В краю печали и любви 2

«А ведь совсем недавно все было по-другому. Да, жили мы небогато, но была какая-то ясность, смысл. Мужчина, как положено, зарабатывали деньги, защищали Отечество, а женщины в это время хранили тепло в очаге, растили детей.  Одним словом, все было на своих местах», - размышлял Николай.
Один из дней минувшейся жизни запечатлелся в памяти Николая особенно ярко...

Оживленно балагуря и подначивая друг-друга, мужчины собираются на рыбалку. Все рыболовные снасти торжественно вынесены во двор. Подготовка к этому походу началась задолго до него. Обсуждались все тонкости предстоящего мероприятия. Большие и жирные дождевые черви, называемые росниками, заблаговременно выловлены известным всем рыбакам способом – в ночное время с помощью фонарей. Кроме того, по особому рецепту подготовлена макуха – хлебный мякишь, либо тесто с различными пахучими добавками. Походная аммуниция: сапоги, куртки, плащи и вещмешки – приведена в соответствующий вид и распределена между участниками похода. У старшего – дяди Федора – брюки явно не сходились на животе. Пришлось подвязывать их тесемочкой. В его адресс сыплются колкие остроты: «Пора урезать рацион! Ишь, как на вольных хлебах разъелся!» Виду него действительно комический: брюки-коротыши с трудом натянуты на могучие бедра, на плечах какая-то старенькая куртка, а на голове – повидавшая вида соломенная шляпа. Он сам чувствует себя неловко в этом наряде (видели бы его подчиненные: дядя работает директором крупного предприятия), но старается не подавать виду: дескать, мы еще посмотрим, кто кого. Дядя Спиридон, отец Николая, и двеннадцатилетний брат Олег одеты более-менее прилично, но и здесь присутствуют элементы маскарада.
   
Сутулая фигура дяди Спиридона облачена в длинный дедовский плащ, на ногах несоразмерные сапоги, а на носу толстые роговые очки – ни дать ни взять Паганель из жюльверновского романа. Но в отличие от старшего брата, дядя Спиридон весел и непринужден... И лишь дед Николая, Афанасий Федорович, одет по всей выправке. На нем чистый, аккуратно выглаженный железнодорожный костюм, элегантная фуражка и вычищенные до блеска сапоги. Держится достойно, внимательно наблюдая при этом за происходящим. Он тихо посмеивается усы, не реагируя на насмешки женщин, и, разглаживая бороду, с явным одобрением смотрит на подвластную ему команду. Все приготовления происходят на глазах «милых дам»: мамы и бабушки Николая. Подогревая интерес к происходящему, они то и дело подают реплики: «Горе-рыболовы, смотрите там рыбу не распугайте!», маленький Коля, взявшись обеими руками за живот, надрывно хохочет. Ему, конечно. Хочется быть с мужчинами, но, получив накануне вечером отказ, он, немного обидевшись, теперь целиком на стороне женщин... Наконец, весь этот шумный балаган, под смешками и напутствия провожающих, вступает за пределы двора. Причем с таким  торжественным видом, словно это какая-нибудь научная экспедиция.
    
Скучать не приходится. Коля остается в доме «за мужика». Взяв в обе руки по бидончику, он отправляется в сад собирать крыжовник. Вооружившись рукавичками, чтобы не порезать руки острыми шипами, приступает к работе. Солнце постепенно поднимается, насыщая округу светом и теплом. Становится жарко. Коля, утирая лоб от испарины, переводит дух. Он осматривает близлежащий кустарник и деревья, следит за происходящим вокруг.  Прямо под его ногами вьется муравьиная дорожка. Бесчисленные насекомые торопятся добыть необходимый запас пропитания. Вот один из них пробежал по Колиным сандалиям. Погрузившись на месте и не обнаружив ничего интересного, ринулся на поиски дальше. Желтая бабочка-капустница, смыкая и расправляя свои невесомые крылышки, удобно разместилась на веточке крыжовника.

Время идет к полудню, затихает птичий щебет, даже муравьи проявляют ленность – замедляют свои движения. Солнце в зените, каждый кустик, каждая травинка сполна наделены светом и теплом. Природа замирает на какой-то миг, и Коля, притомившись, смотрит в прозрачную даль. На ясном, безоблачном небе появляются первые признаки грозы. Постепенно небо затягивают тучи, а издалека доносятся раскаты грома. Первые капли дождя падают Коле на лицо. Взяв полные бидончики, он возвращается домой. Мама и бабушка с явным удовлетворением принимают заказ, Колю хвалят и целуют. Затем он обедает и удаляется в свою комнату лепить из пластилина любимых зверушек.

...Словно пробудившись от сна, Николай возвращается в суровую действительность. Легкий порыв осеннего ветерка окончательно отрезвляет его: «Наверняка уже заждались, пока я тут прохлаждаюсь. Надо идти к своим... И все-таки я дома».
      
В доме царит дух праздника. Валентина одета в свое лучшее голубое платье и такую же нарядную блузку, подаренную Николаем. Они ей к лицу, и Николай делает комплимент. Валентина смущается, но тут же, взяв себя в руки, отвечает:
   –  Ждали твоего приезда, Коля, и вот...
И снова яркий румянец появляется на ее щеках.
За столом уже сидят дядя с теткой, а рядом с ними мостится Светланка с неизменным белым бантом, водруженным на голове. Как водится, наливают по чарке водки и дружно выпивают: «За встречу!».
Идет разговор: «Как семья, как родные? Что думаешь делать дальше? И Николай рассказывает о своем житье-бытье. И все-таки в разговоре чувствуется какая-то недосказанность. Николай избегает прямых разговор о зарубежье, отделываясь общими фразами: дескать, живут, как везде. Есть, конечно, свои сложности и проблемы.

Возникает пауза. Николай явно не желает продолжать разговор на эту тему. И на то есть объективные причины. Слишком уж часто близкие и посторонние люди задавали ему этот вопрос: «Как там, на «диком Западе?» Чтобы закончить этот поднадоевший разговор, он резко отвечал: «Да что вы уцепились за этот Запад! Живете, как слепцы. Ничего хорошего у себя не хотите видеть!..». И немного поостыв, говорил уже спокойно: «Ну, роскошь там. Все сытые, одетые, зарплату получают вовремя, как говорится, каждая птичка на своем месте сидит. Только, если хотите, вот этого нашего гостеприимства вы не найдете. Удивительно, но каждый там живет как бы в отрыве от всех и дальше своего «я» ничего не видит. Одним словом, мир эгоизма и бездушия...».
   –  Неужели все так плохо? – засомневалась тетя Клава.
   –  А вы вспомните классиков наших: Куприна, Бунина, Вертинского, Есенина, наконец! Могу процитировать: «Стою я на берегу паршивейшего Бель-Голландского моря, а вокруг меня тупые, свиннные морды европейцев... И далее: Пускай у нас холод, голод, нищета, зато есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью под смердяковщину». Возможно, тут Есенин немного сгустил краски, но что я скажу, Вертинский – ему долго не давали Советского гражданства – так вот, бывало, подъедет он к Советско-Румынской границе, станет на берегу Дуная, и смотрит в нашу сторону, а слезы по щекам ручьем бегут. Да что там говорить! В словах всего не выразишь...

   –  Да, Николай, ты вот свет повидал, всю Европу объездил. Тебе есть с чем сравнивать, а тут, как видишь, несладко, – неожиданно включилась в разговор Валентина.
   –  Повидать-то повидал, но никогда в жизни меня не тянуло с такой силой домой, как теперь. Понимаешь, сестренка, чужое там все, и мы вроде, как посторонние.
Домашние, видя его упорство, с неохотой повернули разговор на другую тему.
   –  У нас сейчас, скажу без преувеличения, идет геноцид русского народа, – резко заметил Спиридон Афанасьевич. – Мрем, как мухи, и чего только с нами не делают. Один эксперементатор был, теперь на его место другой пришел. Видно мало показалось, решил до конца добить. Вот вернешься домой и пополнишь ряды бомжей. Да-да, это тебе я точно говорю. Человеку с чистой совестью здесь не сдюжить. Раньше людей делили на порядочных и подонков, зато сейчас напридумывали: и демократы, и либералы, и прочие там, «зеленые» и «голубые». А суть, скажу тебе одна – урвать себе кусок от народного пирога побольше и пожирнее... Сейчас, если умрет какой-нибудь сопливый демократишка, который ровным счетом ничего хорошего для страны  не сделал, так тотчас же все средства подхватят и разнесут: дескать, какой видный человек ушел из жизни. Но если умрет, к примеру, хозяйственник видный или конструктор, так о нем в лучшем случае две строчки напишут... Вот до чего мы дожили. А я тебе скажу, идет самое настоящее вредительство, может быть, почище того, что в тридцатые годы творилось. Тогда выжили, сейчас – не уверен. Ты думаешь, чего я в этой развалюхе сижу? Память предков? Нежелание вставать на цивилизованный путь? Нет, брат, просто я никому не нужен. И мои тридцать с лишним лет, отработанные в школе, никому не нужны. Ты, наверняка, слышал, что оружием запретили торговать. Дескать, безнравственно. Зато Родину продавать – это почетно.
      
За столом создалась тяжелая атмосфера уныния и беспросветности.
   –  Что там говорить, и так все ясно, – подытожил Спиридон Афанасьевич. – Просто жизнь такая, сам понимаешь. Все из рук валится. Давай, Николай, выйдем. Поговорим, а женщины нам чайку приготовят...
   –  Вот думаю крышу перестилать, – обозначил кивком головы Спиридон Афанасьевич, закуривая сигарету. – Материал пообещали привезти, и человек нашелся, который в этом деле кумекает. Сам я уже не гожусь – проблема с ногой: результат неудачной операции. Да и здоровья нет. Вот дровишки попилить , заготовкой заняться я еще могу.
   –  А чердак? Наверное, там что-то интересное можно найти? Может быть, какие-нибудь документы сохранились, дневники? – поинтересовался Николай.
   –  Последний раз я поднимался туда лет десять тому назад. В основном старье всякое, вещи. Ну, кое-какие газеты сохранились, а так ничего ценного. Чердак ветхий стал, подниматься туда небезопасно.
   –  Все хотел у тебя спросить в отношении дедовых дневников. Ведь интересный человек был наш дед – Афанасий Федорович?
   –  Это так.  Мой  отец,  твой  дед, успел на фронтах Первой мировой отличиться. За  храбрость был отмечен двумя «Георгиями». А в конце сороковых и вначале пятидесятых поезд от крушения спас. Это еще в сталинские времена было. Позже был представлен к ордену Ленина.
    
И Николай вспомнил, как в далеком шестьдесят шестом он ехал с дедом на автобусе. Мест свободных не было, и, похоже, никто не собирался уступать. Но вот один из мужчин поднялся и предложил деду свое место. Дед заупрямился: «Сидите, я постою». Однако мужчина больше не садился. Он внимательно, изучающим взглядом посмотрел на прямую фигуру деда и, нагнувшись к самому уху Николая, тихонечко заметил: «Сразу видно, «георгиевский дедушка»... Николай тогда еще не знал, не понимал значения этого нового для себя слова и потому с вызовом ответил: «Нет, он не гордый. Вы не знаете моего деда, он – хороший»... Сейчас Николаю трудно было представить своего деда в мундире царского офицера с кортиком и аксельбантами.
   –  Да,  награды так просто не даются, – возвращаясь в настоящее, философски заметил Николай. – Да еще в те, непростые, времена.
   –  А когда они были простыми?! Смутное время переживаем. Переживем ли?
   –  И все-таки ты мне про деда расскажи. Вообще, про наш род. Очень прошу, ты ведь обещал показать дедовы дневники.
   –  Давай еще по одной выкурим, и я тебе все расскажу.
И хотя Николай курил редко, в этот раз охотно согласился.
   
«Мой прадед, Василий Егорович, 1848 года рождения, работал десятником на постройке Московско-Курской железной дороги, – начал свой рассказ дядя. – Позже работал машинистом водокачки. Здание водокачки сохранилось по сей день. Был он очень уравновешен, спокоен и добродушен. Следил за манометром и кочегаркой. Курил, был «не дурак» выпить. Дома, надевая валенки, в одних кальсонах, выходил с песней во двор. Ходил при этом вокруг водокачки, напевая в полголоса. С женой никогда не ругался. Когда приезжал под хмельком домой, его, как водится, встречала жена, моя пробабка – Матрена Евдокимовна. Она была строгая и пилила деда: ты, мол, почему в таком виде заявился? А он ей: ты скажи мне по трезвому, а не пьяному... И удалялся. Было у него три сына и дочь. Все выучились, грамотными были»...
    
Так ты всерьез писательским делом решил заняться? – неожиданно прервал свой рассказ дядя.
   –  Да, есть немного. Хочу отдельную книгу написать о наших с тобой предках, стало быть, о корнях. А почему бы и нет? Ведь оставили  после себя яркий след, нам жизнь дали. А сколько испытаний выпало на их долю? Неужели мы не сдюжим, поддадимся?..
   
Вечером, допоздна, Николай читал дневники деда. Это явилось для него большим открытием. Еще вчера Николай и не подозревал об их существовании, и вот, как откровение, они лежат перед ним – объемистые, слегка потрепанные тетрадки в темно-зеленом переплете. Неразговорчивый и серьезный, такой недоступный в общении, Афанасий Федорович, внук того самого Василия Егоровича, вдруг предстал перед Николаем в новом, непостижимом для себя качестве.
   
...Конец девятнадцатого века. Маленький белокурый мальчик, взяв за руку своего старшего брата Сергея, идет на пасху в церковь. На его лице играет озорной солнечный зайчик. Афанасий щурится от яркого света и, оглядываясь по сторонам, прислушивается к пенью птиц. «Идем, идем, Афанасий, скорей, а то папка будет сердиться, – торопит брата Сергей. И Афанасий беспрекословно подчиняется ему. Каким же чистыми и ясными являются маленькому Афанасию эти детские, не омраченные еще ничем, воспоминания. Тем временем, Ирина Максимовна, мать детей, хлопочет у плиты, выпекая румяные куличи к празднику. И этот погожий апрельский день навевает радостью, всепрощением, благодатью... Потом долгая учеба, четырнадцатилетний Афанасий – ученик машиниста. Чудом сохранилась фотография, где белобрысый подросток позирует в кабинке локомотива. Фотографии без малого девяносто лет, она пожелтела от времени, выцвела, но все равно отчетливо запечатлела черты этого человека... Наконец, Афанасий Федорович допущен к самостоятельной деятельности: работает машинистом на ветке Царское Село – Петербург. В 1913 году поступает на военную службу. Служил дед в автомобильной элитной роте, состоял чертежником...
    
 *  *  *

Далеко за полночь Николай закончил прочтение дневников. Он так и не смог по-настоящему заснуть, настолько был потрясен открывшимися фактами. «Выходит, дед был первопроходцем, а я как бы продолжил его начинание, – решил для себя Николай. – Дед всегда с особой нежностью и вниманием относился ко мне, может, чувствовал во мне свое продолжение?..». И, удовлетворившись неожиданно сделанным для себя открытием, Николай, наконец, заснул.
    
Спал он недолго и был разбужен легким скрипом половицы, произведенным кем-то из домашних. «Пора вставать, еще высплюсь», – решил Николай и, быстро одевшись, вышел во двор.
Спиридон Афанасьевич встретил его приветствием, полюбопытствовав: «Как спалось в отчем доме?». Николай, улыбнувшись, ответил: «Нормально. Вот собираюсь в город. Хочу навестить старые места». Перекусив наспех и предупредив домашних о своем уходе, Николай вышел со двора.   

Старая, повидавшая на своем веку улица Демонстрации, уходила вниз, в глубину старинного города.  Николай не стал дожидаться автобуса, решил пройти несколько кварталов, чтобы осмотреться. Спустя некоторое время он сел на проходящий троллейбус и благополучно добрался до старой части города. Минуя мост, внизу лежал глубокий ров, Николай, прошел сквозь арку, оказавшись на территории кремля. Внутренний двор располагал наличием архитектурных сооружений, на переднем плане величественно возвышалась колокольня и примыкающий к ней Успенский собор. Старина, а точнее –  история страны, все больше интересовала Николая. Хотелось разобраться во всем и понять те механизмы, которые регулируют обществом... Чуть поодаль, на левой стороне, располагался Богоявленский зимний собор. Оба храма поражали не только своими размерами и наличием большого количества куполов, но и величественной красотой. Николай захотел подойти поближе. Пройдя несколько десятков метров в указанном направлении, он был остановлен настырной собачкой, которая буквально кинулась Николаю под ноги, оглушив громким лаем. Николай в нерешительности остановился: подождать или отогнать назойливого сторожа? На шум явился сам охранник – коренастый, мужчина пожилых лет, одетый в спецовку. Внимательно осмотрев посетителя, охранник предупредил: «Кремль находится на реставрации, но если вы к заведующей, я позову ее».
   
Николай, поблагодарив за беспокойство, решил воздержаться от посещения: дескать, зайду в другой раз, когда можно будет.
   –  Издалека будете? – пристально рассматривая его, поинтересовался охранник.
   –  Из Германии. Приехал на Родину.
   –  Стало быть, на землю предков потянуло... Да, наш край особенный. Я бы сказал, трудовой и боевой славы. Я уже не говорю, сколько писателей на нашей земле народилось. Один Толстой чего стоит... А вы, каких кровей будете?
   –  Я-то?.. Отец мой из донских казаков, а вот материнский род от Талановых пошел. Может, слышали? Дед мой тридцать лет на «железке» отработал – машинистом был. Его отец и дед тоже по этой части были.
   –  Таланов? Талановых знаю, – заметно оживился охранник. – Отец мой дружил с одним из них, кажется, Афанасием, гм, запамятовал.
   –  Федоровичем, – подсказал Николай.
   –  Точно, Федорович! Так, стало быть, мы вроде с вами, как хорошие старинные знакомые? Разрешите представиться: Николай Игнатович Устоев – персональный пенсионер. Раньше слесарничал, токарничал, а теперь вроде как новую специальность обрел.
   –  Очень рад, что встретил вас, к тому же мы тезки. А как насчет блохи, подковать сможете? – с юмором добавил Николай.
   –  Насчет блохи не знаю, а вот лошадь – это пара пустяков, – удовлетворенно заметил Николай Игнатович.
   –  Ну, так что мы решили? Я так полагаю, мы должны встретиться?!
   –  Определенно, Николай Игнатович. Оставьте мне свои координаты, я обязательно свяжусь с вами.
   
Записав адресса, мужчины еще раз обменялись рукопожатием:
   –  Жду вашего звонка, Николай.

                Продолжение следует...

                http://proza.ru/2022/12/02/470