Гитри-гитри-гитруна!
Детей пугают кем-то или чем-то. На одного мальчика наводило страх некое существо по имени Бэ-мэ. Другой побаивался обычных милиционеров. Источником моей фобии был совершенно частный субъект по имени Дуру Перадзе, инженер. Наваждение нашло на меня с момента, когда поблизости от нашего дома началось строительство четырёхэтажного жилого здания. Каждое утро начиналось с воплей инженера. Тогда строили долго и много. Завершив дом, приступали к другому, тут же недалеко. Казалось, что не будет конца моим терзаниям. Меня не пугало содержание гневливых отповедей инженера – мат-перемат и одно-два связанных предложения. Мандраж вызывал его голос – хриплый, сипящий, в упоении переходящий на кликуший регистр чуть ли ни на женское меццо. Возведенные стены создавали эффект эхо. Ор вдруг обрывался, был слышен спокойный урезонивающий хриплый бас. Потом наступала глубокая тишина. Возникало жуткое ощущение, будто ИТР учинил-таки свою расправу.
В моей семье это пугало использовали в педагогических целях. Его звали, когда я отказывался есть гречневую кашу. Кстати, с тех пор её ненавижу. Или, стоило мне заявлять о своих правах, как раздавался стук в дверь. Мне тихим голосом сообщали, что пришёл инженер со стройки, справляется, кто, мол, здесь не слушается.
Самого Дуру я не видел. Мне казалось, что обладателем такой луженной глотки мог быть только монстр из сказки, которую родители зачитывали мне до дыр. Я готов был её слушать постоянно. Ведь конец у неё был счастливым. В одно прекрасное утро на стройке никто не вопил. Так прошёл день. Потом я узнал, что Дуру повысили в должности. Он перебрался в кабинет. Мне на радость!
Однажды на улице мой отец поздоровался с одной парой – мужчиной и женщиной. Она – красивая нежная женщина в макинтоше, он – типичный мужлан, тоже в макинтоше и в цилиндре. Обращала на себя внимание бородавка на его носу и хриплый голос. Оба улыбались мне и моим родителям, мужчина даже потрепал меня за подбородок, приговаривая: «Гитри-гитри-гитруна!». Слова отдаленно напоминали название огурца на грузинском языке («китри»), но в данном случае это бахчевое было не при чём. Он был грубовато ласков и игрив в тот момент.
- Это Дуру Перадзе – инженер с женой, - сказал маме отец. «Он не такой уж страшный!» - подумал я.
Прошло много лет, пока я не встретил Дуру ещё раз и при весьма неординарных обстоятельствах...
Времена наступили тяжёлые. Ситуация в обществе накалилась. У власти находился Звиад Гамсахурдия. Парламент того периода напоминал семью на грани развода. Стороны параноидально искали повод для обиды. В тот день оппозиция поставила вопрос, а звиадисты, пребывающие в большинстве, должны были, конечно, отклонить его. На лужайке перед университетом, оплота оппозиционеров, поставили телеприёмник. Десятки людей уставились на малый экран и с замиранием сердца следили за трансляцией. И вот в зале парламента и на лужайке перед университета всё стихло. Шёл подсчёт голосов. Тогда не было электронной системы. Процедура затягивалась.
- Ты представь себе, если предложение всё-таки пройдёт, - шепнул я своему товарищу на ухо. Мы сидели на траве сбоку от ТВ, в не самом удобном месте. Тот только побледнел в ответ. Поёжился. Предложение не прошло, и мой приятель облегченно вдохнул. Ораторы с обеих сторон обменялись филиппиками. Спор шёл, кто же из них в большей степени европейского типа демократ. Оппозиция коллективно стала покидать зал. Им улюлюкали в спину представители большинства, а при выходе на улице депутатов осыпали мукой активистки правящей партии. Такой метод политической борьбы уже активно использовался. То, что стороны осыпали друг друга кукурузной, а не пшеничной мукой, считалось знаковым явлением. Из неё обычно готовились хлебцы «мчади», что добавляло этническую специфику действу. Ещё то, что в ходу было другое народное средство – среди звиадисток находились профессиональные плакальщицы и спецы по фольклорному жанру проклятий.
Люди, находившиеся перед университетом, собрались было маршем направиться в сторону парламента, но последовала команда оставаться на месте, мол, «ребята сами сюда едут». Действительно, через 15 минут они прибыли на автобусе, многие из них в побелевших от муки костюмах. Их встретили как героев, пострадавших от «этнических обскурантов». Некоторые из них сразу же начали витийствовать. Раздался призыв к активным действиям. Народ, уже сформировавшийся в многочисленную демонстрацию, направился к зданию телецентра. Идти было не долго. Его захватили быстро. Достаточно было прогнать немногочисленных милиционеров. Тут пришло известите, что в отместку звиадисты отключили телебашню. Манифестанты остались недовольны собой. Не подумали о телебашне!? Кстати, депутаты принесли с собой списки поименного голосования. Я с приятелем жадно искали в нём имя нашего однокурсника. Тот, оказывается, воздержался при голосовании.
- Вот хитрец-подлец! – воскликнул приятель.
Начался митинг. Для его удобства было решено перекрыть проспект перед зданием телецентра. Автомобилисты, которым перекрыли путь, выражали недовольство. По их физиономиям было видно, что пикеты на улицах стали досаждать им. Большинство из них, матерясь, разворачивали свои авто. Попадались такие, кто пытался договориться с добровольными дружинниками. Везло тем, кто обнаруживал среди них знакомых. Грозный окрик со стороны воздвигаемой трибуны прекратил такого рода протекционизм.
- Вы мешаете общей борьбе за дело строительства демократии в Грузии! - кричал через мегафон в сторону дружинников один из лидеров.
Тут к пикету подкатила старая «Волга». Машина чем-то походила на малый броневик с его угловатыми, но прочными формами. Видавшее виды авто! Из кабины вышел крупный мужчина. По повадке он чем-то напоминал кабана-секача – свирепая физиономия, мощная шея выдвинута вперёд, бегающие глазки, нос с бородавкой как бы принюхивался. Хриплым голосом, не терпящем возражений, он потребовал освободить проезд. Манифестанты сначала опешили - какой-то мужик, с виду ИТР, начальничек с производства, качает права перед праведным народом. Со стороны трибуны послышалось предупреждение:
- Не поддавайтесь провокациям звиадистов, проявляйте толерантность. Свобода слова – вот зачем мы здесь собрались!
Тут мои некоторые знакомые повели себе неожиданно. Помянутый приятель, например, сущий ботан, книжник, вдруг бросился к машине и лёг на её капот. «Никакой я не звиадист! – кричал в это время толпе мужчина, - они такие же бездельники как и вы! Делом займитесь!» Эпитет был произнесён на русском с сильным грузинским акцентом - «бэздэлники!» Что-то до боли знакомое послышалось мне. Я вспомнил инженера со стройки. И тут последовало «Не буду я Дуру Перадзе, если...» Я уставился на него, даже прекратил попытки урезонить впавшего в раж своего приятеля. Пока строптивый Дуру препирался с толпой, тот с капота переместился под колёса «Волги», присоединился к другим энтузиастам идеи. То, что узнавание не было ложным, подтвердил факт – из кабины вышла красивая женщина (знакомая мне жена инженера). С плаксивым выражением лица она пожаловалась народу, что теперь у мужа испортилось настроение, и он весь вечер будет «есть её поедом».
- Садись в машину, женщина! – окликнул её грозный супруг. Потом брезгливо посмотрел на барахтающихся у колёс его «Волги» манифестантов разной комплекции и возраста. Убедившись, что упрямец не является звиадистом, демонстранты заподозрили, а не коммунист ли он. На что последовала реплика, мол, все политики - прохвосты, а коммуняги первые из них. Назревал альтернативный митинг, где строптивец был в единственном числе. Впрочем, инцидент был исчерпан. Дуру ещё раз обозвал всех «бэздэлниками», развернул свою «Волгу», издал чёрный едкий выхлоп газом и скрылся.
- Гитри-гитри-гитруна, Дуру! – промелькнуло в моей голове.
День можно было назвать историческим потому, что оппозиция так и не вернулась в парламент, а через некоторое время в Тбилиси разразилась гражданская война. Увы, настоящая, с десятками жертв.
Эмиссар мирового ревкома
Я приехал утренним поездом из командировки. Шофёр меня не встретил, опаздывал. Пришлось подождать. Зал ожидания пустовал. Только уборщицы работали в разных уголках зала. Его гулкую пустоту заполняли их короткие фразы. Получалось вроде переклички, обмена репликами. Одну из них я расслышал, мол, муж одной из них вчера опять упился «до уссения». Пока я переваривал новое для себя слово, в зал с шумом ввалилась группа молодых людей. Явно приезжие, «иностранистые», но говорили они по-русски. Наверное, прибалты. Парни с серьгами, одетые под хиппи, патлатые, бородатенькие выглядели живописно. «Фанаты какой-нибудь рок-группы», - подумал я. Такие следуют за кумирами, кто на чём, обуянные энтузиазмом, мало заботятся о таких мелочах, где бы поесть, где поспать. У них, как я заметил, даже денег не было толком. Парни рылись в карманах, собирали «общак», кажется на билеты на поезд. Все, вроде, как с похмелья проснулись, голодные и озабоченные.
На всю группу была одна девушка. Тоже хипповая. Она курила, а потом у вдруг уселась на колени одного из фанатов – светловолосого верзилы с заспанными глазами. Могла примоститься на скамейке рядом, но предпочла поступить иначе. Естественно, что молодёжь обратила на себя внимание. Выдавая очередную порцию «гулких» реплик, одна из уборщиц назвала эту девушку на грузинском языке «бесстыдницей». Ей вторили из дальнего угла. Мне показалось, что девушка была растеряна ещё более, чем её дружки, и уселась одному из них на колени по рассеянности. Тут подошёл шофёр. Он сбивчиво извинялся за опоздание. Я же пребывал в раздумье. Никак не мог вспомнить, кто из знаменитостей гастролирует в Тбилиси. Точно - фанаты заскочили в Тбилиси по ошибке!
Прошло много лет. Но вот я вспомнил о них.
Шёл третий день революции. Народ стоял перед парламентом, бушевали страсти. Бочком-бочком я протискивался сквозь тесные ряды, спешил на работу... в парламент. Начальство предупредило нас, что явка на службу в виду неординарных обстоятельств не обязательна. Но я, как хронический трудоголик, на службу всё-таки явился. Мне то и дело приходилось здороваться и обменивался фразами со знакомыми, их было много среди демонстрантов. «Скоро в гости к тебе всем народом нагрянем», - полушутя заметил один из них. Я хотел было сострить в ответ, но вдруг дар речи утратил от увиденного... Демонстрации всегда собирают много разных местных оригиналов. Во времена Гамсахурдиа даже наиболее одиозные из них получали функцию – кому поручали нести транспаранты, размахивать флагами, кто смешивался с толпой, скандировал. Но этот субъект явно был пришлым. Он будто сошёл с картины Шагала где-нибудь в одном из музеев и поспешил в Тбилиси, на шум на проспекте Руставели. Редкая рыжая бородёнка, длинный нос, худое бледное лицо окаймляли пейсы. Он был облачён в светло зеленое пальто, тогда как вокруг него очевидно преобладал чёрный цвет кожаных курток. Его шляпа была уж очень манерной, а от холодной ноябрьской осени тощую шею оберегало не то кашне, не то цветастая косыночка. Он стоял чуть поодаль от меня. Я слышал его обходительное«пхостите, пхостите!!» «Пришелец» выглядел женственным и незащищенным в толпе с сильным маскулинным акцентом. Я даже забеспокоился, как бы этого хрупкого типчика не задавили. Толпа моментами приходила в движение. Сами демонстранты с любопытством косились на него и были бережны по отношению к столь необычному гостю – старались не стеснять его. Тут он перехватил мой взгляд и, воздев два пальца вверх, слабым голоском заверещал: «Виктория, Виктория!!». Его лицо сияло от пущего удовлетворения. В это время с кузова грузовика, где стоял микрофон, заговорил один из лидеров, громко и харизматично... Я заспешил к заградлинии милиционеров. Показал документ и меня пропустили.
На службе я застал Вано Г. Он такой же трудоголик, что и я. «Старая школа», как мы говорили, вспоминая наше комсомольское прошлое. После разговоров, что на улице происходит, когда парламент будут брать, я рассказал коллеге об увиденном мною субъекте. Предварительно вспомнил о заблудившихся фанатах из Прибалтики.
- Должно быть этот заезжий - тоже фан. Приехал из Москвы или Питера. По виду - тамошний интеллигентик. Кому концерты поп-музыки подавай, а кого хлебом не корми, только бы в революции поучаствовать, хотя бы в чужой, - заметил Вано Г.
Потом он осклабился и с хитринкой в глазах добавил:
- Не исключено, ты воочию увидел «эмиссара мирового ревкома».
Эту категорию деятелей в нашей «жёлтой прессе» поминают наряду с разными космополитами и международными фондами, спонсирующими революции.
В это время к нам постучали. В кабинет вошли представители оппозиции. Они спросили, чем мы занимаемся. Наши чиновничьи рутинные функции не вызвали у них раздражение.
- Продолжайте работать, - сказал нам один из них, кстати, известный деятель, митинговый активист. Пока мы беседовали в кабинете, революционеры вошли в парламент. Мы не услышали этого, потому что располагались в дальнем флигеле, на самом последнем этаже. Эпицентр событий находился в зале заседаний. Всё происходило по меркам революций цивилизованно и мирно, у некоторых оппозиционеров в руках были розы. Хотя не обошлось без рукоприкладства и матерщины с обеих сторон. Шеварднадзе, который в момент вступления масс в зал находился на трибуне, попытался затеять с их лидерами полемику. Но его насильно увела под руки личная охрана.
Чем в этот момент был занят "фанат - эмиссар"?
Хомячок
На «рафике» наша группа социологов выехала в один из районов Западной Грузии. Ситуация в стране была напряженной. В Тбилиси на улицах, в метро происходили политические диспуты. Население разделилось на два лагеря – на тех, кто поддерживал президента, и на тех, кто был против него. Первых называли звиадистами, вторых соответственно – антизвиадистами, производно от имени первого лица государства.
Не был исключением и наш коллектив. Один из моих коллег предложил теорию – в единый блок объединились незамужние тётушки, для которых Звиад замещал образ любимого племянника. Ею он поделился первым делом, как только «рафик» тронулся с места. С этого момента споры не прекращались. Про-правительственную позицию заняли девицы, противоположную - мужская часть, я в том числе, бились трое на трое. Шофёр не участвовал, видимо, мало понимал в терминологии, которой сыпали пассажиры.
Нейтральным оставался главный по группе – Коба Н. Пока коллеги дискутировали, шеф непрестанно ковырялся в документах, тасовал анкеты, считал-пересчитывал. Делал это профессионально – держал кипу анкет на весу и перебирал пальцами свободные свисающие концы. Коба был единственным кандидатом наук в группе. Он отличался крайней аккуратностью.
Наш «теоретик» сравнил шефа с хомячком. Тот сидит себе где-нибудь в укромном уголке на насесте и непрестанно работает своими маленькими челюстями, лапками перебирает зёрнышки или тащит пищу и солому в норку. Он мог даже не заметить, что вокруг в поле идёт битва за урожай. Как-то мы побывали в гостях у Кобы. Его квартира показалась нам уютной. Нас угостили заготовленными на зиму компотами и соленьями. Теоретик не унимался, заявив после визита, что убедился в сходстве Кобы с запасливым грызуном.
Однажды его видели на демонстрации. Вернее шумная масса людей с широченными полотнищами нового государственного флага и транспарантами шла в одну сторону, а он в другую. Кобу окликали многочисленные знакомые, а он говорил им, что ему надо в аптеку, лекарство для бабушки вынести. «Хомячок» был не первой молодости. Тот факт, что он может приходиться кому-то внуком, позабавило народ.
Мы подъезжали к городу З. К этому времени споры стихли. Голос подал Коба. В основном он обращался к водителю и частично к нам.
- В городе З. от вокзальной площади, вдоль шоссе можно увидеть четырёхэтажные дома. Вокруг частные подворья, а они такие массивные, чуть ли ни в стиле барокко, с лепными украшениями. Их в своё время построили немецкие военнопленные. Во втором здании от вокзала живёт мой брат с семьей. На обратной дороге притормози, я заскочу к ним на минуту, - на этот раз акцентировано он обратился к шофёру.
Потом его речь пошла на убыль. Он можно сказать уже мямлил, говоря, что дочь брата больна. Если кто не обратил внимание на последнюю фразу, то я попросту посчитал неприличным расспрашивать о деталях болезни ребёнка.
Через полчаса, как проехали город З., мы прибыли к месту назначения, в город Б. Как оказалось, бурлила и провинция. У здания районной управы нас встретила толпа возбужденных людей – местная оппозиция. Каким-то образом в городке узнали, что из столицы едут социологи «с проверкой». Тамошняя власть ждала нас у входа в управу. Чиновники «зазевались», нас перехватили демонстранты. Они наперебой пытались высказать своё недовольство местным начальством.
В здании управы Коба заметил руководителю администрации, что не может не включить в выборку людей, что шумели на улице. В качестве аргумента он привёл требование соблюдения «чистоты процедуры». Начальник не возражал. «Мы тут демократию строим!» - последовала его реплика. На вопрос о пропорциональном соотношении позиции и оппозиции последовало:
- Восемьдесят к двадцати в нашу пользу!
Коба отсчитал положенное количество анкет и отправил меня опрашивать местных анти-звиадистов. Ко мне прикрепили молодого сотрудника управы.
Опрос прошёл рутинно. Под конец власти устроили банкет. Слышалась здравица в честь президента. Мои сотрудники- анти-звиадисты предусмотрительно молчали, но от угощений не отказывались. Гостям преподнесли «сникерсы» - по тем временам экзотический продукт. Многие из участников банкета съели их тут же за столом. Только Коба положил батоны шоколада в карман, не исключено, что припас их для племянницы. Под конец гостям раздали целлофановые пакеты со свежими фейхоа и киви – тоже новые для нас фрукты.
В автобусе спор разгорелся с прежней силой. Те, кто отмалчивался на банкете, решили выговориться в салоне автобуса. Так, с шумом и гамом мы въехали в город З. Казалось, дебаты могли продлиться аж до самого Тбилиси. В условленном месте водитель притормозил «Раф» и посмотрел на Кобу. Вдруг наше внимание привлекла жуткая сцена, происходящая у подъезда одного из «немецких» домов. Видимо, психически больная девочка-подросток что-то истошно кричала. Она пыталась вырваться из рук мужчины и женщины. Проходящие мимо люди оглядывались на них, кто с интересом, кто с сочувствием. Были такие, что находили происходящее забавным. Коба сидел весь раскрасневшийся, вобрав голову в плечи и старался казаться незамеченным.
- Я передумал, - сказал он в вполголоса шофёру.
«Рафик» тронулся с места. Никто не обратил внимание на шефа и продолжили спорить. Тут водитель включил радио. Из него поступила новость – в столице произошли бое-столкновения оппозиции и власти. Началась гражданская война.
Опасная социологии
На одном семинаре был использован термин «экстремальная социология». Принадлежал он молодому ученому мужу с кафедры уни. Термин вызывал сомнения у участников. Дескать, суть прикладной социологии – изучать каждодневность, нашему брату обыденность подавай. Наступила моя очередь говорить:
- Любая чрезвычайщина может исказить картину. Даже существует риск для целостности здоровья самого интервьюера?! Да, да, такое бывает!!»
Я приступил к рассказу...
- Как обычно, в понедельник наша команда социологов собралась в одном из помещений совета министров на нижних этажах. Так происходило уже лет пять, ещё со времен коммунистов. Директор оставался прежним. Звали его Сократ Д. Он вовремя открестился от членства в компартии и также быстро снюхался со звиадистами, с новой властью во главе со Звиадом Гамсахурдиа. За окном назревали события. Повсюду шло всенародное обсуждение, люди бурно дискутировали в метро, на базаре, на рабочих местах. Появились первые жертвы. Исчерпав запас аргументов, полемисты переходили на рукоприкладство.
Тут я сделал паузу, стал искать глазами «Боржоми». Мне услужливо налили минералку в стакан. Итак:
- Среди наиболее рьяных сторонников Звиада было много женщин бальзаковского возраста - обстоятельство, интересное для фрейдистов, которое так и не стало предметом изучения. Лично мне принадлежит «открытие» - эти дамочки преимущественно незамужние тётушки, опекающие безмерно любимого племянничка, и в основном – учительницы словесности из школы (?)... Образ врага для них – «студенты». Вот, кто задирает их кумира!
Во время совещания я заметил директору, стоит ли проводить исследование в такой обстановке. Тот пожал плечами и ответил:
- Там (он показал глазами наверх, на этажи власти) хотят знать, что думает народ! Кто, как не мы, может собрать нужную информацию!
Фраза была произнесена не без патетики.
Среди наших сотрудников были две девчушки, симпатичные, аккуратные в работе. После совещания они спустились вниз. Но до места назначения не дошли. Их перехватили дружинники, вернее дружинницы – группа взбалмошных особ. Те взбеленились, узнав, что девушки учатся в одном из вузов. Ещё пуще добровольных стражей порядка возбудила пачка вопросников. «Студентов-провокаторов поймали с листовками!!» - быстро разнеслось по округе. Девочки испугались, пытались объясниться, но стервозной толпе уже нечего было вменить. Одна из задержанных показывала на лого правительства на первой странице анкеты, но тщетно. Девушек подвели к импровизированному офису, к столику, располагавшийся недалеко от Дома правительства. У него восседала депутатка Г.П., известная своим скандальным нравом, луженной глоткой. Базарная баба в Парламенте. Глаза выпученные, губы навыкат, большие бусы на толстой шее. Она холодно посмотрела на «провокаторов» и начала изучать «листовки». Её окружение на время затихло. «Этот вопрос мне не нравится, - произнесла депутат. Как по команде дружинницы заверещали, послышались угрозы растерзать девиц. «А этот вопрос подходит», - произнесла член парламента. Толпа притихла. В этот время позвонил телефон. Аппарат стоял на столе, его шнур тянулся из окна первого этажа правительственного здания. Г.П. говорила с кем-то и одновременно исподлобья смотрела на бледных от страха девочек. Потом она положила трубку и обратилась к окружающим: «Отпустите этих дурёх! Они из наших!»
Девицы вернулись в совмин, где их ждал не в меру разозлённый Сократ. В характерной для него манере он обзывал несчастных студенток, дескать, из-за их нерадивости (!?) ему попало от руководства.
- Так что не стоит представителям нашей науки поступаться своим комфортным положением! Это - методологическое требование науки! – заключил я свой спич.
«Точно и художественно!» - кто-то бросил из зала семинара. Прозвучало как «Браво!» Тему подхватили. Молодой учёный, обронивший термин, попробовал оправдаться. Он имел в виду то, как трудно иногда бывает проводить опросы. И похвастался, что ему пришлось однажды интервьюировать рабочих в цеху завода. Тут я парировал:
- Если есть экстрим в этой ситуации, так в том, что на заводе не оказалось красного уголка. Респонденту удобнее фиксировать своё мнение в его тиши и прохладе, в свободное от работы время, а не в гуле и жаре цеха.
Все взоры обратились в мою сторону. Здесь я сделал паузу, на этот раз сам налил себе «Боржоми». Сквозь стакан вижу, как коллеги проявляют нетерпение, ждут продолжения. Драматично прогремело:
- При исполнении задания сильно рисковал один из наших интервьюеров.
Участники семинара заволновались. Далее последовало:
- Как-то наш сотрудник прибыл в одну деревню. Он - из наших фаворитов. Этот молодой человек как знак качества на каждом использованном бланке ставил свою подпись. Его такую блажь мы воспринимали благосклонно. Парень долго мучил местного главу управы. По таблице случайных чисел он составлял выборку исследования. В ней оказалось семья, один из членов которой отличался буйным нравом. Глава управы хотел отговорить социолога от посещения этого семейства. «Трудно предположить, как они примут вас», - аргументировал он. Но наш педант упрямо ссылался на таблицу. На следующий день они на пару пошли по адресу. Как рассказывал позже мне мой коллега, глава управы, увидев на столе кухонный нож, первым делом тайком этот предмет прибрал и спрятал в укромное место. Сделал он это незаметно от пожилого мужчины. Его-то надо было опросить. Кстати, хозяин оказался словоохотливым. Беседа шла гладко, пока в комнату не вошёл некий хмырь. По виду явно больной на голову. Он насторожился. Глава управы стал подавать знаки социологу – пора ретироваться. И не ошибся. Бузотёр нашёл повод придраться и встрял в процесс заполнения вопросника. Респондент, отец семейства, огрызнулся. И пошло-поехало. В доме стоял мат-перемат, потом полетели предметы. Гости спешно удалились и пока шли по улице ещё долго слышали крики дерущихся. В тот вечер наш фаворит не подписал анкету, вместо своего автографа поставил знак минус.
Здесь я снова притормозил, умышленно выдерживая заминку. Потом посмотрел на автора новояза, и акцентировано заметил:
- Таким образом он показал - имели место экстремальные(!) условия и собранные данные не подлежат учёту.
Автор термина приуныл. Я взял тайм-аут, замолк, таким образом дал порезвиться молодёжи. Один из юношей заявил, что социология работает внутри системы и на систему. Другой переспросил его: «То есть она работает в пределах одной меры количественных изменений?» «Именно так! – был ответ, - данная наука фиксирует дисфункцию, но не чует революционную ситуацию»...
- А впрочем! – опять громко вступил я, прекратив калейдоскоп «умностей». Все посмотрели на меня с ожиданием «А впрочем!!» - повторил я и попытался вновь прибегнуть к финту с «Боржоми», но вызвал только раздражение у публики. Точно - переборщил, но спохватился и уже без затей вернулся к теме:
- Во время выборов оппозиция и партия власти проводят собственные так называемые екзитполы. Это - когда выборщика опрашивают сразу после того, как он проголосовал. Их данные авансом принимаются как заявка на победу. Ещё неделя до подведения итогов избирательной компании, а стороны празднуют успех. Кончается всё это большим бенцом. Случай, когда социология сама становится причиной экстремального положения в стране!!
Присутствовавшие понимающе закачали головами.
- Сократ Д. отработал в одном из таких проектов. В интересах правящей партии, конечно. В результате его вызвали в верха. В знак благодарности спросили, куда бы его назначить. Так Сократ получил назначение в ОБХСС, о чём мечтал всю свою сознательную жизнь.
- Хлебное место, - отреагировал автор нового термина и с подковыркой спросил, - а вас никуда не направили?
Букинисты
В 90-ых годах я участвовал в проекте Всемирного Банка. Он изучал стратегии выживания населения в условиях кризиса. Исследование проходило одновременно в нескольких постсоветских республиках. Во время мозгового штурма я заметил, что в Грузии появилось много букинистов. Их лавки ныне повсюду. Нужда, а не вдруг всколыхнувшаяся страсть населения к чтению, заставляет людей торговать подержанными книгами. Коллега по проекту рассказал, что видел, как его сосед продавал на улице сервиз из богемского стекла. Я ему заметил: «Обычно первым делом продают книги, а потом уже переходят на дорогую посуду». «И далее на одежду!» - подхватил другой коллега. Я задумался, но ни одного старьёвщика не вспомнил.
Перед тем, как попасть в проект, я сам чуть не покусился на свою библиотеку. Она досталась мне от родителей. В тот момент моя зарплата (я работал в парламенте) составляла 2 доллара в месяц, или 1 млн. купонов. Формально я считался миллионером. Собрания сочинений европейских и русских классиков, шикарное издание конца 50-х, красовались на полках стильного шкафа в гостиной. Первые признаки роста благосостояния советских людей, подарок библиофилам и хороший элемент интерьера! Сомнения терзали меня, продавать- не продавать. На ум приходило одно обстоятельство– лет пять как был потерян ключ от шкафа, он был надёжно заперт. На душе легчало. Как-то к нам зашёл двоюродный брат супруги. Она пожаловалась ему, что я - человек непрактичный, что в ванной текут краны. Потом добавила, что уже несколько лет, как заперт книжный шкаф и нет надежды, что я (её муж) смогу его открыть! Кузен, парень простой (работал сантехником), попросил дать ему гнутый гвоздь... Легко и просто разверзлись дверцы, на нас пахнуло благородным запахом книжной пыли. Сомнения снова овладели моей душой. Но поспел проект. Меня наняли менеджером с зарплатой в пятьсот раз большей, чем та, которую я получал на службе. Букинистом не стал. Стал бы им вообще?
Во время мозгового штурма Радж, индус, который возглавлял проект, отметил моё «социологическое воображение». Я был академичным, и, говоря, например, о букинистах, развивал целую теорию. Дескать, их бизнес не мог быть прибыльным, предложение явно превосходило спрос. Я потчевал присутствовавших нюансами. Как-никак среди новоявленных букинистов было немало моих однокашников по универу. Почти все потеряли работу. Я частенько прохаживался между рядами книг на улицах, останавливался, листал книги. Продавцы с замиранием сердца смотрели на меня в этот момент. Я разочаровывал их, ничего не покупал. Сиживая у лотков, многие из них сами читали свои же книги, может быть те из них, которые не удосужились прочесть раньше.
Исследование благополучно было завершено. Однако, по инерции я продолжал думать, какой материал можно было бы послать вдогонку. Так, в какой-то момент рынок заполнили старинные издания (аж 19-го века). Произошло это потому, что была разворована библиотека профессора-филолога. Бедняга умер. Его вдова плохо разбиралась в книгах. Более того постоянно ссорилась с мужем из-за неумеренных в их семье затрат на «макулатуру».
Особенно я пожалел, что не удалось обогатить отчёт историей, приключившейся с одним из букинистов. Он – молодой парень из семьи филологов. В отличие от родителей он подался в инженеры. Увы, ИТР в тяжёлые 90-е пострадали не в меньшей мере, чем гуманитарии. «Теперь только на панель! Торговать книгами!» - острил Цотне (так его звали). Его матери повезло больше. Она, школьная учительница, нашла вторую работу в здании парламента – убирала в одном из женских туалетов. Я познакомился с ней в столовой. Милая женщина делила со мной стол. Мы приятно беседовали во время обеда. Несколько раз к нам присоединялся Цотне. Он захаживал к маме на службу пообедать. Парень был похож на мать. Такой же обходительный. Видно было, что он тяготился своим занятием.
Но вот... По тбилисскому ТВ шла передача «Отгадай профессию». На шоу разыгрывались крупные призы. На сцене по замыслу организаторов выстраивались типичные представители разных специальностей. Запомнился мужчина с мушкой под носом, в стародавнем камзоле, с нарукавниками и большими счётами под мышкой, который карикатурно изображал сельского бухгалтера. В основном типажи были «грубо приблизительные». В группе могло находиться несколько ботанов, и приходилось выбирать между представителями интеллигентских профессий. По принципу «попасть пальцем в небо». Однажды на сцене я увидел Цотне. Он стоял, вытянувшись в струнку, в правой руке стопка книг. Я знал, что он торговал подержанными книгами, но на персонажа рассказа Стефана Цвейга «Мендель-букинист» он точно тянул. Благовоспитанный тбилисский парень, не более!
Совпадение ли, но на передачу наведался один из членов парламента. Депутат проявлял эрудицию. Это был его бенефис. И вот на шоу наступил решающий момент, страсти накалились. Ведущий сделал театральную паузу, в полной тишине часы отсчитали секунды, и депутат победно вышел положения – в сыне уборщицы парламента он рассмотрел... именно букиниста и при этом сорвал куш. Некоторое время на него сыпались блёстки, вовсю разорялся оркестр, буйствовала публика...
Через несколько дней в служебной столовой я беседовал с матушкой Цотне. Обсудили шоу. На мой комплимент, как хорошо смотрелся на нём её сын, она ответил: «Всего-то трудов – без движения простоять час на сцене!» Через некоторое время я узнал, что Цотне переквалифицировался в журналиста. Получил работу на ТВ. Чем не пример стратегии выживания в действии?
Сводный отчёт опубликовали на сайте Мирового Банка. В нём, помимо других, было помянуто интервью, которое моя команда взяла у пары букинистов, супругов. Из отчёта следовало, он и она – бывшие физики. Говорили по-русски. Потеряли работу после того, как закрылся их институт. Собирались в Израиль. Её бабушка была полу-еврейкой. Сами же носили грузинскую фамилию. Свой товар они разложили на парапете спуска на станцию в метро. Пара планировала выезд из страны. Эмиграция – тоже стратегия выживания. Я и о ней подробно говорил с дирекцией проекта. Впрочем, как и о проституции, мошенничестве и других способах выкручиваться в этой жизни. Каждый раз начальство хвалило меня за «социологическое воображение».
Я не порывал с букинистами и скупал у них недостающие у меня тома полных собраний сочинений. И всё это, конечно, по низкой цене. Например, у меня было двадцать девять томов Диккенса, для полноты коллекции не хватало трёх...
Правила социологии
Есть у социологии свои законы, но речь о её маленьких правилах, о том, как организовать опрос... В Москве на одном из заводов я и мой сотрудник проводили исследование. Миша (так звали коллегу) поручил местному начальству заготовить авторучки с черной или синей пастой. Местный комсомолец, которому дали это задание, из пущего желания угодить спросил, а нельзя ли, чтоб паста была зелёной или красной. Реакция Миши испугала его. Пожалев, что задал вопрос, он бросился со всех ног из кабинета. Парень не подозревал, что покусился на одно из правил социологического исследования - анкеты «цветной пастой» не заполнять, категорически запрещалось делать это красной. Это чтоб не пестрило в глазах у операторов, вносящих данные в компьютер.
Исследование на заводе продлилось два дня. На второй день коллега впал в панику – срывалось задание по выборке (ещё одно правило социологии). Местному начальству не удалось мобилизовать нужное число респондентов. Оно решило по-своему исправить положение. Не тут то было... Миша, выловил несколько молодых ребят, которые заявились по второму разу заполнить вопросник. Социолог был похож на дружинника ДНД, который вместе с контролёрами гоняет «зайцев» в транспорте - энтузиазм, переходящий в хамство.
В фирме, которую я основал в Тбилиси после возвращения, была должность менеджера. Сухая, в очках, неподкупная девица через лупу просматривала заполненные анкеты. Она раскладывала их на столе как карты. Халтуру выдавал почерк, с каким очерчивались номера ответов или вписывались фразы, слова. Один из стажёров принёс вопросники, которые были заполнены фломастерами разного цвета, оранжевым, зелёным, красным (!)... Явно было, что заполнил их он сам. Я изобразил праведный гнев (как Миша) и был достаточно искренним. Горе-стажёра я выпроводил. Год я отсеивал ему подобных, пока не сложилась надёжная команда.
Есть и другие правила, которые регулируют, когда надо и не надо опрашивать население. Определённые риски для социолога содержит вечернее время. В Москве мне поручили сделать рецензию на одно исследование, проведённое любителями. Женщины составили 90% выборки. Я поинтересовался, откуда такой фатальный перекос, мне ответили: «Мы опрашивали людей на дому, вечером. Мужская часть выборки была в нетрезвом состоянии».
Или ещё одно предписание, в экстремальных условиях опросы не проводятся. Я был в командировке в Новосибирске, когда мне позвонили и дали указание анкетирование прекратить. Оказывается, умер Черненко. В самолёте я размышлял: «Когда народ в горе или в пущей радости, исследования не проводятся. В общественном мнении может произойти сдвиг». Работал ли здравый смысл в случае с Черненко, но надо быть обделённым им, чтобы заявиться с кипой вопросников на траурное мероприятие или свадьбу, или «на квартиру, где живёт буйный сумасшедший» (как заметил однажды Миша).
Однажды в этой связи я провёл семинар для молодых коллег. Делился примерами из своей практики. Вот один из них...
... Анкетирование проводилось в посёлке аэропорта. Оно посвящалось местным выборам. Я стучусь в двери одной из квартир. Мне открыла женщина лет под пятьдесят. Вид был у неё измученный. Она вдруг чему-то обрадовалась, увидев меня, и позвала супруга: «Николай!» Из внутренней комнаты вышел невысокого роста мужчина. Семья была русской, из молокан. В этих краях они жили компактно. Нас провели в гостиную. На столе стояло большое фото молодого человека в форме лётчика. Атмосфера в комнате напоминала панихиду. Фото не было обрамлено чёрной рамкой, оно стояло на самом видном месте. Заметив, что я смотрю на на фотографию, мужчина сказал, что это их сын. Он с надеждой посмотрел на меня. Узнав, что я – социолог, Николай несколько разочаровался. Видимо, в последнее время к этому ему было не привыкать. Молодой человек служил вертолётчиком в грузинской армии. Я ещё подумал, что много из тбилисских молокан служили в авиации. Наверное, сказывалась близость их поселения к аэропорту. В это время в Менгрелии закончилась, а в в Абхазии шла гражданская война. Парень пропал без вести, его вертолёт сбили. Я услышал историю мытарств отца в поисках сына. Он обошёл все возможные правительственные ведомства, обращался в местную миссию Красного Креста, конечно, к однополчанам, написал около сотни заявлений. Без результата. Съездил к мегрельским инсургентам. В своё время авиация правительственных войск сильно потрепала их. Над Николаем поиздевались, с ним говорил лично сам руководитель. Мегрелец грозно сверкал глазами. «Во всяком случае я убедился, что сына там не было!» - сказал мужчина. Чтобы не пересекать линию фронта, через Сочи, со стороны краснодарского края он проник на территорию Абхазии. «Ко мне особенно не приглядывались. Лицо у меня русское!» - заметил он. Обратился к тамошним властям. Снова неудача!
«Я не теряю надежду! Недавно один российский журналист написал в статье, что во время посещения им сухумской тюрьмы, в гвалте военнопленных, выкрикивавших свои имена из камер, он услышал имя моего сына!» - сказал Николай и показал вырезку из газеты. Женщина тихо заплакала.
«Нам показалось, что вы пришли с известием о сыне», - продолжил Николай.
Я предложил ему заполнить анкету. Он внимательно изучил её и аккуратно исполнил мою просьбу...
Некоторое время участники семинара сидели молча. Потом послышалось наперебой: «Что стало с лётчиком?» Я ничего не знал об этом. Нашлись такие слушатели, что высказали желание поехать в этот посёлок, найти семью. Хотя прошло уже лет десять после войны. Особенную активность проявляли девицы. Потом все смолкли.
Мы вернулись к теме обсуждения, к правилам процедуры опроса. Я фиксировал высказывания по поводу, надо ли было проводить опрос в этом конкретном случае. «В семье несчастье, а социолог пристаёт с анкетой!» - было мнение. Другое прозвучало следующим образом: «У респондента тяжелая проблема, но есть надежда, поэтому ситуация двоякая». Или, «Николай – крепкий мужик! Не смотря ни на что, ему ничего не стоит заполнить вопросник!». И так далее и тому подобное.
Затем я рассказал случай, когда исследователь попытался навязаться своему респонденту. Кончилось истерикой. Бить социолога не стали, но из квартиры как непрошеного гостя выпроводили. На семинаре мы говорили, что участие в исследовании может быть только добровольным и не должно быть никакой обязаловки.
Шкала порядка
(ироническая проза)
Однажды мы - коллеги, в чисто мужской компании, обсуждали немецкий (тогда западногерманский) фильм. Развлекала невинность тех, кто его поставил, и тех, кто подверг сей «шедевр» уничтожающей критике. Герой фильма - эксцентричный миллионер. Магната одолевала привычка – нагнётся кто-нибудь, а тут его правая нога начинала дрожать. Это чтобы ею поддать кому-нибудь под зад. Неважно чей. Эту манеру «капиталиста» советский критик назвал отвратительной. Он же поставил под сомнение любовь, возникшую между девушкой и парнем в этом фильме. Он застал её врасплох, та купалась в ванне. Дескать, не бывает так, чтоб увидеть кого-то голым и влюбиться - резонерствовал критик. "Не по-советски это!" - вторил ему один из нашей компании.
Для нас фильм стал поводом для фантазий – заходите в кабинет и застаёте элегантную девицу, она нагнулась, чтобы достать из нижнего ящика стола бумагу. Наш коллега Герман призвал нас быть профессионалами. «Строим шкалу порядка!» - сказал он, быстро встал со стула и подошёл к доске.
- Первая ступень шкалы: «Я бы ничего не заметил».
- Ты-то! Знаем змия!
- Что на второй ступени?
- Я бы ущипнул... – крикнул Бено, другой наш коллега.
- Не так сразу. Шкала строится по мере накопления признака, постепенно.
Здесь произошла заминка. Мы стали всерьёз обсуждать структуру шкалы – где исчерпывает себя психологический ряд, где он переходит в поведенческий.
- Вторая ступень: «Я бы отвел глаза».
- Третья ступень...
- Я бы поступил как тот самый миллионер, шутки ради.
- Четвертая ступень. Давайте, давайте, по мере испорченности!
- Я бы невзначай провел рукой.
- Теперь твоя очередь, Бено! – воскликнул Герман. Он чувствовал себя премьером. В руках мел, глаза горят.
- Именно так и поступил бы! – ответил «нетерпеливый» Бено.
- Шестая ступень! – торжественно объявил ведущий.
В этот момент в кабинет зашла машинистка Ирочка. Она подошла к столу и нагнулась, чтоб достать бумагу из нижнего ящика. Ничего не подозревая.
Компания притихла, машинистка ушла, а мы продолжали хранить молчание. Тут вперёд выступил Герман и предложил:
- Ещё один прожективный тест. Вы заходите в гостиничный номер, как в том фильме, и застаёте там обнаженную даму. Строим шкалу... "
На Западе бушевала молодёжная революция. Герман по штату занимался критикой лефтизма. Его адепты в теории и практике рьяно пропагандировали «половую распущенность». Но их анти-буржуазный запал он похваливал. Герман собирался стать зачинателем сексологии, чем поделился с заведующим кафедрой. Шеф, ортодоксальный марксист, несколько встревожился, а потом тихо сказал: «Рановато ещё. Не поймут». Нам дозволялось только шутить на темы, интересные для сексологии. Герман не упустил случая пройтись по шефу:
- Герберт Маркузе постарше нашего старикана, но писать о свободе секса не стесняется.
Но произошло нечто. Не спросясь разрешения у начальства, первый опыт сексологического исследования позволил себе Женя Г. - просто студент.
В группе, где числился Женя, я преподавал социологию. На этот раз по программе была лекция о социальном эксперименте. Как обычно, слегка «поразмялись», поговорили о разном. Больше судачили о сексе, постоянно поминался Фрейд. В какой-то момент я решил, что пора перейти к предмету лекции.
Видимо, он был не совсем не интересным, раз нашелся студент, который вызвался написать курсовую работу о социальном эксперименте. Это был Женя. За него я мог не волноваться. Его считали предельно аккуратным, даже педантичным. С виду же он был неприметным. Разве что не расставался с книгами. Поэтому поводу пытались острить – он не может есть, чтобы не читать. Или, в туалете... Из последней фразы некий фрейдист с его курса сделал предположение, что Женя научился читать именно в нужнике. Мол, это - распространенное явление.
В положенное время Женя принёс тетрадь, обычную в 12 листов, в клетку...
Уже само название «труда» меня насторожило: «Отчёт по эксперименту о некоторых аспектам поведения незамужних женщин». Автор сожалел, что у него нет достоверной статистки о количестве старых дев в стране. По его разумению, их много. Далее следовал анализ, какой вред это явление наносит обществу: от «сбоев в репродукции популяции» до «постоянно дурного расположения духа представителей этой социально-демографической страты». Женя писал: «Нет оснований полагать, что относительное число фригидных женщин превышает показатель импотентности среди мужчин, однако холостяков всё-таки меньше». Причина – дискриминационное положение женщин.
«Объектом» научного интереса Жени была Марина – незамужняя особа за 40 лет. Окна её дома выходили во двор, где жил Женя. Каждое утро он видел, как она поливала цветы, стоящие на подоконнике. После очередной бессонной ночи, что объяснялось постоянным легким недомоганием, её лицо выглядело несвежим.
Подвигло на эксперимент Женю одно обстоятельство. Однажды он серьёзно простудился. Марина приходила делать ему уколы. Навестить больного, наведались родственники. Одна из тётушек вызвалась сделать инъекцию племяннику, но неожиданно наткнулась на сопротивление соседки. Та, поспев к процедуре точно по графику, вдруг проявила прыть, и со шприцем на перевес, опережая пожилую женщину, поспешила к Жене. Лёжа на животе с приспущенными штанами, он не возражал, чтобы укол ему сделала симпатичная дама, а не родственница - старушка. Игла выглядела устрашающе большой и толстой, а Марина была максимально нежна, когда всадила в его ягодицу изрядную долю клафорана. В этот миг у Жени созрела гипотеза: «Она не безразлична ко мне. Но насколько?»
В другой раз Женя и Марина обсуждали один популярный тогда роман. Она выглядывала из окна, а он ковырялся в саду. Автор романа «глубоко сочувствовал женщинам». Он называл женщин – заложниками общественного мнения. Дескать, им отказано в праве на личную жизнь без того, чтобы не получить благословение общественности.
- Как он прав! - сказал Женя и глубоко вздохнул.
- Только такие интеллигентные мужчины как ты могут понять, как тяжела женская доля, - сказал Марина соседу.
И вот в одно летнее утро, приняв душ, Женя вышел во двор. Нагишом. Он умиротворенно прогуливался по тропинке сада, обратившись лицом к утреннему солнцу... Экспериментатор делал вид, что его совсем не интересует, наблюдает ли за ним соседка. Свои прогулки он повторил следующим утром, и потом ещё раз. На всякий случай, чтобы быть увиденным Мариной наверняка.
«Чистота» эксперимента была обеспечена. В это время в деревню уезжали родители Марины, а Женины, как обычно, вставали поздно.
Описывая "субъект" изучения, Женя подробно фиксировал свои анатомические данные. Отмечен был рост, вес, длина достоинства до, во время и после эксперимента... Данные фиксировались без прикрас, как и приличествует учёному.
Аналогично он обошёлся с «объектом». Судя по всему, Марина ему нравилась. Но Женя не выказывал чувств. Задачей исследования было выяснить, как отреагирует на его прогулки незамужняя женщина.
- Твой студент – эксгибиционист или не дружит с головой, - заявил Бено, давясь со смеха. Я решил поделиться с ним и показал тетрадь.
- Почему ты отказываешь ему быть учёным, человек обнажился ради науки, - парировал я.
- Отчёт скучно читать, - заметил Бено, позевывая, - в нём нет любви.
- Видимо, сексологию он любит больше, чем Марину, - заметил я.
В исследовании был обозначен и "контрольный" фактор. Некий субъект по имени Оломфре, сосед Жени, к сестре которого захаживала Марина. В один прекрасный день сосед ("контрольный фактор") поздравил Женю по телефону, дескать, тот стал героем местечковых сплетен.
- Я понимаю, что ты ведёшь здоровый образ жизни, гуляешь голышом по саду. Но не мог ли ты «для своих прогулок подальше выбрать закоулок», - разглагольствовал «контрольный фактор».
Женя ни разу не изменивший своему академизму, в заключении изыскания всё-таки «сорвался». «Учёный» перешёл на патетику, когда излагал результаты:
- Объект эксперимента подтвердил главную гипотезу. Некоторые из женщин «холуйски» служат мещанским нравам. Особенно... старые девы – «эти церберы общественного мнения». Они отказывают в личной жизни всем, поступившись своей. Возможности иметь интим они предпочитают сплетничать...»
Бено и я решили притормозить сей «труд» и сделать это тихо, без огласки и, главное, научно-обосновано! Коллега предложил вариант. Исследованию не достаёт репрезентативности. Надо бы увеличить количество объектов наблюдения и при этом соблюсти единообразие эксперимента.
- Ему точно не набрать столько старых дев и ходить перед всеми нагишом?! – отметил я.
Восточный деспот
Стать респондентом интервьюера-социолога не всякому дано. Тем более, если ты оригинал. Допустим, некто выписывает на дом десять газет и журналов, тогда как большинство ограничивается двумя-тремя изданиями. В таком случае отличившегося могут не включить в выборку. Аргумент – не вписывается в нормальное распределение признака.
Вместе с тем, не будучи оригиналом индивид должен быть свободным в выражении своего мнения (важный методологический посыл). Однажды на кафедру социологии, где я работал, на стажировку прибыл американец. Помню фразу, которую я отчеканил беседуя с ним. Неожиданно для себя! А было сказано, чем дальше на восток, тем меньше надобности в социологии («The further to the East the less need in sociology!»). Из неё следовало, что наука, которую мы представляли, работает в демократических обществах, что она превращается в фикцию в условиях тоталитаризма. В тот «звёздный» момент я имел в виду то самое методологическое требование.
Были и другие поводы для того, чтобы фраза всплывала в моей памяти. По делу и без того, чтобы ею кокетничать. Один эпизод заполнился особенно...
... Тот день был хмурым. В новом микро-районе, на окраине Тбилиси проводился опрос о местных выборах. Я следовал таблице случайных чисел и обошёл несколько квартир. Когда я постучался в одну из них, на меня повеяло холодком. В своём большинстве входные двери у жильцов корпуса были обиты дерматином или заменены на железные или более стильные. Эта же была такой же, как её повесили строители – без прикрас, от времени потускневшая треснувшая краска. Мне открыла укутанная в шарф женщина. Её глаза были усталые и испуганные. За спиной хозяйки стоял сын – парень о шестнадцати лет, одетый непритязательно, с потухшим взглядом. Светловолосый как его мать, с той же бледностью на лице. После моего спича меня пригласили зайти. Обстановка внутри была не то что аскетичная, а бедная. В домах, куда я не заходил, всюду виднелся ремонт той или иной свежести. В квартире не было и намёка на него. Казённые бело-синие стены, серый день за окнами усиливали ощущение неуюта и холода. Женщина с готовностью уселась за стол заполнять анкету. Воцарилась тишина. Вдруг в проёме двери появился огромного роста мужлан. Никто не услышал, как он зашёл в дом. На его огромной голове красовалась кепка-аэродром, маленькие глазки на широченном лице смотрели пронзительно зло и недоверчиво. Он ввалил своё грузное, облаченное в дешёвый дождевик тело в комнату и направился к нам. Женщина съёжилась, парень тоже был подавлен. Моя особа точно не понравилась мужику. Он пренебрежительно осведомился о происходящем. Я, как обычно, разъяснил ему о моей миссии, что только прибавило его ярости. «Женщина, дел у тебя нет!» – обратился грозный муж к кроткой супруге. Я, увидев, что у меня «уводят» респондента, попытался выправить положение. Мой традиционный вопрос, откуда он родом, не возымел эффекта. Видимо, этот мужлан не хотел допустить и мысли, что интеллигентный субтильной внешности субъект в очках (речь про меня) мог быть ему земляком. Но мне удалось разговорить его. Видимо, моё спокойствие обезоружило гнев монстра. Почувствовав, что муж смягчился, женщина быстро вернулась к заполнению анкеты. Её смерил уничтожающий взгляд, она осеклась. Я, перехватив инициативу, уже не давал куражиться грубияну. Под конец всё семейство провожало меня. Я рассыпался в благодарностях и исподволь поглядывал на мать и сына. Они неуверенно улыбались.
В мою бытность в Москве я рассказал эту историю тамошним коллегам. Мы находились в командировке в Туле. Жили в гостинице «Интурист». Каждый вечер сотрудники собирались в комнате у руководителя группы и в непринужденной обстановке делились впечатлениями о рабочем дне. Обсуждались детали. Один из нас поведал, как во время анкетирования старшеклассников он попросил удалиться директора школы. Тот вроде помогал с опросом, присматривал за порядком. Но нет! Его свирепый вид и указка в руке, которой тот потрясал, определённым образом влияли на процедуру. Меня подмывало поговорить о перле, который я себе позволил на английском языке, но рассказал о своём визите в ту несчастную семью. Прозвучало «восточный тиран», «деспот при исполнении».
– Просто данный мужик сам по себе - насильник и патологический хам, – ответил я.
- Феминисток бы на него натравить! – заметила сотрудница.
Присутствовавшие стали рядить, насколько «свободосообразной» была процедура анкетирования в той семье, насколько соответствовал case требованиям методологии исследования. Здесь я ввернул пассаж о моей «крылатой» фразе. Сказал и выжидающе посмотрел на собеседников. Некоторые из них пожали плечами. «Звучит как афоризм!» - отреагировала после некоторой паузы коллега. Из вежливости, кажется.
Ипостаси адюльтера
Я учился в Москве, заканчивал там аспирантуру. Жил в общежитии, где у меня был товарищ по имени Нодар - примечательный субъект. Он не понимал анекдоты и даже детские мультфильмы. В одной компании во время просмотра мультика по ТВ Нодар задавал такие же вопросы, что и трёхлетний сын нашего общего товарища.
Надо было быть сыном академика, как Нодар, чтобы позволить себе роскошь - компьютер в общежитии. По-настоящему, кстати, персональный. Хозяин ввёл в него пароль. Выведать его было трудно. Домогающегося тайны охватывало жутковатое ощущение, что сам Нодар забыл пароль. Владелец компа впадал в аутизм - глаза пустые, отсутствующие, нижняя челюсть расслаблена...
Однажды я застал его, раздевающимся перед компьютером. Тогда была популярной электронная игра в покер. По ходу игры с вами общалась миловидная рисованная дамочка, партнёр. Она призывала вас раздеться, если вы проигрывали, или сама это делала на экране, если от неё отворачивалась фортуна. На сей раз удача не сопутствовала Нодару. Он сидел по пояс голый, несколько растерянный осведомлённостью компьютерной особы, сделавшей ему комплимент по поводу волосатости его грудной клетки...
Мой товарищ был силён "задним умом" и в той мере, в какой это качество могло быть достоинством. Хорошо анализировал.
Как-то раз я прохаживался по Пушкинской площади. Время было интересное, перестроечное. Ожидалась очередная демонстрация. Особых политических пристрастий у меня не было, но я забавлялся тем, что "наблюдал типы". Где ещё можно было увидеть в такой концентрации в одном месте и в одно и то же время всевозможных московских оригиналов!
Милиция уже была на изготовке, чуть в стороне от сквера стояли две неотложки, и кучковались иностранные корреспонденты. Вот появились и демонстранты, человек сто. Несли какие-то шизоидные лозунги, что-то насчёт жидо-масонов. Я обратил внимание, что мужчина с мегафоном, который шёл впереди, был "лицом совершенно определённой национальности". Мне приглянулась одна демонстрантка - миловидная блондинка. Я присоединился к толпе, которая уже расположилась митингом у памятника Пушкину, и попытался завести с девушкой разговор. С раздражением пришлось констатировать, что этот тип с мегафоном много шумел. Беседа не получалась. Но тут милиция начала рассеивать митингующих. Выяснилось, что эта акция несанкционированная. Её перепутали с другой акцией, которая должна была произойти приблизительно в тоже время. Меня и мою знакомую сгрёб в охапку и вытащил из толпы дылда-сержант. Блондиночка оказалась энтузиасткой идеи и снова присоединилась к обороняющимся товарищам. Её несколько раз доставали из толпы, и каждый раз она в знак солидарности вливалась в ряды митингующих.
Я стоял в сторонке и некоторое время ждал Танечку (так её звали). Потом мне это наскучило, и, решив было уйти, вдруг увидел Нодара. Рассеяно озираясь на вершины деревьев и на спину памятника, он прохаживался поблизости от кордона милиционеров и митингующих. Я обратил внимание, как с некоторыми сомнениями посмотрел на него один из блюстителей порядка, но потом, подумав секунду-другую, кинулся на манифестантов, не тронув моего приятеля.
Я окликнул его.
- Ты кто - из противников жидо-масонов или, того гляди, сотрудничаешь с органами? - спросил я не без ехидцы.
Нодар преобразился, вспыхнул от удовольствия. Так бывает, когда в человеке подмечают достоинство, о котором долгое время знает только он.
- Точно заметил, - сказал он важно, - надо уметь найти такое пространство, где тебя воспринимают как своего и те, и другие. Здесь я бываю часто, и меня в отличие от тебя (саркастично улыбнулся), никто ещё не тронул!
- Зачем тебе это? - спросил я, искренне тревожась за него.
- Охота пуще неволи! Хобби у меня такое - наблюдаю типы!
Я зарделся от неожиданности.
По дороге в общежитие Нодар признался в любви к социологии, коей науки я был представителем. Ещё в метро он сказал мне, что читает бразильскую сказку.
- В сказке, кроме разных зверюшек, есть персонаж - баснописец Лафонтен. Я завидую ему! Он добывает сюжеты прямо с натуры, сидя за кустом, слушает и записывает диалоги животных, - делился со мной мой товарищ.
Особенно его подкупило то, что, если в басне волк съедает ягнёнка, то в бразильской сказке бедолагу спасает писатель. Он выскакивает из-за кустов и колотит хищника палкой. Тут рассказчик замолк, и надолго. Уже в общежитии, в лифте он с торжественным видом обратился ко мне:
- Я зайду к тебе вечером, есть дело!
Нодар замешкался при выходе, и его слегка придавило дверьми, что позабавило смешливых попутчиц по лифту - аспиранток из Монголии.
Я приготовил чай для гостя. Он пришёл и некоторое время продолжил начатое ещё в метро молчание. Я поперхнулся своим чаем, когда услышал:
- Я построил шкалу адюльтера! Посмотришь?
- Есть материал? - спросил я, кашляя. Нодар показал пальцем на потолок. Кажется, советовал мне, как избавиться от кашля. Потом добавил:
- Были бы идеи!
Я подумал про себя: "Наслушался и насмотрелся, наверное, сидя, как Лафонтен, за кустом", но отказать в просьбе не смог. Наверное, из-за её неординарности.
Вообще, судачить на темы супружеской неверности в общежитии не было принято. Это была данность, которая молча предполагалась. Один мой коллега даже придумал эвфемизм - "совместное ведение хозяйства". Я был уверен, что интерес Нодара к этой сфере уж точно академического свойства. Главное для него было построить шкалу, и почему бы не адюльтера?
Мы спустились в его комнату. Я стал понимать, почему мой приятель завёл пароль - явно из-за деликатного содержания файлов. Включив компьютер, он всячески напускал на себя таинственный вид, опасливо озирался, строил многозначительные мины. Кому приятно знать, что о вас сплетничают. Совсем бывает жутко, когда выясняется, что за вами ещё и наблюдают, делают записи, и даже пытаются поместить на какую-то шкалу.
- Какое место на твоей шкале ты уготовил мне? - шутки ради спросил я у Нодара, пока тот возился с компьютером.
- Надо заслужить это место! - ответил он и подмигнул. Затем продолжил:
- Не всякому дано вкусить сего плода. Всё при всём у мужика, и умом вышел, и внешность завидная, а "наука страсти нежной" так и остаётся ему недоступной.
Я не знал соглашаться или не соглашаться с таким тезисом. Задать уточняющий вопрос не успел. Нодар вошёл в раж:
- Почему, кстати, у дураков денег бывает больше, чем у умников? Это потому, что они больше понимают, чем знают. Так и здесь. К примеру, вечеринка. Есть умники, которые знают, что на этом мероприятии можно поживиться амурной связью. Но знают это теоретически и уходят с вечеринки, "не солоно хлебавши". Некоторые из этого племени пытаются флиртовать, вполне изысканно. Но вот всё съедено, выпито, а флирт остаётся флиртом. Им кажется, что всё уже кончилось. Они начинают зевать, идут "делать спатеньки"...
На некоторое время мой приятель замолк. Уж очень долго раскочегаривалась его хилая "Искра".
- Однако таким образом пропущен десерт! - продолжил он, - сладкие кусочки достаётся тем, кому дано переждать затянувшуюся паузу, и не обязательно быть теоретически подкованным. Снова появляется выпивка, опять в полную силу играет музыка. Уже никто не флиртует. Тот, кто ушёл, сквозь сон слышат музыку и удивляется.
Тут он взглянул на часы, неуверенно покосился на включённый экран компьютера. Пришло его время "выходить на связь" с домашними. Обычно все пользовались телефонным аппаратом междугородной связи, висевшим на стене в фойе общежития. У Нодара была привилегия - звонил домой из кабинета администратора. Говорят, что он заплатил за такое эксклюзивное право. Эти "сеансы связи" повторялись с регулярностью ритуала и не подлежали отсрочке...
Я не стал испытывать своё терпение и, не дождавшись Нодара, открыл файл под именем "Гуджа".
Начало было интригующим. Из текста следовало, что очередной раз был бит один из нашего землячества - Гуджа. Неизвестный туркмен из соседнего общежития немотивированно, как считает пострадавший, надавал ему тумаков у входа в столовую. Его опять с кем-то перепутали. Распалённый Гуджа ворвался в комнату, где наши обычно резались в карты, и призывал к отмщению. Играющие отреагировали весьма вяло. Он вполне мог претендовать на солидарное к нему отношение, но, во-первых, настораживало отсутствие новизны события; во-вторых...
... Есть люди, которые дают всем понять, что у них есть секрет, и многие даже подозревают, в чём он заключается. Но есть и такие субчики, которые из существования секрета делают секрет. Скрытными обычно называют первых, а на вторых, если их расшифровали, не знают, как реагировать. Гуджа был из вторых, поэтому не было уверенности, стоит ли бросать из-за него преферанс.
Однажды в общежитие явился милиционер. Он расследовал случай с попыткой суицида у одной из аспиранток откуда-то с Урала. В своём прощальном письме она обвиняла Гуджу в своей и в смерти двух не родившихся детей. В конце она приписала, что в нагрудном кармане её серого пиджака лежат 100 рублей и что надо их передать её матери...
Дойдя до этого места в тексте, я удивился - об этой детали не ведал никто из обозримого круга знакомых. Я, вопрошая, обернулся вокруг, и... встретился глазами с Нодаром. Он стоял в дверях и наблюдал за мной.
- Данный случай один из полюсов моей шкалы, - заявил он, - долго думал, стоит ли его ставить в континуум. В принципе он мало чем отличается от открытого б...ва, и то и другое - предмет порицания!
Я потребовал разъяснений. Мне ответили:
- Частная жизнь не может быть совершенно частной, сплетничают и порицают не её, а то, что утаивается. И в то же самое время - за наглость почитается то, когда вообще ничего не утаивается!
- Как твои домашние? - спросил я. Мне надо было уходить, для чего поменял тему.
- Всё те же разговоры - что поел, что выпил, измерил ли температуру на всякий случай, не завелась ли барышня? - ответили мне.
Я решил внести свой вклад в эти "научные" изыскания Нодара. На следующий день я наведался к нему, припомнил случай, когда меня застукал с гостьей из Москвы в лифте один из наших. Тот смерил взглядом мою попутчицу. В тот же вечер на кухне меня обвинили в безнравственности, в том, что я подрываю семейные устои. Причину мне разъяснили - я не почёл нужным уведомить земляков о своей связи.
Неожиданно хозяином комнаты овладел зуд.
- Чисто грузинский адюльтер! - выпалил он.
На меня нашёл азарт, и я привёл факт с одним Дон Жуаном из нашего землячества. Его никогда не видели с пассией. Фигурировала только сковорода, которую эта пассия надраила, да так, что каждый из нас мог глядеться в неё, как в зеркало. Сковородкой откупились. Тщательность, с какой была надраена кухонная принадлежность, мои земляки связали с аккуратностью, характерной для женщин прибалтийского происхождения.
- Другой полюс - когда "ведение совместного хозяйства" - событие, которое только в тягость, - развивал тему Нодар, - есть люди, которые считают, что подобные отношения не могут ограничиваться экономическими категориями и... влюбляются. Они нудят, по тысячу раз прерывают связь, чтобы потом вдруг снова слиться в экстазе и, не доведя дело до оргазма, опять начинают выспренне объясняться. Надо видеть, как они разговаривают с домашними по телефону ... Умора, достоевщина! Однако таких переживаний я среди наших не замечал! Не дано!
Тут Нодар расчувствовался и даже ... всхлипнул. Ему не было места на шкале, так как не был женат. Вероятно, он больше сочувствовал "героям Достоевского", мечтал о любви. Не потому ли академическая беспристрастность стала ему отказывать?
Некоторое время он в молчании перебирал клавиатуру, не обращая на меня внимания. Затем акцентировано нажал на одну из клавиш. Ожил и надолго застрекотал матричный принтер. Но вот он умолк, и социолог-любитель протянул мне несколько отпечатанных страниц текста.
- Прочтёшь у себя в комнате, - было сказано в приказном тоне.
Некоторое время я не притрагивался к этой распечатке. Своих дел было много. Но дня через два на досуге взялся читать её. Текст был озаглавлен: "Дружба по-вьетнамски". Сидя у окна с видом на лес и купол дальней церквушки где-то в его чаще, я читал:
"Тон (имя персонажа) был не то что из Хошимина, но даже не из Ханоя, а из провинции. Я заметил, что выходцы из Хошимина (бывшего Сайгона) более стильные и свободные в манерах. Я как-то спросил одну из вьетнамок, не из Сайгона ли она. Она от удовольствия покраснела, потом всё-таки призналась, что из Ханоя.
Аскетизм вьетнамского коммунизма иссушил и так тщедушное тело Тона. Его комната была обвешана листами, на которых были написаны трудности русского языка. Они напоминали о себе повсюду и всегда. Здесь не было никаких вольностей типа вырезок из журналов на определённые темы, что было весьма обычно для мужских комнат общежития.
Как-то среди гостей Тона я приметил довольно рослого молодого вьетнамца с одной привлекательной спутницей. Выяснилось, что он - слушатель одной из военных академий, а она - его "баба", как сказал Тон. При этом он ухмыльнулся, мол, гляди, каков прогресс в моём русском. "Военным можно!" - поспешно заключил он, предупреждая мои расспросы.
Такая абстиненция не могла не мстить. Однажды днём, когда в общежитии было пусто, в дверь к Тону постучал Чен, паренёк с довольно сусальной внешностью. Тон что-то ответил из глубины комнаты, а гость вдруг перешёл на нежные обертоны. Занятно слышать, как переговариваются вьетнамские гомосексуалисты. Дверь открылась и потом поспешно закрылась.
Но однажды что-то произошло. Вьетнамская община забегалась. Как я понял, пошёл естественный отбор. Образовались парочки. У Тона стала бывать Лы. Максимально деликатно я осведомился о происшедшем.
- Посольство разрешило нам дружить!! - торжественно заявил мой сосед.
Без друга оставалась только Тхиеу, очень приветливая, ну уж очень некрасивая девица.
- Тхиеу такая хорошая характером девушка, - сказал я Тону, когда мы были на кухне. Он готовил какое-то очень специфичное блюдо, содержимое которого я так и не рассмотрел. Тут Тон отвлёкся от плиты, притронулся к моему плечу и доверительно сказал, глядя мне в глаза:
- Нодар, стань другом Тхиеу!
Чен, кстати, ходит холостяком".
По ходу чтения я правил текст красной шариковой ручкой. Так что распечатка запестрела красным цветом. Исправлять грамматические ошибки было моей манией. Поэтому, спускаясь к Нодару, я был "влекомым" одним желанием - внести исправления в файл. На этаже, где жил любитель-социолог, я столкнулся с вьетнамской парочкой. Они шли, видимо, из магазина, нагруженные бакалеей и гастрономией. Лица у них были деловые и сытые. Я предположил, что это были Тон и Лы, и скомкал бумагу с писаниями социолога-любителя, быстро положил её в карман. Нодар ворчал, стоило ли так безжалостно править текст, чтобы потом скомкать его.
Со временем "изыскания" зашли в тупик. Запутались. Меня ещё стали доставать попытки Нодара использовать числовые индексы, то есть поверять каждый случай супружеской неверности математикой. Под разными благовидными предлогами я отказывался говорить с ним на эту тему.
Насторожило меня и то, что как-то в проходе администратор общежития шутливо окликнула меня: "Как дела, поедатель гозинаки!?" Как я понял, она подслушала телефонный разговор Нодара с матерью, во время которого он пожаловался на меня. Я, действительно съел эти три медовых ромбика. Произошло это летом, тогда как подобные сладости обычно готовят к новому году и в праздник же съедают. Я решил, что Нодар равнодушен к ним. Меня же в тот момент одолевал голод. Я обиделся. Мой приятель мог бы быть снисходительнее.
Прошло время. И вот я на одной из обычных посиделок мужской части нашего землячества. Единственная особа женского пола - Маша, гостья хозяина комнаты, обслуживала застолье. Восемь мужчин умиротворенно беседовали и после каждого тоста прикладывались к вину. Был там и Нодар. Как обычно, он был незаметен, не пил, почти не ел. Его давно держали за тех безнадёжных статистов, которых даже не заставляют пить. Машенька, девица баскетбольного роста, грациозно дефилировала из комнаты в коридор, где находилась общая кухня, и обратно.
Размеренный ход событий нарушил Гоги. С воинственным видом он вломился в комнату и требовал выдачи "негодяя Гуджи". На этот раз Гудже повезло, его вообще не было в Москве. Гоги - невысокого роста крепыш, бывший гимнаст, отличался задиристым нравом. Сейчас его пшеничного цвета усы топорщились, а зеленоватые глаза искрились гневом.
Выяснилось, что недавно к Гудже наведался родственник. Гость после того, как его пригрел и потчевал Гуджа, взалкал чего-нибудь особенного. Гостеприимный хозяин отвёл его к Тамаре - "женщине" Гоги. Некоторое время "из приличия" Гуджа разделял общую компанию, а потом под благовидным предлогом оставил своего гостя и Тамару наедине. Та потом пожаловалась бой-френду, что "эта скотина полезла бороться, что она насилу отбилась!" Тамара была дородной женщиной, кубанская казачка, и я живо представил, как она пресекала поползновения наглеца. Её оскорбило то, как к ней относится сам дружок, раз его земляки позволяют себе такие поступки.
Произошла "разборка". Долго судили-рядили, имел ли право Гуджа так поступить. Под конец Гоги не выдержал и обратился к хозяину комнаты (его звали Заза) с каверзным вопросом, дескать, а что будет, если он наведается к его подружке. Имелась в виду Машу. Заза, некогда регбист, не допустил возможность такой ситуации. Гоги очередной раз вспылил и ушёл, громко хлопнув дверью.
Всё это время Маша безмятежно убирала и мыла грязную посуду. Разговор шёл на грузинском языке, и она ничего не понимала. Только тогда, когда ушёл Гоги, сказала:
- Такой маленький и такой шумный!
Оставшиеся гости вернулись к прерванному застолью. Очередной тост был за Машу. Тамада обратился к ней:
- Маша, знаешь, как мы уважаем тебя!
Когда уже расходились, я спросил Нодара, доволен ли он вечером, имея в виду нечто определённое.
- У меня теперь другое хобби - коллекционирую вкладыши от жвачек. А те файлы я стёр, - ответил он.
Способ использования языка
Я учился в университете. Меня занимал такой феномен, как «способ использования языка». Бывает ведь так, когда слова извращаются, утрачивается их первоначальное содержание, начинает возобладать приблудившийся смысл, чаще всего негативный. Я даже попытался математизировать процедуру. За единицу измерения предлагал градус как меру отклонения. Интерес у меня был профессиональный – готовился стать социологом.
На такие изыскания меня подвиг преподаватель лингвистики. Читая лекцию, он неожиданно сделал отступление, заявив, что использует слово и знает, что оно может вызвать нездоровый смех и что, вопреки всему, его использует. Завершая фразу, лингвист грозно нахмурил брови. Речь шла о слове «бози». Во времена Руставели оно означало «красивую женщину», впоследствии было дисквалифицировано, как если бы женщину лишили чести. Сегодня это слово считается ругательным. Чуда на той лекции не произошло.
- Высшая степень сексуальной озабоченности: красивая женщина значит проститутка! - прозвучал анонимный коммент из зала. Он добавил смеху.
По моей системе измерения «сдвиг» произошёл на 180 градусов.
Студенты подшучивали над моим увлечением.
- А как насчёт «поворота» на 360 градусов? – иронично спросил меня один из них. Я не растерялся:
- Я назвал его «эффектом Чиччолины», члена парламента Италии, порно-звезду. Избрали её именно из-за того, что она представляла столь славную профессию, «бози» по-нашему.
Как будто убедил сокурсников. Один из них даже развил тему.
- Чиччелино в переводе с итальянского «поросёночек». Обратите внимание - не «порося», не «поросёнок», а «поросёночек»! – акцентировал он.
Прошло время, и я стал забывать о своём хобби. После университета уехал в Москву, в аспирантуру. Там меня занимали совершенно другие проблемы. Голова была занята диссертацией. Но однажды у меня появился шанс своими наработками козырнуть...
В институте социологии, где я учился, развёртывали супер-проект. Его должны были осуществить по всему Союзу ССР. На первом этапе авторы собирались опрашивать старшеклассников, планировалось вернуться к тем же респондентам на втором, третьем этапах. Целью было проследить судьбу поколения.
Меня пригласили в качестве специалиста по Грузии. Изучив анкету, я сказал, что она не нуждается в адаптации к специфике региона, но добавил:
- Правда, есть одно сомнение. Вы спрашиваете у старшеклассников, имели ли они опыт половой жизни. Я не уверен, что ответы будут искренними. Наши девицы будут отрицать наличие такого опыта, мужская же часть выборки будет утверждать прямо противоположное. Слыть за повесу среди нашего брата престижно, девицам же пристало быть скромницами.
Я предложил коллегам не задавать подобных вопросов в Средней Азии. Нет гарантий, что благие намерения социологов не обернутся недоразумениями. Здесь я сделал паузу, чтоб потом разразиться рассуждениями о способе использования языка и индексе. Но меня прервали.
- Эксперта по Средней Азии мы уже пригласили, - произнёс руководитель проекта.
В трамвае по дороге в общежитие я внутренне досадовал, что не успел выговориться. Тут меня, вроде, окликнули:
- Эй, генацвале, передай билет женщине, - произнёс пожилой мужчина, протягивая в мою сторону билет.
У меня не совсем характерная грузинская внешность, но, решив, что обращаются всё-таки ко мне, я потянулся за предназначенным «для женщины» билетом.
- Мужчина, я не к вам обращаюсь, а к «генацвале»! - ворчливо сказал старичок, показывая глазами на стоящего за моей спиной пассажира.
Я оглянулся и увидел молодого человека – с виду грузина.
«Генацвале» - слово доброе. Означает благорасположение. В бывшем СССР оно органично укладывалось в образ безотчётно весёлого и счастливого советского человека из солнечной Грузии. Судя по хамоватой повадке, старик не собирался миндальничать с парнем. Использовал слово как прозвище...
Вдруг я оживился. В московском трамвае вспомнил своего тбилисского сокурсника Вано. Воспоминания забили ключом. Даже пассажиры заметили, как изменилось моё настроение. Некоторые из них и тот парень-грузин подозрительно посмотрели на меня.
Слово «генацвале» Вано мог произнести в неисчислимом количестве вариаций. В его устах в своей первозданной ипостаси оно звучало, как серенада, как те её места, когда возлюбленный с придыханием перечисляет достоинства своей избранницы. В другой раз Вано побили его партнёры по карточной игре. Но досталось ему не из-за нечестной игры, а из-за того, как тот произнёс «генацвале» - совершенно уничижительно, оскорбительно.
- За такие проступки в приличном обществе бьют по голове канделябром! - бросил ему разбушевавшийся партнёр.
По дороге в общежитие я зашёл в магазин, где купил индийского чая, баночку мёда и свежих булочек. Приготовился к ужину. Меня обслуживала миловидная продавщица. Я ей улыбнулся и сказал:
- Спасибо! - и потом добавил, - "генацвале!"
Она зарделась. Слово прозвучало в его первозданном варианте.
Я как бы отметил нулевой цикл по моей шкале измерений.
В общежитии я устроил себе чаепитие. Пил чай и смотрел в окно, на ближний лес, который быстро темнел с наступлением вечера.
Опять вспомнил своего сокурсника Вано... Так получилось, что о его детстве и отрочестве мне рассказал не сам он, а его односельчанин по имени Дито, который учился на параллельном курсе университета. Я познакомился с ним в библиотеке. Мне показался знакомым его акцент, и я спросил его не из тех ли он мест, что и мой однокурсник Вано. Ответ был утвердительным...
Дито рассказывал о Вано, а я думал, что, имея такой background, и не поднатореть в способах использования языка - трудно.
В деревне семья Вано пользовалась известностью. Считалась хлебосольной. Во дворе на лужайке под столетними орешниками накрывались столы. Пикантности репутации семейства придавало одно обстоятельство - во время устроенных им пиршеств от перепоя и переедания умирали гости! Этот факт Дито помянул особенно:
– Аквсентий (отец Вано) знал в гостеприимстве толк – и в вине утопит, и от изобилия яств народ у него давится от удовольствия.
Или, во время застолий Вано и другие мальчики разносили кувшины с вином. Им поручалось держать ухо востро - нет ли где и в чём-либо недостатка. Информацию они несли хозяину. Вано отличался тем, что, будучи мальцом, знал, что взрослые иногда ведут разговоры на неловкие темы. С его подачи поссорились тамада, который приходился ему родственником, и один из сплетничавших о нём участник застолья.
Проводы гостей напоминали ритуал и должны были работать на репутацию Аквсентия. Уже стоя, захмелевшие гости горланили застольные песни. «Чтоб вся деревня слышала!» (комментарий Дито). Затем толпой направлялись к выходу. Для такого случая опускали часть плетня. Обычно это делали, когда утром выгоняли со двора скот, и вечером, когда тот возвращался с пастбища. Во время проводов гостей опускать порог поручали Вано, как наиболее сметливому малому. Миссия была весьма щекотливой. Выбрав момент, сорванец слегка поднимал порог. Гости обычно расходились за полночь, и эти манипуляции могли оставаться незамеченными. Дито рассказывал:
- На следующий день в деревне говорили, что Аквсентий не изменил своему обычаю. Его гости так упились, что даже через порог не могли переступить, чтоб не споткнуться!
Характерно, что рассказывая всё это, Дито то ли ухмылялся, то ли бывал вполне серьёзным. Вообще манера у него такая – подпускать ремарки, как артист в сторону зрительского зала. Он обычно язвил в таком случае. Отреагируй на эту его выходку, ты попадал в неудобное положение. Оказывалось, что оскорбил собеседника в самых лучших чувствах, что твоя мнительность делает тебя несносным.
- Одним миром мазаны, - подумал тогда я о Вано и Дито.
Прошло время. Я вернулся в Тбилиси.
Продолжил работу в том всесоюзном проекте. Кстати, помянутый мой вопрос авторы анкеты оставили. Получилось так, как я предсказывал. Через три года снова вернулся к своим респондентам. Потом не стало Союза ССР, и исследование свернули.
Однажды я загорелся выпустить книжку. Умерла моя одинокая тётушка. Её наследство поделили между родственниками. Я выкроил деньги и издал книгу. Дито знал о ней. Я подарил её ему с дарственной надписью. Мы работали в одном институте.
Так вот из-за этой книги у меня с ним случилась неприятность...
В тот день, после работы я и Дито прохаживались по проспекту. Здесь всегда можно встретить знакомых. Видим, Вано идёт навстречу. Иногда мы общались друг с другом, но о книге он не знал.
- Поздравь нашего друга, он выпустил монографию, - сказал Дито. Верный себе, он произнёс фразу то ли всерьёз, то ли с ухмылкой. Не обошлось без ремарки:
- Семью обделил олух, но на книжку потратился!
В этот момент я пожимал руку Вано. Чувствую, как после финта Дито обмякла его ладошка и то, что он хочет её вернуть себе обратно. Я сжал своей лапой ладонь Вано. Рукопожатие неестественно продлилось. Растерянный Дито попытался помочь односельчанину и стал тянуть его руку. Видимо, мы представляли собой забавное зрелище, раз на нас оглядывались прохожие.
Вано выдавил: «Поздравляю тебя, генацвале!» На этот раз он произнёс это сакраментальное слово вполне нейтрально. Я отпустил его руку...
Меня осенило, а не заняться ли мне исследованием способа использования рукопожатия.
Кому нужна философия?
В Грузии в коммунистические времена философов было больше, чем на всём восточном побережье США и Канады вместе взятых.
Надо испытывать этакую «интеллектуальную зависимость» сродную наркотической, чтобы иметь вкус к этой науке. Как, например, Гига В. Про него говорили, что в детстве он зачитывался диалогами Платона, а в бытность студентом написал эссе, в котором труды одного признанного авторитета сравнил с эманацией навозной кучи. Не трудно предположить, что молодой человек навлёк на себя неприятности.
- Я ничего не имею против академика М. Тем более он - мой родственник. Однако в своей работе я излагал истинную правду и мыслил свободно,- заявил он в ректорате. После чего его обвинили ещё и в демагогии.
Спас положение охаянный им родственник, который проявил не то великодушие, не то разделил пафос энтузиаста науки...
Конечно, были среди философов и те, кого больше прельщали престиж академического звания и связанная с ним сносная зарплата. К тому же в те времена они не оставались без дела. Из них готовили карьерных идеологических работников. Хорошим тоном считалось назначать на пост второго секретаря райкома, горкома и выше по партийной иерархии человека с философским образованием.
... Когда Баадур Г. делал свой профессиональный выбор, то имел в виду именно это обстоятельство. Я познакомился с ним на военных сборах для студентов. Он поделился со мной своими соображениями и начал взвешивать свои шансы на партийной стезе. Для этого надо было число выпускников факультета философии поделить на количество райкомов, горкомов и т.д. Делал это Баадур в промежутках между упражнениями по стрелковой подготовке. Забавно было наблюдать, как неуклюжий толстый рыжий студент с крупными веснушками на физиономии и руках ложился с винтовкой на настил. Пока он располагался как можно удобнее, другие студенты успевали «отстреляться» и возвратиться в строй. При этом философ стрелял хуже всех. Лейтенант, который руководил сборами, на солдафонский манер прошёлся по поводу моего знакомого. Но Баадур отреагировал на тирады офицера и громкий смех в строю философски, то есть никак.
Когда мы направлялись в столовую, на обед, он выводил индексы отсева студентов на философском факультете и текучести кадров в партийных органах. При этом он по-прежнему побуждал меня принять участие в анализе. На просьбу не досаждать мне математикой Баадур сказал, что завидует лёгкости, с какой журналисты относятся к жизни. Он имел в виду меня. Но я слабо отреагировал на укор собеседника и заявил ему, что давно вынашиваю идею переквалифицироваться из журналиста в социолога. Тогда эта наука была новой и модной. Баадур посмотрел на меня ревниво. Получилось, что одним конкурентом больше становится. Ведь социология родом из философии.
... После окончания уни я начал работать в социологическом центре. Делил служебный кабинет с Малхазом Е. Тот был однокашником Баадура, который со слов моего сослуживца работал почасовиком в техникуме. Читал научный коммунизм. Малхаз не смог сказать, кого из философов больше всех любит. Только болезненно поморщился моему вопросу по этому поводу, но «толстого, рыжего и конопатого Баадура» вспомнил с воодушевлением. Мало увлекала Малхаза и социология. В то время, когда я ковырялся в книгах и таблицах, он, сидя напротив, делал из бумаги катушки и бросал их в меня. Потом наступал апофеоз его праздного состояния – мой сосед клал ноги на свой письменный стол, комкал бумаги и силился угодить ими в корзину для мусора в углу комнаты. После удачного попадания Малхаз издавал крякающие звуки.
В отличие от Баадура Малхаз не связывал свою будущность с партией коммунистов. Хотя у него у него было больше оснований рассчитывать на это. Баадур был беспартийным, а Малхаз стал членом КПСС ещё в свою бытность абитуриентом. Тогда он жил в шахтёрском городе. Начальственный родственник устроил его проходчиком в шахте. По истечению определённого срока парня приняли в члены КПСС - за заочные успехи в труде. Молодой кандидат в коммунисты ни разу не удосужился спуститься в забой.
Малхаз не посчитал зазорным рассказать эту историю мне. Он предварил ею своё признание, что собирается служить в МВД. Услышав такое, я внутренне вздрогнул от неожиданности и позволил себе иронию - стоило ли так долго подвергать себя мучениям и пять лет учиться на философа, чтобы стать потом... милиционером. Саркастическая улыбка вот-вот должна была выдать меня. И тут я вспомнился одного парнишку с моего двора. Тот изображал из себя блюстителя порядка – ходил в милицейской шапке, с детским пистолетом.
- Проходите мимо, не задерживайтесь! - кричал он проходящим мимо пешеходам. Замешкавшихся он даже подталкивал или тянул за рукав. А однажды даже потешно сострил мину, передразнивая зазевавшуюся прохожую. Мальчик был инвалидом – негнущиеся в коленях ножки, и вывернутые вперёд плечи. Малхаз пожалел ребёнка и прекратил мои сантименты замечанием - у него есть протектор в МВД, который почему-то тянет с делом.
В коллективе Малхаз был «своим в доску». Вообще он был сноровистым парнем. Ходила байка, как этот тип подрался после одной посиделки в ресторане и «технично» отдубасил обидчиков, как спрыгнул со второго этажа прямо на стол другой компании, как хладнокровно, давя блюда, под крики и вопли незнакомых людей пробежался по столу, грациозно спрыгнул с него и скрылся через чёрный вход. Из обозримого круга моих знакомых-философов вряд ли кто мог себе позволить такое.
Малхаз ходил в фаворитах и у начальства. Его постоянно выдвигали в месткомы. На собраниях он преображался до неузнаваемости, говорил напористо, а однажды гневно обрушился на одного из сотрудников. Тот, как ему показалось, не принимал всерьёз собрание коллектива и читал посторонние книжки.
Жертвой филиппик Малхаза оказался Гига – тот самый философ–энтузиаст, который тоже у нас работал. В тот момент он читал «Эстетику» Гегеля, книжку «совершенно постороннюю для недо-философа Малхаза», как потом говорил мне.
Я больше симпатизировал Гиге, но общался с ним мало. Только восполнял с его помощью пробелы в моём философском образовании. Над Гигой подшучивали:
– Страдает профессиональным кретинизмом. Повсюду, нужно не нужно, философию пихает! – существовало мнение.
Гига сам не жаловал сотрудников. Однажды он заявил мне:
- У нас за умника почитают Малхаза, который делает вид, что умеет думать. Может быть, он на самом деле – интеллектуал, только не удостаивает общество им быть. И так прекрасно себя чувствует в этом окружении. Кто-то производит впечатление, а кому-то это нравится. Экономия мышления и сил, что для одной стороны, что для другой.
Я не стал выяснять моё положение в иерархии, обозначенной Гигой, но попытался возразить:
- Таковы правила игры. Глупо им не следовать, также глупо принимать их за чистую монету.
- Не так просто. Ты помнишь сказку о короле, который дефилировал голым по улицам города? Все горожане вполне искренно восхищались его «нарядом», - ответил Гига.
- Но нашёлся мальчик, который всё испортил!
- Вот именно - испортил. В сказке все вдруг протрезвели, но неизвестно, как это могло происходить на самом деле. Не исключено, что несмышлёныша сильно поколотили.
- Что значит «на самом деле»? Ты что сказкам веришь, что где-то короли в неглиже в присутствии поданных гуляют? – заметил я с каверзой, - не исключаю, что роль того парнишки тебе бы подошла.
Тут Гига принял надменный вид и смолк. Обиделся.
Вообще с некоторых пор мы считались соперниками, оба претендовали на путёвку в целевую аспирантуру, в Москву.
Однако мне повезло больше, чем конкуренту. В Москву поехал я. Фортуна улыбнулась и Малхазу. При чём ему в первую очередь. Я только не упустил случая извлечь пользу из ситуации, в которой мы оба оказались...
По Тбилиси пошёл слух - сам Первый, Эдуард Шеварднадзе, по вечерам катается по городу и засматривается на окна учреждений. Ему бывает приятно увидеть свет в окне – значит, не смотря на поздний час, народ трудится (!). Иногда он наведывался в гости, без предупреждения...
Без какой-либо подсказки сверху начальство центра распорядилось о графике дежурства для сотрудников. «На всякий пожарный...» - заявил коллегам местком Малхаз.
Гига не остался на работе. Он заявил мне, что прибег к регрессионному анализу и убедился, что вероятность нештатного визита в наш заштатный центр мала. "Регрессионный анализ - это тебе не на картах гадать!"- заявил Гига и ... ошибся.
В тот экстраординарный вечер я, как обычно, занимался английским языком, готовился к экзамену, а мой сосед вовсю пытался мне помешать - на этот раз передразнивал меня, когда я произносил вслух новые для меня английские слова. Вдруг в коридоре послышались шаги. Малхаз встрепенулся и принял рабочий вид. Дверь тихо открылась, и в кабинет вошли – Эдуард Шеварднадзе и председатель совмина Зураб Патаридзе. Первый извинился за "вторжение", потом добавил:
- Заскочили на огонёк. Мы тут посидим с вашего разрешения, а вы продолжайте трудиться.
Он, был мил, демократичен, костюм с иголочки. Предсовмин выглядел уставшим и подавлял зевоту. Малхаз сразу оценил ситуацию. Он-то и привлёк внимание гостей.
Коллега делал вид, что писал текст. Постоянно справлялся то в одной, то в другой книге. На его лике запечатлелась сосредоточенностью йогов, ото лба шёл фаустический блеск затворников-мыслителей. Шеварднадзе смотрел на моего коллегу с таким же умилением, с каким наблюдал за работой передового чаевода. Был такой сюжет по ТВ. Руки передовицы бабочками порхали над чайным кустом, подбирая молодые побеги. Первый сравнил их с руками Святослава Рихтера.
Я ограничился тем, что бубнил учебные тексты на английском.
«Рабочий настрой» несколько нарушил директор нашего центра. Он не знал, что сам Шеварднадзе пожаловал к нам в офис, а узнав, засуетился. Его появление в нашей комнате было шумным. Но скоро всё сразу улеглось, он вместе с Эдуардом Амбросиевичем и предсовмином уставился на Малхаза. Через некоторое время Шеварднадзе, довольный сделанным наблюдением, подал голос. Обратился к Малхазу. Узнав, что тот из шахтёров, что принят в ряды компартии, что бывший проходчик стал философом, Эдуард Амбросиевич раскраснелся от удовольствия. Наверное, подумал: «Вот они - кадры пролетарской интеллигенции! Из шахтёров в философы!» Зураб Патаридзе тоже оживился. Он сам был из того шахтёрского городка. Вызвали помощника, который стал живо заполнять блокнот данными о Малхазе.
- Кем бы вы хотели стать, молодой человек? – обратился к моему соседу Шеварднадзе.
- Мне бы хотелось работать в МВД, - был ответ. Первый несколько смутился, но потом, видимо, вспомнил, что сам некогда работал министром в этом ведомстве. Затем из вежливости он и мне задал несколько вопросов. А под конец небрежно указал помощнику в мою сторону. Гости удалились. Помощник заспешил, я успел сказать ему, что мне бы хотелось поступить в целевую аспирантуру в Москве. Гостей вызвался проводить директор. Пока были слышны их шаги, мы молчали. Потом прибежал возбужденный директор. Он был вне себя от восторга. Приговаривал: «Молодцы, молодцы, ребята!»
- А ты знаешь, - обратился он к Малхазу, - я собираюсь повысить тебя и назначить моим заместителем. Сосед ничего не ответил. Потом директор обратился ко мне:
- Получишь ты свою целевую аспирантуру, но знай, что на неё претендовал Гига. Образование у него философское. В отличие от тебя. И ещё родственник – академик.
Я взглянул на Малхаза. Его лицо по-прежнему хранило на себе следы интеллектуальных потуг. Даже проглядывалась некоторая благородная усталость.
Вспомнив Гигу, я поёжился.
Прошло время. Я успешно завершил аспирантуру, стал кандидатом философских наук.
Как-то в аспирантском общежитии в Москве во время застолья моих коллег один из гостей - по специальности химик, не без подобострастия заметил, что раньше ему не приходилось общаться с представителями столь почтенной профессии как философия. Я признался, что не принадлежу к этой славной когорте, что мой удел – социология и не более того, что раньше вообще работал журналистом. В отличие от меня аспирант из Дагестана не стал щепетильничать. Он - некогда инженер-электрик также, вроде меня, поменял профессию, стал социологом. Дагестанец воспринял реверанс химика без оговорок и даже зарделся от удовольствия. Кстати, его инженерное прошлое пошло ему на пользу. Он приправил диссертацию математическими формулами, что выглядело более выигрышным, чем мой журналистский навык писать гладко. Сегодня в российской прессе его называют «известным социологом». Я же порвал с социологией, польстился на карьеру госслужащего, стал "чиновником из присутствия", как люблю выражаться.
Кстати, Баадура в партию так и не взяли. «Рыжих не берут!» - пошутил кто-то. Во время перестройки его всё-таки позвали. Он пришёл в ЦК компартии и стал свидетелем выселения коммунистов из здания, которое они занимали десятки лет. Скоро специалист по научному коммунизму стал политологом. Политический плюрализм сбил Баадура с толка, и он распрощался с мыслями о партийной карьере.
Малхаз некоторое время пребывал в недрах МВД. Довольно скоро уже в чине майора его назначили начальником милиции в весьма крупном регионе. Мне довелось познакомиться с его подчиненным. Тот рассказал, что Малхаз крут нравом, иногда сам допрашивает подозреваемых и прибегает к рукоприкладству.
- А ты знаешь, что он - философ по образованию? – спросил я милиционера.
Тот смутился, а потом воскликнул:
- Теперь ясно, откуда он столько мудреных слов знает и часто их на совещаниях использует!
Гига продолжил работать философом, преподавал в университете где-то на Восточном побережье не то США, не то Канады. Он на свои деньги издал книгу об американском философе Дьюи. На неё обратили внимание американцы и пригласили автора к себе.
Из наблюдений социолога
© Copyright: Гурам Сванидзе, 2022
Свидетельство о публикации №222120101006
Свидетельство о публикации №222120101006
Рецензии