Несущий печаль

В непроглядной древности, когда Япония не была единым царством; когда мужчины-японцы, юные и взрослые, ходили с татуированным лицом и телом, отпугивая водных чудовищ; когда верховная жрица правила в государстве Яматай; когда обжигали панцирь черепахи, гадая о счастье и несчастье; когда ходили босиком, ели руками и натирали тело киноварью; тогда же и появились первые упоминания о дзисаях.

Китайский летописец Чэнь Шоу использовал буддистский термин «дзисай»  (русск. «пост») для обозначения действий человека, выполняющего японский мистический ритуал:

«Что касается их [японцев] разъездов и переправ через море при посещении Срединного царства, то всегда велят одному человеку не чесать головы, не удалять гнид и вшей, одеваться неопрятно, не есть мяса, не приближаться к женщинам.

О соблюдающем такой обряд говорят, что он постится. Если путешествие счастливо, то совместно заботятся о его семье и имуществе; если будет болезнь или встретят жестокий вред, то сразу хотят убить его за то, что он не был усерден в посте».

Шло время, жители страны солнечных корней совершенствовались в мастерстве судовождения, все больше полагаясь на руководящих духов. Нужда в подобном ритуале постепенно отпала. Но…

Ведь и сейчас, когда человек дорос, чтоб знать ответ на все загадки, он гребет в безбрежном океане жизни словно на ощупь. Без мачт и парусов. И дыхание этого океана губит неприспособленных. Неудивительно, что после веков забвения, обрядность дзисая получила новую жизнь.

Как тому и следует, все ведет свое начало от сил потусторонних, нечеловеческих. В 70-е годы XX века в Москве проживал полукровный демон: Владимир Данилов. Старейшины останкинского района и поныне гордятся его неземной игрой на альте.

Была у Данилова подруга сердца. Прекрасная, как бледно-розовый цветок анемон, японка Химеко с острова Хонсю. Откликаясь на ее зов, демон, будто во хмелю, дрожа от страсти, летал к туманным горам японского архипелага.

Одного из своих родственников Химеко сделала дзисаем Данилова. Она верила: все беды и напасти, что грозят полукровному демону, будут стекать в дзисая, обходя возлюбленного стороной. Сам Данилов, в духе японского романтизма, назвал своего слугу «несущим печаль». Термин закрепился в русском языке.

Следующее упоминание о дзисае датируется двадцатыми годами нашего века. Текст приводится без сокращений.

I

Один молодой человек, невысокий, немного сутулый, с лицом усталым, с отлитой на нем вороньей гримасой, служил несущим печаль у благородной пары: Господина и Госпожи.

Вернее будет сказать, что прислуживал он не столько самим господам, сколько их любви. Все невзгоды, скорби, томления этого чувства стекали в дзисая как помои в выгребную яму; оставляя особам чудесно-нетронутый, ажурный фиал.

Дзисай непрерывно постился. Избегал злосчастий: не ел мяса, не знался с женщинами. Избегал сумасбродства: не пил спиртного, не строил планов. Не хохотал и не плакал. Он впитывал в себя все непрошеные перипетии двух сердец. Прекрасно застывших, слившихся в единый, вечный сюжет. Тяжела была его жизнь, но отрадна была его участь.

Не имел права дзисай видеть лики своих господ. Только в лунные вечера припадал он к окну и наблюдал за мерцанием двух серебристых линий, которые тянулись от небесного диска к разным районам Москвы, к Господину и Госпоже. И замирало сердце дзисая в те мгновения, когда линии эти сливались в одну.

Тихо таяли его дни. Но один раз в году несущий печаль выходил на авансцену.

Незадолго до осенней жатвы, в озере, скрытом в листве, совершался таинственный ритуал. В ту ночь полная луна ничуть не смущаясь своих темных впадин, орошала трупным свечением густой зеленый массив.

Под шум пригородных электричек дзисай добирался до места. Тогда господа выходили из лесной тени и повязывали ему на глаза платок цвета агата. Несущий печаль, не снимая одежды, окунался в воду по горло. Проплыв на расстояние в сорок восемь гребков, он сплевывал всю скопленную за год хворь. Закончив действо, выбирался на берег и покорно ждал, покуда господа завершат свою часть ритуала.

Дзисай не мог знать, как протекает главная часть мистерии, отведенная двум особам. Развязать платок позволено лишь спустя долгие часы после того, как их глухие шаги затихают в чаще. Но однажды дзисай все увидел.

II

Подходил к концу четвертый, последний год служения. Если все четыре ритуала у озера проходят удачно, вынесший бремя чужой любви вознаграждается почти неисчерпаемыми земными дарами. А что до дальнейшей судьбы господ — она покрыта завесой тайны для дзисая…

Той полнолунной ночью несущий печаль находился в прекрасном расположении духа.

«Кхх! Счастье так близко, карманы кажутся мне такими тяжелыми, словно уже набиты банкнотами», — подумал дзисай, выйдя из электрички на совершенно пустой, неосвещенный полустанок.

Бодро пробирался он через густой лес, отмахиваясь от мошкары и плотных сгустков ветвей. Но чем ближе подходил дзисай к заветному озеру, тем тревожнее ему становилось, тем глуше и неувереннее была его поступь. Ведь успел он привыкнуть к службе, прикипел к своим господам. В этом году дзисай нес свой пост с особым усердием, и все же снедали его сомнения: пройдет ли гладко сегодняшний ритуал.

«Грядут мои счастливые деньки, счастливые деньки, счастливые деньки…», — тихо напевал он, пытаясь отвлечься от неясных дум.

Выйдя к берегу озера, несущий печаль бросил рассеянный взгляд на неподвижную водную гладь. Вокруг не было следов присутствия людей, кроме небольшой гребной лодки, стоявшей неподалеку от воды. Вскоре зрение дзисая погрузилось в агатовый мрак: двое возлюбленных вышли из лесной кущи и плотно завязали его глаза платком.

Господин вдруг заключил ладонь дзисая в свои две, и тот почувствовал плавильный жар, волшебной аурой источаемый из дланей. Госпожа легонько подтолкнула слугу, едва коснувшись плеча — так предрассветный ветерок приводит в движение тягучие механизмы грядущего дня.

Секунда, две. Особы синхронно отступили. Удивился несущий печаль, ведь никогда прежде, даже когда повязывали платок, они не притрагивались к нему. Однако мешкать нельзя. Дзисай направился к озеру и нырнул. Сделав сорок восемь взмахов, обильно исплевался. А выбравшись обратно, подрагивая от ночной прохлады, устроился подле воды. Он слышал, как господа садятся в лодку и отчаливают от берега.

«Что-то не то, неладно. Чувствую это», — спустя некоторое время подумал дзисай. И тут же до его слуха донесся звонкий плеск.

Прошел час, второй, третий. Где-то уже сменилась стража, но дзисай продолжал покорно сидеть, сложив руки на коленях. Господа все не возвращались. Первые лучи солнца понемногу просочились сквозь плотную ткань глазной повязки. И вот не выдержал дзисай, резко сбросил платок.

Страшная и угрюмая картина открылась его взору.

Одинокая лодочка едва-едва покачивалась на середине озера. Словно шея печального лебедя, на краю судна виднелся согнутый в три погибели мужской силуэт. Дзисай без лишних раздумий бросился в воду. Подплыв к лодке он обнаружил, что бездыханно тело Господина, а бельма его пусты. Мрачные бездны зияют на месте выплаканных глаз. Гримаса невыносимой тоски застыла на бледном лице мужа. 

Все понял дзисай, и погрузился на поиски Госпожи, пустившей себя ко дну. Захлебываясь, едва переводя дух, нырял он до наступления темноты. Впустую. Окончательно выбившись из сил, несущий печаль выбрался на берег, бросил полный ужаса взгляд на озеро, и стремглав побежал вглубь леса.

Бродил дзисай несколько дней в забытьи, без еды, без сна и без отдыха, пока наконец не вышел к совершенно пустому, неосвещенному полустанку. Вдали слышался успокаивающий стук колес последней электрички.

III

Погиб Господин, погибла Госпожа, погибла их любовь. И страшно удивился дзисай, получив однажды утром увесистую стопку квитанций. Они возвещали, что адресат отныне сказочно богат.

Купил тогда дзисай роскошный дом, вложился в дело, и ел и пил как не в себя. Обнимал красивых женщин. Но счастливые деньки так и не наступили. Томила его печаль — его собственная печаль. Не понимал он, за что же получил дары. Не понимал, что случилось той ночью с его господами. Опрятный и пышущий здоровьем, с лисьими ужимками, он все еще был их служкой.

С той ночи минуло четыре года. И невыносимо потянуло несущего печаль к проклятому озеру… Знакомый полустанок, кругом — тьма, ветви, мошкара. Позади — мерный стук колес. Ведомый, будто сам не свой, добрался дзисай до водоема. И тут же принялся рыдать.

— Послушай. Ну чего так убиваться?, — тихий голос внезапно раздался из-за спины плачущего.

Дзисай вздрогнул.

— Кто здесь?!

— Я — гений места, здешний дух.

Несущий печаль обернулся и увидел перед собой густобородого старца, скрестившего на груди усохшие руки.

— Знаю, что привело тебя сюда, — молвил дух. — Горька судьба твоих господ. Но, слушай, все течет. И рано или поздно — истекает… Пойдем-ка, покажу тебе их артефакт, символ любви.

Старец побрел в сторону небольшой поросли камыша. Глубоко всхлипнув, дзисай проследовал за ним. Морщинистая ладонь скользнула по стеблям, и вызволила из корневища фиал, сплошь покрытый грязью. Дзисай запустил нос в сосуд, который он четыре года незримо оберегал своей тяготой. К его горлу тотчас подступил рвотный позыв. Дух одобрительно кивнул.

— Фиал, некогда чистый, как эфир, сегодня источает аромат Бабы-яги. А на вид мерзее лика древней ворожеи Эрихто, — сетовал старик. — Мораль у этой басенки простая: не к лицу любви славословить Будду, молить Христа, и воздвигать алтарь неведомому богу.

Многозначительно бесплотный посмотрел в глаза несущему печаль. Тот невольно поежился.

— Старец, объясни мне по порядку, — после небольшой паузы вымолвил дзисай. — В чем заключался тайный ритуал господ? Почему все пошло прахом? На кой черт я был нужен, если все вот так закончилось?

Дух взял фиал подмышку и учтивым жестом пригласил дзисая прогуляться по лесу, окаймляющему озеро. Из глубины чащи раздалось уханье совы. 

— Я не могу открыть тебе суть таинства. Табу, — мягко произнес старик. — В душах тех, кто не дозрев, к ней прикоснется, тайна сеет только смуту, парадокс. Не обижайся уж, но не похоже, чтобы культ ты возводил Амуру. Да хоть бы Лелю, на худой конец.

— Голову мне не морочь! — с вызовом, неожиданно для самого себя, воскликнул дзисай. Он почувствовал, что теперь его тотем — сова.  — Мое чахоточное сердце ежедневно, еженощно, вбирало грозовые бури двух сердец. И узрело их уход в небытие. Теперь оно сильней любого из ныне живущих мистов, что годами познают, химичат... А я страдал годами! Ты шутки свои брось, старик, и говори как есть.

Дух ухмыльнулся и изрек:

— Твоя взяла. Завесу тайны приоткрою, так и быть. Свернем сюда.

Дзисай со стариком все дальше продвигались вглубь величественного леса. Мудрец продолжил разговор.

— Неистовый конец ждет чувства, что бурлят и громыхают. Так говаривал мой друг, старинный дух нездешних мест. И видел благо в чувстве меры… Он в своем праве. Но что нам за дело до любви, которая к концу стремится? Ведь за концом пространств раскинулись не зримые умом, бескрайние многообразия.

— Затем я и был нужен, — едва не споткнувшись о корень огромного дерева, произнес дзисай. — Избавить двух господ от тяжести балласта. И наблюдать прекрасный их полет до самой мякотки Вселенной. Но вот сейчас гляжу наверх, и Млечный Путь предстал дорогой траурного шествия чудовищной любви, сиявшей ярче солнца.

Дух остановился на мгновение, бросил кроткий взгляд на небо, и грустно покачал головой.

— Взлетал Икар. Каков итог?.. Устремляясь ввысь, пусть чувство загодя жар преисподней испытает. То будет одержимость. Пускай в анфас безносой поглядит. А это — истощение. Пойми: царство теней, аид, есть выход в дневной свет.

— Уж не хочешь ли сказать мне, что балласт, в одной из форм, на деле стал бы благом? И что укрывая два хрусталика от пламени, я позволил им угаснуть в тишине утроб?

— Огонь необходим, но лишь прелюдия. Умрет огонь — возникнет воздух. Смерть воздуха — возникновение воды. Вода будет погребена в земле. И из удушья почвы вырвется наружу закаленный дух… Но вот мы и пришли. Здесь кончается мой протекторат.

Путники вышли на опушку леса. Их взору предстали два черных кургана, поросших травой. Дзисай догадался, что там захоронены его господа.

— Когда ты убежал, их тела я вынул из воды и перенес сюда, — молвил гений места, поглаживая ус. — Возьми фиал и тотчас же разбей меж двух могил. Праздничным салютом будет звон осколков. А мне пора. Прощай!

Старик протянул сосуд компаньону и растворился в пространстве.

«Чего тут праздновать? Все кончено», — подумал дзисай, да разбил фиал со всего размаху. Пока он стоял, мрачно оглядывая осколки, нечто эфемерное, скрытое от глаз и разума, выскочило из бугров и сразу улетучилось.

Опомнившись, дзисай крикнул как бы вслед исчезнувшему мудрецу:

— Постой! Так а дары, все эти деньги, за что я получил?

— То был аванс? Как знать… — ответила дзисаю пустота. — Рождение и смерть — суть одно явление. Что умирает здесь, родится в ярусе другом.

IV

Несущий печаль добрел до электрички на Москву. Сев подле окна, бедняга тотчас же уснул. Спокоен был его сон, хоть на душе и скреблась всякая когтистая нечисть.

А как хорошо, если дзисай вдруг вспомнит жар от косновения ладоней Господина. Вновь ощутит овевание кончиков пальцев Госпожи на своем плече. Воссоздаст как наяву гладь озера и земляной курган. Короткий сон прервет и глянет на луну, чей серебристый луч отныне рассекает пространства без краев. Тогда все понял бы дзисай и умилился тому, что стал он крохотною каплей в котле великих замыслов Вселенной, предвечной матери начал.