чтобы Бог не сомневался. Он и создал Землю, скорей всего, в состоянии противоречий.

    Я не являюсь писателем в общепринятом понимании (когда идёт работа с издательствами, когда рукопись надо предоставить к сроку и т. п.) и сам себя не считаю таковым. Лишь формально меня можно числить по этому цеху. Ближе мне определение «литератор».

    Мать, поедающая своё дитя.

    Ночь, ночь… Где-то в ночи неслышно ходят люди с кокардами на лбу и пистолетами на бёдрах.

    Я формирую свой характер частями, из кусочков, как мозаику.

    Дуракам всё ясно. Как же им не позавидовать!

    Талантливым я оставался лет до десяти. Воображение было – ого-го! Затем всё куда-то пропало.

    Вот чего бы мне следовало убавить – это, в первую очередь, самомнения.

    Ни одна литературная удача не выглядит абсолютно убедительной.

    Не делай вид, что любишь все, что перед тобой. Жалеешь – да.

    Я зависим. Я до сих пор мечтаю об успехе у читателей.

    Удачи могут окрылять. Но это столь редкие моменты!

    Не красивое, а родное и уютное.

    Отец Гёте страдал слабоумием. Гения родить – надо вложить в него всё, даже собственные мозги.

    Кто-нибудь в литературе достиг большого успеха малой кровью? Покажите таких!

    Боль в душе. И холод.

    Талант работает с оглядкой на гения, а вот гений ни на кого не оглядывается, он сам по себе.

    Чьи-то вкрадчивые шаги на лестнице, и сердце сжалось: не сюда ли?

    Макс Брод: «Никогда ещё так широко не проповедовалась необходимость самоуглубления человека и его внутреннего обновления, как в наши дни». Сказано, как будто, не в начале прошлого века, а сегодня.

    У меня сложное отношение к литературным мэтрам. Я учусь у них, я завидую им, и они же вызывают раздражение.

    Россия недалеко от распада. А вот Европа объединяется. Неужто мы будем вползать в неё частями?

    Ничего, кроме брезгливости, когда видишь, как писатель изо всех сил хочет понравиться читателю – подмаргивает, сюсюкает, заигрывает. Почти такая же брезгливость, когда писатель вытирает ноги о читателя. Нет, лучше быть с читателем на равных или вовсе не думать о нём.

    В повседневной жизни целеустремлённость – качество не всегда нужное. Однако при работе над текстом она крайне необходима.

    То, что он сочиняет, не оставляет никакого следа. Его стихи написаны, как бы, пальцем в воздухе.

    Печка топилась яростно, но от пола тянуло холодом. Встав на табурет, я заглянул наверх шкафа – искал нужную папку с бумагами. Лицо моё запылало: весь жар был под потолком.

    Среди пишущих я – как кемеровский «Кузбасс» в хоккее с мячом: пытаюсь занять третье место.

    До чего легко что-нибудь презирать. До чего легко!

    Одних навоз смущает запахом. Другие ищут в нём жемчужное зерно. Я из вторых.

    Будь я евреем, я бы легко мог объяснить и своё одиночество, и то, что меня мало кто понимает, и разные другие неприятные штуковины. Так, может, я и есть еврей?

    Надо тщательно вникать в чужие глупости, надо всерьёз их обдумывать.

    Всё вокруг: и в природе, и в обществе устроено разумно. Абсурд – понятие надуманное.

    Незавидное счастье: жить в эпохи Наполеонов.

    Не надо никому мешать. Только с возрастом понимаешь, как это важно.

    Задумываться о полезности моей работы? Она бесполезна!

    Страдания следует пропускать через себя с пониманием.

    Невиновных нет.

    Даже при гибком уме российский чиновник остаётся недалек и алчен. Но в истории выпадали периоды, когда это не то, чтобы меньше бросалось в глаза, но заслонялось какими-нибудь крупными трагическими событиями.

    Как правило, на Власть обращаешь внимание, когда она тебе досаждает.

    Д. Гранин: «Я чиновников не люблю. Они не являются ни украшением жизни, ни украшением города (С-Петербурга)». Всё правильно, чиновники – неизбежное зло. Как и всякое зло, это может быть либо терпимым, либо нетерпимым. Нынешние чиновники Асинска – нетерпимое зло.

    Бог всегда рядом, и надо помнить об этом.

    Если наша истина совпадает с истиной Бога, то лишь случайно. И разный смысл вложен в одну и в другую. Но, не зная истины Бога, мы не знаем своего предназначения. Нам ещё долго топтаться возле запертой двери.

    Ценить время, ценить! А потом разбазаривать его, разбазаривать…

    Одной из человеческих добродетелей, которую наблюдаешь редко, является деликатность.

    Мне девять лет. Мы – отец, дядя Миша и я идём пешком из райцентра Яя в село Бекет. Жарко, дорога пыльная. Немного не доходя до села, отец останавливается, смотрит на поле с левой стороны дороги и говорит:
    - До коллективизации это поле было нашей семьи, тут мы сеяли хлеб. А вот из этого родника пили.
    Я смотрю на поле, на родник и не могу понять, отчего отец и дядя Миша так взволнованы.

    Абсолютно всё происходящее – не случайно.

    Когда во главе страны оказываются Сталины, ценность человеческой жизни сильно падает. Можно ли это чем-нибудь оправдать? Нет! А ведь пытаются.

    Мы все время догоняем Запад. Но ведь Запад построил свою мощь не на костях и не на рабском труде.

    Макс Брод: «Девизом его (Кафки) жизни было: оставаться на заднем плане и быть незаметным». Ещё цитата: «Что в глазах людей – ничто, в глазах Бога может значить очень многое, и наоборот: что в глазах людей раздувается во всё более трудно обозримую громаду – как посмертная слава Кафки и недоразумения, непременные спутники такой всемирной славы, - в глазах Бога может ничего не значить». Третья цитата: «Он (Кафка) хочет делать всё безукоризненно! За это я им восхищаюсь».

    - Поговорим о мимолётности страдания.

    Каждый будний день, с утра, я совершаю маленький героический поступок: иду на работу.

    Отличительная особенность моего детства (да и любого – тоже): существует лишь то, что перед глазами – бабочка, цветок, мячик. Поэтому Суэцкий канал, Эйфелева башня и президент Кеннеди не воспринимались никак.

    Одиночество – это когда уходят все.

    Изначальная радость от жизни заслоняется реальными или выдуманными невзгодами, и многие упираются в эти невзгоды, и больше ничего вокруг не замечают.

    Про мужское одиночество и говорить-то неловко, особенно когда видишь, во что превращаются брошенные женщины.

    Желание взглянуть на покойника подстёгивается, отчасти, любопытством: как это – лежать в гробу? От чужой смерти испытываешь тайное удовлетворение: пока ещё не я.

    И в литературе существуют простые истины. Например: если в тексте нет глубины – никакие самые точные слова не помогут.

    Всё в зимнем лесу было слишком выразительно. Живописные деревья походили на оперные декорации. Не хватало тульских пряников на ветках.

    Женщины нередко оплетают путами мужскую окрыленную мысль, не давая ей подняться. Есть, однако, и другие женщины.

    Всякий, кто отклоняется от общепринятых понятий, должен быть готов к положению изгоя.

    Разрушая – предлагай взамен.

    Стремиться познать истину, в этом нет ничего особенного. А вот, познав истину, выдержать её тяжесть – другое дело.

    Не жизнь однообразна вокруг нас. Наше отношение к ней однообразно.

    Как он плохо отзывается о бане. Да он когда-нибудь в ней был? Я думаю: он никогда не был в бане!

    Я заметил: у зданий в Асинске сложились личные отношения с землёй, на которой они стоят. Существует три типа. Один тип отношений – здания попирают землю (Дом правосудия). Другой – здания вцепляются в землю мёртвой хваткой, точно коршун когтями в полевую мышь (Дом Советов). И третий тип – здания вырастают, поднимаются из земли, как грибы, это самые естественные отношения (девятиэтажки на Желябова).

    Сходил в столовую. Бифштекс с гарниром и булочка с чаем так ненавязчиво легли в желудке, что я даже не почувствовал.

    Почему о патриотизме громче всех кричат те, кто оправдывает насильственную коллективизацию и уничтожение людей в лагерях?

    - Мы в водоканале, помимо основной работы, разводили карпов и выращивали телочек и бычков. Это может вызвать недоумение, но ведь надо же было что-то делать!

    Тщательность превыше всего.

    - Меня встретили радостно, однако я не заметил, чтобы очень соскучились.

    - Когда мне надо обдумать какую-нибудь мысль – глубокую мысль! – я иду на бульвар Шахтёров и присаживаюсь на скамейку. Уже само название бульвара исключает трату времени по пустякам. Это самое подходящее место для размышлений.

    Гуляя, заглянул в магазин Стишевского и спросил, почём нынче лампочки.

    Почему бы не дать одному из открываемых торговых центров название «Извековский»? Был после войны директор гастронома – Извеков. Незаурядный человек для своего времени. Асинские старожилы его помнят.

    Поставил себе целью: не запоминать, кто из какого политбюро.

    В «Консервативном ряде» мне удалось избежать того, что можно назвать «синдромом подчинённого» - когда начальника надо непременно представить дураком. Директор хоть и вышел у меня не семи пядей во лбу, но фигура неоднозначная.

    Такое ощущение, как будто я разоблачён, и остаётся ждать, когда за мной придут.

    Советская действительность была незавидна, но и теперешняя не намного лучше.

    Где приют одинокой птице?
    Птица эта нигде не гнездится.

    Когда иду голосовать, заранее знаю: всё равно облапошат.

    Больше понимаешь в судьбе евреев, когда и сам, отчасти, изгой.

    А ведь жизнь интересна лишь до тех пор, пока есть возможность развивать свои способности.

    Лучше оплакивать проваленные революции, чем жить при победивших.

    Увлекательно во время работы заниматься чем-нибудь тайным. Например: в августе и сентябре на очистных сооружениях, которые за городом, украдкой бегать в лес по грибы.

    Сюжет: все упорно подозревают человека в героическом поступке, а он ничего такого не совершал и изо всех сил отнекивается.

    Жесточайшей метелью 1 марта началась весна.

    Глядя на некоторых засранцев, иногда думаю: они как бы ещё не появились на свет, и жизнь у них по-прежнему внутриутробная.

    Стараюсь не обижать людей, потому что сам обиды помню долго.

    Быть для самого себя увлекательным собеседником – вот чего сложно добиться.

    Избыток свободного времени такая же помеха для сочинительства, как и недостаток.

    Не является ли «Консервативный ряд» попыткой уйти от того, чему я уже научился?          

    Ночью бессонница, а после обеда одолевает сон: организм никак не желает считаться со временем суток.

    С годами большая любовь уменьшается, достаточно любить друг друга хотя бы малой любовью.

    Иногда школьные учителя такое несут… Не являются ли они тайными членами  «Общества защиты педагогов от интеллекта»?

    Сергей Иванович: - А крышку от кастрюли он забыл – почему?
    Толик В: - Понимаешь, Сергей Иваныч, как и всякий, кто женат не первый год, он не знает, что кастрюли бывают с крышками.

    Фамилии: Злакоманова, Тепляков.

    - Я себе столько заданий определил, что сам от них куда-нибудь сбегу.

    Толик В.:
    - Ох, уж эти диспетчера – такого, порой, наврут! Потом я главному инженеру рассказываю, как было, но без их присутствия. Иначе они перебивают и поправки вносят.

    - Полезна бывает медвежья желчь. От своей, кроме вреда, мало проку.

    Жалоба – как молитва. Но она должна быть адресована не Богу и не другому человеку, а судьбе, пространству, времени. Смысл жалобы – укрепить себя. После того, как жалоба проговорена, ты с новыми силами продолжаешь жить дальше.

    В каморке на очистных сооружениях электрики устроили склад. На полках, заполненных проводами, розетками и выключателями, с удивлением обнаружил старую керосиновую лампу. Непонятным образом она дожила до наших дней в окружении чуждых ей предметов, как свидетель давнего прошлого. Свидетель домашнего уюта и человеческого тепла.

    М. Падюков:
    - Только спорт может сделать человека хромым и горбатым.

    Толик В.:
    - Что за контора! Такое впечатление, что разные организации согнали под одну крышу, а разводящего не поставили.
    - Вовка – он же дурной, он на одних пальцах ног на кедр взлететь может.
    - Я ему за космические корабли говорю, а он мне паровоз впереди себя толкает.
    - У женщины только одна лотерейка, на которую она может выиграть.

    - А как…?
    -…нибудь!

    У нас есть запас маневра.

    Что за понятие: «служебное рвение»? Кто-нибудь объяснит?

    У меня пока в каждой повести есть описание несуразностей при вхождении предприятий в рынок.

    Такой сюжет: обретение равновесия в зыбких условиях. И на всякую дурь смотреть серьёзно и давать ей подробное объяснение.

    Не рассказывать истории, а выявлять неочевидные связи между персонажем и тем, что его окружает.

    Дождавшись 15-00, я включил кофейник!

    Когда сегодня кого-нибудь называют интеллигентом, это звучит как насмешка.

    - Взять евреев в Израиле, их сельское хозяйство. У них там одни колхозы. Всё государство стоит на колхозах и – ничего. А Япония? Во всех фирмах сплошные социалистические соревнования. Так что не система в СССР оказалась виновата, не надо на нее сваливать.

    С расстояния в восемьдесят-девяносто лет прежней жизни толком не разглядеть. Всё, бывшее в то время, уменьшается, упрощается.

    Свой путь как был так и остается мечтой.

    А кто же сейчас «лишний человек»? Кто же этот «Онегин» или «Печорин»? Во всяком случае, это не бомж, не вор и не проститутка. Скорей всего, всё тот же затурканный интеллигент.

    Вот только жаловаться на то, что ты «не понят», не надо; не надо подчёркивать свою «особенность». Ты почти как все.

    Чтобы не изводить других, советы надо давать самому себе, и тогда быстро поймёшь, что от советов проку мало.

    Кафка любил поучать, и я тоже. Но талантливым я от этого не становлюсь.

    Чаще перечитывать Гоголя и Булгакова надо хотя бы для того, чтобы самомнение не раздувалось. Глядя на свои тексты, полезно впадать в отчаянье.

    Для каждого нового текста, прежде всего, нужна идея, а не сюжет. Сюжетов полно, а идеи вызревают долго.

    Фелица Бауэр, невеста Кафки. Грубоватое лицо с большим ртом. Я не видел её снимков в преклонном возрасте, но, думаю, с возрастом она сделалась страшной.

    Надо загонять себя в тупик, надо создавать для себя трудные ситуации – а потом рьяно выпутываться из всего этого. И, выбравшись из передряг, сказать себе: «Ну вот, можешь же!».

    - Ваши несоответствия между замыслом и воплощением я принимаю близко к сердцу.

    - Не могли бы вы продать мне партию фортепиано? По бросовым ценам?

    - Мне надоело с вами бороться. То, что я неправ, ещё ничего не доказывает.

    Я был очень доволен, но не знал: а надо ли?

    Толя Локтионов:
    - Мне всё равно куда бежать, лишь бы знамя перед мордой развевалось.

    Мы смеёмся над идеалами, только вот какая закавыка: почему-то хуже нам, а не идеалам.

    Я злопамятный. То, что считаю обидным для себя, помню долго и редко прощаю.

    Страшась одиночества, я брыкаюсь, я упираюсь изо всех сил, а Судьба меня прямо-таки заталкивает в него.

    Характер складывается из мелочей, часто – внешних. Поэтому надо перенимать взгляды и привычки великих людей.

    По сути своей я, скорее, целенаправленный, чем целеустремлённый.

    - Канцерогены он в кофейнике выпаривает.

    - У вас электрика под руками нет?

    - Ты рада меня слышать? Хорошо, хоть не видеть: головой в телефонную трубку я всё равно не залезу.

    - Ситуация складывается таким образом, что если нам чего-нибудь этакое не создать – мы погибли.

    Зачем осуждать лягушку за отсутствие интеллекта? Не лучше ли полюбоваться грациозностью её прыжков.

    Странно, что многие не видят то, что прямо перед глазами.

    Когда пишешь (да ещё и вдохновение накатило!), глупо оглядываться на читателей.

    - То, что ты надумал о жизни и тиснул на бумаге, нуждается в поправке.
    - А в какую сторону править?
    - Это неважно.

    - Когда чиновник к тебе с распахнутым сердцем, это подозрительно! Я бы поискал другого чиновника.

    - Нам только остаётся разгадывать божественные замыслы.

    - Тут однополчанин ходит вокруг меня весь в слезах.

    Как бы ни разочаровывался, а надежда всё-таки не оставляет.

    Даже в быту, в повседневных делах, матерщина должна знать своё место.

    Человек, склонный послать кого-нибудь.

    Ругаться необязательно. Но если уж приходится – то лучше недобрать, чем перебрать.

    - Ты как хочешь, но я не понимаю Бога.
    - А на земле ты его понимал?
    - На земле я о нём не задумывался.

    - Скажите: это ад или рай?
    - Это, прежде всего, место. А какое – не всё ли равно.

    - На мой взгляд, люди надумали такое, что в голову Бога не могло прийти.

    Там, где я размышляю об Асинске; о его настоящем, прошлом и будущем – никого рядом не вижу.

    Постигая прошлое Асинска, умножаешь своё непонимание.

    Такое ощущение, что я начал выбираться из своего одиночества. Как ни странно – это меня беспокоит.

    И при демократах «стучат». Особенно – при российских.

    Что для одного – достойно, то для другого – недостойно, а для третьего и вовсе позор. И поскольку мы с такими понятиями существуем бок о бок, нам никогда не создать общества, которое бы удовлетворяло всех.

    Меня легко обмануть – я внушаем. Однако я не теряю доверия к людям. А тот, кто в каждом видит лгуна и обманщика, меня настораживает. Как правило, такой субъект оказывается человеком непорядочным.

    Коммунистам до сих пор трудно смириться, что русские крестьяне живут без уготованных для них колхозов.

    Доброта статична, она, как цветы на могиле; а вот подлость, мерзость, наоборот, динамичны – выбивают из колеи.
 
    Принимаясь за очередной текст, какие бы задачи перед собой ни ставил, в итоге оказываюсь далёк от их исполнения. Слабость того, что ложится на бумагу, очевидна.

    Судьбе не позавидуешь: ей приходится постоянно придумывать для нас новые трудности. Мы же изначально наделены способностью их преодолевать.

    Фамилии смешных или забавных персонажей должны быть обязательно не смешными.

    Замечательно, когда появляется новая мысль, но ещё лучше, если она сразу попадает в подходящие условия. Так рыба лучше чувствует себя в воде, а не на берегу. И когда идёшь по своему берегу – видишь: сколько мыслей погибло, так и не добравшись до воды.

    Ходьба по кругу сделалась привычкой, и это даже не волнует.

    - Думать потом будем. Для начала – смотреть.

    Хорошо иметь сильное воображение: достаточно в книге прочесть пьесу – и игра актёров уже не нужна.

    Родить бы ребёнка хотя бы из эгоистических соображений: чтобы было за кем следить, когда стану старым.

    Всё-таки склонность к распорядку у меня есть: подъём в определённое время, и все процедуры в течение часа доведены до автоматизма.

    Неизвестно, каким будет каждый новый день, но начинается всегда одинаково.

    Авторучка сковывает, карандаш расслабляет. Карандаш удобней для работы. Всегда помнишь, что можно взять резинку и убрать лишнее.

    Словам – в идеале – надлежит быть вечными, а камни должны разрушаться.

    «Это должен знать и уметь каждый!» Но знает ли, а, тем более, умеет ли?

    История показывает: великое часто рождается от безысходности.

    Ну – произведу я в своей душе революцию. И что потом? Понастрою в себе гигантов чёрной металлургии?

    Занятная фигура – градоначальник Ившин. Многие задумки, которые он хотел осуществить в Асинске, были фантастические: автомобильный завод построить, ипподром… Этого человека увлекало желание подняться над обыденностью!

    Попробую в новой повести не копаться в мелочах, а от малого отталкиваясь, переходить к серьезным вещам.

    Чем меня могут ошеломить страны НАТО? Очередными манёврами на суше и в воздухе? И только-то?

    Вычитал в хронике средних веков: когда осуждённому отрубали голову – зрители часто хохотали.

    Проницательный взгляд часто даётся человеку несовершенному, слабому. Те, кого мы числим дураками, бывают наделены недюжинным здравомыслием – они живут в простом и понятном мире.

    Вычурная усложнённость так же отвратительна, как и та простота, которая хуже воровства.

    Сконструированная сложность – вроде механического апельсина.

    За железной дверью твоего сердца не найти носового платка, чтобы вытереть слёзы.

    - Наше сообщество было странным. Я изо всех сил хотел, чтобы мы ни от кого не отличались, но со мной соглашались немногие.

    Под тонкой плёнкой поверхностного порядка – обыкновенный хаос. Пока пленка держит, все в порядке.  В девяностые пленка порвалась, и такое полезло!

    Похоже, у асинцев одно из самых любимых дел: дурью маяться.

    Кто, глядя со стороны, может предугадать, в какие крайности мы ударимся, если даже нам самим это неизвестно.

    Народный дух в разные годы то уплотняется, то разряжается.

    Снег выползал из Асинска, превращаясь в ручьи и журча в сторону городских окраин.

    Люди мрут – это понятно. А я еще и иллюзий много похоронил.

    Не забыть: проезжая в дежурке после работы вдоль бульвара Шахтёров, сделать в его сторону неприличный жест.

    Всё-таки есть утешение в том, что после одиннадцати месяцев бессмысленного пребывания на службе, наконец наступает отпуск.

    Славянофильство выродилось в жалкий большевистский «патриотизм». А уж насколько уродливым, даже по сравнению с ним, стало западничество – и говорить не приходится.

    Жуликоватый Сквозник-Дмухановский в кресле градоначальника – это не редкость. А вот возможен ли, хотя бы теоретически, градоначальник другого типа: порядочный и деятельно работающий на Асинск?

    Было бы чудовищно, если бы до сих пор не проявленные таланты каждого из нас взяли и проявились в полной мере. Или если бы Пушкин и Лермонтов дожили до восьмидесяти и всё сочиняли и сочиняли.

    От всего может отказаться русский человек – от семьи, от родной земли и даже от Бога. Уж если он решает пасть, то в падении своем меры не знает.

    Чайник свистит и поет на краю печки.
    - Убрать? – спрашиваю я.
    - Не надо, - отвечает матушка.

    Ну и что из того, что нас ни во что не ставят? Как будто это мешает нам заниматься своим делом.

    Своеобразие наций надо подчёркивать, но вовсе не выпячивать, не совать под нос, как иногда кто-нибудь сует свое брюхо в переполненном автобусе.

    Имеются ли у меня идеалы? Конечно, куда без них.

    Теперь уже можно математически рассчитать всё, что произойдёт через сто лет. Однако жизнь, наверняка, с лёгкостью перечеркнёт предсказания – может быть, для того, чтобы посрамить любого пророка.

    А на столе я увидел настоящую керосиновую лампу. Ровный и строгий кусочек пламени столбиком стоял под стеклом.

    Пишущий – как правило, одиночка. Ему никто не подчиняется, и он никем не руководит, не способен к этому. По крайней мере, в моём случае. Не представляю себя командиром роты, начальником цеха, театральным режиссёром.

    Куда бы я ни шёл и с кем бы я ни шёл – я иду своей дорогой. Я сам этого хотел.

    Иногда есть подозрение, что окружающие живут осмысленно.

    Когда все разрешено, тогда в стране хаос.

    Чем старше становлюсь, тем крепче привязываюсь к месту своего пребывания. Что-то вроде обоюдной неразрывности.

    Даже больные птицы весной поют радостно.

    Стал я позволять себе поблажки, и дела мои пошли вкривь и вкось.

    - Ребятки, вы когда появитесь: через час или позже?
    - Через час. Позже здесь делать нечего.

    Овладеть бы русским языком до такой степени, чтобы не чувствовать его сопротивления.

    Две сестры: Заумность и Показуха.

    Глядя на то, что вокруг, душа и та оправдывается: не могу без матерков!

    Это стремление к идеальному порядку, убивающему всякий абсурд, настолько пагубно, что отдаёт почти фашизмом.

    Напрасно, напрасно здесь пугать кого-то ответственностью. У нас её никто не боится. Никто! Потому что никто ни за что не отвечает.

    Возможность обрести себя в новом качестве? А что это такое?

    Набегающая вода сильней притягивает взгляд, чем та, что остаётся за кормой.

    Не приманивать смерть ни в коем случае. Обходить эту особу как можно дальше.

    В одной из программ показали, как чествовали «жердяя и заику» С. Михалкова с девяностолетием. Его негодяйства в советские годы давно забыты. Теперь он – порядочный человек. Дети стишки читали.

    Привычка жить очень сильно притупляет восприятие жизни. А зря. Есть ещё чему удивляться!

    Стоит только вообразить себе читателя, как мысли тут же сбиваются. Сразу прикидываешь: понравится ему это или не понравится? Когда пишешь – читателя надо гнать подальше.

    Вся техника – от автомобиля до компьютера – для меня загадка и чудо. Я понимаю: можно сжигать в моторе бензин. Но чтобы потом колёса крутились? Или вот: нажимаешь кнопочки – а на экране всё высвечивается. Непостижимо!

    - И опять: не над тем бьёмся, не на то силы тратим, не в ту сторону мысли направлены.

    Тексты, в которых только сюжет и одна-две куцых идейки, напоминают подопытную лягушку: кольнули в лапку – поджала лапку, кольнули в зад – поджала зад.

    После того, как крутые ребятки прибрали к рукам киоски, следующим они подмяли под себя молочный комбинат. Теперь их легко узнать. У них маслянистые глаза и рожи молочной белизны.

    - Ну, началось кино и немцы!

    Чем завидней у человека служба, тем меньше шансов, что он начнёт писать. В Асинске у меня службы одна отвратительнее другой, и – пожалуйста – пишется!

    Россия Достоевского – это не подлинная Россия, а художественно преображённая им Россия. Вот и я пытаюсь «выписать» тот Асинск, который одновременно и вижу, и представляю себе.

    Встреча в столовой водоканала с Фаиной, врачом-гинекологом. Она читала в «Красном уголке» лекцию для женщин. Наши работницы, по её словам, проявили интерес, забросали вопросами. Наш несколько игривый разговор за столом на тему: дамочки и мужички.

    То, что я стараюсь вникать в подробности внешней жизни, – не притворство. Таким способом я подпитываю внутреннюю жизнь.

    Водопровод и канализация – сочетание разных понятий. Имеешь дело с тем, что необходимо для жизни, и тем, от чего надо поскорее избавиться. Два полюса, и ты – как маятник между ними.

    Давно заметил: хорошие книги – что-то вроде камертона, я по ним настраиваю свои тексты.

    Надо просматривать всё, о чём пишет городская газета, не пропускать и откровенную чушь. Даже на свалке, среди отжившей рухляди, можно, наверно, обнаружить достойный предмет.

    Сочинительство – это вроде побега в ту область, где можно быть свободным. Хотя и здесь свобода относительна. Невнятность мысли, косноязычие – тоже путы.

    Разве редко бывает так: сильнее всех – наивный и слабый, дальновиднее всех – глупец.

    Когда текст доходит до «морали» - считай: он пропал!

    К выборам надо отнестись с пониманием: выдвинули тех, кто есть. Других не было.

    Какие-то они от макушек до пят бронированные. А те, что не бронированные – железобетонные.

    Пропало искусство декламации. Будь моя воля, я бы сделал на телевидении программу, где умные, интеллигентные артисты читали бы хорошие стихи и прозу.

    К. Чуковский: «Я смотрю на говорящих: у них мелкие, едва ли человеческие лица, и ребёнок, которого одна держит, тоже мелкий, беспросветный, очень скучный. Таковы псковичи. Чёрт знает как в таком изумительном городе, среди таких церквей, на такой реке – копошится такая унылая и бездарная дрянь. Ни одного замечательного человека, ни одной истинно человеческой личности». Нет, не зря любая власть ненавидит честных писателей; нет, не зря.

    А. Чехов: «Лучше от дураков погибнуть, чем принять от них похвалу».

    Жизнь в Асинске вполне сносная, не хуже и не лучше, чем в других городках; и лишь от тебя зависит, какие приоритеты ты себе выберешь.

    Зажил, наконец, мужик – машину купил, и дом у него полной чашей. И сказал он, оглядев свое добро: «На хер мне ваши науки и искусства!».

    Зарядить ружьё и стрелять, стрелять, стрелять в белый свет, как в копеечку.

    После обильной выпивки на следующий день подавленность и – совестно. Стараюсь уверить себя, что пью не часто, хотя на самом деле это не так.

    Надо научиться убегать с пьянок, не дожидаясь их окончания.

    Любые истины относительны. С точки зрения травы самый лютый хищник – это коза.

    Конечно же, есть преимущество: с одной стороны, ты смотришь на мир «как все», а, с другой, у тебя имеется и свой, непохожий, взгляд; и ты этот взгляд от других скрываешь и только когда садишься к столу, то доверяешь бумаге часть того, что подсмотрел непохожим взглядом.

    Завидую тем, кто умеет писать коротко. Если даже это сделано бездарно, то не вызывает раздражения.

    Я – деспот, которому не на кого обрушить свой деспотизм.

    Лев Рубинштейн останется в литературе как исследователь, раскрывший тайну чемодана. (Не сурок, а чемодан отправляется в путешествие в песне: «И мой сурок со мною»). Однако с сурком лучше – интрига есть!

    Даже тексты сочинять можно хором. Советские писатели это доказали.

    Странные дела: не выспался, всё тело уставшее, но как ясно работает голова!

    Жизнь полна неожиданностей. Там, где раньше была шевелюра, волосы исчезли, однако выскочили в других местах. На ушах, например.

    Хочу ли я доказать свою правоту? Нет. Я хочу сказать то, о чём думаю.

    Говорить надо ровно столько, сколько требуется. Не больше.

    Самоубийство – признание бессилия перед жизнью. Не дай, Господь, дожить до такого.

    То взлёты, то падения. Любое равновесие временно.

    Многие персонажи Гоголя и в самом деле бесполые, но в этом есть, по крайней мере, одно преимущество: Гоголь не отвлекается от того, что хочет сказать.

    Отчего бы не помечтать, каким мог бы стать Асинск при другом стечении обстоятельств.

    Вот улица Гагарина (космонавта, разумеется): с одной стороны старое кладбище, с другой – ветлечебница, часовня и городская баня. Что может произойти на такой улице? Все, что угодно!

    На улице Лермонтова жили здравомыслящие люди, они признавали авторитет силы и авторитет должности.

    Можно ли упрекнуть траву за то, что недостаточно зеленая?

    На то, что перед глазами, надо смотреть так, как будто видишь впервые. И тогда можно что-нибудь новое подметить.

    Тебя ужасают уродливые физиономии? Так это карнавал, и все в масках. Смотри, как они веселятся!

    Есть отличие сегодняшней жизни от той, что описана в «Петушках». Сегодняшняя жизнь не к гибели ведёт, а бросает из одного водоворота в другой.

    Судьба города, основанного ради того, чтобы вычерпывать из недр неважно что: уголь, медь, золото – незавидна. Когда ископаемые закончатся, чем он жить будет?

    В Асинске постройки настолько временны и неосновательны, что задаешься вопросом: как этот городок до сих пор не развалился?

    Асинский чиновник похож на любого российского – не в лучшем смысле.

    «Куда бы Асинск ни развивался – он обречён на провинциальность». Если вы в этом убеждены, то, полагаете, я буду с вами спорить? Не надейтесь! Однако он хотя бы имеет право на лица не общее выражение?

    Где в асинском обществе добродетельные матери? Где рачительные отцы города? Кто ревностно исполняет свой долг? О ком напишут на могильной плите: она говорила по-французски и по-английски, как на своём родном языке?

    Такой отчаянный человек. Он всех готов застрелить даже из пробкового пистолета.

    Чем меня восхищают «Двенадцать стульев»? Не описание жизни, а проживание её сию минуту на каждой странице.

    Все мы – верующие и атеисты – до конца жизни проясняем свои отношения с Богом, даже когда не задумываемся об этом.

    Когда я сижу в комнате за рабочим столом, книги на полках смотрят мне в спину. От одних я ощущаю заинтересованность в том, что делаю. От других – наоборот. Так, три издания, где на обложках значится «Венедикт Ерофеев» абсолютно равнодушны ко мне.

    Не оригинальность мысли важна, а её глубина. И эти два понятия нельзя путать. Оригинальность, как новая рубашка, быстро изнашивается.

    Надо во что-то верить. Совсем без веры худо.

    До чего выскочившие наверх временщики любят свои фотографии в газетах, журналах, буклетах. Тщеславие, может быть, извинительное, но как же смешно оно выглядит.

    Писать – без оглядки на кого-либо, только для себя, в дневниковой манере.

    Всех, кто приложил руку к появлению уродливых зданий в Асинске – пороть! Пороть прилюдно и нещадно. Нет оправданий тому, что они натворили.

    Интеллигенция не нужна в стране, её просто-напросто терпят: «Если на Западе есть, ну и у нас тогда пусть будет».

    Никто так изощрённо не гнобил население, как те, кто «за простой народ».

    Асинец стремится к тому, чтобы его не просто «поняли», но – «правильно поняли».

    - Внимание! В ряды «Служу Кузбассу» затесался чужак из «Служу Томской области».

    Мне дороги мои мысли, даже те, которые мелки и корявы.

    Я не уважаю окружение тех писателей, которые мрачными красками изображают повседневную жизнь. Окружение Владимира Сорокина – не уважаю! Что уж – утешить, что ли, Владимира Сорокина некому? Некому прижать его голову к своей горячей груди?

    Тревожны наши сновидения.

    Электромонтёр Виталий Иваныч, видящий все насквозь, доподлинно знал: кто и как надувает его из Кремля.

    Патриоты бегают с высунутой титькой. В титьках вызрела идея Всеобщего Счастья, и теперь они стараются окормить ею народ.

    Мысли у этих хлопцев, как приговор: окончательные и обжалованью не подлежат.

    И смеяться надо, соблюдая такт, иначе смех может обернуться глумлением.

    Вот какого уровня должны быть сравнения: «Говорить о музыке в Дижоне – всё равно, что мечтать о шампанском в камере смертников». (Г. Миллер)

    Я не могу понять: как человек может написать за день несколько десятков превосходных страниц? (Г. Миллер, например). А куда смотрит графоманский бог? Я пишу медленно и трудно, но стараюсь, чтобы возникало ощущение лёгкости написанного. Но так получается не часто.

    В Асинске вместо ста десяти тысяч населения только восемьдесят тысяч. В других местах – то же самое. Куда народ девается?

    Асинцы – люди мирового масштаба. Грязь во дворе их не волнует. Их волнует война в Ираке.

    Каждый в Асинске знает, как надо управлять государством. Здесь по улицам ходят тысячи уже готовых президентов. Их так много, что они друг другу ноги отдавливают.

    Неужели с возрастом что-то начал понимать: отсутствие известности меня уже не раздражает.

    Работа у них такая – артисты эстрады по вызову. На предмет обслуживания небольших компаний сильно денежных людей.

    Похоже, в этом есть своеобразная гордость: кривляться за деньги, про себя презирая тех, для кого кривляешься.

    Малое количество внешних событий – разве это не благо? Ничто не отвлекает!

    О заурядном поэте N. поэт Бурмистров сказал: допился до того, что считает себя гением.

    Читая «Записные книжки» Толстого и Достоевского, задаюсь вопросом: понял ли я что-нибудь глубже и основательнее, чем они? Ответ предсказуемый, но это не даёт мне права опускать руки.

    Дальше всего от Бога те, кто в данный момент еще жив. Поэтому сложно быть с ним на связи.

    Выражение Толика В.: «Я дурею с этого огорода!».

    Способность размышлять – это счастье, которое не замечаешь и не ценишь.

    Самые мои замечательные годы – от семнадцати до двадцати четырёх и после сорока трёх.

    Это надо суметь: тридцать лет блефовать и лишь потом спохватиться.

    Чувства остывают прежде, чем удаётся насытиться ими, вот почему есть сожаление: «не успел».

    Народ, парализованный тиранией, изнутри освободить невозможно.

    С годами крепнет убеждение, что тексты мои интересны одному мне.

    Временами бессилен настолько, что и пятилетний ребёнок одолеет; но хуже, когда опустошен, и нет желания заполнять пустоту.

    И куда меня записывают – в обновленцы, что ли? Так не обновленец я.

    К чтению надо приобщаться рано. Вот эти нынешние, в Администрации, они ж книжек не читали, потому и такие.

    Одиночество мучительно, но и от коллектива исходит угроза: он не терпит отклонений, подгоняя каждого под себя. Лозунг: «Все, как один!» мог возникнуть только в коллективе.

    Все эти участники и зрители «Больших стирок» - люди коллектива, они начисто лишены индивидуальностей.

    Когда подыгрываешь глупости и пошлости – это безнаказанно не проходит.

    Лучшие из фотографий те, где мы не похожи на себя. Они подсказывают, что мы можем меняться, быть другими, но по лености не используем шансы, которые есть у нас.

    Как я ни притворяюсь, что я такой, как все – меня быстро разоблачают. А, разоблачив – сторонятся.

    Никуда не выезжая, потребляешь, как правило, одну и ту же пищу. Зато путешествия сулят гастрономическое разнообразие.

    Население Асинска – нервное, подозрительное, сильно страдающее от того, что кто-то ворует гораздо больше.

    Толик В.:
    «У соседей справки беру, что я им ничего не должен».
    «Ты про какое время вспоминаешь? Тогда моя мамка со мной ещё даже в роддом не ходила!»

    Полезная способность набрасывать на душу маскировочную сетку. Чтобы мимо прошли и не заметили.

    Не чужие мысли выхватываю, а пытаюсь надумать свои.

    Душа оказалась снаружи, а тело спрятано.

    Почему, если воспоминания, то обязательно «нахлынут», а если мысль, то всего лишь «мелькнёт»?

    Ну и зачем мне описывать какого-нибудь Петрова или Семёнова, когда я себя, толком не изученного, вижу перед собой?

    Желания мои невелики: работать, когда хочется работать. И чтоб никто не мешал.

    - Ты поднимаешь из моря остров. И что же в нём замечательного?
    - А то, что я могу продолжить его в любую сторону – хоть туда, хоть сюда.
    - Ну и куда ты его продолжишь?
    - Откуда я знаю.
    - Неужели это для тебя важно: продолжать, куда хочешь?
    - Конечно.

    Картонные папки с серыми затёртыми тесёмками.

    Неуверенности у меня хоть отбавляй, однако из-за этого я спокоен, потому что как бы плохо ни сделал – хуже не будет. Нельзя упасть и разбиться, пребывая на дне.

    Взять за правило перечитывать старые дневники.

    Мертвец наглядно демонстрирует нам, что мы такое без души.

    Если не можешь подавать надежду – не подавай.

    Глупость, от которой себя отучаю и не могу отучить до конца: желание использовать в тексте давно известные шутки.

    Мало того, что я пишу, черт знает как, я ещё и мыслю коряво.

    Работать над текстом для удовольствия, особенно когда получается неплохо – что может быть увлекательней!

    Обледенелая дорога от дома до городской больницы: там останавливается дежурка, и она же привозит меня после работы. Я, вроде маятника, дважды в будни совершаю колебания туда и обратно.

    Я сам себе немного напоминаю землемера из «Замка»: принять – не приняли, но смирились с моим присутствием.

    Время отсеяло малых писателей, оставив на плаву больших, а читаешь «Дневники» тех, кто в итоге оказался незначителен – там они, большие и малые, все вместе, в одних компаниях вращаются.

    Моя жизнь – хороший пример для не подражания.

    В гущу событий, чтобы их соками, как следует, напитаться!

    Дорога одна. Начало и конец определены. Но самое главное середина – отклонения, повороты, объезды.

    Если Бог способен воплощаться в кого угодно – значит, хотя бы изредка, он смотрит на мир моими глазами?

    То, что мы подразумеваем под словом «Бог» - на самом деле, вероятно, лишь малая часть, доступная нашему пониманию.

    То, что мы в состоянии постичь, надо постигать основательно. А там, где положен предел человеческим возможностям – как не включить выдумку и писательство?

    День прожит удачно: я не обошелся без очередных глупостей!

    Так-то они ничего, солидные люди, и за народ страдают вполне профессионально.

    Я иногда представляю: вот встречу я Александра Гениса.  Мало ли, вдруг выпадет такая возможность. А как с ним заговорить? Не смогу, засмущаюсь.

    М. Горький: «Мужик, извините меня, всё ещё не человек. Он не обещает быть таковым скоро». А что бы М. Горький сказал сегодня?

    Есть тупость и бесстыдство в том, что кандидат в градоначальники в окружении свиты отправляется в детский дом и там перед телекамерой одаривает сирот игрушками и конфетами. Я смотрю на него в экране телевизора и думаю одно: быдло! До тебя даже не доходит, на ком ты пытаешься набрать очки.

    То, что Солженицын назвал «образованщиной», теперь ещё более расплодилось.

    Вот производственная проза: в советское время опошлена дальше некуда. Ну, так надо очистить, отскрести её от пошлости, и какой огромный пласт вернётся в литературу.

    Особенность Кафки – он много внимания уделяет своему внутреннему миру, своим переживаниям.

    У Толика В. пёс носит имя Рей, что характерно. Теперь редко собак называют Дружок или Шарик.

    Мимо трёх огромных чаш отстойников я прямо по нехоженой траве направился к массивному зданию из бетонных блоков.

    Страсть к паясничанью, если у меня и проявляется иногда перед малым кругом близких людей, то это ничего.

    Три месяца встречались, а расстались легко, без сожаления. Значит, она была чуждой мне. К женщине надо сердцем прикипеть.

    Пьёт, а, выпив, жену гоняет – это уж, как водится. А ещё асинец не доверяет тому, кто думает не так, как он, кто умнее его. И он, по-своему, прав.

    Чем отличается Шекспир, допустим, от Анатолия Иванова? Немногим. Изяществом мышления и качеством отделки. Проще говоря – гениальностью.

    Только при внимательном рассмотрении того, что вокруг, а затем обдумывании возможны настоящие открытия.

    Не замахиваюсь творить «вечное». Лучше говорить о повседневном без всякого напряжения и с улыбкой.

    К. Чуковский: «Человек рождается, чтобы износить четыре детских пальто и от шести до семи «взрослых». 10 костюмов – вот и весь человек». Как неожиданно, непривычно и замечательно!

    М. Твен: «Слава – дым, успех – случайность! Единственное, что надёжно здесь на земле, – безвестность».

    Поразительно, но они не читают умных книг! Они бегут от умных книг! Неужели им некуда дальше развиваться?

    Л.Н. Толстой: «Малое расстояние между глаз… это есть признак – глупости». Я тогда, наверняка, очень умный! Моя оправа очков – как гармонь с раздвинутыми мехами.

    Я люблю не столько несчастных, оказавшихся на обочине жизни – сколько сомневающихся в себе.

    Собственно говоря, мальчик, воскликнувший: «А король-то голый!», мало чем примечателен. И те в толпе, кто до этого крика видел так, а потом иначе, тоже не заслуживают внимания. По-настоящему интересны те, кто и после крика видел короля одетым в новое платье.

    Мысль не должна разворачиваться до конца, как свиток. Ей надо обозначить себя и указать направление, в котором ее можно развить. А вот образ должен быть предельно чётким; воображению нельзя отвлекаться, достраивая его.

    Пока есть надежда – жить можно.

    Графомана выдаёт с первых строчек его топорный язык.

    Власть редко бывает талантливой, а Советская власть была и вовсе вопиюще бездарна.

    Ну как евреям не быть в истории русской литературы? Они талантливы! А наши «почвенники» - почти все! – до того убоги, что читать их невыносимо. Если они и останутся, то скопом в главе «Недоразумения».

    К постыдным делам надо отнести, например, членство в политических партиях.

    Ни один чиновник, насколько я знаю, не сломал себе шею, управляя культурой – вот безопасная сфера занятий.

    Поддерживать в себе способность критически относиться к некоторым ценностям.

    Для него годы учения оказались лишними, потерянными. Все нужное и ценное пролетело мимо головы.

    Глупость увлекает непредсказуемостью.

    Ну как тут не согласиться с Довлатовым: одни рождены для денег, другие – для бедности.

    Людям абсолютно безразлично, чем ты занят. Вот и продолжай заниматься своим делом.

    У них слава, у них успех, у них деньги. Порадуемся за них без ерничества и зависти.

    Какая пошлость – говорить о том, что народ не интересуется культурой. Об этом вообще не надо говорить.

    В Асинске много армян. Однако вставь хоть одного в повесть – сочтут за нелепую выдумку.

    И вот ещё вопрос: достаточно ли мне моих мыслей для создания качественной литературы?

    Представил, что я абсолютно, стопроцентно счастлив, и сразу забеспокоился.

    Наши таланты проявляются в разрушении нашей истории, в разрушении того, что построено до нас.

    В рисунках Довлатова есть трогательность, то есть – человечность.

    «Митьки» непобедимы потому, что все их уже победили? Допустим. Но почему тогда непобедимо Кемеровское отделение Союза писателей?

    Начав изображать корову, мы никогда не забудем пририсовать ей вымя!

    И литературовед А. Генис в юности писал «матросс» с двумя «с», но это его ничуть не испортило.

    Да, да, да, неназойливое обаяние – вот что необходимо тексту!

    Любые трудности надо преодолевать, но без внешних эффектов, без искажения при этом своей физиономии.

    Во время хандры весёлую вещь ни за что не напишешь.

    Антитеза: Запад – Восток сейчас переместилась внутрь России, в ее столицы, но говорить о ней надо не всерьёз.

    Я люблю примерять на себя – одежду, вещи, суету, погоду. Хочется, чтобы мне уютно было во всём этом.

    Несмешную информацию Довлатов считал лишней. И я с ним согласен.

    Иногда мне хочется остаться с Асинском один на один. Удалить всех жителей, чтоб не мешали, и разобраться с глазу на глаз.

    Отказаться можно лишь от того, чего достиг. Остальное всё – жеманство.

    Насилие над собой – это уж ни в какие ворота!

    Окно в моём кабинете вполне подходит для того, чтобы и плевать в остальной мир, и восторгаться им.

    Мысль только что пришедшая в голову всегда ярче и значительней той, что  раньше зафиксировал в записной книжке.

    Идеальная жена – тёплая, понимающая, не скандальная. Но где взять такую для меня, не идеального?

    Судьба отпускает несчастья порциями. И разве это не признак того, что она великодушна?

    Любая идеология способна сломать тысячи жизней.

    Весна доставила мне лишь одно неудобство: ботинки пропускают воду, и приходится ходить с мокрыми ногами.

    А.Камю: «Самая сильная страсть ХХ века: холуйство».

    Старость обнаруживает себя тогда, когда перестаёшь замечать необычное в обычном, когда перестаёшь удивляться.

    У меня есть сердце. В последние два-три дня я его чувствую: оно болит.

    Каждый гордится, в первую очередь, теми годами и месяцами, когда он полней всего реализовался.

    Мои временные координаты наглядны: я житель того Асинска, когда поднималась вторая, а затем и третья девятиэтажка в городе, когда закладывался бульвар Шахтёров и церквушка при нем. Когда-нибудь после меня здесь появятся метрополитен, подвесная канатная дорога и небоскреб в сто сорок два этажа, но это будет уже не мой Асинск.

    Глупость выглядит мило, идиотизм – нет.

    Сон наваливается не тогда, когда нужно мне, а тогда, когда нужно ему. И мы мучаем, мучаем, мучаем друг друга.

    Изматывающее растрачивание сил. И на что – на борьбу со сном!

    Любимчики Судьбы не являются её баловнями. Отмеченные ею чаще других подвергаются испытаниям.

    Макс Брод называет Кафку ироничным, много пишет о его сарказме. Это что – «еврейский юмор» такой?

    Работать над текстом надо при помощи бледных чернил, чтобы пристальней вглядываться в написанное.

    Ничего удивительного в том, что многие грешат путевыми заметками – масса нового для глаз и для чувств. Сложнее подмечать новизну там, где ты живешь. Но уж если что-то подметил – это дорогого стоит!

    Взять за правило: возвращаться к готовому тексту – дорабатывать, переделывать.

    Мало кто в юности, узнав, что выйдет из него лет через тридцать-сорок, пришёл бы в восторг. Большинство, скорей всего, постигало бы разочарование.

    Сторожевая собачонка на водозаборе, захлебываясь лаем, бросалась на меня. Её отгоняли, но отгоняли, как бы, даже гордясь: вот, мол, дело своё знает, не зря держим!

    Зашёл в аптеку и спросил фторокортовую мазь. Женщина-аптекарь сказала: «Есть такая», и принялась рыться в ящичках. Через некоторое время подняла голову: «Нет, закончилась». И предложила: «Возьмите другую».

    В столовой трое рабочих после того, как поели, вернули три ватрушки в тарелке на раздачу со словами:
    - Спасибо. Мы так плотно пообедали, что для ватрушек уже не осталось места.
    Женщины на раздаче закричали:
    - Давайте их завернём, съедите позже – вы же деньги за них заплатили!
    Но те были непреклонны:
    - Спасибо, мы пообедали плотно.

    Всё прошло, даже не успев начаться.

    Как мало книг для многоразового чтения.

    Я жадно всматриваюсь в производственную жизнь, я вникаю в её интересы. Но какая ж всё-таки неодолимая преграда стоит между ею и мной!

    Когда у меня намечались какие-то успехи – я всё время сбегал. Сбежал из Владивостока, когда обо мне начали говорить, бросил сочинять стихи, когда на них обратили внимание, отвернулся от больших вещей, когда мой первый роман вызвал шок у прочитавших его. Сейчас пишу повести. Дальше бежать некуда.

    Хорошо быть вахтёром: ты сидишь на проходной, подремываешь, и тут входят какие-то люди и предъявляют пропуск в развёрнутом виде!

    С.И. Ядыкин, пенсионер: «Ты решил, что попал не на ту врачебную комиссию? Да комиссий не тех не бывает! Главное – чтобы они составили о тебе правильное суждение».

    Любая контора пропитана рутиной, потому что другой она быть не может.

    Толик В.:
    - При насморке посоветовали нюхать грязный носок. Не скажу, чтоб я это принял с восторгом, но уж очень хотелось избавиться от соплей. Однако совет не подействовал. Я догадываюсь, в чем причина: вместо правого носка следовало нюхать левый!

    Для меня самое мучительное наказание – наказание одиночеством.

    - Да, я верю в каждого из нас. Верю, что каждый чего-нибудь отчебучит!

    Женщина в сорок, не следящая за собой, выглядит так, что за нее неловко.

    Влияние возраста – когда секс из чистого удовольствия превращается в стремление доказать себе, что ты ещё что-то можешь.

    У меня подозрение, что эта женщина не верит в наше совместное будущее и спешит получить как можно больше сейчас.

    Дожить до девяноста и писать нравоучительные басни о пожелтевших листьях, которые ветер срывает осенью – вот счастье!

    Чем больше времени я убиваю на работе впустую, тем разумней надо использовать его в домашних условиях.

    Не только изгнание, но и пребывание на Родине очень часто даёт писателю бесценный урок унижения.

    «Наше общество в подлости своей было едино». Какая разница, кто и о каком времени это сказал. Такое повторяется во все времена.

    У нас свобода ассоциируется с возможностью громко крикнуть о том, что все – ****и!

    Достопримечательности Асинска обязаны отличаться нелепостью, иначе – какой в них толк?

    Это было тогда, когда в ящичках, размещенных на подоконниках, только-только проклёвывались помидорные ростки, и я считал их: один, два, три… Короче – это было в марте.

    Гремучая смесь из цинизма и душевности.

    - Не так мы живём, не так!
    - А как надо?
    - Вот придумаю, тогда скажу.

    Повторяю вслед за Кафкой: «Во что бы то ни стало продолжать работу, несмотря на бессонницу и канцелярию».

    В своих дневниках Кафка обходится почти без конкретных имён. Директора он называет директором, чиновника – чиновником, хотя речь идёт не о каких-то далёких людях, а о тех, с кем он работает бок о бок. Человек превращается в функцию, а это больше, чем имя.

    Камю и Кафка. Записные книжки одного и дневники другого дают представление, в чём разница между талантом и гением.

    Писатель подобен Создателю: он лепит свой мир из окружающего хаоса. Правда, глины иногда не хватает.

    Те, кто даже на исходе жизни так и не определились, для чего они были посланы сюда, достойны не насмешки, а понимания и сострадания.

    Высказанная мысль чем-то сродни выхлопным газам автомобиля: в ней уже пропала та энергия, на которой работает мозг.

    Когда взгляд устремлён в беспредельную высоту, подмигивания и ёрничанья не просто нелепы – их быть не должно! 

    От тоталитаризма могут произрасти не только фашизм и коммунизм, но и другие столь же прекрасные плоды.

    У человечества никогда не было спокойного поступательного движения вперёд. Все движения – с замедлениями и рывками, все движения – с прыжками назад и в стороны. Поэтому абсурд – это картинка, которая вблизи и сейчас. Чем дальше расстояние, чем протяжённее эпоха, тем меньше заметен абсурд.

    Если у вас есть грех – берегите его.

    Судороги пробегают по земле в виде землетрясений, пожаров и наводнений. Когда судороги – земле плохо.