А вечер был тихий, ласковый...

(опыт совмещения содержания, предисловия и аннотации к неизданной книге в одном флаконе)

Сборник содержит в себе следующее вещи:

ПРОВЕСТИ

1 — А вечер был тихий, ласковый...
2 — Берибабко
2 — Гремел трамвай на повороте
4 — Абстракции
5 — Архитектор Гордеев
6 — Все в летнем дне
    (рассказ № 43)

РАССКАЗЫ

7 — Рассказ о третьем случае
9 — Лодка
10 — Моя страна
11 — Автобус мчал

Это окончательные, выверенные после многочисленных правок рукописи.
...
Теперь о судьбе их, о том, как они появились на свет и о том, какими мелями и тропами брел по половодью жизни автор и что он там в этих безбрежных ее берегах искал?

«Лодка» была опубликована в книге «Корова на Луне».

В сборнике, у которого была очень интересная судьба, о которой поведал  в своих воспоминаниях о литературной жизни Алтая, мой хороший, еще по работе в АНИТИМЕ знакомый, Владимир Дмитриевич Соколов(Однофамилец один в один другого известного на Алтае литератора, многолетнего редактора заводской многотиражки на Моторном заводе) работавший в годы выхода книги в свет в Алтайском книжном издательстве редактором.
На совещании молодых литераторов Сибири в Новосибирске в начале 80-х московские ребята-критики, ведшие группу нашего семинара, что называется, расстаравшись, разделали в пух и прах эти рассказы, выставив там меня на нем последним и отпетым графоманом.
Теперь все это вспоминать можно конечно более чем весело.
Но тогда? Тогда же я, по результатам этой своей поездки на это совещание месяца два ходил совершенно разбитым и больным.
А потом через пару лет из Москвы пришла в Алтайское книжное издательство бумага: срочно издать сборник фантастики местного автора.
И молодого.
Два абсолютно невыполнимых для того времени условия, — пересказывал мне тот эту историю.
Фантастику у нас тогда по определению никто не писал.
И молодых писателей тогда в упор не было. Разве что Анатолий Кириллин.
И тогда вспомнили обо мне.
И в публикации их сыграл большую роль отзыв Евгения Гущина, который к моим рассказам, сам написавший «Тень стрекозы», относился уважительно. И Льва Квина и Марка Юдалевича, тоже нашедших в адрес моих рассказов доброе слово.

Рассказ «Автобус мчал...» был опубликован в двух или трех номерах районной газеты «Степная новь» того же года с сокращениями. И выглядел плохо собранным.

Повесть «Гремел трамвай на повороте» опубликовал Владимир Башунов в только-только что перелицованном тогда художником Александром Кальмуцким на новый формат журнале «Алтай».
Мы столкнулись с ним на трамвайной остановке Анатолия.
(Он бежал к себе в Союз писателей», а я — в «Алтайскую правду»)
— Слушай, у тебя есть что-либо для нас?
Этот вопрос для тогдашних нам молодых литераторов сродни тех, от которых тотчас же можно было в обморок упасть. Что-либо напечатать — это всегда было у нас  тогда проблемой. И большой.
— Есть!
Рукопись была у меня готовая.
Само собой тронутый, я ее занес ему через день-другой.
А через месяц повесть стояла уже в номере.
А потом я ему дал рассказ «Раскинь умом Иван Антонович», и он тоже у него пошел лет.

Что до «Архитектора Гордеева», то это, скорее всего, все же повесть, а не рассказ.
Просто он мысленно шире был, и я его подужал. А ужатое — на другое пустил.
И  пометил в годы написания — рассказом.
А в столе то ему лежать и с этим названием, я так рассудил — какая разница?

Что до повести «Все в летнем дне», то она  поначалу задумывалась небольшим рассказом, но по мере работы над ним, разрослась до  объема повести.
По тогдашнему моему подсчету — это получался мой 43 рассказ по счету, и это рабочее его название мне  было жалко терять.
Да и не будет тайной, если скажу, не имея страсти к эпатажу, тем не менее, я не любил стандартные заголовки  для своих текстов.
...
Что до моих повестей, то глядя с высоты прошедшего, и помня то, как я их мучительно и много их шлифовал и переделывал (а вот все какое-то совершенство и точность мысли искал — сам сегодня глядя на гору неизданных рукописей дивлюсь и смеюсь над самим собой), то в ту пору их написания они не могли иметь никакого шанса на публикацию.
Хотя вот Башунов взял с ходу, буквально выхватив ее у меня ее рук  и тотчас поставил.
В чем-то, знать, близки были мы с ним и душевно родственны. Хотя он был уже  большой и с большим именем поэт, я же тогда все еще толкался с грезами своими и чарами, в кулачок зажав все свои волнения и тревоги, в  переполненной приемной  начинающим.

По теме моих литературных бдений.
Герои моих повестей искали ответы на вопросы, встававшие перед героем в полный рост пугающе.
А это было — несвоевременно.
Ибо ответы на все животрепещущие как бы ответы полоскало время всюду на растяжках улиц и площадей. А если они и были, то не в понятиях экзистенции человека в этом  мире и океане без берегов бессмыслицы и одиночества. Вчера и сегодня.
И тут у экзистенциализма есть, наверное, и свое рациональное зерно.
И большая беда моих повестей еще была в том, что в них не было привычных сюжетных конструкций.
В чем-то и как архитектору-любителю, стихийному, правда и профессиональному дизайнеру, понятие структуры мне ближе, но в литературных шатаниях моих  мне все же был ближе вольный ветер движения мысли.
Всем моим судиям, требовалось непреклонное условие, когда в твоем повествовании в рамках конкретного сюжета  носится и верещит, доктринерствуя, ватага  героев первого плана, а за ней следом вездесущая, как еще в античном театре с масками  хор, массовка, выясняя суть животрепещущего.

А у меня чаще всего в моих повестях был один герой.
И пару персонажей, с которыми он вел  долгий и мучительный диалог за кадром.
И сюжетно минимум повествования если как и чем  начинался, то как бы незаметно, также чаще всего незаметно и сливался, прозрением иногда, но чаще всего — недоумением.
И главным героем повествования был, пожалуй, не сам он, но его раскаленная мысль, чаще всего ходящая по кругу и сама с собою ведущая диалог.

А поэтому на разного рода литературных посиделках (я им отдал  много времени и  считаю, что они мне дали очень  многое в жизни, да хотя бы в плане общения с себе подобными, на меня, литературные гурманы, а это чаще всего все же были они, недоуменно поднимали глаза — все это в их привычные схемы и представления литературные совершенно не укладывалось по определению.
И в  этом они были тут безукоризненно правы, по поводу соответствия написанного мной канонам. Вопрошая — где привычное сюжетное коловращение?
Где герои?
Ибо в моих повестях если герой был, то в единственном числе.
Мысли ход или бег ее стремительный и смертельный никого не интересовал. А вводил только в недоумению. И хуже того в прострацию.
И если мои рассказы деревенской фантастики еще как-то с большим трудом были переварены, и изданы, но в целом в среде братии пишущей и все всегда знающей и пишущей характеры под копирку не приняты, то повести и подавно приняты быть, по определению, не могли.
Тут я был совершенно нестандартен.
И мой литературный успех так всю жизнь и провисел в воздухе под большим вопросом.
О чем впрочем, есть ли тут теперь тоска?

И тут я всякий раз припоминаю роман «После бури» Сергея Залыгина, которого я по молодости очень чтил, книги которого мне были чуть ли не путеводной звездой и я их не однажды перечитывал, в котором главный герой его с биографией, списанной с Кондратюка, в нагорном лесу Барнаула бурил под воду скважины и разом воспаленно и жарко при этом, само собой по мировоззренческим вопросам, спорил с самим Федором Михайловичем Достоевским.
Я с Достоевским — не спорил.
Не копировал его. И особых параллелей с ним в моих писаниях сильно — не усматриваю. Хотя всегда и все жизнь чтил его. И его тень все прожитые годы висела надо мной. И романы которго в поисках ответа на вопросы жизни я неоднократно перечитывал.
Того же «Идиота» я прочитал четыре раза.
И где по существу многоликая героиня моих литературных бессонниц, а  по существу лика одного, ведь закончила путь свой, так же как и героиня его прославленного романа.
Если не страшнее и не хуже.
И сам я, да нет, избави  Бог, не князь Мышкин, но в чем-то чувствовал себя, в терках-то житейских, именно порой его в шкуре. И теперь, когда вихорь утих и остыла лава, выталкиваемая из жерла вулкана, а Везувий погас, а пепел, погребший яркие лики дня остыл, и сегодня ужас вопроса, что я мог бы еще ко всему оказаться в эпицентре еще и нынешних, снова февральского, очередного этапа наших истории свершений событий, шевелит на моей теперь уже почти облысевшей голове волосы.

Теперь попробую к повестям написать, вслед за содержанием и предисловием, все это совмещая в один текст, насколько это возможно, еще и маленькие аннотации, какие к  книжкам обычно пишут, предваряя их:
«А вечер был тихий ласковый...»
Герой повести получает телеграмму, не совсем понятного содержания и от кого, в котором его приглашают на телефонные переговоры на междугороднюю станцию.
Кто?
Герой терзается в догадках. И приходит догадка, что это ему звонит первая его любовь. И прошлое, случившееся вчера и неостывшее еще, встает, разворачиваясь перед ним многоликой панорамой.
Но это была телеграмма от родственницы, позвонившей ему по сугубо житейски-банальному вопросу..

Берибабко
Берибабко — это повесть из жизни студентов.
О любовном треугольнике молодых людей.
Где слово Берибабко — это фамилия одного из героев этого треугольника.

Гремел трамвай на повороте

Повесть о непростых коллизиях жизни молодой семьи, с малопонятными и неразрешимыми ее вопросами, не поддающимися никакому решению.

Абстракции
История одного комсомольского собрания, где все наперед в вышестоящих инстанциях уже было давно решено по одному неприятному и кляузному делу, а участникам  нужно было провести его для галочки.
Повесть о том, как они его провели.
И чем это все закончилось.

Архитектор Гордеев

Предперестроечное наше бытие, снова на примере непростых семейных коллизий молодой семьи. Действие происходит в провинциальном городе.

Все в летнем дне
 (рассказ №43)

В чем-то это на свой лад это распутинское «Живи и помни», но со своей географией и биографиями и на материале близком нашему уже и нашему региону и нашему времени.
Похожих сюжетов в литературе много. Эта повесть — очередное размышления о приемственности поколений. Написанная на близком автору материале.