Тихая усадьба 8

                Глава  8
               ВСТРЕЧИ  И  РАЗЛУКИ
« 23 декабря 1886 года. Москва.
Я точно знаю, что Господь не только слышит наши молитвы, но и, если мы не слишком грешим,  отзывается на них благостными деяниями, подаёт просимую помощь. Вот и меня услышал Бог, дал моему Антоше чудесного друга-покровителя. Сколько отрок натерпелся в гимназии, более всего оттого, что смугл и мелок – в меня, несчастную. Так его «татарчонком» прозвали, обижали бесконечно. Но, когда он ещё был во втором классе, вступился за него юноша из седьмого класса, прекратил расправу над мальчиком, которого снежками забивали во дворе. Он просто стал рядом, и сам стал кидать снежки в обидчиков вместе с Антошей. Так ловко попадали его снежные бомбочки прямо в цель! Мне внук рассказывал, восторженно празднуя победу. Юношу зовут Георгием Щедриным, я тогда же попросила Антона пригласить его нового друга к нам на обед, где, расспросив его о  родителях, выяснила, что он сын Алексея Щедрина, однокурсника по университету моего незабвенного покойного сына! Вот же случай! Нет, не случай, а провидение Господне! Нет отца, чтобы постоять за сына, так дан другой защитник, близкий почившему по духу.
Оказалось, что Щедрины живут неподалёку, снова  въехали в свою московскую квартиру, ведь раньше, при жизни Павла, дружба ослабела из-за того, что батюшка Алексея был послан на службу в Псковскую губернию, видно, что-то не заладилось. Теперь же семья вновь проживает в Москве, дед Георгия вышел в отставку, а отец стал известным издателем. На той неделе Георгий принёс мне только что изданную книгу молодого писателя, рекомендовал почитать и просил высказать моё мнение. Писатель этот знаком только тем, кто читает всякие газеты, а не толстые журналы, и фамилия у него какая-то странная – Чехонте. Я спросила, не француз ли? Так Георгий по секрету открыл, что это псевдоним автора на его первой книге, потому что в газетах он так подписывался. А настоящая фамилия Чехов.
Я быстро прочитала все рассказы, потом мы беседовали с мальчиками,  так как и Антоша тоже читал своего тёзку. Мне показалось, что автор кое-где довольно циничен, хотя язык лёгкий и очень доверительный, а сюжеты – так просто живые картинки жизни. А Георгий просто в восторге от этой литературы, смотрю, и Антон ему вторит. В связи с литературной темой, не могла ещё и ещё раз горько ни вздохнуть о кончине в восемьдесят третьем моего любимого Тургенева. Ведь в июне, когда в последний раз писала в тетрадь, ещё он жил, хотя и болел на чужбине. Ах, и «бессмертные» смертны!
Вот и Сувориных больше нет. Сначала он ушёл, за ним она. Не могу и думать об этом: горько рыдаю, а потом сердце болит в груди, словно там горячий свинец. Старость – это пустыня, где тебя некому окликнуть. Знать бы, сколько отпущено на этом свете, подготовиться  достойно… Боже мой! Скоро семьдесят! А мальчик – ещё дитя, хотя вот уж и в выпускном классе, готовится в университет, Его интересуют естественные науки, что и ожидалось мною с его детства. Вот, написала об Антоше «дитя», а ведь это не так. Ещё пять лет тому назад заезжали к нам из Орла супруги Брагины с прелестной дочуркой Зоей, дети подружились. Антоша, как старший, покровительствовал девочке. А теперь я наблюдаю их встречи и вижу, первое чувство захватывает эту юную пару. Что ж, пришёл возраст любви. Но только теперь не Антон, а Зоя всему голова. Она очень смелая, решительная, словно готовая к подвигу. Хорошо ли это? Я думаю, Антону подошла бы более девушка, похожая на его покойную мать – тихая, как  ангел. Но… Только Бог знает, как должно быть.
Государь теперь суровый, сначала отменил подушные подати и понизил выкупные платежи, сейчас же проводит, как выражаются понимающие в политике круги, «антиреформы». Полиция теперь действует решительно и бескомпромиссно, не допускаются никакие вольности, тем более, бунты. Я иногда не понимаю, что лучше, как правильнее? Но, видя результаты всяческих свобод, трепещу, боюсь перемен. Да и как может сын забыть, что сотворено с его венценосным, давшим свободу крестьянам, отцом?!   
Средства наши чрезвычайно скудны. Я продала всё-таки часть леса в усадьбе, ту, что за рекой. Не знаю даже, для чего он куплен. Только бы не вырубался! Берегу каждую копейку. Внук меня понимает, поддерживает. Всё успокаивает, что скоро вырастет и станет работать, помогать.  А и скоро. Пять лет промелькнут, как промелькнула вся жизнь: юность, молодость, зрелость… Но вспоминается чаще всего детство, мамина ласка, ёлка в гостиной, звуки рояля с треснутой декой… Доживу ли до Антошиной самостоятельности? Это мой долг, моя мечта, мои молитвы Господу. Увидеть, что внук встал на ноги, тогда и покоя попросить. Но, Боже мой! Надо прожить ещё пять лет, а семьдесят пять – это огромный возраст, немногие дотягивают, а ведь более всего желательно, дойти до точки на своих ногах и при светлом разуме! Дай, Господи, помоги!                Анна Княжко-Соловецкая»
                *     *     *
Антон смотрел на Асю Васильевну и тяжело думал о том, что скоро ему придётся проститься навсегда со своей старой подругой. Двадцать три года прошло с их встречи на лестничной площадке, когда пожилая дама деликатно попросила не стучать над головой ночью на машинке. Десять лет постепенно меняли внешность женщины, а потом словно обрушились на неё, стали быстро-быстро превращать в старушку. Она усыхала и седела на глазах:  причёска утратила былую пышность, морщины глубокими бороздами легли на лицо… «Естественно, – думал Антон, – с годами никто не молодеет, но…»  А что «но» и сам не знал, но, но… Ему хотелось, чтобы люди такого ума и интеллекта жили бы очень долго, чтобы дружить ему и дружить с милым душе человеком. Он много помогал соседке, совершенно не замечая своих усилий, трат времени, а она неустанно благодарила его, смущая и даже вводя в досаду.
— Ася Васильевна! Пожалуйста, не благодарите вы меня! Мне ничего не стоит забежать в гастроном или в аптеку! Подумаешь, почту вам занёс. Ну и что, что помыл пол? Мне же надо разминаться, а то сижу, как древний писец, горблюсь над столом. Ой-ой, мусор вынес заодно со своим, просто, подвиг совершил! Не сердите меня! В прачечную пойду послезавтра, соберите своё.
— Ах, Антон Павлович! Правда говорится: духовные дети, порой, ближе кровных! Что бы я без вас делала? Теперь же человек никого не интересует, если не занимает некое положение в обществе. Теперь, в отличие от прежних времён и иных народов, в России старчество – грех и срам. Вот ведь и главу государства захотели все молодого, надоели старцы, и это правильно. Старость почитаема мудрая и милосердная, а не жалкая и убогая… Когда до такого доходишь, дай Бог остатка ума на то, чтобы вовремя скрыться. И как вам новый генсек? Верите ему?
— Верю. Он очень горячо и убедительно разъясняет обстановку, не скрывает правду. Как не одобрить его курс на ускорение? Действительно, надо сделать прорыв в экономике. Разве не так?
— Так-то оно так, но…  Мне кажется утопией его уверенность в возможности сверху наладить все процессы жизни государства. Столько различных препон, плохо изучены механизмы… Вряд ли сработает.
— Ох, Ася Васильевна, не пугайте! Я в такой эйфории, но вам верю. Вы многое предопределили. Помню, как вы предсказали ещё при Брежневе пустые полки в магазинах, коррупцию, всеобщее разгильдяйство и пьянство… Да, кстати, как вам постановление о мерах по его преодолению? На всех предприятиях, во всех организациях образовываются Общества трезвости, членские билеты раздают.
— Ха-ха, – горько хохотнула Ася Васильевна, – что-то вроде сухого закона? Да на водке мы треть бюджета строим, а что будет? Начнут самогон варить, из-под полы втридорога продавать спиртное, всякие одурманивающие средства изыщут, грабить начнут аптеки…  Это же понятно, так за границей было. Не законы на бумажках писать надо, а душу человека поднимать, образование ему, не только научное, но и духовное давать с рождения. Вот в вашем романе Игорь Суров жалуется на пустоту в душе после расставания с героиней, и что? Так с пустой душой и остаётся до новой любви? Это же безнадёжно. А вдруг не возникнет новое чувство или будет безответным? Пустоту в душе может заполнить только вера, постоянное общение с Богом.
— Ася Васильевна! Разве вы верующая? Никогда вы мне об этом не говорили.
— Говорить, значит, агитировать, что ли… Я не имею права. Да и вера моя слишком интимная, не подкреплённая ни исполнением обрядов, ни молитвами постоянными… Так, верю глубоко в душе, взмолюсь иногда. Скорее, это память о вере моих родителей, воспитание в раннем детстве. Но знаю точно, искоренение веры разрушило нравственность народа. Ещё кое-как коммунистическая идеология придерживает людей, но сами же лидеры на глазах у всех разрушают эту слабую опору. Ох, Антон Павлович! Ждите обвала! Я не кликуша, но боюсь, что мы на пороге обрушения колоссов на глиняных ногах.
— Но ведь новый генсек…
— Новый-то он новый, но со старой начинкой. Ладно, поживём – увидим. Что пишете?
— Плохо пишется. Вот, поэму о детстве написал, будто совсем старцем сделался. Действительно, какое-то тревожное междувременье наступило, нет стабильности, ждётся чего-то, а чего непонятно. Пустота внутри.
— О, пустота! Тогда всё понятно: проходит любовь к Наталье. Угасает. А почему?
— Вы думаете, проходит? Она теперь другая. Мальчики подросли – в третьем классе учатся, семья её вся вымерла, вы же знаете. После отца, он ведь последний год без обеих ног был, мама только три месяца пожила, а сестра сама… На другой день после похорон матери все лекарства, что в доме были, выпила. Я вам не говорил про сестру, а ведь у неё был церебральный паралич – совершенная калека. Всё на себе Наташка тянула… Теперь к ней тётушка переехала, дети всегда под присмотром, по дому всё делается, так она, моя крылатая, карьеру строит, перешла работать в роно, меня, старика, не так привечает, видно, поклонников достаточно и помоложе, и поперспективнее… Она ведь стихи давно не пишет, а я только тогда и был полезен. Разница в возрасте у нас тринадцать лет, многовато, не правда ли?
— Смотря для чего. Для семьи нормально.
— Делал я ей предложение ещё в прошлом году. Отказала. Не любят меня женщины, нет судьбы.
— Ой-ё-ё! На судьбу жалуетесь? А что вы для своей судьбы, имеется  ввиду любовная её составляющая, сами-то сделали? Мол, судьба придёт на печке найдёт? Общества избегаете, затворником живёте… Простите, я не должна, не удержалась… Роман-то выходит? Когда?
— Уже на днях будет тираж. Но радости мало. Первая часть, по-моему, удалась, а вторая какая-то, словно не оконченная. Даже подумываю о продолжении, но надо ещё пожить, понаблюдать.
— НапИшите, я верю. Только вам надо в столицу пробиваться. Здесь всё как-то проходит втуне, даже то, что много лучше столичного. Я, простите уж за наглость, через одну знакомую, которой по старой памяти корректировала её прозу, ваши три рассказа послала в «Наш современник», вот пришёл сегодня ответ, возьмите на столе конверт. Немедленно пишите о своём согласии! Это требуется для публикации. И вообще, займитесь толстыми журналами: посылайте, пробивайтесь, издавайтесь! Написано-то много, а реализовано с гулькин нос? Так? Какой же смысл писать в стол? Не смейтесь, писАть, не пИсать! Ох, разволновалась даже, принесите мне водички, пожалуйста, таблетку проглочу.
    Антон не мог насмотреться на Асю Васильевну, не мог наслушаться её ироничных речей. Он сам с собой говорил о ней, как об идеале подруги, о лучшей из женщин. «Вот, что такое любовь! Не обязательно это страсть мужчины к женщине, не кровное родство, а просто Любовь!  Словно этот человек специально для тебя создан, для твоего улучшения, совершенствования в жизни! Я скучаю без неё, мне некому себя высказать, мне грустно веселиться и весело грустить, зная, что она есть, что впереди встреча. Мне приятны и дороги черты её лица, её манеры, весь облик… Кто-то сказал, что бывает красивая старость. Верно, вот она. Такая красота у старинных предметов, у доживающих деревьев… Почему-то иной раз приятно слушать скрип дряхлой калитки, смотреть на покосившийся плетень, хотя напротив – новый прекрасный дом с замысловатыми воротцами при витой ограде, с чудесным палисадником. А взгляд останавливается на тёмной бузине, на кривой тропке к дому…»
Антон решил после получения гонорара за книгу поехать хоть куда-нибудь, чтобы посмотреть иные края, передохнуть. Наталья не собиралась в отпуск, ждала  конца лета, чтобы вывезти мальчишек к морю. Странно, но на предложение Антона составить им компанию, она ответила поспешным отказом. Это было неожиданно: Паша и Яша любили дядю Антошу, как они называли его в рифму с собой, поездку он бы оплатил полностью, Наталья жила с ним  без какого-либо принуждения, он это чувствовал… Но, понимая, что причина есть, что она не в нём, а в её другом интересе, Антон вдруг почувствовал, что не только не обиделся или огорчился, а вдруг испытал облегчение, скрытую радость и необыкновенную лёгкость. «И, слава Богу!» – промелькнуло в мыслях.
Как раз и повезло. Борис предложил вместе с ним поехать  автобусом на экскурсию в Минск. Облздрав организовал поездку для поощрения своих работников, а Светлана приболела в самый канун отъезда. Борис хотел и сам отказаться, но жена и дочь уговорили его ехать. Ему надо было хоть немного отдохнуть, сменить обстановку – это раз, и второе – в Минске наметилась его долгожданная встреча с Антониной и её семьёй.
                *     *     *
Эта встреча потрясла всех её участников. Борис и Тоня смотрели друг другу в глаза, в глубине взглядов находя что-то знакомое, прежнее. Тоня пригласила Бориса и Антона в гости по телефону, как только услышала первое «здравствуй». Она специально приехала из Сивцев к дочери в Минск, где на проспекте Скорины у той была своя трёхкомнатная квартира. Все годы продолжалась, хотя и нечастая, переписка, высылались фотографии. Все Княжко знали, что Морозы старшие – Тоня с Анатолием – снова переехали на постоянное житьё в Сивцы, вышли ведь оба на пенсию, захотелось покоя, да и дочери оставили  квартиру. Только вот у Аллочки жизнь не задалась: осталась молодой вдовой, правда, рядом взрослая дочь Олеся, шестнадцатилетняя красавица. Вместе приняли горе, ещё не могут с ним справиться: муж Аллочки, Саша, погиб в Чернобыле в тот роковой день. Всего-то полгода прошло, даже ехать в Белоруссию некоторые боятся, но не борские жители – одна ведь полоса, одинаково пострадали.
Алла до того была похожа на свою мать в молодости, что Борис, наглядевшийся современных Тониных фотографий, всё равно первый шаг сделал в сторону Аллы, на ходу сообразив, что ошибся. Тоня, вон она, та  пожилая женщина, прямо сказать, почти старушка. И то – под семьдесят ей, на свои годы и выглядит. Алла же и к сорока ещё не подошла, но выглядит моложе своих лет, несмотря на трагический удар судьбы. Её милое славянское лицо, обрамлённое светлыми пышными волосами, немного приукрашено косметикой, может, оттого и выглядит так молодо, словно прежняя, любимая Тоня смотрит на Бориса. Олеся – другая, видно, в отца, кареглазая, с каштановыми волосами, высокая и очень хрупкая.
Антон видел на фотографиях всех Морозов, потом Кориных – это фамилия Аллы и Олеси, но, встретившись с женской половиной семьи, понял, что фотографии – лишь цветные тени действительности. Ну разве можно вообразить, глядя на фото, что эта простовато-миловидная женщина Алла умеет так нежно краснеть, так прятать взгляд ясных глаз от пристального мужского взгляда, так тихо улыбаться на слова благодарности… А её голос… А манера подать блюдо и ласково просить покушать?
За столом, изобильным на диво российским гостям, они всё говорили о родных и знакомых, вспоминали прошлое, рассказывали о сегодняшних событиях. Потом, после пары бокалов вина, сохранённого ещё до антиалкогольной компании, Олеся взяла гитару, и они с Аллой запели дуэтом, приглашая мужчин поддержать их. Песня сложилась, казалось, люди стали ещё ближе друг другу. Антон вдруг подумал, что вот, какая взрослая девочка эта Олеся, а ведь её мама моложе, чем он. У него же – ни детей, ни семьи… «Глупо я прожил свои сорок четыре года. Теперь не наверстаешь. А в итоге – один, и творчество не реализовано. Пустота…»
Они ушли в гостиницу после десяти вечера. Утром был отъезд на экскурсию в Хатынь, потом, через Могилёв, в Борск. Их подарки очень порадовали и Тоню, и Аллу: это были цветные фотоальбомы о Борске и Северске, книги Антона, фотографии всех Княжко и Лунёвых, конфеты борской кондитерской фабрики. 
После прощания с Минском ранним утром, Антон почти всю дорогу молчал, а Борис, поглядывая на брата, не отвлекал его от задумчивости: мало ли что обдумывает писатель! Но писатель не думал вовсе, он держал в памяти прекрасное светлое, как весенняя заря, лицо, воспроизводил воображением звуки милого голоса, придумывал слова для новой встречи или хотя бы письма. Только неясной тенью промелькнула одна мысль о творчестве: его новую героиню будут звать Аллой, она будет такой… Да, точно такой же, как Алла Корина, ну, может быть, лет на пятнадцать моложе в самом начале книги… Ещё он повторял цифры её телефона, а однажды с ужасом подумал, что вот, не было бы ему счастья, да её несчастье, похоже, помогло.
Дома его ждало горестное событие: Асю Васильевну «скорая» увезла в больницу. Антон помчался в хирургическое отделение, где врач с сочувствием ему заявил, что перелом шейки бедра в этом возрасте – инвалидность до конца дней. Упала старушка на ровном месте, в своей комнате, просто, вставая с постели, поспешила выпрямиться, закружилась голова, и она не удержалась на ногах. В палате он едва узнал её. Дома она всегда была причёсана, аккуратно одета, чуть подправляла естественные краски лица, а тут… Спутанные волосы разметались по подушке, глаза провалились, грубая больничная рубашка была застиранной, жёлтой … Ася Васильевна смущалась, уводила взгляд. Антон же, пряча свои полные тоски глаза, достал из внутреннего кармашка расчёску и стал потихоньку расчёсывать седые пряди на подушке.
— Что вы, Антон Павлович! Не надо! Я как-нибудь сама…
Но он продолжал, бережно приподняв её голову. В палате был водопроводный кран с холодной и горячей водой. Антон намочил полотенце тёплой водой и, нежно прикасаясь влажной тканью, обтёр лицо больной, шею, кисти рук. На тумбочке стояла тарелка с манной кашей, которая остыла и была нетронута. Он отложил немного в пустой стакан, поставил его под горячую струю, помыл виноград и яблоки. Ася Васильевна не сопротивлялась, она немного поела, щёки её порозовели. Антон тихо рассказывал о поездке, поглаживая её руку.
— Какой у вас хороший… сын или внук? – спросила соседка по палате, чуть моложе Аси с такой же травмой большая, полная старуха.
— Нет, Карповна, это мой друг и сосед, Антон Павлович.
— Батюшки мои! Неужели такие соседи бывают?! Прямо сказка! Тут дочка родная кинула мать, глаз не кажет, а у вас… А так физиономию хочется умыть!
Антон намочил и Карповне полотенце. Та благодарила, захлёбываясь, а ему было нестерпимо больно, словно стальной бур врезался под горло. Он помнил и о слабом сердце своей подруги, знал её умение прятать болячки от чужих глаз. Но весь её вид говорил ему о тяжести  болезни, о её страданиях.
Прошло две недели. Антон каждый день навещал Асю Васильевну, старался сделать всё возможное, чтобы облегчить её положение. Он заплатил санитаркам, сменяющим друг друга за усердный уход, принёс шоколадки медсёстрам, заходил к лечащему врачу, которому подарил свой последний роман и, дождавшийся своего часа, хороший коньяк. Но Асе Васильевне не становилось лучше, кроме перелома, весь её организм никак не мог справиться с травмой.
В конце второй недели из Ялты вернулась Наталья. Она позвонила Антону, и они встретились в старой кафешке, куда после первого свидания  они частенько наведывались. Антон подарил ей такие же, как и тогда, гвоздики. Наталья была напряжена, нервничала, и Антон искренне пожалел её.
— Ната, не мучайся ты. Я всё понимаю: у тебя другой. Иди с миром. Только будь счастлива, ты заслужила. Я твой друг до конца дней, не сомневайся. А чтобы ты меня не жалела, признаюсь, я тоже встретил женщину, кажется, влюбился. Она старше тебя, мне подпару.  Так что, всё в порядке. Только Ася Васильевна плоха… Ладно, детка, счастливо. Лети, птица моя! Надо и мне гнездом заняться, а то – дело к старости.
— Я… я благодарна тебе, Антон. Тогда, в самое отчаянное время, ты меня вытащил из болота всех бед, поддержал. Была любовь, правда-правда! Но… Ты понимаешь меня? – Он кивнул, – прости…
Она потянулась к нему лицом, но он встал, взял её руку и, склонившись почтительно, поцеловал, как на светском приёме, потом сжал её  кисть в кулачок и быстро вышел. Она почувствовала в руке какой-то предмет, разжала пальцы. На ладони лежал маленький прозрачный пакет, а в нём блестел золотой кулон, обёрнутый тонкой цепочкой. Наталья вытряхнула кулон из пакетика. Кулон изображал Деву – знак её зодиака, в руке девы горел маленький яркий камешек. На ярлычке была указана проба золота и караты бриллиантика. Наталья поняла, что этот подарок из Минска, такие украшения в Борске – по большому блату. «Он думал, помнил обо мне, а говорит, влюбился!.. Странно, я не хочу, чтобы он влюблялся. Это после моих отношений с Евгением? Эгоистка, собственница!» Она вспомнила нового друга, и горячая волна омыла её. «Пора и мне свить своё гнездо! Сколько можно метаться? – подумала она и благодарно поцеловала кулон, — прощай мой… – она тихо засмеялась, – ха, моя птица! Птица же, никак иначе!»
Ася Васильевна крепко держалась за подлокотники кресла, Антон с водителем такси внесли её в квартиру. Антон расплатился и начал хлопотать по устройству больной в её доме. Он заранее приготовил обед, закупил продукты, наполнив холодильник. Надо было думать о помощи какой-нибудь женщины, для ухода за больным человеком. Антон не раз говорил с Валентиной, которая часто навещала Асю Васильевну, прибегая из своего терапевтического. Она посоветовала Антону поговорить  с одной пожилой санитаркой, которая жила недалеко от  их дома. Но женщина не хотела бросать работу, а согласилась ухаживать за больной попеременно со своей сменщицей по работе в больнице. Всё кое-как устроилось.
Антон буквально молился, чтобы Ася Васильевна жила, чтобы он мог общаться с ней. Надо было срочно ехать в Москву, там в «Нашем современнике» печатался частями  с продолжением его новый роман, надо было сокращать текст, логично делить на части. Он первые части подготовил, но очень хотелось отстоять хотя бы три дополнительные страницы, чтобы не пострадало целое. Поездка его тяготила: процесс работы был не по душе, словно надо было резать по живому, не хотелось оставлять Асю, одну, да и от телефона не желалось удаляться, хотя никто не обещал ему звонить. Но делать нечего, он выехал на третий день после выписки Аси Васильевны из больницы.
                *     *     *
Борис подробно рассказал Светлане и Верочке о поездке, отпечатал фотографии. В выходной пошёл к Нине с Павлом, как сам говорил, «отчитаться о проделанной работе». Нина встретила его с волнением, видно было, как ей не терпится выслушать сына, но она прежде накрыла на стол, выставив все припасы и настоянную на травах бутылку самогона. Теперь все гнали самогон, расплачивались им за всякую работу. Вроде бы правительство объявило борьбу с пьянством, закон издало, не продавали водку, вино, виноградники на Кавказе повырубили, а что вышло? Люди тут же научились сами себя обеспечивать спиртным, изобретатели наладили аппараты, самогонка стала народной валютой. Теперь, побаиваясь ещё, хотя и миновала эта смешная кампания, все подряд запасались дурманным пойлом, использовали его для налаживания быта и нужных связей.
Борис, и по убеждениям и в силу своей профессии, не был пристрастен к спиртному, но ему вдруг захотелось крепко выпить. Он, ощутив это желание, специально потянул время, вышел во двор, потом долго мыл руки, а сам пытался понять, в чём причина. Понял. Воспоминание об Антонине, первой детской любви было, словно злой и необоримой силой, разрушено видом старости. Он всё равно любил её, нежно хранил в душе трепет восхищения этим дорогим ему человеком, но это была память о прошлом. В настоящем было старческое лицо, огрузневшая фигура неузнаваемой пожилой женщины, вдруг проступила кривизна черт, словно над прекрасной картиной поработал варвар, подрисовав от себя издевательские детали. «И сам я так же изменился, потому что время неумолимо, не красит никого. Вон и мама с папой сильно сдали. Но почему-то мамам и папам это можно, а вот тем, кого любил, чьей красотой полнил свою душу, словно бы и никак нельзя. Нельзя артистам, героями которых вдохновлялся в юности, нельзя великим людям… Так что же?  Поумирать всем в молодости? Нет, надо выпить! Надо залить эту досаду, разочарование, эту глупую претенциозность!»
Нина удивилась лихости Бориса, с которой он опрокинул стопку крепкой жидкости. Никогда он так не выпивал, всегда половинку отопьёт и поставит. А Павел тут же наполнил гранёную стограммовочку снова. Борис всё рассказал, но Нина чувствовала какую-то недосказанность, что-то грустное витало в его взгляде, в интонациях голоса. Она спрашивала о том, о сём, уточняла, словно проверяла информацию, но понимала – всё не то. Тогда посмотрела Борису в глаза и прямо спросила:
— Боренька, а что не так? – на его вопросительный взгляд пояснила, – что-то ты не договариваешь, отчего-то грустно тебе…
— Ох, мама Нина, тебе бы психологом быть! Что я не сказал, значения не имеет. Но, если хочешь… Грустно мне, дорогая моя, что так переменилась Тоня, старушкой стала. Ещё её жизнь деревенская… Другой она теперь человек – обыденный, серый… А была – горела, как факел, мечтала, заставляла и меня мечтать!.. Вот и грустно, что время так людей меняет.
— Ишь ты! Вон как! Кто, сыночка, сильно горит, тот скоро и сгорает.  А жизнь – великое терпение. Тоня горела, когда себе и другим надо было путь осветить, а потом, слава Богу, кто-то и ей стал светить на дороге её. А она, я, Паша мой – все простые люди, только терпим, неся свои кресты да творя свои труды. Понятно, старость некрасивая, грубая, так ещё поставлено у людей, что уважения у нас к старости маловато. Как будто старики только мешают гореть, бурлить, кипеть… А кто ж терпеть-то будет без примера терпения? Вот и дана старость, чтобы главный подвиг совершать и молодым показывать: подвиг терпения.
— Мама Нина! Да ты – философ! Откуда такие мысли?
— От свёкра, сынок. Антон Павлович, отец моего Павлуши, то же самое мне внушал, когда я по молодости пугалась старости. Я запомнила. Такой был умница, такой пронзительный человек!
— Пронзительный? Странно сказала. Но, видно и вправду, пронзительный: мне легче стало, спасибо и тебе, и ему. Ладно, повеселю вас: Антошка наш, кажется, втюрился в Аллу! Только молчите, это секрет, а то скажет, сплетничал я. Алла красавица – Антонина бывшая, точно. А брат-то весь в меня, вкус тот же. Ха-ха-ха! Я видел, видел, как он на неё смотрел!  Влюбился, точно!
Нина смотрела на Бориса, изумляясь необычному его веселью, громкой речи. Она понимала, что крепкая водка румянила его лицо, развязала язык и возбудила громогласность, но что-то горькое наполняло его существо, словно в сладости яблока раскушенное нечаянно семечко.
Светлана тоже видела, что Борис приехал из Минска с тоскливым чувством, вполне удовлетворилась его объяснениями причин: да, увидеть воочию разрушительное действие времени, нелёгкое испытание. Она жила теперь в постоянном недомогании, кормилась диетами и лекарствами, но не сетовала, не жаловалась. Жила – вот главное: рядом муж, дочь, есть работа… Работала она теперь немного – на полставки. Не было сил. Сколько отвоёвано у жизни, неизвестно, но каждый день был теперь для неё подарком. Было одно, что её угнетало, но о чём и думать было стыдно… Она видела, что Борис в его пятьдесят четыре года был полон сил и энергии, как юноша, вокруг него вращались красавицы всех мастей и габаритов – медперсонал состоял почти сплошь из женщин. Светлана знала, что были и влюблённые в её мужа, откровенно предлагавшие себя. Она же, из-за своей болезни, не могла дать ему полной радости в интимных отношениях. Чувствуя свою вину в этом, Светлана готова была закрыть глаза на измену, но, словно ещё сильнее укоряя её, Борис не изменял. Она знала точно, хотя никогда никого об этом не спрашивала. А вот теперь, когда муж вернулся из Минска, сердце Светланы дрогнуло и сжалось. Ей показалось, что Борис ей изменил. Этого никак не могло быть ни по каким признакам, но вот кажется –  и всё! Ей хотелось увидеться с Антоном, расспросить его, может быть, что-то проскользнёт, что-то объяснит состояние Бориса. Но Антон был у них редким гостем, всё время отдавал работе.
Светлана гуляла у источника. Осень улыбалась редкими прядями желтизны в кронах, словно лучила нежный свет. Парк был родным местом, воплощением покоя и щедрости природы. Тёплый сентябрьский день всё-таки сквозил прохладой ветерка, привносящего запахи увядания, присущие поздним цветам – бархатцам, астрам, флоксам… Светлана вдруг подумала, что это эгоизм – так желать продления жизни! Борис ещё мог бы построить новые отношения с другой, здоровой женщиной. Но она хотела жить! Пусть бы он её оставил, она не осудила бы его, хотя… И подумать страшно, как жить без него! «Ах, Боже мой! Зачем и думать-то? Разве что-то от нас зависит? Есть судьба и всё. Надо принимать всё, что даётся по жизни».  Нельзя сказать, что она успокоилась, но смирилась и запретила себе сомневаться.
Завтра должна была приехать Валя. В прошлое воскресенье Борис навещал Нину и Павла, а теперь собиралась к родителям Валентина. Она позвонила Светлане ещё в понедельник, спросила как там старики, сообщила, что и сама приедет, зайдёт вечером к Лунёвым. Светлана очень обрадовалась. Она всегда радовалась гостям, а Вале особенно. После операции, когда Валя и её муж  столько заботы проявили о ней, Светлана наполнилась истинно родственными чувствами к этим людям, совсем отрешилась от чувства сиротства, преследовавшего её всю жизнь. Она видела, что и Валя прониклась к ней особым бережным вниманием, словно её ровесница стала её старшей сестрой, покровительницей и пестуньей. Светлана вдруг подумала, что только Вале и может доверить свои переживания и сомнения.
После общей беседы за столом, женщины дали понять Борису, что он может заняться своими делами. Он даже слегка обиделся, почувствовав, что его мягко выдавливают из компании, промелькнуло в мыслях неуважительное: «Шерочки-машерочки…», но он, попрощавшись с сестрой, ушёл в главный корпус, посмотреть, как проходит развлекательное мероприятие.
Валя выслушала Свету, грустно улыбнулась.
— Свет, ты – его свет. Я знаю, ты не боишься интрижки, ты боишься, что в его душе затеплится другой свет. Новая любовь. Это, и правда, самое тяжёлое. Но тут мы бессильны, то ведь – от Всевышнего. Но знаешь, если любовь не кормить, она становится совсем бесплотной, как любовь к экранной героине. Так что, Минск – не Борск, не думай о нём, он далеко и нет никаких с ним связей, кроме редких писем и звонков по праздникам. Ну, посмотрел Боря кино, повосхищался, даже повспоминал, сколько хотел, и всё. Успокойся.
Светлана успокоилась. Она всеми силами  и способами питала, живущую в ней после спасения, радость жизни и видела, что Борис тоже принимает её настрой, живёт активно и созидательно.
А Борис, каждый день, в какую-то тихую минутку, словно проявляя фотографию, видел прекрасное лицо Аллы, переводил взгляд от чёрточки к чёрточке, вбирал нежность тихого взгляда, вздыхал и горько наслаждался возможностью воображения. Он понимал теперь и сердцем и умом, что «вторая Антонина» ничем не слабее первой поразила его, влюбила в свой восхитительный образ. Но не только осознание своей несвободы, не только прочная, как правда, любовь к жене делали мечту мечтой нереальной, но и явное увлечение брата стояло на пути нового чувства, как стеклянная стена: или разобьёшься о неё, или ранишь осколками всех, кто близко.
Борис не хотел видеться с Антоном. Это было рецидивом на его томления. Надо было собраться, перенастроиться, принять реальность. Но он не хотел уходить от своих иллюзий, не желал их терять. Короткие минуты грёз наполняли его жизнь особенным, глубинным смыслом, словно тайные крылья, на которых можно было полетать, когда абсолютно никто не видит. И, хотя летать опасно, но теперь, вкусив это возвышенное парение, без него не мыслилась жизнь. Сидя в кабинете, он иногда проводил линию на листе бумаги, всем показавшуюся бы бессмысленной, но это был абрис её щеки или волны причёски, или плечо… И в женщинах он как бы не видел целого: волновала то прядь волос, то поворот фигуры, то нотки голоса… Эти ощущения рождали грустную, сладостную музыку, тайную и притягательную.
                *     *     *
Татьяна писала домой редко, а после смерти Глеба только дважды позвонила: коротко сообщила о случившемся, а потом набралась сил и рассказала, что произошло. Она знала, что все родные страдают за неё, на похороны смогли приехать братья, пытались помогать, но киношники их оттеснили, отгородили от хлопот, и они всё время были рядом с Таней и Серёжей. Татьяна тогда поняла, что чужие люди не смогли бы так её поддержать, так ненавязчиво позаботиться о ней и сыне. При своих она не стеснялась вдруг зарыдать в голос, выплеснуть из души страшные сгустки воплей, разрывавших все живые ткани. И Борис, и Антон ничего ей не говорили, не пытались взывать к разуму или отвлечь, что ей и помогало справиться с собой.
Прошло больше года, в течение которого Татьяна справлялась с горем. Боль возвращалась нередко – та же самая, рвущая всё внутри, но теперь был выращен волей и огромным напряжением механизм защиты: она обрывала и мысль, и чувство в самом зародыше, сама себе шептала: «Аборт, аборт!» Воля выскребала всё внутри до полной пустоты, но в этой пустоте подолгу болезненно пульсировала кровь, омывающая открытую рану. Тогда она бальзамировала и закрывала рану чужими словами – текстом роли очередной героини.
Она играла почти каждый вечер – стала очень востребованной актрисой, получала интересные роли первого плана. В кино сниматься отказывалась наотрез. Даже подумать не могла, как сможет работать с другим режиссёром. Теперь почувствовала, что киношники её стали забывать – предложений не было уже полгода.
Татьяна знала нескольких своих постоянных поклонников, даривших цветы, помнила лица, светившиеся особенным вниманием, видела, как эти люди первые вставали в рядах во время поклона, глядя исключительно на неё. Во время первого выхода на сцену после трагедии, она получила цветы от молодого мужчины со знакомым лицом, потом забыла его, но во второй раз, когда он снова преподнёс букет и взглянул близко в её лицо, она, омытая волной смущения, поняла, что это Сергей – её гастрольный, единственный в супружестве любовник, отец её ребёнка.
Всю ту ночь она не спала. Муки были нестерпимые от смешения совсем разных переживаний: это – вина перед мужем и радость, что у него был любимый ребёнок, стыд за грех измены и память о сладости страсти, страх за близкое присутствие соучастника греха и горячее к нему любопытство… 
Сергей держался на расстоянии в течение года. Татьяна не носила глубокого траура, не выставляла горе напоказ, но старая актриса Дронова, относившаяся к ней тепло и сочувственно, подарила ей в день похорон Глеба крупную брошь из чернёного серебра с агатовыми вставками. Она сказала, что сама не снимала эту брошь, как знак траура, год после смерти супруга, и это ей помогало сознавать, что она соблюдает ритуал. Татьяна каждый день мысленно благодарила Раису Акимовну, потому что, и правда, прикрепив брошь, ощущала себя словно за щитом от радостной суеты, оскорбляющей её скорбь. Брошь присутствовала на костюмах героинь, находила место то на плече, то на груди, то на причёске. Но через год она её сняла. Попыталась вернуть, но Раиса отвела её руку: «Не дай Бог, но… тоже передайте кому-то». Больше Татьяна не открывала шкатулку, где лежал этот спасительный, но такой печальный символ.
На третий день после годовщины, Сергей встретил её после спектакля. Он молча пошёл рядом до её машины, открыл дверцу после сигнала пульта, положил на заднее сиденье цветы. Тогда она ухала. Но через вечер он снова проводил её. Она молча указала на сиденье рядом.
— Вы всё-таки следили за мной, с мужем встречались. Он перед кончиной сказал мне… Что вам надо?
— Я тогда полюбил вас… тебя. Понимаю, для тебя я был игрушкой, животным-производителем… Обидно, понимаешь? Но я и в обиде любил тебя. Не мог и не хотел забыть. Тем более, понял, что сын мой, видела бы ты мои детские фотографии!  Это же – один в один! Я его фильмы смотрел и смотрю постоянно. Талантом он, конечно, в тебя, воспитание ваше с мужем, но облик мой. Я не хочу портить тебе ни настроение, ни жизнь. Живи спокойно. Но разреши мне дружить с вами: с тобой и сыном, прошу тебя, Ольга Ларина! Я не проговорюсь, не проколюсь!.. Поверь. Всё будет, как скажешь, принимаю любые условия…
— Да, коготок завяз – всей птичке пропасть. Так мама говорит.  А ты, вообще-то, кто? Чем занимаешься, где живёшь, с кем общаешься?
— Вот мы едем, ты рулишь, везёшь меня, и я покорно принимаю твою волю. Но что было бы, если бы мы остановились и поговорили? А? Я бы всё тебе о себе рассказал, от точки до точки.
— Климов, не наглей! Я сына на соседку оставила, она сидит у нас, ждёт меня. Могу ли я посреди дороги разговоры заводить? Ну что ты так смотришь? Ладно, подъедем, ты зайдёшь к нам. Серёжу не затрагивай, «здравствуй», познакомишься и всё. Понял?
— Понял. Клянусь. Спасибо, родная!
— Это пока забудь. Двоюродная я, даже троюродная.
— Забуду….  пока что.
Серёжа, как всегда, не спал, ждал маму. Соседка Оксана сразу ушла, пристально всмотревшись в Татьяниного гостя. Она работала в театре костюмершей, дожила в полном одиночестве до своих пятидесяти лет.
 Сергей так влюблённо глядел на парнишку, с такой теплотой поздоровался и представился, так радостно величал мальчика своим  тёзкой, что Татьяна, ткнув гостя в бок, объяснила сыну, мол, дяде Серёже понравились его роли в кино, что тот, конечно, восторженно подтвердил.
Татьяна смотрела на них обоих со скрытой тревогой: сын сразу потянулся к Сергею, доверчиво позволил подержать свою руку в большой мужской ладони, сам улыбался, глядя в глаза новому знакомому.
«Просто, соскучился по мужской дружбе, ему отца не хватает. Сейчас у него такой возраст, он год без отца. А когда подростковый период настанет?..» Но все её рассуждения разбивались о другие аргументы: «Есть, есть зов крови, есть незримые человеческие связи. Вон как они похожи, как полон любви этот большой красавец, как доверчив маленький! Господи! Вразуми! А… будь, что будет, – взыграла в ней вторая, бесшабашная натура, – не совсем же он, Сергей, чужой. Чего я боюсь? Жизни? Её полноты? А что говорил Глеб?..»  Она уложила сына и вышла на кухню, где Сергей ждал её, в волнении барабаня пальцами по столу.
— Что будешь чай или кофе?
— Лучше чай, спасибо. Я поставлю цветы? Где ваза?
— Сейчас принесу. А ты можешь снять пиджак, начали топить, жарко в доме. Чуть больше года назад был очень тёплый октябрь, съёмки вовсю шли… Ах, если бы был дождь! – она вскрикнула, как всхлипнула, горестно махнула рукой. – Я тоже переоденусь, устала от официоза.
Она вышла, занесла на кухню две вазы и снова ушла, а Сергей, понимая, о чём она вспомнила, тяжело вздохнул,  подрезал цветы, поставил их в воду и, сняв пиджак, сел на диванчик-уголок в самый угол, разбросав руки по сторонам спинки. Ему вдруг показалось, что он давно знает эту кухню, мебель в ней, стайку настенных тарелок с разными видами, горшки с фиалками на подоконнике… Что-то затеплилось, засолонило в груди, губы высохли от жаркого дыхания.
— Ага, вскипел чайник! Так, бутерброды будешь?  Порежь хлеб. Вот, всё хорошо. Я стараюсь на ночь не есть, но мы, наверное, поговорим какое-то время, так что переварю пару калорийных грешков. Ну, рассказывай.
Сергей замялся, покраснел. Её простенькое, трикотажное платье делало её совсем юной, близкой. Он увидел в ней просто женщину, подружку, не ту царственную, звёздную, недосягаемую… Он даже растерялся, а   потом начал с детства. Сам увлёкся, перестал подыскивать слова.
— Я из Вологды. Родители – простые рабочие, всю жизнь трудились, чтобы прилично жить: отец, Александр Сергеевич, как Пушкин, слесарь-наладчик, а мама контролёр в ОТК. Нас у родителей двое: я и старшая сестра Рита. У нас был свой дом на окраине города, недалеко от завода, так что я почти сельский малый, земельку любил и люблю, всё растениями занимался, особенно, цветами. У нас в палисаднике такие цветы росли, что прохожие часто продать просили. Вот и поступил в сельхозинститут.
Сергей старался в этот вечер рассказать о себе главное, а главным для него стала любовь к Татьяне, желание приблизиться к ней, поэтому он обозначил их встречу как путеводный луч.
— Я, наверное, если бы не встретил тебя, никогда не оказался бы в Москве, не пробился бы в аспирантуру, не стал бы преподавать в Тимирязевке… Это  была судьба, а наша встреча обозначила её направление. Ты должна знать, что я вывел много сортов гладиолусов, пять из которых связаны с тобой: «Татьяна», «Ольга Ларина», «Артистка», «Серёжа», «Вечная любовь».
— Правда? А какие они? Я их увижу?
— Непременно. Сейчас не их сезон. Уже отцвели. Но у меня есть фотографии, посмотришь. А летом я тебя задарю  букетами.
Она иногда спрашивала о мелочах, удивляя его и сбивая с курса на чёткий сюжет. Ему и самому хотелось вдруг спросить, где она обедала или какие любит фрукты, есть ли у неё закадычная подруга, как зовут её маму... Но он терпел. С этого вечера, он верил, начинаются их новые отношения, в которых мелочи будут настолько же важны, насколько и серьёзные факты жизни, потому что мелочи сопровождают только доверительные, тесные отношения, к чему он и стремился.
— Серёжа, – она впервые его назвала так, просто по имени, и он вспыхнул от радости, – ты не забыл, что я намного тебя старше? У нас лет шесть разницы!
— Как ты считала? Наверное, три года армии упустила. Всего лишь на три года ты меня опередила. Это пустяк. Но если бы и шесть, и десять, меня бы ничего не остановило. Я твой.
— Ты, что же, не был женат?
— Не был. Конечно, я не ангел с крылышками, не аскет. Но не смог полюбить никого из своих недолгих подружек, хотя и хотел, и пытался, и старался себя обмануть. Правда, женщин не обманывал. Таня, бери меня в мужья. Тебе же и Ясин советовал, я знаю. Я к нему в больницу перед тобой успел зайти. Он с меня слово взял, что я о вас с сыном буду заботиться. А что слово, если я это воспринял как … прости… осуществление мечты. Пойми, такого, как твой Ясин, больше нет. Никогда не будет. Я другой, но я твой, ваш.
— Ты – наш? Но я никогда не скажу сыну, что он не Ясин, не Глебович! Это основное, что отторгает меня от тебя. Невозможно предать память Глеба, не продлить её в новом поколении!
— Я думал об этом. Мне нелегко. Но я соглашусь с тобой. Если же ты меня полюбишь, то горечь мою найдётся способ погасить. Я верю, что это возможно.
— Какой же это способ?
— Роди мне ещё ребёнка, с моей фамилией и отчеством.
—  Какой ты… быстрый. А ты подумал, что мне за сорок?  У тебя голова на плечах есть? Профессор мой многомудрый! Ты знаешь, что такое женская физиология?
— Так значит, всё? Я опоздал?
— Ну, всё ему доложи! Пойми, мне страшно! Поздние дети – это риск. 
Всё правильно разложила по полочкам, рассудила её первая, разумная натура, а вторая, стихийная, отчаянная позабыла обо всём в эту короткую от долгого разговора ночь. Казалось, ветерок овевает их лица после жарких объятий на берегу реки, но это струится в открытую форточку прохладная влага октября. Не тёплое лето приголубило их любовь, а паровое отопление позволяет забыть об одежде или покрывалах… Не молодая весенняя пора, нет, зрелость, переходящая в осень жизни, соединяет их судьбы.
И вот, на второй год вдовства, Таня снова жена и снова ждёт ребёнка. Она третий месяц безвылазно лежит в больнице на сохранении, знает, что будет кесарево сечение, терпит все процедуры, диеты, уколы, но вся, пронизанная радостью, огромными глотками жаждущего человека пьёт жизнь, любовь и новое счастье. Да, скучает по работе, да, уступает дорогу молодым, другим, сильным и свободным, да рискует здоровьем и даже жизнью, но, молясь и веря, не отступает ни на йоту от лучезарного направления на своём пути. «А, будь, что будет!  – не раз восклицает её вторая натура, а первая рассуждает, – врачи меня наблюдают, Сергей на страже, у сына есть родной отец… Стоит ли отравлять страхом радость ожидания ребёнка?!».
Пятого июля в мир пришёл Глеб Сергеевич Климов – Глебушка, с именем, похожим на зеркальное отражение имени старшего брата Сергея Глебовича Ясина. Родители и все их близкие поражались внешнему сходству детей, словно Глеб – это младенец Серёженька. Даже показатели веса и роста новорождённого были такими же, как у брата при его рождении. Но Таня видела обширный шрам на своём животе и знала разницу в детях. И Сергей знал. А окружающие, не зная, поражались: отцы разные, а дети – как две капли. Татьяна шепнула мужу в первую ночь после длительной разлуки и послеоперационного восстановления: «Ты видишь? Нет ничего тайного, что бы не стало явным?»
                *     *     *
В мыслях Ерсина был сумбур. Страх перед переменами смешивался с ноющим в душе желанием покоя, равновесия, но ничего придумать для внутреннего комфорта он не мог. Отдохнув три года назад в «Тихой усадьбе», он вернулся в нескончаемые суетливо-пропойные будни. То, что он стал дедом, сначала ему льстило, но когда маленькая лопотунья Леночка вдруг сказала ему: «Дедя дулак», он, невзирая на все разубеждения Кати,  ссылки на пороки общения и воспитания в яслях, разобиделся, вообразил, что дети в своей семье называют его дураком, а ребёнок только повторяет, и тому подобное. Обидеться на внучку значило отвертеться от прогулок по выходным с коляской, чего и добивался новоиспечённый «дедя». Он как-то не проникся особой любовью к малышке, не пришло к нему, спасительное для многих дедушек, обожание нового росточка на ветви рода. Ему не хотелось в эту новую ипостась – стариковский дедовский ранг. Правда, однажды гуляя с Леночкой, он познакомился с милой, аппетитной молодой мамашей, но она сразу поставила его на место, как только он  перешёл к комплиментам и прозрачным намёкам.
А теперь он снова захотел на отдых в «Усадьбу». Июль стоял жаркий, на юг жена ехать отказалась: внучка поглотила её всю, хотя Катя не слушалась мать, не взяла няню, а таскала ребёнка в ясли. Но там Леночка бывала не полный день. Любящая бабушка Марина сократила часы работы, осталась на ставке и бежала к девочке, чуть выйдет рабочее время. Она наконец-то снова наполнилась любовью, окрасившей тусклую жизнь с Юрием, новым смыслом, помогающим многое терпеть.
Юрий Ильич брёл по санаторному парку и размышлял о том, что персоналу санатория – истинная лафа. Это ж не на участке вкалывать, не по домам бегать, как участковым терапевтам, не принимать поток больных в кабинете от си до си, как приходится специалистам, не резать день за днём, как в хирургии… Он жалел, что утратил практические навыки, теперь – не врач, чиновник от медицины. А мог бы уйти с должности сюда, на тёплое, спокойное местечко. Одно возможно бы: стать директором санатория. Но здесь этот бессменный Лунёв, его не сдвинешь. А место чудесное! Рай земной. И всё налажено, работает, как часы. Не то, что в городах, где стоят длиннющие очереди в магазинах по отовариванию опротивевших продуктовых талонов, сумел санаторный глава обеспечить поставки продуктов из совхоза, кормят отдыхающих, как в лучших домах. Персонал подобран по высшему разряду, вода лечебная… Ах, как бы здорово всем этим владеть, распоряжаться! Ведь и большие чины нуждаются в отдыхе, лечении, профилактике… Как они почтительны с Лунёвым, как мягко с ним разговаривают! Да и сам Юрий Ильич не находит возможным подчёркивать своё высокое положение, держится на равных.
Тревога за своё положение и мысли о санатории как-то связывались в одно, выстраивали своеобразную логическую линию, нацеленную в туманное будущее со светящейся точкой в конце пути. Он впервые за многие годы жизни мечтал, рисовал почти сказочные картины в воображении, придумывал волшебно счастливые события. Например: Лунёв внезапно умирает, и Юрий Ильич величаво спускается с вершины здравоохранения на его место или сверху его готовят к освобождению от должности и, с великим чувством вины перед его заслугами, просят назвать достойное его место. Он милостиво соглашается стать во главе санатория, а Лунёва отправить куда-нибудь, а, возможно, сделать его заместителем. Да, это было бы прекрасно! Юрий Ильич возглавлял бы, а Лунёв работал, как и работает. А жена, дочка с семьёй в Борске живут, иногда приезжают сюда отдохнуть… А здесь, где Ерсин сам себе хозяин, под его руководством такие женщины!.. Красивые, холёные, по большинству молодые… А вечерние мероприятия с танцами, концертами гастрольных групп зачастую из Москвы, соседних республик… Да и борские артисты неплохи. В филармонии такая певичка есть! Мммм-о! Но, размечтавшись, Ерсин, был вынужден словно очнуться ото сна, он попал ногой в выбоину на дорожке и чуть не упал, подвернув правую ногу.
Боль в ноге заставляла не ходить, а ковылять. Тугая повязка в жару причиняла неудобства, раздражала. Ерсин злился, капризничал на процедурах, стал хуже спать. Трое суток продолжались его неприятности. Но сегодня он проснулся и не заметил сначала, что спокойно наступил на беспокоящую до того ногу, обрадовался. Аккуратно походил по номеру и пошёл снимать повязку. Молодая красавица с улыбкой раскрутила резиновый фиксатор, промассировала складки на коже, смазала гелем.
— Всё. Отёка нет. Но всё-таки берегите связки, не торопитесь.
— Не буду. Я послушный. А вы, Анечка, просто фея! Спасибо вам.
Он во время процедуры заглядывал в разрез над верхней пуговицей  халата, ощущал её нежные прикосновения и горячее дыхание на поверхности своей кожи, понимал, что под халатиком только две вещицы, две тряпочки – на груди и ниже талии, видел едва заметные отпечатки этих принадлежностей сквозь ткань халата, и вдруг возжелал близости с женщиной. Медсестра была недосягаемой из-за своей молодости и невинности, но Ерсину не конкретный предмет был важен, а вообще…
Вечером он пошёл в большой зал. Там, оглядев присутствующих дам, остановил взгляд на одной, полноватой брюнетке с томными карими глазами. Он пригласил её на танго и, несколько возбуждённо, объяснил медлительность своих движений недавней травмой. Женщина милостиво его слушала, поджимая пухлые губы в осуждение неприятной ситуации. Она, при близком рассмотрении, оказалась старше, чем предположил вначале Юрий Ильич, но её дорогая косметика и французские духи привлекали к ней. Под властной рукой Ерсина податливо двигалось упругое, стянутое шёлком платья, сильное тело. Высокий рост новой знакомой позволял глядеть прямо в её глаза, и Юрий Ильич прочитал в них то, что искал, желание продолжения отношений.
Ерсин с Ириной Анатольевной погулял перед сном, поцеловал на прощание её руку, задержав в своей, не торопясь оторвать губы от её запястья. Проводил даму до номера и учёл, что она живёт вдвоём с какой-то вялой, серой тёткой, мелькнувшей в дверном проёме. Его это не печалило: он был в номере один.
Назавтра к вечеру на столике в своей комнате Юрий Ильич создал прекрасный натюрморт из бутылки белого вина, сыра и фруктов. После танцев Ирина пришла с ним в его, как он сам сказал, келью.
Никаких особенных церемоний обольщения не понадобилось. Общее желание не скрывалось ни той, ни другой стороной. Юрий Ильич был доволен. Это была не вынужденная уступчивость его супруги, не бесшабашно-холодная  доступность развратных девиц, это были отношения зрелых людей, наполненные интересом друг к другу, партнёрским довольством, пониманием тонкостей близкого общения.  Давно Юрий Ильич не был столь ублажён, радостно вознаграждён за свою силу и неутомимость. Он чувствовал себя героем, мужиком, словно помолодел и поздоровел за одну ночь.
Он видел, что Ирина чувствует то же самое, это наполняло его гордостью, желанием продолжать их встречи. Но этот вопрос оказался не совсем простым. Ирина должна была уехать через три дня. Она, как выяснилось, была замужем, работала главным бухгалтером у мужа в его строительном управлении. Два сына выросли, имели свои семьи, работали тоже вместе с отцом после окончания техникума. Они были погодки, как двойняшки держались вместе.
Ерсин, конечно, взял телефон любовницы, пообещал обустроить их будущие свидания. Но ещё две недели жить одиноко! Это его огорчало. Он уговорил Ирину втемяшить в голову мужа, что ей надо окончить процедуры, обещал помочь продлить путёвку. Попросил Лунёва поговорить с ним. Борис Петрович  криво улыбнулся, понял, в чём дело,  неохотно согласился на просьбу Ерсина. «Подожди, ты у меня покривишься, я тебе…» Но что он мог поделать, сам не понимал. Просто, запомнил реакцию на свои намёки и прямое требование, затаил недовольство.
Отдых продолжался. Его активный процесс даже несколько вымотал Ерсина. Он похудел, посвежел, повеселел. Хотелось даже что-то делать для своей общественной роли, чего-то ещё успеть добиться в жизни, пока… Пока не рухнуло всё устройство, где он был наверху, пока не низвергло и не завалило обломками.


                *     *     *
Еле поднявшись с кровати, Нина сделала первый шаг и остановилась. Боль в ногах пронзала множеством мелких игл, пульсировала от ступней до колен. Так каждое утро, пока не расходится, Нина терпела муку, словно ходила по горячим угольям. Но, пережидая телесную боль, не могла унять душевное смятение. «И что с моими детьми? Ни один не живёт по-человечески, просто и спокойно! Валя, конечно, получше устроилась, но ведь вырастила чужого ребёнка, это ж не каждой женщине по силам. И сама многодетная, сколько труда затрачено. Муж намного старше, какая ещё у неё будет старость? Но Валя, ладно… А Танюха? Где ж это видано, за сорок рожать? В больнице вылёживать, как на яйцах сидеть… Родила, слава тебе Господи. Так сколько ж я пережила за неё? А рук не подложишь, мать, терпи и всё. Теперь Антоша… То всё бобылём маялся, ну вот, жену нашёл, хорошую, ничего не скажешь, а с приплодом. Ладно, девочка уже взрослая. Почти год ездил к ним парень, дождался, пока она забеременела. Так ведь и Алла надумала рожать в тридцать семь лет! Господи, опять мне в тревоге жить, опять эти переживания! И где силы брать? Паша нездоров. И то – семьдесят пять скоро. Надо отметить, детей позвать, если сами не вспомнят. Интересно, вспомнят или нет? Надо Пашу пробудить, что-то он заспался. Не помер ли? Нет, слава Богу, дышит… А, пускай поспит. Как это Антон по телефону сказал: «Нашёл я, мама, свою половинку»? Вот ведь как бывает… Та половинка была как будто для него рождена, как судьбой запланирована – от родной Тонечки веточка! Как-то разом, без свадьбы стали жить. Привёз её и всё. А дочку оставить одну – дело нехорошее. Не хотела ехать с матерью, понятно, в столице интересней жить, там институт, куда учиться пошла… Да что это я? Студенты многие живут не с родителями, ничего! Главное, как воспитана дочка. Мои вон, школьниками сами в Северске жили. У Олеси-то бабушка рядом, учительница, умница.  Охо-хо… картошку почистила, за огурчиками надо в огород идти, придётся Пашу будить, как закипит картошка».
Нина тихонько возилась, справлялась с утренними делами, поглядывала в окошко, как там утро занимается, какая погода… Она не признавалась себе даже в мыслях, что боится пережить Павла, не хочет в старости приживалкой быть у кого-то из детей, а то и кочевать, как старуха Лопатина от одного к другому. Ей казалось, что стань Павел даже совсем слабым и хворым, достанься ей доля ходить за мужем, всё равно она согласна, только бы он был, только бы не покидать ей родное гнездо. Она изредка молила о том Бога, боясь что-то накликать, как-то повлиять на судьбу.
День выдался пасмурный, сеял мелкий долгий дождик. Конец августа. Нина улыбнулась: «Паша пойдёт по грибы, это точно. Не пропустит такую возможность». Она приготовила курам, поросёнку на гудящей в сенцах керосинке. Картошка варилась на электроплитке в кухне. Забулькала – закипела. Павел сам проснулся, мутными глазами взглянул на жену.
— Сколько времени? Ух ты, чего-то разоспался. Картошкой пахнет, я быстро…
Ей не надо было ни о чём ему напоминать, он сам, умывшись во дворе, пошёл на огород, сам отнёс поросёнку. А Нина, глядя в окно на мужа, радовалась его подвижности, юркости – не ходит, трусцой бегает по двору. «Ещё поживём! Без болячек старости не бывает. Вот и ноги мои расходились, и есть хочется…Что там, на грядке осталось? Найдёт ли огурцы? Надо хоть напоследок малосольных приготовить. Бочка с солёными полная, хорошо». Всё солилось, готовилось, подберегалось к приездам детей и внуков, а старикам немного надо.
Почтальонша принесла письмо от Антона. Нина, волнуясь, аккуратно вскрыла конверт, стала читать вслух:
«Дорогие мама и папа!  Мы с Аллой вчера расписались. Ждали месяц, зато теперь мы законные супруги. Алле родить, думаем, в конце ноября. Я так волнуюсь, так хочу стать отцом! Правда, роль отчима я уже взял на себя, созваниваемся с Олесей, называю её дочкой, и она ничего, не возражает, хотя папой меня не зовёт. Своего отца помнит, и это правильно. А маленького тоже ждёт и волнуется.
Родные мои, так получилось, что живём не вместе, но я всё время думаю о вас, беспокоюсь. Так что пишите, звоните. К вам позвонить невозможно, а на почту вам ходить тоже нелегко, поэтому приходится, если нет времени и возможности приехать, писать письма.
Алла чувствует себя хорошо, токсикоза нет, и врач ею довольна, говорит, всё в норме. Алла приводит в пример нашу Татьяну, радуется за неё и находит себе успокоение в том, что Таня старше, а справилась с родами. Моя дорогая жена и  сестра Валя – подруги не разлей вода! Жалко вы не видите, какая у нас в Северске большая и дружная семья. Но все мы собираемся к папе на юбилей, только бы Алла не подвела, смогла поехать. Тут осталось меньше недели, так что ждите компанию. Мама, ничего не готовь, мы всё привезём с собой: колбасу, консервы, сыр, а картошки наварят девчата, как прибудем. Да что нам надо? Главное, чтобы собраться вместе, обняться с вами, поздравить папку,  посидеть за столом… Конечно, хочется  по деревне пройтись, к  источнику сходить, в усадьбу… Борис тоже со Светой собираются подойти, Верочка приедет. Так что народу будет много. Хорошо бы денёк выдался погожий, стол бы устроили во дворе, на просторе.  Молись, мамочка!
В Москву я в июне съездил успешно, роман мой в трёх номерах журнала увидит свет, так что жду с нетерпением сентябрьский номер с первой его частью – подарок мне к папиному юбилею. Я в Минск поехал прямо из Москвы, забрал Аллу, вместе приехали в Северск. Надо будет ещё побывать в Минске, взять Аллочкины вещи, отправить багажом. Ведь скоро нужна будет верхняя одежда.
Ну, я расписался! Что значит, писатель! Только ещё одно не утерплю, скажу вам. Представьте себе, Ася Васильевна настояла, чтобы Алла у неё прописалась. Говорит, у неё, ведь родственников нет, она старый, больной человек, а квартиру, мол, оставит нам, чтобы мы потом… Представляете? Потом! Это, когда её не станет! Так вот, тогда, мол, две квартиры можно будет обменять на одну большую.  Я стал было возражать, так она заплакала. Впервые за всё время нашей дружбы я видел её слёзы. И как плакала! Как ребёнок. Всхлипывает и говорит прерывисто так, с обидой: «Я вам чужая, да? Поэтому вы отказываетесь? Своей бы тётке родной не отказали!» Что тут поделать? Согласились мы. Так что у Аллы в паспорте адрес отличается от моего номером квартиры. А здоровье у моей дорогой старой подруги совсем неважное, помогаем всем, чем можем, но она ведь на девятом десятке и так больна… Если бы не этот перелом! Санитарки к ней приходят, мы каждый день бываем, а всё равно ей скучно, потому что не может читать, зрение очень ослабло, особенно, после наркоза. Только радио её и развлекает. Ладно, не буду наводить на вас тоску. Помните, по сравнению с Асей, вы молодёжь!
Здоровья вам. Привет от всех Северских. Целую. Ваш Антон».
Дождик приутих. Старики сидели на крытом крылечке и думали об одном и том же: детям хорошо, и это – счастье.
                *     *     *
« 10 ноября 1889 года. Москва.
Я  пытаюсь писать, и не нахожу слов. Поэтому сначала о событиях важных, но добрых. Антон теперь учится в университете на биологическом факультете, как и мечтал. Вступительные испытания он прошёл успешно, и два года учения приносили ему радость. А теперь… Господи! Можно ли в такое поверить? Ум не вмещает в себя подобное, сердце горит в огне! Кто сеет в мире семена злобы и жестокости? Почему человеческая история не может обойтись без крови и слёз?..
В октябре в газете появилось сообщение, что в Орле раскрыт заговор против власти, арестованы члены преступной террористической группы. Антоша принёс газету, я видела: читал с побледневшим лицом, потом на своём столе заложил её  книгами. Я достала и, прочитав это сообщение, подумала с ужасом о Зое. У них с Антоном – первая, горячая любовь, короткие редкие встречи, но, я видела, несходство мнений и взглядов на жизнь. Когда же они не спорили, то любовь их захватывала, они наглядеться не могли друг на друга. Ах, это всё  было летом, в усадьбе! С сентября  же они снова в разных городах, каждый живёт по-своему, только письма связывают их. И вот эта  газета… Я сразу вся затрепетала, понимала, что  и внук так же чувствует, того же опасается, тем более что ему было что-то известно от самой Зои. Я вечером пыталась расспросить Антона, но он, опустив глаза, так как не приучен лгать, сказал, что ничего не знает. Потом в печати были названы имена подсудимых. Там было имя Зои Брагиной, она была под арестом, и ожидался суд. Эти молодые люди покушались на городского главу, тяжело ранили его, а вскоре он скончался. Подробности умалчивались, шло следствие.
Теперь же всё предельно прояснилось, суд состоялся. Зоя в числе ещё двоих террористов была приговорена к казни. Вчера её повесили.
Я не могу себе представить горе родителей девушки, их непереносимую боль! Сама я просто выбита из жизни: не способна мыслить и что-то делать. Всё стоит в глазах она живая, черноглазая, решительная, натянутая, как струна. Невозможно представить себе её тонкую хрупкую шейку, обвитую грубой петлёй, её – без жизни, без дыхания… Нет даже слёз – сухой жгучий ужас!
Антон не показывается мне на глаза, убегает прочь, но по нему всё видно. Такого лица я у него не помню за всю жизнь: словно вывернутое наизнанку, оно не похоже на себя. Никак невозможно проявить к нему сочувствие, которое – только лишняя боль и соль на раны. И когда такое пройдёт? Невозможно себе представить. Я только заношу в его комнату напитки: то чай, то настои трав, мясо с хлебом на тарелке, но еда остаётся нетронутой, только стаканы пустеют довольно часто, видно, внутри у него всё горит.
И что за время пришло? Как боязно за молодёжь! Ведь не сама же Зоя придумала всю эту борьбу, не сама изобрела оружие для убийства! Кто-то впутал наивных, жаждущих всеобщей справедливости молодых людей в свои дела, раскинул хитрые сети. Я знаю, что Антон не станет в такое дело ввязываться, но всё ещё боюсь, не приведёт ли его переписка с Зоей к нему сыск, не отбросит ли чёрную тень на моего мальчика. Не дай, Господи! Спаси и помилуй! Помоги успокоиться юноше, помоги пережить горе. А ведь это не первая утрата для сироты. Да и у меня много сил отняла эта беда.                Раба Божья Анна».