Застолья и Рестораны в отражениях Русской Лит-ры

ЗАСТОЛЬЯ, РЕСТОРАНЫ И РАЗНОГО РОДА «КУТЕЖИ» В ОТРАЖЕНИЯХ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Денис Давыдов
Александр Пушкин
Алексей Хомяков
Евгений Боратынский
Михаил Лермонтов
А.К. Толстой
Лев Толстой
А.Н. Толстой
Николай Гоголь
Фёдор Достоевский
Александр Герцен
Иван Тургенев
Иван Гончаров
Алексей Апухтин
Александр Куприн
Антон Чехов
Иван Бунин
Александр  Блок
Анна Ахматова
Осип Мандельштам
Иван Шмелёв
Георгий Иванов
Михаил Булгаков
   *********

Над едой не чавкай, как свинья, и головы не чеши, не проглотя куска не говори, ибо так делают крестьяне; часто чихать, сморкать и кашлять непригоже…   не замарай скатерти…  около своей тарелки не делай забора из костей, корок хлеба и прочего…  –  из руководства «Юности честное зерцало, или Показание житейскому обхождению», 1717 .
                ______________________________________

Пища – одна из необходимых основ физической жизни. Однако по мере развития цивилизации разного рода процессы поглощения пищи становились ещё и традиционно этикетными: люди радовались, веселились или горевали за накрытым столом, где сидеть могли гораздо более чем требуется для просто насыщения.  В комедии Грибоедова «Горе от ума» Фамусов философствует: «Куда как чуден создан свет! Пофилософствуй, ум вскружится; То бережешься, то обед: Ешь три часа, а в три дни не сварится!» Сидели на обедах и часов по шесть, а на дружеских пирушках – сутками пока все не полягут во хмелю.

Таким образом, к  застольям относятся дружеские пирушки, обеды в кругу семьи,  случайный перекус по дороге в трактире (18-19 век) или в доме у добрых людей,  всякого рода торжества или печальные даты:  именины, свадьбы, поминки в семьях и высоких рангов, и пониже. И наконец, намеренное посещение низкопробных или дорогих ресторанов и подобного рода заведений с определённым в них обществом. Например, Онегин обедать в компании друзей  «К  T a l o n   помчался он…»*  – это был известный и модный ресторатор, где собиралась «золотая» светская молодёжь и велись (естественно!) не только пикантные, но и политическе беседы, что стоит за текстом. Всё подобное остаётся на счёт эстетической, поэтической и политической грамотности читателя.

Застолья стали частью культуры, поэтому что удивительного,  что застолья разного рода  тражены в  художественной литературе?!  В русской литературе в стихах и прозе описано немало застолий, – верно, это не может вызвать особого удивления.  Какая жизнь,  такая и литература – зеркало жизни.

Описанные художественно литературные застолья отражают часть истории нашей культуры: в модном ресторане, и за великосветским столом следовало уметь себя вести. Знатные, прилично воспитанные  господа не ходили в трактиры типа притонов, а бедняки – в модные рестораны и т.п. С другой стороны, и в притоне тоже были свои «обычаи» и жаргон, незнание чего стоило жизни вполне культурному герою рассказа Георгия Иванова «Чёрная  карета».

Дружеские романтического оттенка  застолья –  пиры с «пенистой чашей» вина относятся более к первой четверти 19 века: Александр Пушкин, Денис Давыдов, Евгений Боратынский. Здесь «пир» – есть уход за пределы отягощающего быта и этикета; пир – как единение тесного круга друзей и единомышленников:

О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза…   –   А.С.  Пушкин «19  ОКТЯБРЯ»  (1825)
           **************

Если встречается среди  пиров 1820– 1830 фантастическая мистика (Пушкина - Сон Татьяны, «Гробовщик»;  А.К. Толстого «Встреча через 300 лет»), то суть  этого – оттенить реальность с элементом умеренной сатиры или в стиле готики пощекотать нервы читателю. Но чем ближе к середине 19 века, тем более застолья становятся способом собрать героев вместе для разговора и явить идеи или социальные противоречия: у Достоевского немало разговоров происходит в грязных трактирах- распивочных,  списанных с натуры, так сказать. Поэтому такие описания с сокращёнными диалогами и попадают в нашу Антологию Застолий.

Абсолютный рекордсмен по  НЕ  О п и с а н и ю  застолий – Иван Тургенев:  едва упомянул автор, что собрались люди за столом – и пошли разговоры или монологические про себя размышления героев  страниц на пять. Хорошо ещё скажет автор, что прислуга разносит блюда, и пробка от шампанского хлопнула, или чай  подали. А в смысле самого застолья цитировать-то и нечего: не переписывать же весь рассказ. У Льва Толстого за столом тоже разговоры, но всё-таки упоминаются блюда, и пробки хлопают как-то живее, и бокалы бьют.

У Ивана Гончарова в «Обыкновенной истории» упоминание пищи служит мягкому юмору: показаны или несоответствие в характерах персонажей (один есть хочет, у другого одна поэзия да любовь на уме!), или как бы отрыв «высоких» идей от всего земного. А в романе «Обломов» чрезмерная привязанность к земным благам плюс духовный застой служат уже одной из причин смерти вполне хорошего ещё не старого человека:

 «Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и ещё беспечнее и подолгу спал после обеда. Вдруг всё это переменилось…» – хватил его удар на первый раз не смертельный:

«Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объявили, что это был апоплексический удар и что ему надо повести другой образ жизни. Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими исключениями, потом все жирное, мясное, пряное было ему запрещено, а вместо этого предписано ежедневное движение и умеренный сон только ночью».  Эта из романа «Обломов» цитата  – прямо как абзац из справочника по диетологии!

 Но саму пищу Гончаров описывает красиво и со вкусом: не пища и вино виноваты, а в их употреблении отсутствие меры. Например, у Чехова в «Драме на охоте» (1884) красивый богатый «кутёж» с привлечением цыганского хора оканчивается в том числе тем, что герой в пьяном гневе поранил кому-то голову,  о чём не помнит. Это уже явное излишество. А между тем, исток кутежа всё тот же: хоть на время забыться – оторваться от давящей «серой» действительности. Как тут не вспомнить  фразу считавшего себя серьёзным критиком хулигана от публицистики Дмитрия Писарева (1840— 1868) о гражданах, которым  «с в о й с т в е н н о... разрушать большие зеркала в русских увеселительных заведениях...». Это, точно, нехорошая черта национального характера.  (Быть может, единственно здравый вывод Писарева?!)

Чем ближе к рубежу 18-19 веков, тем более литературно описанные  застолья  в шикарном ресторане или низкопробном трактире  приобретают  сатирический или трагический характер. Кто-то в трактире «заливает» горе».  Кому-то, как в «Преступлении и наказании»  Мармеладову, «идти больше некуда». Более всего застолий с убийственно смешной сатирой нравов у молодого Чехова - Антоши Чехонте (например  –  «Свадьба с генералом»). Зато смешная сатира исключает трагический в смысле физических последствий (убийство / самоубийство) конец.

Блюда детально описаны и у Ивана Шмелёва в повести «Человек из ресторана» (действие около 1917 года), но здесь рассказ ведётся от имени старого официанта: знание кушаний – часть профессии, а упор в повести всё-таки делается более на социальные контрасты – на бескультурье и хамство богатых ресторанных завсегдатаев: того времени «новых русских». 

У Ивана Бунина в описании застолий более лирики особенно в цикле рассказов «Тёмные аллеи» (рассказ –  «Чистый понедельник»): вместе со старой Россией исчезнет и былая культура подобных застолий. Что было и закономерно, потому что негатив уже перехлёстывал. Так в рассказе «Речной трактир» (1943; само действие – времени созыва Думы) Бунин уже из эмиграции  по памяти с предельной краткостью сопоставит как бы две дореволюционных России: какая в потенциале должна быть – за трактирным окном, и какой быть бы не должно – собственно в грязном трактире с пьянством, бессовестностью, обманами и соблазнениями.

 У Михаила Булгакова в описании застолий уже в 1920-х есть и разговоры за столом в духе Достоевского, и чеховская весёлая сатира, и созвучная Бунину лирика. И. Бунин и М. Булгаков, пожалуй, единственные, у кого в советское уже время описывается вкусная пища – различные блюда и сам процесс их поглощения как часть культуры быта, в обществе отнюдь не лишней. 

В сравнении с Буниным у Булгакова больше иронии(повесть «Собачье сердце»), ибо в стране так называемая «разруха», и с продуктами у небогатых граждан плохо. В рассказах Георгия Иванова тоже явлены скорее контрасты переходного советского голодного времени: стараясь, так сказать, сохранить имидж, герои едят и пьют, что придётся. Спиртного, дабы забыться – больше, а к скандалам теперь прибавились доносы и страх арестов – ничего хорошего!

Завершаются в прозе Булгакова  застолья в Москве фантастической ночной пирушкой сатаны и его свиты: аллегория на кровавые 1930-е сталинские годы. Ну, а уж что читателю понравится и как он рассудит, – это уж дело его вкуса. Зато начинаются застолья с красивой гусарской романтики.
                    
                ________________________________________________________
               

ДЕНИС ВАСИЛЬЕВИЧ  ДАВЫДОВ (1784-1839) – ГУСАР, ГЕРОЙ  ВОЙНЫ  1812 ГОДА, ПОЭТ.
   
 «ГУСАРСКИЙ  ПИР»,  1804.

Ради бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закрученными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих;
Чтобы стены от ура
И тряслись и трепетали!..
Лучше б в поле закричали...
Но другие горло драли:
"И до нас придет пора!"
Бурцов, брат, что за раздолье!
Пунш жестокий!.. Хор гремит!
Бурцов! пью твое здоровье:
Будь, гусар, век пьян и сыт!
Понтируй, как понтируешь,
Фланкируй, как фланкируешь,
В мирных днях не унывай
И в боях качай-валяй!
Жизнь летит: не осрамися,
Не проспи ее полет.
Пей, люби да веселися! –
Вот мой дружеский совет.
                ____________________________________________________

АЛЕКСЕЙ  СТЕПАНОВИЧ  ХОМЯКОВ  (1804—1860) — поэт, публицист, богослов, философ, основоположник раннего славянофильства.

  Ж Е Л А Н И Е   П О К О Я

Налей, налей в бокал кпиящее вино!
Как тихий ток воды забвенья,
Моей души жестокие мученья
На время утолит оно!
Пойдем туда, где дышит радость,
Где бурный вихрь забав шумит,
Где глас души, где глас страстей молчит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость.
Среди веселых игр, за радостным столом,
На миг упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю роптанье,
А думам не велю летать...
<…>
Довольный светом и судьбою,
Я мог бы жизненной стезей
Влачиться к цели роковой
С непробужденною душою.
Я мог бы рвать земные розы,
Я мог бы лить земные слезы
И счастью в жизни доверять…  (1825)
             
                _____________________________________________

АЛЕКСАНДР  СЕРГЕЕВИЧ  ПУШКИН (1799-1837).  «19 ОКТЯБРЯ» (1825) – стихи на годовщину окончания Царскосельского лицея


Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать весёлых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.

Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Ещё кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
<…>
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
<…>
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там…

Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.

Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!

И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим…
<…>
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому <ж> из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
  *********************************

  А.С. ПУШКИН - «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН», РОМАН В СТИХАХ

...Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар *,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

       - XVI -
Уж тёмно: в санки он садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon **  помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef ***окровавленный,
И трюфли****, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
        - XVII -
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет… (Из Главы I)
     _____________

*Бливар - шляпа французского фасона  la Bolivar считалась вольнодумной: гулять в такой шляпе было эпатажем по отнощению к политическому режиму.

Симо;н Боли;вар (полное имя — Симо;н Хосе; Анто;нио де ла Санти;сима Тринида;д Боли;вар де ла Консепсьо;н-и-По;нте Пала;сиос-и-Бла;нко (178-1830) — латиноамериканский государственный, политический и военный деятель, наиболее влиятельный и известный из руководителей войны за независимость испанских колоний в Америке.Освободил от испанского господства Венесуэлу, Новую Гранаду (совр. Колумбия и Панама), в 1819—1830 гг. президент Великой Колумбии, созданной на территории этих стран. В 1824 г. освободил Перу и стал во главе образованной на территории Верхнего Перу Республики Боливия (1825), названной в его честь. Национальным конгрессом Венесуэлы провозглашён (1813) - Освободителем.

В Латинской Америке имя Боливара очень популярно. Оно увековечено в названиях государства Боливия, провинций, городов, улиц, денежных единиц (боливиано — Боливия, боливар — Венесуэла). Его имя носят сильнейший футбольный клуб Боливии, вторая по высоте вершина Колумбии и высочайший пик Венесуэлы. Ему установлены многочисленные памятники, о нём написаны биографические очерки, художественные произведения, исторические труды. В России Боливаром восхищались декабристы,
_________

**Талон - известный в Санкт-Петербурге французский ресторатор и французский шеф-повар Пьер Талон, в честь которого был назван модный ресторан на углу Невского проспекта и набережной Мойки. От квартиры Пушкина на Мойке до ресторана Талон и после по мени второго владельца Фальета было всего 10 минут ходьбы. Пушкин знал толк в еде и любил вкусно поесть.

*** Ростбиф — блюдо английской кухни:  запечённый кусок говяжьего мяса

****Трюфели – подземные грибы; вследствие трудности добывания блюда из трюфелей были одними из самых дорогих в мире
___________________________

«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» ГЛАВА V. СОН ТАТЬЯНЫ  ЛАРИНОЙ: ЕЙ СНИТСЯ, ЧТО ОНА В ЛЕСУ В СТРАННОМ  ШАЛАШЕ:
 
      – XV – XVI –
...Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом всё глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик, и шум;
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
И в сени прямо он идет,
И на порог ее кладет.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.

       –  XVII –   

Ещё страшней, еще чуднее:
Вот рак верьхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет:
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ[5]!
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.

      –  XVIII –   
Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь…


Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
       *******

   ИМЕНИНЫ  ТАТЬЯНЫ

Но вот багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин…
<…>
       — XXVIII —
<…> Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.

        — XXIX —
На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздается звон.
Но вскоре гости понемногу
Подъемлют общую тревогу.
Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.
Вдруг двери настежь. Ленский входит,
И с ним Онегин. «Ах, творец! —
Кричит хозяйка: — наконец!»
<…>
       — XXXVI —
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок – верный наш брегет;
И кстати я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!

     — XXXVII —
Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.

        ______________________________________________________


А.С. ПУШКИН  «ГРОБОВЩИК». (1829—1830 гг..) Сапожник - немец Готлиб Шульц зовёт к себе на серебряную свадьбу гробовщика Адриана Прохорова:

«ГОСПОДИН И ГОСПОЖА  Шульц и дочка их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, все вместе угощали и помогали кухарке служить. Пиво лилось. Юрко ел за четверых; Адриан ему не уступал…  разговор на немецком языке час от часу делался шумнее.

Вдруг хозяин потребовал внимания и, откупоривая засмоленную бутылку, громко произнес по-русски: “З а  з д о р о в ь е   м о е й  доброй Луизы!” Полушампанское запенилось. Хозяин нежно поцеловал свежее лицо сорокалетней своей подруги, и гости шумно выпили здоровье доброй Луизы. “ З а   з д о р о в ь е   л ю б е з н ы х  г о с т е й   м о и х!” — провозгласил хозяин, откупоривая вторую бутылку — и гости благодарили его, осушая вновь свои рюмки.

 Тут начали здоровья следовать одно за другим: пили здоровье каждого гостя особливо, пили здоровье Москвы и целой дюжины германских городков, пили здоровье всех цехов вообще и каждого в особенности, пили здоровье мастеров и подмастерьев. Адриан пил с усердием и до того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост.

 Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку и воскликнул: “ З а  з д о р о в ь е   т е х,  на которых мы работаем, unserer Kundleute! (наших клиентов)” Предложение, как и все, было принято радостно и единодушно. Гости начали друг другу кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им обоим, все булочнику и так далее.

Юрко, посреди сих взаимных поклонов, закричал, обратясь к своему соседу: “Ч т о  ж е?  п е й,  б а т ю ш к а,  з а  з д о р о в ь е  с в о и х  м е р т в е ц о в!”. Все захохотали, но гробовщик почел себя обиженным и нахмурился. Никто того не заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне, когда встали из-за стола. Гости разошлись поздно, и по большей части навеселе...»
                _____________________

Той ночью гробовщику Адриану Прохорову приснилось, будто к нему в гости явились в его гробах похороненные мертвецы…

А.С. ПУШКИН «ДУБРОВСКИЙ» — РОМАН оставлен в 1832-м, автором не дописанным и не озаглавленым. Название дано первыми публикаторам в 1841 году. Ниже – отрывок из романа: именины Маши Троекуровой.      

«КОМНАТЫ  НАПОЛНИЛИСЬ  ГОСТЯМИ. Поминутно входили новые лица и насилу могли пробраться до хозяина. Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и дорогих нарядах, все в жемчугах и бриллиантах, мужчины толпились около икры и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали стол на 80 приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и прилаживая скатерти.

Наконец дворецкий провозгласил: "Кушание поставлено", – и Кирила Петрович <Троекуров> первый пошёл садиться за стол, за ним двинулись дамы и важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство, барышни стеснились между собою, как робкое стадо козочек, и выбрали себе места одна подле другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле маленького Саши.

 Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь лафатерскими догадками, и почти всегда безошибочно. Звон тарелок и ложек слился с шумным говором гостей, Кирила Петрович весело обозревал свою трапезу и вполне наслаждался счастием хлебосола….» <…>

  Обед, продолжавшийся около трех часов, кончился; хозяин положил салфетку на стол  – все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.

  Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать, но хозяин, развеселённый пуншем, приказал запереть ворота и объявил, что до следующего утра никого со двора не выпустит. Скоро загремела музыка, двери в залу отворились, и бал завязался. Хозяин и его приближенные сидели в углу, выпивая стакан за стаканом и любуясь весёлостию молодежи. Старушки играли в карты… Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал давать ужинать, а сам отправился спать.
            _________________________________________________

А.С. ПУШКИН  «ПИР  ПЕТРА   ПЕРВОГО» (1835)

Над Невою резво вьются
Флаги пестрые судов;
Звучно с лодок раздаются
Песни дружные гребцов;
В царском доме пир веселый;
Речь гостей хмельна, шумна;
И Нева пальбой тяжелой
Далеко потрясена.

Что пирует царь великий
В Питербурге-городке?
Отчего пальба и клики
И эскадра на реке?
Озарен ли честью новой
Русский штык иль русский флаг?
Побежден ли швед суровый?
Мира ль просит грозный враг?
<…>
Годовщину ли Полтавы
Торжествует государь,
День, как жизнь своей державы
Спас от Карла русский царь?
Родила ль Екатерина?
Именинница ль она,
Чудотворца-исполина
Чернобровая жена?

Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
**********************

А.С. ПУШКИН  «БОРИС  ГОДУНОВ», ДРАМА (1826) . СЦЕНА - КОРЧМА  НА ЛИТОВСКОЙ   ГРАНИЦЕ. Действующие лица:

- М и с а и л и  В а р л а а м  - бродяги-чернецы
- Г р и г о р и й О т р е п ь е в,  переодетый мирянином;
- х о з я й к а корчмы  и приставы
     _____________________________

Х о з я й к а. Чем-то мне вас потчевать, старцы честные?
В а р л а а м. Чем бог пошлет, хозяюшка. Нет ли вина?
Х о з я й к а. Как не быть, отцы мои! сейчас вынесу. (Уходит.)

М и с а и л. Что ж ты закручинился, товарищ? Вот и граница литовская, до которой так хотелось тебе добраться.

Г р и г о р и й. Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.

В а р л а а м.  Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: всё нам равно, было бы вино... да вот и оно!..
М и с а и л. Складно сказано, отец Варлаам.

Х о з я й к а (входит).  Вот вам, отцы мои. Пейте на здоровье.
М и с а и л. Спасибо, родная, бог тебя благослови.

Монахи пьют; Варлаам затягивает песню: Как во городе было во Казани...

В а р л а а м (Григорию).  Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?
Г р и г о р и й.  Не хочу.
М и с а и л.  Вольному воля...

В а р л а а м.  А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку за шинкарочку... Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить, как мы, милости просим – нет, так убирайся,  проваливай: скоморох попу не товарищ.

Г р и г о р и й.  Пей да про себя разумей, отец Варлаам! Видишь: и я порой складно говорить умею.
В а р л а а м.  А что мне про себя разуметь?
М и с а и л.  Оставь его, отец Варлаам.

В а р л а а м.  Да что он за постник? Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда,  –  да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал...  (Пьет и поет: Молодой чернец постригся.)

Г р и г о р и й (хозяйке). Куда ведет эта дорога?

Х о з я й к а.  В Литву, мой кормилец... к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские да сторожевые приставы.

Г р и г о р и й.  Как, заставы! что это значит?

Х о з я й к а.  Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать да осматривать.

Г р и г о р и й (про себя) Вот тебе, бабушка, Юрьев день

В а р л а а м.  Эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать, не нужна тебе водка, а нужна молодка; дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим.

М и с а и л. Складно сказано, отец Варлаам...

Г р и г о р и й. Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?

Х о з я й к а. А господь его ведает, вор ли, разбойник – только здесь и добрым людям нынче прохода нет – а что из того будет? ничего; ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево, да бором… От этих приставов только и толку, что притесняют прохожих да обирают нас, бедных.  — Слышен шум.

Г р и г о р и й. Хозяйка! нет ли в избе другого угла?

Х о з я й к а. Нету, родимый. Рада бы сама спрятаться. Только слава, что дозором ходят, а подавай им и вина, и хлеба, и неведомо чего – чтоб им издохнуть, окаянным! Чтоб им...  –  Входят приставы.  –  Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.

О д и н  п р и с т а в (другому).  Ба! да здесь попойка идет: будет чем поживиться. (Монахам.) Вы что за люди?

В а р л а а м.  Мы божии старцы, иноки смиренные, ходим по селениям да собираем милостыню христианскую на монастырь.

П р и с т а в (Григорию).  А ты?
М и с а и л. Наш товарищ...
Г р и г о р и й.  Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.
 <…>
П р и с т а в.  Хозяйка, выставь-ка еще вина – а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.
Д р у г о й  п р и с т а в (тихо). Парень-то, кажется, гол, с него взять нечего; зато старцы...
П е р в ы й.  Молчи, сейчас до них доберёмся.  –  Что, отцы мои? каково промышляете?

В а р л а а м.  Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы… <…> Мало богу дают Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с горя и остальное пропьешь: беда да и только. Ох плохо, знать пришли наши последние времена...
Х о з я й к а (плачет).  Господь помилуй и спаси!
<…>
П е р в ы й  п р и с т а в.  А вот что: из Москвы бежал некоторый злой еретик, Гришка Отрепьев, слыхал ли ты это?
<…>
Григорий вдруг вынимает кинжал; все перед ним расступаются, он бросается в окно.
П р и с т а в ы.   Держи! держи! –  Все бегут в беспорядке.
                ______________________________

МОСКВА. ДОМ ШУЙСКОГО. Сразу за сценой в пограничной корчме следует сцена в Москве, в доме князя Шуйского – конец пира.  Ш у й с к и й, множество гостей. Ужин.

Ш у й с к и й. Вина ещё.  – Встает, за ним и все.

              М а л ь ч и к
(читает положенную молитву как заключительный заздравный тост )

Царю небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем государе,
Об избранном тобой, благочестивом
Всех христиан царе самодержавном.
Храни его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай ему победу на враги …
…А к нам, своим рабам,
Да будет он, как прежде, благодатен,
И милостив и долготерпелив,
Да мудрости его неистощимой
Проистекут источники на нас:
И царскую на то воздвигнув чашу,
Мы молимся тебе, царю небес.

      Ш у й с к и й (пьёт)
Да здравствует великий государь!
Простите же вы, гости дорогие;
Благодарю, что вы моей хлеб-солью
Не презрели. Простите, добрый сон. - Гости уходят, он провожает их до дверей.

Далее вопреки молитве следует заговор против царя Бориса Годунова.



А.С. ПУШКИН  «КАПИТАНСКАЯ  ДОЧКА», РОМАН (1836). После взятия Белогорской крепости Петра Гринёва зовёт к себе бунтовщик – назвавшийся именем государя Петра  III – казак Емельян Пугачёв:

НЕОБЫКНОВЕННАЯ  КАРТИНА мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами. <…>

 "А, в а ш е  б л а г о р о д и е! — сказал Пугачев, увидя меня. — Добро пожаловать; честь и место, милости просим". Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и краси вый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая чёрную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого…

Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. <…>

"Ну, братцы, – сказал Пугачев, – затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!" – Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:
   .
   Не шуми, мати зеленая дубровушка,
   Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати.
   Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти
   Перед грозного судью, самого царя.
   Еще станет государь-царь меня спрашивать:
   Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
   Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
   Еще много ли с тобой было товарищей?
   Я скажу тебе, надежа православный царь,
   Всю правду скажу тебе, всю истину,
   Что товарищей у меня было четверо:
   Еще первый мой товарищ темная ночь,
   А второй мой товарищ булатный нож,
   А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
   А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
   Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
   Что возговорит надежа православный царь:
   Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
   Что умел ты воровать, умел ответ держать!
   Я за то тебя, детинушка, пожалую
   Середи поля хоромами высокими,
   Что двумя ли столбами с перекладиной.
   
   Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.

   Гости выпили ещё по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: "Сиди; я хочу с тобою переговорить".  Мы остались глаз на глаз...
            


МИХАИЛ  ЮРЬЕВИЧ  ЛЕРМОНТОВ (1814—1841 — ПОЭТ, ПРОЗАИК, ДРАМАТУРГ, ХУДОЖНИК. Поручик лейб-гвардии Гусарского полка.  Отрывок из шуточной поэмы Лермонтова «Тамбовская казначейша»(1838) Старый муж - казначей празднует именины молодой супруги.
    
   ТАМБОВСКАЯ  КАЗНАЧЕЙША

        -XXVII-
Амфитрион был предводитель* —
И в день рождения жены,
Порядка ревностный блюститель,
Созвал губернские чины
И целый полк. Хотя бригадный
Заставил ждать себя изрядно
И после целый день зевал,
Но праздник в том не потерял.
Он был устроен очень мило;
В огромных вазах по столам
Стояли яблоки для дам;
А для мужчин в буфете было
Еще с утра принесено
В больших трех ящиках вино.

      -XXVIII-
Вперед под ручку с генеральшей
Пошел хозяин. Вот за стол
Уселся от мужчин подальше
Прекрасный, но стыдливый пол —
И дружно загремел с балкона,
Средь утешительного звона
Тарелок, ложек и ножей,
Весь хор уланских трубачей:
Обычай древний, но прекрасный;
Он возбуждает аппетит,
Порою кстати заглушит
Меж двух соседей говор страстный —
Но в наше время решено,
Что всё старинное смешно.

      -XXIX-
Родов, обычаев боярских
Теперь и следу не ищи,
И только на пирах гусарских
Гремят, как прежде, трубачи.
О, скоро ль мне придется снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой!
И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я,
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка!
       * * * * *
*Легендарно Амфитрион — герой из Фив, сын тиринфского царя Алкея, приёмный отец Геракла. Упомянут в «Илиаде» (V 392) и «Одиссее» (XI 266). В данном случае предводительс Амфитрионом саркастически сравнивается в уездном городе предводитель дворянства - официальная, но не имевшая политического веса  выборная должность

                ______________________________________________________


ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ БАРАТЫНСКИЙ (1800—1844)— ПОЭТ, ПЕРЕВОДЧИК.   
    
      ПОЭМА «ЦЫГАНКА» (1831) Г л а в а - 1

     — Прощай, Елецкой: ты невесел,
     И рассветает уж давно;
     Пошло  мне впрок твое вино:
     Ух! я встаю насилу с кресел!
     Не правда ль, братцы, по домам?
     —  Нет! пусть попляшет прежде нам
     Его цыганка. Ангел Сара,
     Ну что? потешить нас нельзя ль?
     Ступай, я сяду за рояль.
     — Могу сказать, вас будет пара:
     Ты охмелен, и в сон она
     Уже давно погружена.
     Прощайте, господа!..  —
                Гуляки
     Встают, шатаясь на ногах;
     Берут на стульях, на столах
     Свои разбросанные фраки,
     Свои мундиры, сюртуки;
     Но, доброй воле вопреки,
     Неспоры сборы. Шляпу на лоб
     Надвинув, держит пред собой
     Стакан недопитый иной
     И рассуждает: "Надлежало б..."
     Умом  и телом недвижим,
     Он долго простоит над ним.
     Другой пред зеркалом на шею
     Свой галстук вяжет, но рука
     Его тяжка и неловка:
     Все как-то врозь идут под нею
     Концы  проклятого платка.
     К свече приставя трубку задом,
     Ждет  третий пасмурный чудак,
     Когда закурится табак.
     Лихие шутки сыплют градом.
     Но полно: вон валит кабак.
     — Прощай, Елецкой, до свиданья!
     — Прощайте, братцы, добрый путь! —
     И, сокращая провожанья,
     Дверь поспешает он замкнуть.

     Один оставшився, Елецкой
     Брюзгливым  оком обозрел
     Покой, где праздник молодецкой
     Порой недавнею гремел.
     Он чувство возбуждал двойное:
     Великолепье отжилое,
     Штоф  полинялый на стенах;
     Меж  окон зеркала большие,
     Но все и в пятнах и в лучах;
     В пыли завесы дорогие,
     Давно не чищенный паркет;
     К тому же буйного разгулья
     Всегдашний безобразный след:
     Тут опрокинутые стулья,
     Везде табачная зола,
     Стаканы середи стола
     С остатками задорной влаги;
     Тарелки жирные кругом;
     И вот, на выпуске печном,
     Строй догоревших до бумаги
     И в блеске утренних лучей
     Уже бледнеющих свечей.

     ************************************

Е. БОРАТЫНСКИЙ — ИЗ  ПОЭМЫ «ПИРЫ» (1821)

     Прекрасно лирою своей
     Добиться памяти людей,
     Служить любви ещё прекрасней,
     Приятно драться, но, ей-ей,
     Друзья, обедать безопасней!

     Как не любить родной Москвы!
     Но в ней не град первопрестольный,
     Не золочёные главы…
     Мой ум пленили своевольный.
     Я в ней люблю весельчаков,
     Люблю роскошное довольство
     Их продолжительных пиров,
     Богатой знати хлебосольство
     И дарованья поваров.
     Там прямо веселы беседы;
     Вполне уважен хлебосол;
     Вполне торжественны обеды;
     Вполне богат и лаком стол.
     Уж он накрыт, уж он рядами
     Несчётных блюд отягощён
     И беззаботными гостями
     С благоговеньем окружён.
     Ещё не сели; всё в молчанье;
     И каждый гость вблизи стола
     С весёлой ясностью чела
     Стоит в роскошном ожиданье,
     И сквозь прозрачный, лёгкий пар
     Сияют лакомые блюды,
     Златых плодов, десерта груды...

     Зачем удел мой слабый дар!
     Но так весной ряды курганов
     При пробуждённых небесах
     Сияют в пурпурных лучах
     Под дымом утренних туманов.
     Садятся гости. Граф и князь —
     В застольном деле все удалы,
     И осушают, не ленясь,
     Свои широкие бокалы;
     Они веселье в сердце льют,
     Они смягчают злые толки;
     Друзья мои, где гости пьют,
     Там речи вздорны, но не колки…
 
     Вино разнежило гостей
     И даже ум их разогрело…
          <…>
     Меж тем одним ли богачам
     Доступны праздничные чаши?
     Немудрены пирушки наши,
     Но не уступят их пирам.
     В углу безвестном Петрограда,
     В тени древес, во мраке сада,
     Тот домик помните ль, друзья,
     Где наша верная семья,
     Оставя скуку за порогом,
     Соединялась в шумный круг
     И без чинов с румяным богом
     Делила радостный досуг?
     Вино лилось, вино сверкало;
     Сверкали блестки острых слов,
     И веки сердце проживало
     В немного пламенных часов.
     Стол покрывала ткань простая;
     Не восхищалися на нем
     Мы ни фарфорами Китая,
     Ни драгоценным хрусталем;
     И между тем сынам веселья
     В стекло простое бог похмелья
     Лил через край, друзья мои,
     Свое любимое Аи.
     Его звездящаяся влага
     Недаром взоры веселит:
     В ней укрывается отвага,
     Она свободою кипит,
     Как пылкий ум, не терпит плена,
     Рвет пробку резвою волной,
     И брызжет радостная пена,
     Подобье жизни молодой.
     Мы в ней заботы потопляли
     И средь восторженных затей
     "Певцы пируют! — восклицали…
     <…>
     И где ж вы, резвые друзья,
     Вы, кем жила душа моя!
     Разлучены судьбою строгой…
     И каждый в горести немой,
     Быть может, праздною мечтой
     Теперь былое пролетает
     Или за трапезой чужой
     Свои пиры воспоминает…
      <…>
     У вод домашнего ручья
     Друзей, разбросанных по свету,
     Соединил бы снова я…
     Мой дом, свидетель двух веков...
     За много лет до наших дней
     Там в чаши чашами стучали,
     Любили пламенно друзей
     И с ними шумно пировали...

     Мы, те же сердцем в век иной,
     Сберемтесь дружеской толпой
     Под мирный кров домашней сени:
     Ты, верный мне, ты, Д<ельви>г мой,
     Мой брат по музам и по лени,
     Ты, П<ушки>н наш, кому дано
     Петь и героев, и вино,
     И страсти молодости пылкой,
     Дано с проказливым умом
     Быть сердца верным знатоком
     И лучшим гостем за бутылкой.
     Вы все, делившие со мной
     И наслажденья и мечтанья,
     О, поспешите в домик мой
     На сладкий пир, на пир свиданья!
          <…>
     Чему же веру мы дадим?
     Пирам! В безжиненные лета
     Душа остылая согрета
     Их утешением живым.
     Пускай навек исчезла младость —
     Пируйте, други: стуком чаш
     Авось приманенная радость
     Ещё заглянет в угол наш... 
             
                ___________________________________________________

ГРАФ  АЛЕКСЕЙ  КОНСТАНТИНОВИЧ  ТОЛСТОЙ  (1817—1875) —  ПОЭТ,  ДРАМАТУРГ,  ПЕРЕВОДЧИК

      КНЯЗЬ МИХАЙЛО РЕПНИН*

Без отдыха пирует с дружиной удалой
Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой.

Ковшами золотыми столов блистает ряд,
Разгульные за ними опричники сидят.

С вечерни льются вины на царские ковры,
Поют ему с полночи лихие гусляры,

Поют потехи брани, дела былых времен,
И взятие Казани, и Астрахани плен.

Но голос прежней славы царя не веселит,
Подать себе личину он кравчему велит:

«Да здравствуют тиуны, опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!

Себе личину, други, пусть каждый изберет,
Я первый открываю веселый хоровод.

За мной, мои тиуны, опричники мои!
Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!»

И все подъяли кубки. Не поднял лишь один;
Один не поднял кубка, Михайло князь Репнин.

«О царь! Забыл ты бога, свой сан ты, царь, забыл
Опричниной на горе престол свой окружил!

Рассыпь державным словом детей бесовских рать!
Тебе ли, властелину, здесь в машкаре плясать!»

Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб,
Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб!

Не возражай ни слова и машкару надень —
Или клянусь, что прожил ты свой последний день!»

Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь:
«Опричнина да сгинет! — он рек, перекрестясь.—

Да здравствует вовеки наш православный царь!
Да правит человеки, как правил ими встарь!

Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!
Личины ж не надену я в мой последний час!»

Он молвил и ногами личину растоптал;
Из рук его на землю звенящий кубок пал…

«Умри же, дерзновенный!» — царь вскрикнул, разъярясь,
И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.

И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат,
За длинными столами опричники шумят,

И смех их раздается, и пир опять кипит,
Но звон ковшей и кубков царя не веселит:

«Убил, убил напрасно я верного слугу,
Вкушать веселье ныне я боле не могу!»

Напрасно льются вины на царские ковры,
Поют царю напрасно лихие гусляры,

Поют потехи брани, дела былых времен,
И взятие Казани, и Астрахани плен.   <1840-е годы>
      __________________________

*Это стихотворение будет звучать в знакомой нам по фильму "Иван Васильевич меняет профессию" комедии Михаила Булгакова «Иван Васильевич <<Грозный>>»;
                ________________________________________


А.К. ТОЛСТОЙ   «ВСТРЕЧА  ЧЕРЕЗ ТРИСТА  ЛЕТ» - ФАНТАСТИЧЕСКИЙ  РАССКАЗ  В  СТИЛЕ   ГОТИЧЕСКОЙ  ПРОЗЫ  УЖАСОВ.  В грозу лошади понесли и опрокинули в лесу карету молодой герцогини де Граммон, которая очень похожа на свою бабушку. Выпавшая из кареты и потерявшая сознание герцогиня очнулась одна в лесу. Увидев старинный замок, откуда доносилась музыка,  пошла туда и попала на сборище привидений, сначала думая, что попала на костюмированный бал. Главарь привидений - отвергнутый бабушкой жестокий рыцарь внучку принимает за предмет своей былой страсти:

«Я  НАПРАВИЛАСЬ  К  ЗАМКУ  <…>  и вошла во двор. Там не видать было ни карет, ни слуг, однако туда доносились откуда-то и громкий смех, и нестройный гул голосов. Я поднялась по лестнице… в лицо мне подул холодный ветер, а в воздухе, вспорхнув, заметалась испуганная сова, ударяясь крыльями о светильники, прикрепленные к стенам. Чтобы ночная птица меня не задела, я нагнула голову. Когда же я снова выпрямилась, передо мной стоял высокий рыцарь в полном вооружении. Он подал мне руку, одетую в броню, и из-под спущенного забрала до меня донесся глухой голос:

— Прекрасная госпожа моя, дозвольте верному вашему слуге принять вас в своем замке и почитайте оный за вашу собственность, как и все его добро.

Я… ответила ему в том же тоне:
— Не изумляйтесь, пресветлый государь мой, что узрели меня в сих местах, ибо, заблудившись в лесу, пришла я к вам, дабы приютили меня, как всякому доброму и храброму рыцарю поступать надлежит.

Затем я вошла в обширную залу, где много было народу, и все эти люди, собравшись за накрытым столом, смеялись и пели. Одеты они все были как знатные господа времен Карла Седьмого, а так как в церкви Сен-Жермен в Оксерре я видела живопись той поры, то и могла по достоинству оценить историческую точность, соблюденную в малейших деталях их одежды.

Сильнее же всего мое внимание привлекла прическа одной высокой и красивой дамы, по-видимому, хозяйки на этом пиршестве. Волосы ее были покрыты сеткой, весьма искусно и безукоризненно изящно сплетенной из золотых нитей с жемчугом. Но меня, несмотря на красоту этой женщины, прежде всего поразило злое выражение ее лица. Как только я вошла, она с любопытством, совершенно неприличным, принялась меня рассматривать...»
_____________________

ВДРУГ  среди гостей поднялся «шум и ропот»: «Они что-то говорили друг другу, многозначительно переглядывались и перемигивались, указывая друг другу на меня.

Внезапно дама…  схватила светильник и приблизилась ко мне так стремительно, что, казалось, она скорее летит, а не идет. Она высоко подняла светильник и обратила внимание присутствующих на тень, отбрасываемую мною. Тут со всех сторон раздались крики возмущения, и я услышала слова, которые повторялись в толпе:
— Тень-то! Тень-то! Не наша она!

Сперва я не поняла смысла этих слов, но, осмотревшись кругом, чтобы разгадать их значение, со страхом увидела, что ни у кого из окружавших меня не было тени: все они скользили мимо факелов, не заслоняя собою их свет. Мной овладел невыразимый ужас. Чувствуя, что я лишаюсь сил, я поднесла руку к сердцу. Мои пальцы коснулись крестика, который я недавно целовала… Я хотела бежать, но рыцарь сжал мне руку своей железной дланью и принудил меня остаться.
— Не страшитесь, — проговорил он, — клянусь погибелью души моей — не потерплю, чтобы кто обидел вас, а дабы никто и не помышлял о том, сейчас же священник благословит нас и повенчает! <...>

Рыцарь приподнял забрало. Лицо его… было мертвенно - бледно, а взгляд носил печать такой зверской жестокости, что я не могла его выдержать. <...>.  Холодный пот выступал у меня на лбу…<...>
— Кто бы вы ни были, — воскликнула я, — именем бога живого приказываю вам: исчезните.

При этих словах лицо господина  Бертрана совершенно посинело. Он покачнулся, и я услышала, как гулко, словно бы это был железный чан, ударились о плиты пола рыцарские латы. В то же мгновение исчезли и все остальные призраки, налетел ветер и погасил огни».

А.К. ТОЛСТОЙ - «КНЯЗЬ  СЕРЕБРЯНЫЙ» (1862) ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН О ПРАВЛЕНИИ ИОАННА  ГРОЗНОГО. глава 8 - "ПИР" У  ИВАНА ГРОЗНОГО

«В ОГРОМНОЙ ДВУСВЕТНОЙ ПАЛАТЕ,между узорчатыми расписными столбами, стояли длинные столы в три ряда. В каждом ряду было по десяти столов, на каждом столе по двадцати приборов. Для царя, царевича и ближайших любимцев стояли особые столы в конце палаты. Гостям были приготовлены длинные скамьи, покрытые парчою и бархатом; государю – высокие резные кресла, убранные жемчужными и алмазными кистями. Два льва заменяли ножки кресел, а спинку образовал двуглавый орел с подъятыми крыльями, золоченый и раскрашенный.

В середине палаты стоял огромный четвероугольный стол с поставом из дубовых досок. Крепки были толстые доски, крепки точеные столбы, на коих покоился стол; им надлежало поддерживать целую гору серебряной и золотой посуды. Тут были и тазы литые, которые четыре человека с трудом подняли бы за узорчатые ручки, и тяжелые ковши, и кубки, усыпанные жемчугом, и блюда разных величин с чеканными узорами.

 Тут были и чары сердоликовые, и кружки из строфокамиловых яиц, и турьи рога, оправленные в золото. А между блюдами и ковшами стояли золотые кубки странного вида, представлявшие медведей, львов, петухов, павлинов, журавлей, единорогов и строфокамилов. И все эти тяжелые блюда, суды, ковши, чары, черпала, звери и птицы громоздились кверху клинообразным зданием, которого конец упирался почти в самый потолок.

ЧИННО ВОШЛА В ПАЛАТУ БЛЕСТЯЩАЯ ТОЛПА ЦАРЕДВОРЦЕВ и разместилась по скамьям. На столах в это время, кроме солонок, перечниц и уксусниц, не было никакой посуды, а из яств стояли только блюда холодного мяса на постном масле, соленые огурцы, сливы и кислое молоко в деревянных чашах. Опричники уселись, но не начинали обеда, ожидая государя. Вскоре стольники попарно вошли в палату и стали у царских кресел; за стольниками шествовали дворецкий и кравчий.

Наконец загремели трубы, зазвенели дворцовые колокола... <...> С появлением Иоанна все встали и низко поклонились ему. Царь медленно прошел между рядами столов до своего места, остановился и, окинув взором собрание, поклонился на все стороны; потом прочитал вслух длинную молитву, перекрестился, благословил трапезу и опустился в кресла. Все, кроме кравчего и шести стольников, последовали его примеру.

Множество слуг, в бархатных кафтанах... с золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах...<...> В это время подошел... стольник и сказал, ставя перед Серебряным блюдо жаркого:
– Никита-ста! Великий государь жалует тебя блюдом с своего стола.

КНЯЗЬ ВСТАЛ И, СЛЕДУЯ ОБЫЧАЮ, НИЗКО ПОКЛОНИЛСЯ ЦАРЮ. Тогда все, бывшие за одним столом с князем, также встали и поклонились Серебряному, в знак поздравления с царскою милостью. Серебряный должен был каждого отблагодарить особым поклоном.

Между тем стольник возвратился к царю и сказал ему, кланяясь в пояс:
– Великий государь! Никита-ста принял блюдо, челом бьет!

Когда съели лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом, в виде опахала. За павлинами следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Пока гости кушали, слуги разносили ковши и кубки с медами: вишневым, можжевеловым и черемховым. Другие подавали разные иностранные вина: романею, рейнское и мушкатель...

Напротив Серебряного сидел один старый боярин, на которого царь, как поговаривали, держал гнев. Боярин предвидел себе беду, но не знал какую и ожидал спокойно своей участи. К удивлению всех, кравчий Федор Басманов из своих рук поднес ему чашу вина.
– Василий-су! – сказал Басманов. – Великий государь жалует тебя чашею!

Старик встал, поклонился Иоанну и выпил вино, а Басманов, возвратясь к царю, донес ему:
– Василий-су выпил чашу, челом бьет!

Все встали и поклонились старику; ожидали себе и его поклона, но боярин стоял неподвижно. Дыхание его сперлось, он дрожал всем телом. Внезапно глаза его налились кровью, лицо посинело, и он грянулся оземь.
– Боярин пьян, – сказал Иван Васильевич, – вынести его вон!

Шепот пробежал по собранию, а земские бояре переглянулись и потупили очи в свои тарелки, не смея вымолвить ни слова. Серебряный содрогнулся. Ещё недавно не верил он рассказам о жестокости Иоанна, теперь же сам сделался свидетелем его ужасной мести...<...>

На столы поставили сперва разные студени; потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с инбирем, бескостных куриц и уток с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью белую, курячью черную и курячью шафранную. За ухою подали рябчиков со сливами, гусей со пшеном и тетерок с шафраном.

Тут наступил прогул, в продолжение которого разносили гостям меды, смородинный, княжий и боярский, а из вин: аликант, бастр и малвазию. <...>

УЖЕ БОЛЕЕ ЧЕТЫРЕХ ЧАСОВ ПРОДОЛЖАЛОСЬ ВЕСЕЛЬЕ, а стол был только во полустоле. Отличилися в этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, верченые почки и караси с бараниной. Особенное удивление возбуждали исполинские рыбы, пойманные в Студеном море и присланные в Слободу из Соловецкого монастыря. Их привезли живых, в огромных бочках; путешествие продолжалось несколько недель.

Рыбы эти едва умещались на серебряных и золотых тазах, которые вносили в столовую несколько человек разом. Затейливое искусство поваров выказалось тут в полном блеске. Осетры и шевриги были так надрезаны, так посажены на блюда, что походили на петухов с простертыми крыльями, на крылатых змеев с разверстыми пастями.

Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном. Но вот, по знаку стольников, убрали со столов соль, перец и уксус и сняли все мясные и рыбные яства.

Слуги вышли по два в ряд и возвратились в новом убранстве. Они заменили парчовые доломаны летними кунтушами из белого аксамита с серебряным шитьем и собольею опушкой. Эта одежда была еще красивее и богаче двух первых. Убранные таким образом, они внесли в палату сахарный кремль, в пять пудов весу, и поставили его на царский стол.

 Кремль этот был вылит очень искусно. Зубчатые стены и башни, и даже пешие и конные люди были тщательно отделаны. Подобные кремли, но только поменьше, пуда в три, не более, украсили другие столы. Вслед за кремлями внесли около сотни золоченых и крашеных деревьев, на которых вместо плодов висели пряники, коврижки и сладкие пирожки. В то же время явились на столах львы, орлы и всякие птицы, литые из сахара.

Между городами и птицами возвышались груды яблоков, ягод и волошских орехов. Но плодов никто уже не трогал, все были сыты. Иные допивали кубки романеи, более из приличия, чем от жажды, другие дремали, облокотясь на стол; многие лежали под лавками, все без исключения распоясались и расстегнули кафтаны. Нрав каждого обрисовался яснее. <...>

НАКОНЕЦ ИОАНН ВСТАЛ. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто только мог, поднялся на ноги, и все поочередно стали подходить к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных рук...»


НИКОЛАЙ  ВАСИЛЬЕВИЧ   ГОГОЛЬ   «СТАРОСВЕТСКИЕ  ПОМЕЩИКИ»,  РАССКАЗ (1832—1835 гг.)  Старый помещик  спрашивает свою  супругу:
 
— А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?
— Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?
— Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, — отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками.

За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом обыкновенно шёл разговор о предметах, самых близких к обеду.

— Мне кажется, как будто эта каша, — говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, — немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?
— Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соуса с грибками и подлейте к ней.
— Пожалуй, — говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку, — попробуем, как оно будет.

 После обеда Афанасий Иванович шёл отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз...
___________________________________________

Н.В. ГОГОЛЬ   «ИВАН    ФЁДОРОВИЧ    ШПОНЬКА  И  ЕГО  ТЁИУШКА».  ГЛАВА - IV. ОБЕД.

«В ОБЕДЕННУЮ  ПОРУ  Иван Федорович въехал в село Хортыще <<к соседу>> и немного оробел, когда стал приближаться к господскому дому. <…>
— А! Иван Федорович! — закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. — Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и не приехали? <…>
— ...Я-с приехал к вам на минутку, собственно по делу...

— На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! — закричал толстый хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. — Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
 <…>
— А вот идет сюда матушка с сестрами! — сказал Григорий Григорьевич, — следовательно, обед готов. Пойдемте! — При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.
 
В то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный кофейник в чепчике, с двумя барышнями — белокурой и черноволосой. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после к ручкам обеих барышень.
— Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! — сказал Григорий Григорьевич.
 
Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича, или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Казалось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: сколько вы на зиму насоливаете огурцов?
— Вы водку пили? — спросила старушка.

— Вы, матушка, верно, не выспались, — сказал Григорий Григорьевич, — кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы или нет, это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохимовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? — произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с огромным стоячим воротником <<другой сосед>>.
 
Иван Иванович <<другой сосед-гость>> подошел к водке, потёр руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднёс к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
— Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею честь говорить?
— Так точно-с, — отвечал Иван Федорович.
 
— Очень много изволили перемениться с того времени, как я вас знаю. Как же, — продолжал Иван Иванович, — я еще помню вас вот какими! — При этом поднял он ладонь на аршин от пола. — Покойный батюшка ваш, дай боже ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, какие теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, — продолжал он, отводя его в сторону, — подадут вам за столом дыни. Что это за дыни? — смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы, — произнес он с таинственным видом, расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево, — ей-богу, вот какие!
— Пойдемте за стол! — сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федоровича за руку.

Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном своем месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом виде на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван Федорович, краснея, сел на указанное ему место против двух барышень; а Иван Иванович не преминул поместиться возле него, радуясь душевно, что будет кому сообщать свои познания.

— Вы напрасно взяли куприк*, Иван Федорович! Это индейка! — сказала старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в это время поднес блюдо деревенский официант в сером фраке с черною заплатою. — Возьмите спинку!

— Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! — произнёс Григорий Григорьевич. — Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стёгнушко! Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»
— Иван Федорович, возьмите стёгнушко!** — проревел, став на коленку официант с блюдом.

— Гм, что это за индейка! — сказал вполголоса Иван Иванович с видом пренебрежения, оборотившись к своему соседу. — Такие ли должны быть индейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что даже противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..
— Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь! — произнес Григорий Григорьевич, для лучшей ясности — по складам… <…>

Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как те, на которые противно смотреть. Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но громче всего слышалось высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из бараньей кости.

— Читали ли вы, — спросил Иван Иванович после некоторого молчания... — книгу «Путешествие Коробейникова ко святым местам»? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого году.
Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал набирать себе соусу.
 
— Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошёл все места эти. Более трех тысяч верст, государь мой! Более трех тысяч верст. Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме…
— О чем вы говорите, Иван Федорович? — произнес с конца стола Григорий Григорьевич.

— Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны! — сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу.
— Не верьте ему, Иван Федорович! — сказал Григорий Григорьевич, не вслушавшись хорошенько, — всё врет!

Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, но обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслед за старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением какие, покрылся блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями. <…>

Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану Федоровичу распрощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял-таки в своем намерении ехать, и уехал.
______________

*Купер, купр, куприк - у скота и человека  оконечность крестцовой кости, крайний задок, в котором торчат хвостовые перья; куприк гурманами почитается лакомым кусочком.

*Стёгнышко - часть ноги, бедро.

Н.В. ГОГОЛЬ  РОМАН    «МЁРТВЫЕ    ДУШИ»   (1835—1841  гг..)  начинается с того, что бричка Павла Ивановича Чичикова въезжает «в ворота гостиницы губернского города NN»:

«ГОСПОДИН  ВЕЛЕЛ  ПОДАТЬ  СЕБЕ  ОБЕД. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярку жареную, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему всё это подавалось, и разогретое и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин...

Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою…  Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, словом - не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию... расспросил обо всех значительных помещиках, сколько кто имеет душ крестьян...  расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии, повальных горячек, убийственных каких-нибудь лихорадок, оспы и тому подобного, и всё так обстоятельно...

После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем- то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа.

Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию, для сообщения, куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям...».


Павел Иванович  Чичиков на протяжении всего повествования будет  закусывать при  каждом удобном случае, о чём Николай Васильевич Гоголь будет всегда добросовестно  сообщать читателям.
_______________________________________

ПАВЕЛ  ИВАНОВИЧ  ЧИЧИКОВ   «ВСПРЫСКИВАЕТ»  ЗНАКОМСТВО  С  ГОРОДСКИМИ ЧИНОВНИКАМИ:

— Я готов, — сказал Чичиков. — От вас зависит только назначить время. Был бы грех с моей стороны, если бы для эдакого приятного общества да не раскупорить другую-третью бутылочку шипучего.

— Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при этой оказии и в вистишку.

От такого предложения никто не мог отказаться. Свидетели уже при одном наименованье рыбного ряда почувствовали аппетит; взялись все тот же час за картузы и шапки, и присутствие кончилось... <…> 

Гости добрались, наконец, гурьбой к дому полицеймейстера. Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чём дело... в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селёдки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это всё было со стороны рыбного ряда. Потом появились прибавления с хозяйской стороны, изделия кухни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щеки девятипудового осетра, другой пирог — с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы. <…>

Все пошли в ту комнату, откуда несшийся запах давно начинал приятным образом щекотать ноздри гостей и куда уже Собакевич давно заглядывал в дверь, наметив издали осетра, лежавшего в стороне на большом блюде. Гости, выпивши по рюмке водки темного оливкового цвета, какой бывает только на сибирских прозрачных камнях, из которых режут на Руси печати, приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на семгу, кто на сыр. <…>

 Полицеймейстер, кажется, не любил жалеть вина; тостам не было числа. Первый тост был выпит, как читатели, может быть, и сами догадаются, за здоровье нового херсонского помещика, потом за благоденствие крестьян его и счастливое их переселение, потом за здоровье будущей жены его, красавицы, что сорвало приятную улыбку с уст нашего героя... <…>

— Виват, ура, Павел Иванович! ура! — И все подошли к нему чокаться с бокалами в руках. Чичиков перечокался со всеми. «Нет, нет, еще!» — говорили те, которые были позадорнее, и вновь перечокались; потом полезли в третий раз чокаться, перечокались и в третий раз. В непродолжительное время всем сделалось весело необыкновенно.

Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнеся в излиянии сердечном: «Душа ты моя! маменька моя!» — и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать вокруг него, припевая известную песню: «Ах ты такой и этакой камаринский мужик». После шампанского раскупорили венгерское, которое придало еще более духу и развеселило общество.

 Об висте решительно позабыли; спорили, кричали, говорили обо всем: об политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей. Решили тут же множество самых затруднительных вопросов. Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте…
               
ЧИЧИКОВ   ОБЕДАЕТ   В ИМЕНИИ  У   ПОМЕЩИКА   МАНИЛОВА .

 "Прошу покорнейше", - сказал Манилов. - "Вы извините, если у нас нет такого обеда, какой на паркетах и в столицах; у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца. Покорнейше прошу".

       Тут они еще несколько времени поспорили о том, кому первому войти, и наконец Чичиков вошел боком в столовую.   В столовой уже стояли два мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
       "Какие миленькие дети", сказал Чичиков, посмотрев на них: "а который год?" <…>   

 Хозяйка очень часто обращалась к Чичикову с словами: "Вы ничего не кушаете, вы очень мало взяли". На что Чичиков отвечал всякий раз: "Покорнейше благодарю, я сыт, приятный разговор лучше всякого блюда".

 Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле...»

 ЧИЧИКОВ  НОЧУЕТ И  УТРОМ  ЗАКУСЫВАЕТ  В ДОМЕ  У  ПОМЕЩИЦЫ  НАСТАСЬИ  ПЕТРОВНЫ  КОРОБОЧКИ.

 Чичиков:  «УВИДЕВ  ЕЁ <<хозяйку>>, сидящую за чайным столиком, вошел к ней с весёлым и ласковым видом.
 
"Здравствуйте, батюшка. Каково почивали?" - сказала хозяйка, приподнимаясь с места...
 "Хорошо, хорошо", -говорил Чичиков, садясь в кресла. - "Вы как, матушка?"
 "Плохо, отец мой". <…>  "...А с чем прихлебнете чайку? Во фляжке фруктовая.
 "Недурно, матушка, хлебнем и фруктовой".
<…>
Чичиков... взявши в руки чашку с чаем и вливши туда фруктовой, повел такие речи: "У вас, матушка, хорошая деревенька. Сколько в ней душ?"»
____________________________

Чичиков был бы не Чичиков, когда бы даже у этой очень глупой и упрямой старухи не купил мёртвые души: т.е. крестьян которые по документам значились ещё живыми. Хозяйка решила гостя на будущее задобрить хорошей закуской:

ЧИЧИКОВ:  «Он потянул несколько к себе носом воздух и услышал завлекательный запах чего-то горячего в масле.
— Прошу покорно закусить, — сказала хозяйка.

Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со сняточками, и невесть чего не было.
— Пресный пирог с яйцом! — сказала хозяйка.

Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом, и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле, пирог сам по себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.
— А блинков? — сказала хозяйка.

В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой. Повторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку. Настасья Петровна тут же послала Фетинью, приказавши в то же время принести ещё горячих блинов.
— У вас, матушка, блинцы очень вкусны, — сказал Чичиков, принимаясь за принесенные горячие.

— Да у меня-то их хорошо пекут, — сказала хозяйка, — да вот беда: урожай плох, мука уж такая неавантажная... Да что же, батюшка, вы так спешите? — проговорила она, увидя, что Чичиков взял в руки картуз, — ведь и бричка еще не заложена...»
________________________

ЧИЧИКОВ  ЗАКУСЫВАЕТ   В  ПРИДОРОЖНОМ  ТРАКТИРЕ: "Подъехавши к трактиру, Чичиков велел остановиться по двум причинам. С одной стороны, чтоб дать отдохнуть лошадям, а с другой стороны, чтоб и самому несколько закусить и подкрепиться.
 Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде в рот пилюлю; глотающие устерс, морских пауков и прочих чуд, а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ.

Нет, эти господа никогда не возбуждали в нем зависти. Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, так что вчуже пронимает аппетит, — вот эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба!

Не один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и половину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу, с тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, ниже; имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у господина средней руки.

Деревянный потемневший трактир принял Чичикова под свой узенький гостеприимный навес на деревянных выточенных столбиках, похожих на старинные церковные подсвечники. <…>.  Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» <…>.
 
— Поросенок есть? — с таким вопросом обратился Чичиков к стоявшей бабе.
— Есть.
— С хреном и со сметаною?
— С хреном и со сметаною.
— Давай его сюда!
________________________


ЧИЧИКОВ   ЗАЕЗЖАЕТ   К  ПОМЕЩИКУ   НОЗДРЁВУ — «человеку историческому», потому как с ним случается или от него его знакомым приключается какая-нибудь скверная история. Имена Манилова и Ноздрёва в романе не упоминаются.

   ЧИЧИКОВ,  НОЗДРЁВ И  ЕГО ЗЯТЬ: «Закусивши балыком, они сели за стол близ пяти часов. Обед, как видно, не составлял у Ноздрева главного в жизни; блюда не играли большой роли: кое-что и пригорело, кое-что и вовсе не сварилось. Видно, что повар руководствовался более каким-то вдохновеньем и клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец — он сыпал перец, капуста ли попалась — совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох, словом, катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет.

 Зато Ноздрев налег на вина: ещё не подавали супа, он уже налил гостям по большому стакану портвейна и по другому госотерна, потому что в губернских и уездных городах не бывает простого сотерна. Потом Ноздрев велел принести бутылку мадеры, лучше которой не пивал сам фельдмаршал. Мадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы, зная уже вкус помещиков, любивших добрую мадеру, заправляли ее беспощадно ромом, а иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что всё вынесут русские желудки.
 
Потом Ноздрев велел ещё принесть какую-то особенную бутылку, которая, по словам его, была и бургоньон и шампаньон вместе. Он наливал очень усердно в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову; Чичиков заметил, однако же, как-то вскользь, что самому себе он не много прибавлял. Это заставило его быть осторожным, и как только Ноздрев как-нибудь заговаривался или наливал зятю, он опрокидывал в ту же минуту свой стакан в тарелку. В непродолжительном времени была принесена на стол рябиновка, имевшая, по словам Ноздрева, совершенный вкус сливок, но в которой, к изумлению, слышна была сивушища во всей своей силе.

Потом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, какое даже трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой раз назвал его уже другим именем. Обед давно уже кончился, и вины были перепробованы, но гости всё еще сидели за столом. Чичиков никак не хотел заговорить с Ноздревым при зяте насчет главного предмета… <<о покупке  мёртвых душ>>  Впрочем, зять вряд ли мог быть человеком опасным, потому что нагрузился, кажется, вдоволь и, сидя на стуле, ежеминутно клевался носом…»

У Ноздрёва Чичикову не удалось купить мёртвых душ: едва не кончилось рукоприкладством. Едва Павла Ивановича судьба спасла.


ЧИЧИКОВ   ОБЕДАЕТ   У   ПОМЕЩИКА   МИХАИЛА  СЕМЁНОВИЧА СОБАКЕВИЧА 
   
«Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги…   <…>

Гость и хозяин не успели помолчать двух минут, как дверь в гостиной отворилась и вошла хозяйка, дама весьма высокая, в чепце с лентами, перекрашенными домашнею краскою. Вошла она степенно, держа голову прямо, как пальма. 

"Это моя Феодулия Ивановна!" сказал Собакевич. <…>
— Что ж, душенька, пойдем обедать, — сказала Собакевичу его супруга.
— Прошу! — сказал Собакевич.

Засим, подошедши к столу, где была закуска, гость и хозяин выпили как следует по рюмке водки, закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням, то есть всякими соленостями и иными возбуждающими благодатями, и потекли все в столовую; впереди их, как плавный гусь, понеслась хозяйка. <…>

— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть в городе, там вам черт знает что подадут!

— У губернатора, однако ж, недурен стол, — сказал Чичиков.
— Да знаете ли, из чего это все готовится? вы есть не станете, когда узнаете.
— Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу судить, но свиные котлеты и разварная рыба были превосходны.

— Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот, каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерёт его, да и подает на стол вместо зайца.
— Фу! какую ты неприятность говоришь, — сказала супруга Собакевича.

— А что ж, душенька, так у них делается, я не виноват, так у них у всех делается. Все что ни есть ненужного, что Акулька у нас бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! да в суп! туда его!
— Ты за столом всегда эдакое расскажешь! — возразила опять супруга Собакевича.

— Что ж, душа моя, — сказал Собакевич, — если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму её в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа. Возьмите барана, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется!

Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! Нет, это все не то, это всё выдумки, это всё... — Здесь Собакевич даже сердито покачал головою.

 — Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. — Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал до последней косточки.

“Да, — подумал Чичиков, — у этого губа не дура”. <…>

За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом в тел`нка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что все ложилось комом в желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из-за стола, Чичиков почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше. Пошли в гостиную, где уже очутилось на блюдечке варенье — ни груша, ни слива, ни иная ягода, до которого, впрочем, не дотронулись ни гость, ни хозяин. <…>
— Вот еще варенье, — сказала хозяйка, возвращаясь с блюдечком, — редька, варенная в меду!
— А вот мы его после! — сказал Собакевич. — Ты ступай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько приотдохнем!»
                __________________________________________________________



ФЁДОР  МИХАЙЛОВИЧ  ДОСТОЕВСКИЙ - «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ», РОМАН  (1866). Действие происходит в Петербурге.

    РОДИОН   РАСКОЛЬНИКОВ   «з а м е т и л,  что стоит подле распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз.
Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели.

 "Всё это вздор, — сказал он с надеждой, —  и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, —  и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое всё это ничтожество!.." Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих.  <…>

       В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами… причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде:
      
       Целый год жену ласкал,
       Цел-лый год же-ну лас-кал...
      
       Или вдруг, проснувшись, опять:
      
       По Подьяческой пошел,
       Свою прежнюю нашел...
      
       Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью.   <…> Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.  <…>

       Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде чем скажем слово. Такое точно впечатление произвел на Раскольникова тот гость, который сидел поодаль и походил на отставного чиновника. <…> Это был человек лет уже за пятьдесят…  с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень странное; во взгляде его… мелькало как будто и безумие.

Одет он был в старый, совершенно оборванный чёрный фрак, с осыпавшимися пуговицами… Из-под нанкового жилета торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая. <…> Он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол. Наконец он прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил:

 — А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного… Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. <…> Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и подсел к молодому человеку... <…>
 
 - Милостивый государь, —  начал он почти с торжественностию, - бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета — порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой… И отсюда питейное! <…> 

       Он налил стаканчик, выпил и задумался…  <…> Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание…. Хозяин, кажется, нарочно сошел из верхней комнаты, чтобы послушать "забавника", и сел поодаль, лениво, но важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да и наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частым кабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычка обращается у иных пьющих в потребность... Оттого-то в пьющей компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а если можно, то даже и уважение.  <…>

— Позвольте, молодой человек, случалось вам... гм... ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?  <…>   И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...
      —  Для чего же ходить? — прибавил Раскольников.

      — А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородная дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел... (ибо дочь моя по желтому билету живет-с...) — прибавил он… с некоторым беспокойством смотря на молодого человека. <…> Осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
         

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И  НАКАЗАНИЕ».  ПОМИНКИ  ПО ЗАДАВЛЕННОМУ  МАРМЕЛАДОВУ.

Трудно было бы в точности обозначить причины, вследствие которых в расстроенной голове Катерины Ивановны <<вдова  покойного>> зародилась идея этих бестолковых поминок... Может быть, Катерина Ивановна считала себя обязанною перед покойником почтить его память "как следует"… <…>

 Были водка, ром и лиссабонское, всё сквернейшего качества, но всего в достаточном количестве. Из яств, кроме кутьи, было три-четыре блюда (между прочим, и блины).., да сверх того ставились разом два самовара для предполагавшихся после обеда чаю и пуншу.

 <…> Стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки - всё это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но всё было к известному часу на своем месте. <…> На  похоронах из жильцов, званых на похороны... никто почти не был; к поминкам же, то есть к закуске, явились из них всё самые незначительные и бедные, многие из них не в своем даже виде, так, дрянь какая-то. Которые же из них постарше и посолиднее, те все, как нарочно, будто сговорившись, манкировали..  <…> 

Одним словом, явились только: полячок, потом один плюгавенький канцелярист без речей, в засаленном фраке...  потом еще один глухой и почти совсем слепой старичок, когда-то служивший в каком-то почтамте... Явился тоже один пьяный отставной поручик… с самым неприличным и громким хохотом… Один какой-то сел прямо за стол, даже не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но уж это было до такой степени неприлично, что... успели-таки его вывести. <…>   

 Всё это чрезвычайно неприятно раздражило Катерину Ивановну. "Для кого же после этого делались все приготовления?. <…>  Одним словом, Катерина Ивановна поневоле должна была встретить всех с удвоенною важностию и даже с высокомерием. <…>  Такое начало не предвещало хорошего конца. Наконец уселись.

       Раскольников вошел почти в ту самую минуту, как воротились с кладбища. Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему... <…>  обращалась к Раскольникову и полушёпотом спешила излить перед ним...  всё справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями… <…>

— …Шуты какие-то! чумички! Посмотрите на этого с нечистым лицом: это какая-то сопля на двух ногах! А эти полячишки... ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! <<она больна  чахоткой>> Никто, никто их никогда здесь не видывал, и я никогда не видала; ну зачем они пришли, я вас спрошу? Сидят чинно рядышком.

— Пане, гей! — закричала она вдруг одному из них, -- взяли вы блинов? Возьмите еще! Пива выпейте, пива! Водки не хотите ли? — Смотрите: вскочил, раскланивается, смотрите, смотрите: должно быть, совсем голодные, бедные! Ничего, пусть поедят. Не шумят, по крайней мере, только... только, право, я боюсь за хозяйские серебряные ложки!..

 Амалия Ивановна! — обратилась она вдруг к ней... — если на случай покрадут ваши ложки, то я вам за них не отвечаю, предупреждаю заранее! Ха-ха-ха! — залилась она, обращаясь опять к Раскольникову, опять кивая ему на хозяйку и радуясь своей выходке…
 
       Тут смех опять превратился в нестерпимый кашель, продолжавшийся пять минут. На платке осталось несколько крови, на лбу выступили капли пота. <…>   Затем она еще раз гордо… осмотрела своих гостей и вдруг с особенною заботливостию осведомилась громко и через стол у глухого старичка: "Не хочет ли он ещё жаркого, и давали ли ему лиссабонского?"

 Старичок не ответил и долго не мог понять, о чем его спрашивают, хотя соседи для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот, чем еще больше поджег общую веселость.

 — Вот какой олух! Смотрите, смотрите! И на что его привели? <…> Покойник муж… по неистощимой своей доброте. <…>   
 — Да-с, любил-с выпить; это любили-с, пивали-с! — крикнул вдруг отставной провиантский, осушая двенадцатую рюмку водки.

 — Покойник муж, действительно, имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный…  одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили!» - Поминки, естественно, кончились отвратительным скандалом.
____________________________________________________

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ».  В ТРАКТИРЕ  ВСТРЕЧА  РАСКОЛЬНИКОВА  СО СВИДРИГАЙЛОВЫМ 

    Р а с к о л ь н  к о в: «… находился на -- ском проспекте, шагах в тридцати или в сорока от Сенной, которую прошел. Весь второй этаж дома налево был занят трактиром. Все окна были отворены настежь; трактир, судя по двигавшимся фигурам в окнах, был набит битком.

В зале разливались песенники, звенели кларнет, скрипка и гремел турецкий барабан. Слышны были женские взвизги. Он было хотел пойти назад, недоумевая, зачем он повернул на  —  ский проспект, как вдруг, в одном из крайних отворенных окон трактира, увидел сидевшего у самого окна, за чайным столом, с трубкою в зубах, Свидригайлова. <…>
 — Ну, ну! входите уж, коли хотите; я здесь! —  крикнул он из окна.
 
 Раскольников поднялся в трактир.   Он нашел его <<Свидригайлова>>   в очень маленькой задней комнате, в одно окно, примыкавшей к большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при криках отчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого люда. Откуда-то долетал стук шаров на биллиарде.

На столике пред Свидригайловым стояла початая бутылка шампанского и стакан, до половины полный вина. В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню...
 — Ну и довольно! —  прервал ее Свидригайлов при входе Раскольникова.

 Девушка тотчас же оборвала и остановилась в почтительном ожидании. Пела она свою рифмованную лакейщину тоже с каким-то серьезным и почтительным оттенком в лице.
  — Эй, Филипп, стакан! — крикнул Свидригайлов.
  — Я не стану пить вина, — сказал Раскольников.

  — Как хотите, я не для вас. Пей, Катя! Сегодня ничего больше не понадобится, ступай! —  Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенький билетик <<один  рубль>>. Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть не отрываясь... взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а за нею потащился и мальчишка с органом. Оба они были приведены с улицы.

Свидригайлов и недели не жил в Петербурге, а уж всё около него было на какой-то патриархальной ноге. Трактирный лакей, Филипп, тоже был уже "знакомый" и подобострастничал. Дверь в залу запиралась; Свидригайлов в этой комнате был как у себя и проводил в ней, может быть, целые дни. Трактир был грязный, дрянной и даже не средней руки...»

Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ  — «БРАТЬЯ  КАРАМАЗОВЫ.  РОМАН  В ЧЕТЫРЕХ ЧАСТЯХ  С   ЭПИЛОГОМ».  Дмитрий  (Митя – как его все называют) Карамазов безумно любит считающейся девицей с сомнительного поведения Аграфену -Грушеньку, которую сколько-то лет назад обольстил и бросил польский пан. Теперь у Грушеньки есть деньги, и пан вернулся, чтобы на ней жениться. Опасаясь бешеной ревности Мити, Грушенька от него в тайне уезжает в село Мокрое к пану. Об этом узнав, Митя узнаёт и мчится за ней с неясными намерениями: то ли увидеть, в последний раз, то ли убить её или пана?..  Приехавший с приятелем пан до этой ночи ничего о Мите не знал. Действие происходит в трактире:
_____________

— Выпьем, пане! — оборвал он (Митя) …Все рассмеялись.

— Господи! <…> — нервозно воскликнула Грушенька. — Слышишь, Митя, — настойчиво прибавила она, — ...что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду... А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища…  Да ты кутить, что ли, приехал опять? <...> 

 В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанского на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся, что забыл, что с ней надо делать. Взял у него её уже Калганов <<оказавшийся в том же трактире знакомый>> и разлил за него вино.

— Да ещё, ещё бутылку! — закричал Митя хозяину и, забыв чокнуться с паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпил весь свой стакан один, никого не дождавшись... <...>  На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой стул вплоть к самому ее креслу. <...>  Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула из стакана вино. Молчание компании как бы вдруг, однако, поразило его...

— Пан, — крикнул Митя, — выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! — Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.
— За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! — воскликнул Митя.
— Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), — важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.
— И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! — хлопотал Митя… <...> — За Польшу, панове, ура! — прокричал Митя, подняв стакан.

Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.
— Теперь за Россию, панове, и побратаемся!
— Налей и нам, — сказала Грушенька, — за Россию и я хочу пить…
— Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, — подхихикнул Максимов <<тоже знакомый>>.
— Все, все! — восклицал Митя. — Хозяин, ещё бутылок!

Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил.
— За Россию, ура! — провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.
— Как же вы, панове? — воскликнул Митя. — Так вы так-то?

Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:
— За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года! *
— Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!) — крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.
— Дурачье же вы, панове! — сорвалось вдруг у Мити.

— Па-не!! — прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю, как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.
— Але не можно не мець слабосьци до своего краю? — возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?)

— Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ссор! — крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.
— Панове простите! Это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!..
— Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! — со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька.

Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.

— Господа, всему я причиной! — качал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки. — Ну чего же мы сидим? Ну чем же нам заняться… чтобы было весело, опять весело? <…>
— В банчик бы-с сыграть-с, как давеча… — хихикнул вдруг Максимов.
— Банк? Великолепно! — подхватил Митя...»
……………………………………….

МИТЯ  КАРАМАЗОВ  предлагает поляку – бывшему любовнику Грушеньки деньги, чтобы он от Грушеньки отступился. Поляки передёргивают в карты, - их уличают. Грушенька в гневе прогоняет жениха и решает остаться с Митей:

Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. В эту минуту вдруг раздался в соседней комнате слева хор собравшихся наконец мокринских девок — залихватская плясовая песня…<…>

Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала первая, чтоб ей дали вина: «Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!» Сам же Митя был как в бреду и предчувствовал «свое счастье». Грушенька его, впрочем, от себя беспрерывно отгоняла: «Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобы все веселились, „ходи изба, ходи печь“, как тогда, как тогда!» — продолжала она восклицать.

Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хор собрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих пор сидели, была к тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за которою опять-таки помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же ситцевыми подушками горкой. Да и во всех четырех «чистых» комнатах этого дома везде были кровати. Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так же точно сидела она и «тогда», в день их первого здесь кутежа, и смотрела отсюда на хор и на пляску.

Девки собрались все тогдашние же; жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыл и столь ожидаемый воз на тройке с винами и припасами. Митя суетился. В комнату входили глядеть и посторонние, мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и почуявшие небывалое угощение, как и месяц назад. Митя здоровался и обнимался со знакомыми, припоминал лица, откупоривал бутылки и наливал всем кому попало.

На шампанское зарились очень только девки, мужикам же нравился больше ром и коньяк и особенно горячий пунш. Митя распорядился, чтобы был сварен шоколад на всех девок и чтобы не переводились всю ночь и кипели три самовара для чаю и пунша на всякого приходящего: кто хочет, пусть и угощается. Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое... <...>. Калганов не хотел было пить, и хор девок ему сначала не понравился очень, но, выпив еще бокала два шампанского, страшно развеселился... и всё и всех хвалил, и песни и музыку. Максимов, блаженный и пьяненький, не покидал его. Грушенька, тоже начинавшая хмелеть… <…> вдруг схватила его крепко за руку и с силой притянула к себе. Сама она сидела тогда в креслах у дверей.

— А простишь, что мучила? Целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной… Ох, да и впрямь меня надо мучить... Стой! Подожди, потом, не хочу так… — оттолкнула она его вдруг. — Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь, пьяна хочу быть, сейчас пьяная плясать пойду, хочу, хочу! <…>

Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил….

— …Опьянела я теперь, вот что… А ты не опьянел? А Митя чего не пьет? Что ж ты не пьешь, Митя, я выпила, а ты не пьешь…

— Пьян! И так пьян... от тебе пьян, а теперь и от вина хочу.  — Он выпил еще стакан и — странно это ему показалось самому — только от этого последнего стакана и охмелел, вдруг охмелел, а до тех пор всё был трезв, сам помнил это. С этой минуты всё завертелось кругом него, как в бреду. Он ходил, смеялся, заговаривал со всеми, и всё это как бы уж не помня себя… Он подходил к ней, садился подле нее, глядел на нее, слушал её…

Она же стала ужасно как словоохотлива, всех к себе подзывала, манила вдруг к себе какую-нибудь девку из хора, та подходила, а она или целовала ее и отпускала, или иногда крестила ее рукой. Еще минутку, и она могла заплакать. Развеселял ее очень и «старикашка», как называла она Максимова. Он поминутно подбегал целовать у неё ручки «и всякий пальчик», а под конец проплясал еще один танец под одну старую песенку, которую сам же и пропел. В особенности с жаром подплясывал за припевом:

Свинушка хрю-хрю, хрю-хрю,
Телочка му-му, му-му,
Уточка ква-ква, ква-ква,
Гусынька га-га, га-га.

Курочка по сенюшкам похаживала,
Тюрю-рю, рю-рю, выговаривала,
Ай, ай, выговаривала!

— Дай ему что-нибудь, Митя, — говорила Грушенька, — подари ему, ведь он бедный. Ах, бедные, обиженные!.. Знаешь, Митя, я в монастырь пойду. Нет, вправду, когда-нибудь пойду…  А сегодня уж пусть попляшем. Завтра в монастырь, а сегодня попляшем. Я шалить хочу, добрые люди, ну и что ж такое, бог простит. Кабы богом была, всех бы людей простила: «Милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». А я пойду прощения просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что». <…>

Все люди на свете хороши, все до единого. Хорошо на свете. Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные и хорошие... Нет, скажите, я вас спрошу, все подойдите, и я спрошу; скажите мне все вот что: почему я такая хорошая? Я ведь хорошая, я очень хорошая… Ну так вот: почему я такая хорошая? — Так лепетала Грушенька, хмелея всё больше и больше, и наконец прямо объявила, что сейчас сама хочет плясать. Встала с кресел и пошатнулась.

 — Митя, не давай мне больше вина, просить буду — не давай. Вино спокойствия не дает. И всё кружится, и печка, и всё кружится. Плясать хочу. Пусть все смотрят, как я пляшу… как я хорошо и прекрасно пляшу…

Намерение было серьезное: она вынула из кармана беленький батистовый платочек и взяла его за кончик, в правую ручку, чтобы махать им в пляске. Митя захлопотал, девки затихли, приготовясь грянуть хором плясовую по первому мановению…
<…>
Грушенька и вышла плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
— Слаба... — проговорила она измученным каким-то голосом, — простите, слаба, не могу... Виновата...

Она поклонилась хору, затем принялась кланяться на все четыре стороны поочередно:
— Виновата… Простите…
— Подпила, барынька, подпила, хорошенькая барынька, — раздавались голоса...
___________

*19 февраля 1772 года в Вене была подписана секретная конвенция о первом разделе Польши между Пруссией и Россией. Россия завладела польской частью Ливонии (Лифлянтское воеводство), и частью Белоруссии — до Двины, Друти и Днепра, включая районы Витебска, Полоцка и Мстиславля: территории площадью 92 тыс. км; с населением 1 млн 300 тыс. человек.
________________________________________________________
___________________________________________________________

АЛЕКСАНДР  ИВАНОВИЧ   ГЕРЦЕН  (1812 —1870) — ПУБЛИЦИСТ-РЕВОЛЮЦИОНЕР, ПИСАТЕЛЬ,  ФИЛОСОФ. 

 ПОВЕСТЬ  ГЕРЦЕНА  «КТО  ВИНОВАТ?!» (1846)  НАЧИНАЕТСЯ  ТАК: «Дело шло к вечеру. Алексей Абрамович стоял на балконе; он еще не мог прийти в себя после двухчасового послеобеденного сна; глаза его лениво раскрывались, и он время от времени зевал. Вошел слуга с… докладом...» — что приехал нанятый сыну учитель — выпускник университета Дмитрий Яковлевич Круциферский. Генерал предложит:

«— А, Дмитрий Яковлич! Вы не хотите ли с дороги перекусить, выпить водки?
   — Я ничего не пью, кроме воды.
“Притворяется!” — подумал Алексей Абрамович…»

С симпатичным Круциферским от скуки затеет флирт генеральша, сам же он влюбится в Любоньку – в дочь генерала, прижитую от крепостной девушки. Случится водевильная путаница с любовными записками. И в итоге Круцифеский женится по любви на Любоньке. В процессе сюжета будет с иронией описана жизнь богатых помещиков Негровых.
_____________________________

ДЕНЬ  В  ДЕРЕВЕНСКОЙ   УСАДЬБЕ   ГЕНЕРАЛА  В  ОТСТАВКЕ  Алексея   Абрамовича  Негрова  и  его  супруги  Глафиры  Львовны протекает от завтрака к обеду и ужину.

«ГЕНЕРАЛ ВСТАВАЛ в 7 часов утра и тотчас появлялся в залу с толстым черешневым чубуком; вошедший незнакомец мог бы подумать, что проекты, соображения первой важности бродят у него в голове: так глубокомысленно курил он; но бродил один дым, и то не в голове, а около головы. Глубокомысленное курение продолжалось час. Алексей Абрамович все это время тихо ходил по зале, часто останавливаясь перед окном, в которое он превнимательно всматривался, щурил глава, морщил лоб, делал недовольную мину, даже кряхтел, но и это был такой же оптический обман, как задумчивость». <…>

ГУВЕРНАНТКА ДЕТЕЙ «Француженка-мадам... извещала, что чай готов, и Алексей Абрамович отправлялся в диванную, где Глафира Львовна уже дожидалась его перед самоваром. Разговор обыкновенно начинался жалобою Глафиры Львовны на свое здоровье и на бессонницу; она чувствовала в правом виске непонятную, живую боль... Алексей Абрамович слушал бюллетень о здоровье супруги довольно равнодушно, потому ли, что он… основательно знал, что она ночью никогда не просыпается, или потому, что ясно видел, как эта хроническая болезнь полезна здоровью Глафиры Львовны, — не знаю...  Во время чая приходил повар; благородная чета начинала заниматься заказом обеда и бранить за вчерашний, хотя блюда и были вынесены пусты...»

После утренней прогулки в коляске генеральша: «В о з в р а т и в ш и с ь  д о м о й,  она всякий раз жаловалась на усталь и ложилась уснуть перед обедом, употребив для восстановления сил какой-нибудь остаток вчерашнего ужина — барашка, теленка, поенного одним молоком, индейку, кормленную грецкими орехами, или что-нибудь в этом роде, лёгкое и приятное.

Между, тем уж и Алексей Абрамович хватил горькой, закусил, повторил и отправился прогуляться в саду; он особенно в это время любил пройтись по саду и заняться оранжереей, расспрашивая обо всем садовникову жену, которая во всю жизнь не умела отличить груш от яблок, что не мешало ей иметь довольно приятную наружность. <…>

В два часа подавался обед. Каждое блюдо было достаточно, чтоб убить человека, привыкнувшего к европейской пище. Жир, жир и жир, едва смягчаемый капустой, луком и солеными грибами, перерабатывался, при помощи достаточного количества мадеры и портвейна, в упругое тело Алексея Абрамовича, в расплывшееся — Глафиры Львовны и в сморщившееся тельце, едва покрывавшее косточки Элизы Августовны <<гувернантка француженка>>

Кстати, Элиза Августовна не отставала от Алексея Абрамовича в употреблении мадеры (и заметим притом шаг вперед XIX века: в XVIII веке нанимавшейся мадаме не было бы предоставлено право пить вино за столом); она уверяла, что в ее родине (в Лозанне} у них был виноградник и она дома всегда вместо кваса пила мадеру из своих лоз и тогда еще привыкла к ней.

После обеда генерал ложился на полчаса уснуть на кушетке в кабинете и спал гораздо долее, а Глафира Львовна отправлялась с мадамой в диванную. Мадам говорила беспрерывно, и Глафира Львовна засыпала под ее бесконечные рассказы…

Потом чай, потом ужин около десяти часов, после ужина семья начинала зевать всеми ртами. Глафира Львовна замечала, что в деревне надобно жить по-деревенски, то есть раньше ложиться спать, — и семья расходилась. В одиннадцать часов дом храпел от конюшни до чердака.
<…>
Почти так тянулся день за днем, а время проходило, напоминая себя иногда большими праздниками, постами, уменьшениями дней, увеличением дней, именинами и рождениями, и Глафира Львовна, удивляясь, говорила: «А х,  б о ж е   м о й,  ведь послезавтра Рождество, а кажется, давно ли выпал снег!»
_________________________________

 
«КТО  ВИНОВАТ?!» ДЕНЬ ТЕЗОИМЕНИТСТВА   (Иванов день)  ИВАНА   АФАНАСЬЕВИЧА  МЕДУЗИНА,   УЧИТЕЛЯ   ЛАТИНСКОГО   ЯЗЫКА. Круциферский женат, счастлив, в школе преподаёт математику.

«ИВАН  АФАНАСЬЕВИЧ  МЕДУЗИН,  учитель латинского языка и содержатель частной школы, был прекраснейший человек и вовсе не похож на Медузу — снаружи потому, что он был плешив, внутри потому, что он был полон не злобой, а настойкой. Медузиным его назвали в семинарии, во-первых, потому, что надобно было как-нибудь назвать, а во-вторых, потому, что у будущего ученого мужа волосы торчали все врознь и отличались необыкновенной толщиной, так что их можно было принять за проволоки… <…>
 Аристократические манеры не были отличительным свойством Медузина: он никогда не мог решиться ученикам, говорить «вы» и не прибавлять в разговоре слов, мало употребляемых в высшем обществе. Ивану Афанасьевичу было лет пятьдесят… <…>

Иван Афанасьевич… на этот раз решился почему-то великолепнее обыкновенного отпраздновать свои именины.  Медузин сел за письменный стол и просидел с час в глубокой задумчивости; потом вдруг… схватил бумагу и написал, — вы думаете, комментарий к «Энеиде» или к Евтропиевой краткой истории*, — и ошибаетесь. Вот он что написал:

1. Российская грамматика и логика . . . много употребл.
2. История и география. . . . . . . . . употребляет довольно
3. Чистая математика …….. плох
4. Французский язык …….. виноградн. много
5. Немецкий язык ……… пива очень много
6. Рисование и чистописание …. одну настойку
7. Греческий язык…..  всё употребляет

После этих антропологических отметок Иван Афанасьевич написал соответственную им программу:

Ведро саатуринского …….. 16 руб.
1/2 ведра настойки ………. 8 "
1/2 ведра пива ……….. 4 "
2 бутылки меду …… — 50 коп,
Судацкого 10 бутылок ….. 10 "
3 бутылки ямайского ….. 4 "
Сладкой водки штоф …….. 2 - 50 коп.
Итого: 45 руб.
  ********
Медузин был доволен сметой: не то чтоб очень дорого, а выпить довольно; сверх того, он ассигновал значительные деньги на покупку визиги для пирогов, ветчины, паюсной икры, лимонов, селедок, курительного табаку и мятных пряников,  —  последнее уже не по необходимости, а из роскоши.

Гости собрались в седьмом часу. В…  десять учитель географии, разговаривая с учителем французского языка о кончине его супруги, помер со смеху и не мог никак понять, что, собственно, смешного было в кончине этой почтенной женщины? Но всего замечательнее то, что и француз, неутешный вдовец, глядя на него, расхохотался, несмотря на то, что он употреблял одно виноградное.

Медузин показывал сам пример гостям: он пил беспрестанно и всё, что ни подавала Пелагея, — пунш и пиво, водку в сантуринское, даже успел хватить стакан мёду, которого было только две бутылки; ободренные таким примером гости не отставали от хозяина; один Круциферский, приглашенный хозяином для почета, потому что он принадлежал к высшему ученому сословию в городе, — один Круциферский не брал участия в общем шуме и гаме: он сидел в углу и курил трубку. Зоркий взгляд хозяина добрался наконец до него.

— Дмитрий Яковлевич, вы-то что же пуншику-то с лимончиком?.. Ну, что, право, сидите голову повеся, сами не пьете, другим мешаете.
— Вы знаете, Иван Афанасьевич, что я никогда не пью.
— И знать, любезнейший мой, не хочу такого вздору, пьешь не пьешь, а с друзьями выпить надобно; дружеская беседа, да… Пелагея, подай стакан пуншу да гораздо покрепче.

Последнее замечание, вероятно, хозяин основал на том, что Круциферский и послабже не хотел. Принесла Пелагея стакан кизлярки << виноградная водка>>, в которой лежал, должно быть, мёртво пьяный кусок лимону и в которой бесследно пропали несколько чайных ложек кипятку.

Круциферский взял стакан, чтоб отделаться от хозяина, в надежде, что найдет случай три четверти выплеснуть за растворенное окно. Это было не так легко, потому что Медузин, посадивши кого-то за себя поиграть в бостон, подсел к Круциферскому.

— Вот, Дмитрий Яковлевич, я тебе искренно скажу, ты меня обязал, истинно дружески обязал, а то как в твои лета, сидишь дома назаперти; конечно, у тебя есть там хозяюшка молодая, ну, да ведь надобно же и в свет-то иной заглянуть. Ну, дай же, Дмитрий Яковлевич, я тебя за это поцелую, — и, не дожидаясь разрешения, и несмотря на то что от него пахло точно из растворенной двери питейного дома, вылитографировал довольно отчетливо толстые губы свои на щеке Круциферского…

 Круциферский отошел в угол и вынул платок. Спиною к нему стоял неутешный вдовец и учитель французского языка с… Густавом Ивановичем учителем немецкого языка, который в сию минуту был налит пивом до конца ногтей и курил трубку с перышком. Ни тот, ни другой не заметили Круциферского и продолжали вполголоса разговор. Само собою разумеется, что Круциферскому вовсе не хотелось подслушать, что они говорят, но фамилия Бельтова, произнесенная довольно громко, рядом с его собственной, заставила его вздрогнуть и инстинктивно прислушаться.

— Это старый штук, — говорил француз, посгладивши как-то все русские буквы, — и если Адам не носил рок, то это оттого, что он бил одна мушина в Эдем.

— Та, — отвечал Густав Иванович, — та! Этот Бельгтоф, это точна Тон-Шуан, — и через минуту громко расхохотался …» — Круциферский слышит сплетни о якобы измене своей жены.

«КРУЦИФЕРСКОМУ  ПОКАЗАЛОСЬ, что у него, в груди что-то оборвалось и что грудь наполняется горячей кровью, и все она подступает выше и выше, и скоро хлынет ртом… Голова у него кружилась, перед глазами прыгали огоньки, он боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, он боялся упасть на пол — и прислонился к стене... Вдруг чья-то тяжелая рука схватила его за рукав; он весь содрогнулся; что еще будет? — думал он.

— Нет, любезный Дмитрий Яковлевич, честные люди так не поступают, — говорил Иван Афанасьевич, держа одной рукой Круциферского за рукав, а другою стакан пуншу, — нет, дружище, припрятался к сторонке, да и думаешь, что прав. У меня такой закон: бери не бери, твоя воля, а взял, так пей.

Круциферский... наконец смутно понял, в чем дело, взял стакан, выпил его разом и расхохотался.

— Вот люблю, можно чести приписать! Каков? А говорит — не пью, экой хитрец! Ну, Дмитрий Яковлевич, Митя, выпей еще стаканчик… Пелагея, — присовокупил Медузин, вытаскивая из стакана Круциферского собственным (обходительным) пальцем своим кусок лимона, — еще пуншу да покрепче... Выпьешь?
— Давайте.
— Браво, браво!..

И Медузин только потому не поцеловал Круциферского, что рот его был занят лимоном, который он съел о кожей и с косточками, прибавляя в виде объяснительной комментарии: «Кисленькое-то славно, когда фундамент выведен». Пунш принесли, Круциферский выпил его, как стакан воды. Никто не заметил, что он был бледен, как воск, и что посинелые губы у него дрожали, может, потому, что гостям казалось, что весь земной шар дрожит.

Между тем как дело шло на пульку, неутомимая Пелагея принесла на маленький столик поднос с графином и стаканчиками на ножках, потом тарелкус селедками, пересыпанными луком. Селедки хотя и были нарублены поперек, но, впрочем, не лишены ни позвоночного столба, ни ребер, что им придавало особенную, очень приятную остроту.

Игра кончилась мелким проигрышем и крупным ругательством между людьми, жившими вместе целый бостон. Медузин был в выигрыше, а, следовательно, в самом лучшем расположении духа.
— Полноте, полноте! — кричал он. — Пойдемте-ка лучше да с божьим благословением хватимте кантафресного.

Иван Афанасьевич постоянно называл настойку кантафресным почему — не знаю, но полагаю, по достаточным и верным латинским источникам. Гости отправились к столу.
— Дмитрий Яковлевич! Уж, верно, ты не откажешься и от кантафресного?

— Давайте и кантафресного, — отвечал Круциферский и опрокинул в горло огромную рюмку пенника <<крепкое хлебное вино >>,  испорченного разными травами, отвратительными на вкус и полезными, как думают легковерные люди, для желудка.

Восторг гостей был неописанный; но Пелагея принесла баснословной величины пирог с визигой... Я, впрочем, полагаю, что мы довольно ознакомились с характером валтасаровского празднества, которым Медузин праздновал свое тезоименитство; тем более не считаю нужным описывать продолжение его, что могу уверить читателей в том, что праздник продолжался совершенно в том же направлений и на тех же основаниях».
____________

Утром Круциферского позвали опохмелиться: «Его остановил Анемподист Кафернаумский. Он, видимо, еще не оправился от вчерашнего раута; глаза у него были красны и окружены каким-то пухлым кругом, как бывает луна зимою в морозные дни, на щеках и носу проступали сизые пятна.

— Что, почтеннейший, — сказал Кафернаумский, отирая пот с лица, — трещит? — Круциферский промолчал. — Я сам едва жив.

                Видала ль ты обломки корабля?
                Видала, но почто? Се жизнь теперь моя…**

— Каков-с Медузин-то? Старый пёс, расходился как! Да вы, Дмитрий Яковлевич, поправлялись? То есть, клин клином-то…
— Как, поправлялся ли?
— А вот я вам покажу как; и видно, что ещё новичок! Пойдёмте-ка ко мне. Я ведь тут возле живу:  “Ради рома и арака  Посети домишко мой.”***

Круциферский отправился к Кафернаумскому. Зачем? Этого он сам не знал. Кафернаумский вместо, рома и арака предложил рюмку пеннику и огурцы, Круциферский выпил и к удивлению увидел, что в самом деле, у него на душе стало легче; такое открытие, разумеется, не могло быть более кстати, как в то время, когда безвыходное горе разъедало его».
____________

С  тех пор несчастный Круциферский начал пить. Рарушится его семейное счастье с Любонькой. Так что последствия застолий не всегда хороши и безопасны. Обратим внимание, что извлечённый из серьёзной повести Герцене «Кто виноват?» сценка именин Медузина весьма сходна с сатирическими коротенькими рассказами Антоши Чехонте.
__________________
* Древнеримский автор Флавий Евтропий (около 310—370 г. н.э.) автор «Бревиария от основания города» или «Бревиарий  римской истории», краткой истории древнего Рима от основания до 364 года. «Бревиарий» дословный перевод – «конспект». 

** Кафернаумский подделывается под классически торжественный слог трагедий  Озерова.   Владисла;в (в крещении Василия) Алекса;ндрович О;зеров (1769—1816) — русский драматург и поэт, наиболее популярный из трагиков начала XIX века.

***С  заменой одного слова строка из стихотворения Дениса Давыдова «Бурцову. Призывание на пунш» (18704): «Бурцев, ёра, забияка, / Собутыльник дорогой! / Ради Бога и… арака / Посети домишко мой!»
А р а к — ароматизированный анисом крепкий алкогольный напиток, распространённый на Ближнем Востоке,
               


ИВАН  СЕРГЕЕВИЧ  ТУРГЕНЕВ (1818—1883) — ПРОЗАИК,  ПОЭТ, ПУБЛИЦИСТ, ДРАМАТУРГ .

 И. ТУРГЕНЕВ - «ПЕРВАЯ  ЛЮБОВЬ», РАССКАЗ (1860).  МОЛОДЁЖЬ ИГРАЕТ В ФАНТЫ.

  «Да  то ли мы ещё проделывали в течение этого вечера! Мы и на фортепьяно играли, и пели, и танцевали, и представляли цыганский табор… Граф Малевский показывал нам разные карточные фокусы и кончил тем, что, перетасовавши карты, сдал себе в вист все козыри, с чем Лушин  "имел честь его поздравить".

Майданов декламировал нам отрывки из поэмы своей "Убийца" (дело происходило в самом разгаре романтизма), которую он намеревался издать в черной обертке с заглавными буквами кровавого цвета; у приказного от Иверских ворот украли с колен шапку и заставили его, в виде выкупа, проплясать казачка; старика Вонифатия нарядили в чепец, а княжна надела мужскую шляпу... Всего не перечислишь. <…>
      
 Мы, наконец, выбились из сил. Княгиня уж на что была, как сама выражалась, ходка — никакие крики ее не смущали, — однако и она почувствовала усталость и пожелала отдохнуть. В двенадцатом часу ночи подали ужин, состоявший из куска старого, сухого сыру и каких-то холодных пирожков с рубленой ветчиной, которые мне показались вкуснее всяких паштетов; вина была всего одна бутылка, и та какая-то странная: темная, с раздутым горлышком, и вино в ней отдавало розовой краской: впрочем, его никто не пил. Усталый и счастливый до изнеможения, я вышел из флигеля; на прощанье Зинаида мне крепко пожала руку и опять загадочно улыбнулась…»
_______________

И. ТУРГЕНЕВ - «ВЕШНИЕ  ВОДЫ»,  ПОВЕСТЬ (1872). Молодой человек из России – Дмитрий Санин путешествует по Европе: «Дело было летом 1840 года. Санину минул 22-й год, и он находился во Франкфурте, на возвратном пути из Италии в Россию…» — он оказывает помощь семье Розелли,  и приглашён в гости.
      
    «КОГДА  САНИН… ВЕРНУЛСЯ в кондитерскую Розелли, его там приняли, как родного. <…> Перед диваном, на круглом столе, покрытом чистой скатертью, возвышался наполненный душистым шоколадом, окруженный чашками, графинами с сиропом, бисквитами и булками, даже цветами, — огромный фарфоровый кофейник шесть тонких восковых свечей горело в двух старинных серебряных шандалах; с одной стороны дивана вольтеровское кресло раскрывало свои мягкие объятия — и Санина посадили именно в это кресло.

Все обитатели кондитерской, с которыми ему пришлось познакомиться в тот день, находились налицо, не исключая пуделя Тарталья и кота; все казались несказанно счастливыми; пудель даже чихал от удовольствия; один кот по-прежнему все жеманился и жмурился. Санина заставили объяснить, кто он родом, и откуда, и как его зовут; когда он сказал, что он русский, обе дамы немного удивились и даже ахнули...

 Таким манером Санин беседовал около часу. С своей стороны дамы посвятили его во все подробности собственной жизни. Говорила больше мать, дама с седыми волосами. Санин узнал от нее, что имя её — Леонора Розелли; что она осталась вдовою после мужа своего, Джиованни Баттиста Розелли, который двадцать пять лет тому назад поселился во Франкфурте в качестве кондитера <…>  что дела, конечно, идут теперь хуже, чем при муже, который по кондитерской части был великий мастер...  <…>    но что все-таки, слава богу, жить еще можно!»
___________

САНИН С НОВЫМИ ЗНАКОМЫМИ – г-жи Розелли 14-летним сыном Эмилем, с дочерью красавицей Джеммой и её женихом господином Клюбер отправляются на пикник:

     «К ДВЕНАДЦАТИ ЧАСАМ вся компания вернулась в Соден*, в лучший тамошний трактир. Предстояло распорядиться об обеде. Г-н Клюбер предложил было совершить этот обед в закрытой со всех сторон беседке — "im Gartensalon"; но тут Джемма вдруг взбунтовалась и объявила, что не будет иначе обедать как на воздухе, в саду, за одним из маленьких столов, поставленных перед трактиром; что ей наскучило быть все с одними и теми же лицами и что она хочет видеть другие . За некоторыми из столиков уже сидели группы новоприбывших гостей».
 
       Г-н Клюбер, снисходительно покорился "капризу своей невесты" и пошёл заказывать обед... Наконец г-н Клюбер вернулся, объявил, что через полчаса обед будет готов. <…> Наступил момент обеда — и все общество уселось за столик.
      
       Кому не известно, что такое немецкий обед? Водянистый суп с шишковатыми клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жёваным хреном, посинелый угорь с капорцами <<>> и уксусом, жареное с вареньем и неизбежная "Mehlspeise", нечто вроде пудинга, с кисловатой красной подливкой; зато вино и пиво хоть куда! Точно таким обедом попотчевал соденский трактирщик своих гостей.

Впрочем, самый обед прошел благополучно. Особенного оживления, правда, не замечалось; оно не появилось даже тогда, когда г-н Клюбер провозгласил тост за то, "что мы любим!" (was wir lieben). Уж очень всё было пристойно и прилично . После обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо немецкий кофе. Г-н Клюбер, как истый кавалер, попросил у Джеммы позволения закурить сигару... Но тут вдруг случилось нечто непредвиденное и уж точно неприятное — и даже неприличное!


       За одним из соседних столиков поместилось несколько офицеров майнцского гарнизона. По их взглядам и перешептываньям можно было легко догадаться, что красота Джеммы поразила их; один из них, вероятно, уже успевший побывать во Франкфурте, то и дело посматривал на неё Он вдруг поднялся и со стаканом в руке — гг. офицеры сильно подпили, и вся скатерть перед ними была установлена бутылками — приблизился к тому столу, за которым сидела Джемма.

 Это был очень молодой белобрысый человек, с довольно приятными и даже симпатическими чертами лица; но выпитое им вино исказило их: его щеки подергивало, воспаленные глаза блуждали и приняли выражение дерзостное. Товарищи сначала пытались удержать его, но потом пустили: была не была — что, мол, из этого выйдет?

 Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым голосом, в котором, мимо его воли, все-таки высказывалась борьба с самим собою, произнес: "Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом "хлопнул" стакан) — и в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!" Он взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы.

 Сначала она изумилась, испугалась и побледнела страшно... потом испуг в ней сменился негодованием, она вдруг покраснела вся, до самых волос — и ее глаза, прямо устремленные на оскорбителя, в одно и то же время потемнели и вспыхнули, наполнились мраком, загорелись огнем неудержимого гнева. Офицера, должно быть, смутил этот взгляд; он пробормотал что-то невнятное, поклонился и пошёл назад к своим. Они встретили его смехом и легким рукоплесканьем.

  Г-н Клюбер внезапно поднялся со стула и, вытянувшись во весь свой рост и надев шляпу, с достоинством, но не слишком громко, произнес: "Это неслыханно. Неслыханная дерзость!" (Unerhort! Unerhorte Frechheit) - и тотчас же, строгим голосом подозвав к себе кельнера, потребовал немедленного расчета...мало того: приказал заложить карету, причём прибавил, что к ним порядочным людям ездить нельзя, ибо они подвергаются оскорблениям! При этих словах Джемма... перевела глаза свои на г-на Клюбера... и так же пристально, таким же точно взором посмотрела на него, как и на офицера…

— Встаньте, мейн фрейлейн, — промолвил всё с той же строгостью г-н Клюбер, — здесь вам неприлично оставаться. Мы расположимся там, в трактире!
 Джемма поднялась молча; он подставил ей руку калачиком, она подала ему свою — и он направился к трактиру величественной походкой, которая, так же как и осанка его, становилась всё величественней и надменней, чем более он удалялся от места, где происходил обед...
 
Но пока г-н Клюбер рассчитывался с кельнером, которому он, в виде штрафа, не дал на водку ни одного крейсера, Санин быстрыми шагами подошел к столу, за которым сидели офицеры — и, обратившись к оскорбителю Джеммы (он в это мгновенье давал своим товарищам поочередно нюхать её розу), — произнес отчетливо, по-французски:
       — То, что вы сейчас сделали, милостивый государь, недостойно честного человека, недостойно мундира, который вы носите, — и я пришел вам сказать, что вы дурно воспитанный нахал!
      
 Молодой человек вскочил на ноги, но другой офицер, постарше, остановил его движением руки, заставил сесть и, повернувшись к Санину, спросил его, тоже по-французски:
 — Что, он родственник, брат или жених той девицы?
 — Я ей совсем чужой человек, — воскликнул Санин, — я русский, но я не могу равнодушно видеть такую дерзость; впрочем, вот моя карточка и мой адрес: господин офицер может отыскать меня.

...Санин бросил на стол свою визитную карточку и в то же время проворно схватил Джеммину розу, которую один из сидевших за столом офицеров уронил к себе на тарелку».

*Соден - Бад-Зоден (нем. Bad Soden am Taunus), устар. Соден — город-курорт в Германии, в земле Гессен. Пригород («спальный район») Франкфурта-на-Майне.
________________________

ДУЭЛЬ САНИНА  С  ОФИЦЕРОМ  ОКОНЧИЛАСЬ  БЕЗ   КРОВОПРОЛИТИЯ  выстрелами в воздух. И Санин, приобретя храбростью и благородством  любовь прекрасной Джеммы, решает на ней жениться. Но для этого нужно продать имение в России: либо ехать туда, либо...

И тут Санин встречает ещё по пансиону приятеля Полозова «подцепившего» богатую жену, которая может купить имение:

« — КУДА ЖЕ ТЫ ТЕПЕРЬ ИДЕШЬ? — СПРОСИЛ САНИН.

  — Теперь я никуда не иду; стою на улице и с тобой беседую; а вот как мы с тобой покончим, отправлюсь к себе в гостиницу и буду завтракать.
  — Меня в товарищи — хочешь?
  — То есть это ты насчет завтрака?
  — Да.
  — Сделай одолжение, есть вдвоем гораздо веселее... 
     <…>
 Полозов привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер...  Потом позвонил обер-кельнеру и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. "А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!"
     Обер-кельнер подобострастно наклонился и рабски исчез.

 - Ты мою Алексеевку знаешь? - спросил Санин, тоже садясь за стол.
 
— Знаю, как же. — Полозов запихал себе в рот кусок яичницы с трюфелями — У Марьи Николаевны — жены моей — по соседству есть имение... Откупорьте эту бутылку, кельнер! Земля порядочная — только мужики у тебя лес вырубили. Ты зачем же продаешь?
— Деньги нужны, брат. Я бы дёшево продал. Вот бы тебе купить...  Кстати.
      
Полозов проглотил стакан вина, уперся салфеткой и опять принялся жевать — медленно и шумно.
— Н-да, — проговорил он наконец... — Я имений не покупаю: капиталов нет. Пододвинь-ка масло. Разве вот жена купит. Ты с ней поговори. Коли дорого не запросишь — она этим не брезгает... Экие, однако, эти немцы — ослы! Не умеют рыбу сварить. Чего, кажется, проще? ...Кельнер, примите эту мерзость!

— Неужели же твоя жена сама распоряжается... по хозяйству? — спросил Санин.
— Сама. Вот котлеты — хороши. Рекомендую. Я сказал тебе, Дмитрий Павлович, что ни в какие женины дела я не вхожу…
Полозов продолжал чавкать.
— Гм... Но как я с ней переговорить могу. Ипполит Сидорыч?

 — А очень просто, Дмитрий Павлович. Отправляйся в Висбаден. <<Там супруга Полозова.>>  Отсюда недалече. Кельнер, нет ли у вас английской горчицы? Нет? Скоты! Только времени не теряй. Мы послезавтра уезжаем. Позволь, я тебе налью рюмку: с букетом вино — не кислятина.

Лицо Полозова оживилось и покраснело; оно и оживлялось только тогда, когда он ел... или пил. <…> В час я выезжаю, карета у меня просторная, — я тебя с собой возьму. Этак всего лучше. А теперь я посплю. Я, брат, как поем, непременно поспать должен. Натура требует — и я не противлюсь. И ты не мешай мне...»
________________

В  ВИСБАДЕНЕ  ПОЛОЗОВ  УГОЩАЕТ  САНИНА  ОБЕДОМ: «Обед, которым он попотчевал своего гостя, конечно, удовлетворил бы самого взыскательного гастронома...  Полозов ел медленно, "с чувством, с толком с расстановкой внимательно наклоняясь над тарелкой, нюхая чуть не каждый кусок; сперва пополощет себе рот вином, потом уже проглотит и губами пошлёпает А за жарким он вдруг разговорился — но о чем? О мериносах <<порода овец>>, которых намеревался выписать целое стадо, да так подробно, с такой нежностью употребляя все уменьшительные имена.

Выпив чашку горячего, как кипяток, кофе (он несколько раз, слезливо-раздраженным голосом, напомнил кельнеру, что накануне ему подали кофе —  холодный, холодный, как лед и прикусив гаванскую сигару своими желтыми кривыми зубами, он по обычаю своему задремал, к великой радости Санина, который начал ходить взад и вперед, неслышными шагами, по мягкому ковру, и мечтал о том, как он будет жить с Джеммой и с каким известием вернется к ней.

 Однако Полозов проснулся, по собственному замечанию, раньше обыкновенного, — он поспал всего полтора часика и, выпив стакан зельтерской водки со льдом, да проглотив ложек с восемь варенья, русского варенья, которое принес ему камердинер в темно-зеленой, настоящей "киевской" банке и без которого он, по его словам, жить не мог, — он уставился припухшими глазами на Санина и спросил его, не хочет ли он поиграть с ним в дурачки. Санин охотно согласился;ьон боялся, как бы Полозов опять не заговорил о барашках, да о ярочках, да о курдючках с жирком...»
          
            
ГРАФ  ЛЕВ  НИКОЛАЕВИЧ  ТОЛСТОЙ (1828—1910) — ПРОЗАИК, ПРОСВЕТИТЕЛЬ, РЕЛИГИОЗНЫЙ МЫСЛИТЕЛЬ

ЛЕВ  ТОЛСТОЙ   «ВОЙНА  И  МИР»,  РОМАН (1869).  У Льва Толстого не найдётся подробно описанных застолий: они представлены только для того, чтобы показать людей, — их несоответствие как людей занимаемым высоким должностям, внешний лоск при духовной пустоте и т.п. Поэтому вместо кушаний описываются более разговоры.

  ИМЕНИННЫЙ  ОБЕД  У  ГРАФА  РОСТОВА: «У  Ростовых  были  именинницы  Натальи  —  мать и меньшая  дочь. С утра не переставая подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой...»

«О ф и ц и а н т ы  зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов. На одном конце стола во главе сидела графиня... На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше... с другой стороны — дети, гувернеры и гувернантки.

Граф из-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и её высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из-за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском все громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, все более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям... <…>

«На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.  —  И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? <…>

Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа...»
      _________________________________________________

«ВОЙНА  И  МИР».   ОБЕД В  ИМЕНИИ  У  СТАРОГО  КНЯЗЯ  БОЛКОНСКОГО:

«В НАЗНАЧЕННЫЙ  ЧАС, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую… <…>  В столовой, громадно-высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских…»

Конкретно  обед не описан:  за столом рассуждают о вторжении в Россию  Бонопарта и славе русской армии.
_________________________

«ВОЙНА И  МИР».  ИМЕНИНЫ  ПЕРВОЙ  СВЕТСКОЙ  КРАСАВИЦЫ  — ЭЛЕН КУРАГИНОЙ.   

«В ДЕНЬ ИМЕНИН ЭЛЕН У (ЕЁ ОТЦА) КНЯЗЯ ВАСИЛЬЯ ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, — родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы. Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда-то красивая, представительная женщина, сидела на хозяйском месте... Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово...  оживлял всех.

Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней, и её смех; с другой — рассказ о неуспехе какой-то Марьи Викторовны.

 У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам с шутливой улыбкой на губах последнее — в середу — заседание государственного совета...»  —  князь Василий рассказывает анекдот.  И выходит, что вся государственная политика – пошлый анекдот.
__________________________________

«ВОЙНА И МИР».  ОБЕД В ЧЕСТЬ  КНЯЗЯ ПЕТРА  ИВАНОВИЧА БАГРАТИОНА

«3-ГО МАРТА <1805 ГОДА>, ВО ВТОРОМ ЧАСУ ПОПОЛУДНИ двести пятьдесят человек членов Английского клуба и пятьдесят человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя австрийского похода, князя Багратиона.  <…>

Во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривавших голосов, и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое-кто в пудре и кафтанах члены и гости клуба. Пудреные, в чулках и башмаках, ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги.

 Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках… На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: “Уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что все-таки за нами будущность”. <…>.

Громогласный дворецкий провозгласил: «К у ш а н ь е  г о т о в о!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс», — и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу... триста человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее — поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже. <…>.

Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя Багратиона, олицетворяя в себе московское радушие. Труды его не пропали даром. Обеды, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он все-таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шепотом приказывал лакеям и не без волнения ожидал каждого знакомого ему блюда. Всё было прекрасно.

На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. «Много тостов будет, пора начинать!» — шепнул он и, взяв бокал в руки, встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.

 — Здоровье государя императора! — крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга.
 В ту же минуту заиграли «Гром победы раздавайся». Все встали с своих мест и закричали ура! И Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле.

Восторженный голос молодого Ростова был слышен из-за всех трехсот голосов. Он чуть не плакал.
— Здоровье государя императора, — кричал он, — ура! — Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться и, улыбаясь своему крику, переговариваться... <…>  «Последовали новые и новые тосты, при которых…  ещё больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье…  старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба…»
______________________________

«ВОЙНА И МИР».  ДРУЖЕСКИЙ  ОБЕД  У  МИНИСТРА – РЕФОРМАТОРА  М.М. СПЕРАНСКОГО. 

 «КНЯЗЬ  АНДРЕЙ <Болконский>  ДОЛЖЕН БЫЛ  ОБЕДАТЬ  У  М.М. СПЕРАНСКОГО*  «en petit comit;» <<французский - "в маленьком комитете">>,  как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту...

 В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающею монашескую чистоту), князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов все собравшееся общество этого  petit comit;, интимных знакомых Сперанского…. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот — хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто-то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: x a, x a, x a.

КНЯЗЬ  АНДРЕЙ никогда не слыхал смеющегося Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его. Князь Андрей вошел в столовую. Все общество стояло между двух окон, у небольшого стола с закуской. Сперанский, в сером фраке с звездой… с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михаилу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий.**

В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин***, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве****, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский. Сперанский, все ещё смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
 — Очень рад вас видеть, князь, — сказал он. — Минутку... — обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. — У нас нынче уговор: обед удовольствия и ни слова про дела. — И он опять обратился к рассказчику и опять засмеялся.

КНЯЗЬ  АНДРЕЙ с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Все, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно. За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто-то другой заявил свою готовность рассказать что-то, что было еще смешнее.

 Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно-комическое. Сперанский рассказал, как на Совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц...

Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым…

 Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, все было остроумно и могло бы быть смешно; но чего-то того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает...»
____________

* Граф (с 1839) Михаи;л Миха;йлович Спера;нский (1772, —1839) — русский государственный и общественный деятель. Реформы Сперанского затронули  все слои российского общества, что вызвало ненависть  дворянства и чиновничества. Против С. были использованы и доносы, и «нажим» на подозрительность  Александра I: будучи глуховат, царь боялся насмешки над собой.

 Если кому-либо случалось засмеяться в присутствии императора, тот подозревал, что смеются над ним. Сперанский же, как отметил Л. Толстой, любил смеяться громко. Кроме того, С. старался предупредить  Александра I о неизбежности войны с наполеоновской Францией, чему считавший себя военным и политическим гением царь верить не хотел.
 В 1814 С. будет вернут на службу. Сперанского декабристы прочили в первые президенты русской республики в случае удачи восстания и С. принимал участие в суде над декабристами. Говорят, что когда выносили приговор декабристам, Сперанский плакал, но не возражал. С. пользовался неизменным расположением Николая I.
   _________

**Михаил Леонтьевич Магницкий (1778 — 1844) — симбирский губернатор (1817—1819) в1803  поступил в министерство внутренних дел и сделался  ревностным исполнителем  планов М. М. Сперанского. Дочь Сперанского описывает его, как умеющего развлекать общество:

 «З а  э п и г р а м м о ю  следовал фарс; там опять какое-нибудь передразнивание, и всё это, с разносторонним его талантом, было приправляемо то стихотворною импровизациею, то прочитанным где-нибудь или тут же вымышленным рассказом». Вследствие изменившейся с реформ на контреформы политики Александра I Сперанский и Магницким  в марте 1812 будут отставлены от дел и сосланы в провинцию под надзор полиции.

*** Аркадий Алексеевич Столыпин (1778 — 1825) — русский сенатор из рода Столыпиных, как писатель-любитель, единомышленник Сперанского, так же был связан с декабристами, но успел умереть до суда.

**** Андрей Андреевич Жерве (1773—1832) — русский дипломат и государственный деятель, служивший последовательно в Министерстве иностранных дел и Министерстве финансов Российской империи. По делу Сперанского был арестован, сидел в крепости, но после освобождения оставлен на службе.
_______________

ЛЕВ ТОЛСТОЙ вообще с презрением относился к политике и высшим государственным чинам, так что характеристики Толстого государственных деятелей не всегда справедливы, но  фигура изменчивого, подозрительного, политику практически заменявшего личным обаянием Александра I описана верно.
             
               
ИВАН  СЕРГЕЕВИЧ  ТУРГЕНЕВ (1818—1883)  — поэт, прозаик,  переводчик; член-корреспондент императорской Академии наук по разряду русского языка и словесности (1860).

«ДВОРЯНСКОЕ  ГНЕЗДО»,  РОМАН  (1858). После  долгого отсутствия молодой барин – Фёдор Лаврецкий приезжает к себе в деревенское  имение.

ЛАВРЕЦКОМУ: «НАКОНЕЦ, ЗАХОТЕЛОСЬ ЕСТЬ; но он ожидал свою прислугу и повара только к вечеру; обоз с провизией... ещё не прибывал, - пришлось обратиться к Антону  <<старый  слуга>>.

 Антон сейчас распорядился: поймал, зарезал и ощипал старую курицу; Апраксея долго терла и мыла её, стирая её, как белье, прежде чем положила её в кастрюлю; когда она, наконец, сварилась, Антон накрыл и убрал стол, поставил перед прибором почерневшую солонку аплике* о трёх ножках и граненый графинчик с круглой стеклянной пробкой и узким горлышком; потом доложил Лаврецкому певучим голосом, что кушанье готово, – и сам стал за его стулом, обвернув правый кулак салфеткой и распространяя какой-то крепкий, древний запах, подобный запаху кипарисового дерева.

Лаврецкий отведал супу и достал курицу; кожа её была вся покрыта крупными пупырушками; толстая жила шла по каждой ноге, мясо отзывалось древесиной и щелоком. Пообедав, Лаврецкий сказал, что он выпил бы чаю...  "С е ю   м и н у т у-с   п о д а м - с", — перебил его старик  –  и сдержал свое обещание.

 Сыскалась щепотка чаю, завернутая в клочок красной бумажки; сыскался небольшой, но прерьяный и шумливый самоварчик, сыскался и сахар в очень маленьких, словно обтаявших кусках. Лаврецкий напился чаю из большой чашки; он ещё с детства помнил эту чашку: игорные карты были изображены на ней, из неё пили только гости, –  и он пил из неё, словно гость…»
_______
*Аплике – или  апплике/, нескл., ср. род:  изделие из дешёвого металла, покрытое накладным серебром, золотом или никелем.
___________________________________________________________
 

ИВАН  АЛЕКСАНДРОВИЧ  ГОНЧАРОВ (1812— 1891) — беллетрист, литературный критик. Член-корреспондент Петербургской академии наук по разряду русского языка и словесности (1860).

«ОБЫКНОВЕННАЯ  ИСТОРИЯ»  РОМАН  (1847).  Молодой человек Александр Адуев приехал из провинции в Петербург к своему дяде Петру Ивановичу Адуеву. Дядя считает, что следует племянника отучить от отсталых деревенских привычек и – главное! – от книжных идеалистических воззрений. Прочитав нотацию, мыслящий по европейской логике выгоды дядя ехидно спрашивает племянника:

 — Послушай, не хочешь ли ты поужинать? — сказал Петр Иваныч...
 — Да, дядюшка... я бы, пожалуй...
 — У меня ничего нет.
 Александр молчал. "Зачем же это обязательное предложение?" — думал он.
 
—  Стола я дома не держу, а трактиры теперь заперты, — продолжал дядя. —  Вот тебе и урок на первый случай — привыкай. У вас встают и ложатся по солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего не хотят; светло — так день, темно —  так ночь.

 У тебя вон слипаются глаза, а я ещё за работу сяду: к концу месяца надо счеты свести. Дышите вы там круглый год свежим воздухом, а здесь и это удовольствие стоит денег —и все так! совершенные антиподы! Здесь вот и не ужинают, особенно на свой счет, и на мой тоже. Это тебе даже полезно: не станешь стонать и метаться по ночам, а крестить мне тебя некогда.

— К этому, дядюшка, легко привыкнуть...
— Хорошо, если так. А у вас все еще по-старому: можно прийти в гости ночью и сейчас ужин состряпают?
 — Что ж, дядюшка, надеюсь этой черты порицать нельзя. Добродетель русских...

 — Полно! какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: "Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на тебя -- все-таки что-нибудь новое; а кушанья не пожалеем это нам здесь ровно ничего не стоит..." Препротивная добродетель!
__________________

ДЯДЮШКА  И  ПЛЕМЯННИК  ОБЩАЮТСЯ:

— Какой, дядюшка, вчера был вечер у Зарайских! — говорил он <<племянник Александр Адуев>>, погружаясь в воспоминания о бале.
— Хорош?
— О, дивный!
— Порядочный ужин был?
— Я не ужинал.
— Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично было? туалет, освещение...
          
ПОСТУПИВШИЙ  НА  СЛУЖБУ - СТАВШИЙ  ЧИНОВНИКОМ  АЛЕКСАНДР  АДУЕВ  СПЕШИТ  НА   СВИДАНИЕ  НА ЗАГОРОДНУЮ  ДАЧУ  НА  ДРУГОМ  БЕРЕГУ  НЕВЫ:

 «В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам. Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы  — поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.
 — Что у вас есть? скорей!
 — Суп julienne и a la reine; соус a la provengale, a la maitre d'hotell [Французские названия обеденных блюд.]; жаркое индейка, дичь, пирожное суфле.

— Ну, суп a la provengale,  соус julienne и жаркое суфле, только поскорее!
       Слуга посмотрел на него.
— Ну, что же? — сказал Александр с нетерпением.

Тот бросился вон и подал, что ему вздумалось. Адуев остался очень доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы. Там ожидала его лодка и два гребца» .
____________

ПРЕДМЕТ  ОБОЖАНИЯ  АЛЕКСАНДРА  АДУЕВА – НАДЕНЬКА  ДУЕТСЯ НА НЕГО  ЗА   ОПОЗДАНИЕ
К  ОБЕДУ.  Юмор Гончарова тонок, нежен и лиричен: автор не склонен раньше времени разрушать иллюзии своих юных влюблённых героев, но как-то так получается, что от высоких материй разговор всё время обращается к еде

 «ОНА  <<Наденька>>  ПОДАЛА   ЕМУ  <<Александру>>  РУКУ, но только он коснулся до нее, она сейчас же вырвала... <…>
 — Что это, вы молоко кушаете? — спросил он. У Наденьки была чашка в руках и сухарь.
 — Я обедаю, — отвечала она.
 — Обедаете, в шесть часов, и молоком!

 — Вам, конечно, странно смотреть на молоко после роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.
 Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком, сделав губами премиленькую гримасу.
 
— Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, — отвечал Адуев.
— Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?
— Сегодня на службе до четырех часов просидел...

 —  А теперь шесть. Не лгите, признайтесь, уж соблазнились обедом, приятным обществом? там вам очень, очень весело было.
 — Честное слово, я и не заходил к дядюшке... — начал с жаром оправдываться Александр. — Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?

— А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! — сказала Наденька... <…>  —  ...Скажите, где ж вы до сих пор были?
— В четыре часа вышел из департамента, — начал Адуев, — час ехал сюда...
— Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь как лжете!

— Отобедал у ресторатора на скорую руку...
— На скорую руку! один только час! — сказала она, — бедненькие! вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?
— О, дайте, дайте мне эту чашку... —Александр и протянул руку.

Но она... опрокинула чашку вверх дном и, не обращая внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали с чашки на песок. <…>   — Где же вы были? -- спросила она потом... —  Ах, да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.

— Да нет, не у дядюшки! — в отчаянии перебил Александр. — Кто вам сказал?
— Вы же сказали.
— Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один час?

— Вы обедали два — пятый и шестой.
— А когда же я ехал сюда?
Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней...
___________________

ВЛЮБЛЁННЫЕ  ДРУГ  В  ДРУГА  АЛЕКСАНДР  И  НАДЕНЬКА  РАССУЖДАЮТ  О  ЖИЗНИ:

— Ужели есть горе на свете? — сказала Наденька, помолчав.
— Говорят, есть... — задумчиво отвечал Адуев, — да я не верю...
— Какое же горе может быть?
— Дядюшка говорит — бедность.

 — Бедность! да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот уж они и не бедны.
— Дядюшка говорит, что им не до того — что надо есть, пить...
— Фи! есть! Дядюшка ваш неправду говорит: можно и без этого быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива!
      
 Он засмеялся.
 — Да, за эту минуту я отдала бы бедным всё, всё! — продолжала Наденька, — пусть придут бедные. Ах! зачем я не могу утешить и обрадовать всех какой-нибудь радостью?
— Ангел! ангел! — восторженно произнес Александр, сжав ее руку.
<…>
— Наденька! Александр Федорыч! — раздалось вдруг с крыльца, — где вы?
— Слышите! — сказала Наденька пророческим тоном, — вот намек судьбы: эта минута не повторится больше — я чувствую...

Она схватила его за руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в темную аллею.
    Он остался один в раздумье.
— Александр Федорыч! — раздалось опять с крыльца, — простокваша давно на столе.
 
Он пожал плечами и пошел в комнату.
— За мигом невыразимого блаженства — вдруг простокваша!! — сказал он Наденьке. — Ужели всё так в жизни?
— Лишь бы не было хуже, — весело отвечала она, а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал.
     ____________________________________________________

АЕКСАНДР АДУЕВ ПРИХОДИТ К ДЯДЮШКЕ ИЗЛИТЬ СВОЁ ГОРЕ:  его разлюбила Наденька. И  отвергнутый воздыхатель жаждет вызвать вскружившего Наденьке голову графа на дуэль. А дядюшка не очень расположен к бемеде:

 — Ты долго пробудешь, Александр? — спросил дядя.
 — Да, мне нужно все ваше внимание; а что?

— Так вот видишь ли: мне хочется поужинать. Я было собрался спать без ужина, а теперь, если просидим долго, так поужинаем, да выпьем бутылку вина, а между тем ты мне все расскажешь.
— Вы можете ужинать? — спросил Александр с удивлением.
— Да, и очень могу; а ты разве не станешь?

 — Я — ужинать! да и вы не проглотите куска, когда узнаете, что дело идет о жизни и смерти.
 — О жизни и смерти?.. — повторил дядя, — да, это, конечно, очень важно, а впрочем — попробуем, авось проглотим. - Он позвонил.

— Спроси, — сказал он вошедшему камердинеру, — что там есть поужинать, да вели достать бутылку лафиту, за зелёной печатью.
       Камердинер ушел.
— Дядюшка! вы не в таком расположении духа, чтоб слушать печальную повесть моего горя, — сказал Александр, взявши шляпу, — я лучше приду завтра...

       — Нет, нет, ничего, — живо заговорил Петр Иваныч, удерживая племянника за руку, — я всегда в одном расположении духа. Завтра, того гляди, тоже застанешь за завтраком или ещё хуже — за делом. Лучше уж кончим разом. Ужин не портит дела. Я ещё лучше выслушаю и пойму. На голодный желудок, знаешь, оно неловко...

 Принесли ужин.
— Что же, Александр, давай.. — сказал Петр Иваныч.
— Да я не хочу, дядюшка, есть! — сказал с нетерпением Александр и пожал плечами, глядя, как дядя хлопотал над ужином.
— По крайней мере хоть выпей рюмку вина: вино недурно!

    Александр потряс отрицательно головой.
— Ну, так возьми сигару да рассказывай, а я буду слушать обоими ушами, — сказал Петр Иваныч и живо принялся есть.
<…>
— Скажите одно слово: окажете ли вы мне величайшую услугу? …Согласитесь ли вы быть моим свидетелем?..
 Котлеты совсем холодные! — заметил Петр Иваныч с неудовольствием, отодвигая от себя блюдо.
      — Вы смеётесь, дядюшка?

      — Сам посуди, как слушать серьезно такой вздор: зовет в секунданты! …Разумеется что: не пойду.
       — Хорошо; найдется другой, посторонний, кто примет участие в моей горькой обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с графом, узнать условия...
— Не могу: у меня язык не поворотится предложить ему такую глупость.
— Так прощайте! - сказал Александр, взяв шляпу.
— Что! уж ты идешь? вина не хочешь выпить?..

       Александр пошел было к дверям, но у дверей сел на стул в величайшем унынии.
— К кому пойти, в ком искать участия?.. — сказал он тихо.
— Послушай, Александр! — начал Петр Иваныч, отирая салфеткой рот и подвигая к племяннику кресло, —  ...Из пустяков сделаешь историю, она разнесется везде, тебя осмеют или, еще хуже, сделают неприятность. Никто не пойдет, а если, наконец, найдется какой-нибудь сумасшедший, так все напрасно: граф не станет драться; я его знаю...
<…>
    Петр Иваныч налил себе вина и выпил.
 — Экой болван! — сказал он <<про слугу>>, — подал холодный лафит.
 Александр смолчал, поникнув головой.
— Теперь скажи, — продолжал дядя, грея стакан с вином в обеих руках…»

Беседа была ещё не слишком коротка, в результате её новой смертоубийственной дуэли Онегин – Ленский к счастью не случилось.
_________________________

РАЗОЧАРОВАННЫЙ  В  ЛЮБВИ   АЛЕКСАНДР  АДУЕВ, желая «размыкать горе»,  «бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил стихи известного нашего поэта:
      
       Пойдем туда, где дышит радость,
       Где шумный вихрь забав шумит,
       Где не живут, но тратят жизнь и младость!
       Среди веселых игр за радостным столом,
       На час упившись счастьем ложным.
       Я приучусь к мечтам ничтожным,
       С судьбою примирюсь вином.
       Я сердца усмирю заботы,
       Я думам не велю летать;
       Небес на тихое сиянье
       Я не велю глазам своим взирать
       и проч.    <<А.С. Хомяков  «Желание  покоя»>>
      
       Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша. Друзья созерцали лики свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах.  "П р о ч ь   г о р е, — восклицали они, ликуя, —прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!"  Стаканы и бутылки с треском летели на пол.

       На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нём. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав».  Как не когда не вынес  «этих забав» во много раз более сильная личность – Евгений Онегин.
___________________________

ВО  ВСЁМ РАЗОЧАРОВАННЫЙ  АЛЕКСАНДР  АДУЕВ, бледный и печальный,  возвращается в деревню, в имение. Маменька расспрашивает слугу Евсея,  шесть лет назад отправленного в Петербург с барчонком, отчего тот так в столице похудел: 

 – Какие он булки кушал?
 – Белые-с, хорошие.
 – Знаю, что белые; да сдобные? <…>
 – Никак нет-с! – отвечал Евсей, – постные.

      – Постные! Ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! – сказала Анна Павловна, покраснев от гнева. – Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел!
– Да они, сударыня, не приказывали .

       – Не приказывали! Ему, голубчику моему, все равно, что ни подложи – все скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал все сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил? Вот я тебя! Ну, что еще? говори...
      – После, как откушают чай, – продолжал Евсей, оробев,  – в должность пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, все перечищу, иные раза по три…»
_____________
   
НЕ  ДОБИВШИСЬ  САМА ТОЛКУ  НИ ОТ  СЫНА,  НИ  ОТ ЕГО  ЛАКЕЯ, матушка  подослала    знакомого Антона Ивановичч порасспросить слугу сына как жили в столице? Из ответов лакея Евсею чиновничья жизнь кажется тем странной, что еда – не главное в их жизни. Итак, знакомый Антон Иванович спрашивает лакея: 

– Чай, провизия-то хорошая? Ты что ел?
–  Что-с? возьмешь в лавочке студени да холодного пирога  – вот и обед!
<…> Право-с: и барину-то из трактира носили. 
– Экое цыганское житье! а! не похудеть! На-ка, выпей!
– Покорнейше вас благодарю, сударь! за ваше здоровье!

 Затем последовало молчание. Антон Иваныч ел.
– Почем там огурцы? – спросил он, положив себе на тарелку огурец.
– Сорок копеек десяток…
– Ах ты, господи! ну! не похудеть!

 – Где там этакого огурца увидишь! – продолжал Евсей... – и во сне не увидишь! мелочь, дрянь; здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить – ничего в заводе нет. <…> Всё в лавочке есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов все есть!

Молчание...
– Ну, а почем поросята? – спросил Антон Иваныч, взявши на тарелку почти полпоросенка.
– Не знаю-с; не покупывали: что-то дорого, рубля два, кажись...
– Ай, ай, ай! не похудеть! этакая дороговизна! <…> Ну, так как же вы там: плохо? – спросил Антон Иваныч.

 – И не дай бог, как плохо! Вот здесь квас-то какой, а там и пиво-то жиже; а от квасу так целый день в животе словно что кипит! Только хороша одна вакса: уж вакса, так и не наглядишься! и запах какой: так бы и съел!
– Что ты! <…> Плохо ели?
– Плохо. Александр Федорыч кушали так, самую малость: совсем отвыкли от еды…
– Не похудеть! – сказал Антон Иваныч. – Все оттого, что дорого, что ли?

 – И дорого-с, да и обычая нет наедаться каждый день досыта. Господа кушают словно украдкой, по одному разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной раз в шестом; а то так чего-нибудь перехватят, да тем и кончат. Это у них последнее дело: сначала все дела переделают, а потом и кушать.
 – Вот житье-то! - говорил Антон Иваныч. - Не похудеть! диво, как вы там не умерли! И весь век так?

 – Нет-с: по праздникам господа, как соберутся иногда, так, не дай бог, как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир, да рублей сто, слышь, и проедят. А пьют что – боже упаси! хуже нашего брата! Вот, бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвертом часу.
       Антон Иваныч вытаращил глаза.
 – Что ты! – сказал он, – и всё едят? <…> Хоть бы посмотреть: не по-нашему! Что же они едят?

 – Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок... Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил –  глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую  –  и там то же; да во всех... ах вы, чтоб вас, проклятые!.. <…>
      
И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами, да только уж пироги: с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь – уж там их и нет, и растаяли... После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое... и не ел бы!

 – Так печь-то у вас и не топилась? Ну, как не похудеть! – промолвил Антон Иваныч, вставая из-за стола. – "Благодарю тебя, боже мой, – начал он вслух, с глубоким вздохом, – яко насытил мя еси небесных благ... что я! замололся язык-то: земных благ, – и не лиши меня небесного твоего царствия".

 – Убирайте со стола: господа не будут кушать. К вечеру приготовьте другого поросенка... или нет ли индейки? Александр Федорыч любит индейку; он, чай, проголодается. А теперь принесите-ка мне посвежее сенца в светелку: я вздохну часок-другой; там к чаю разбудите...
             
И.А.  ГОНЧАРОВ  «ОБЛОМОВ», РОМАН (1858).  ГЛАВА  IX  «СОН ОБЛОМОВА» –  описывается  жизнь и её по  местным понятиям главные ценности в имении  Обломовка

 «ГЛАВНОЮ ЗАБОТОЮ  БЫЛА  КУХНЯ И ОБЕД.  Об обеде совещались целым домом; и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо: кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую подливку к соусу.

   Всякий совет принимался в соображение, обсуживался обстоятельно и потом принимался или отвергался по окончательному приговору хозяйки. На кухню посылались беспрестанно то Настасья Петровна, то Степанида Ивановна напомнить о том, прибавить это или отменить то, отнести сахару, меду, вина для кушанья и посмотреть, всё ли положит повар, что отпущено.

  Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке. Какие телята утучнялись там к годовым праздникам! Какая птица воспитывалась! Сколько тонких соображений, сколько занятий и забот в ухаживанье за нею! Индейки и цыплята, назначаемые к именинам и другим торжественным дням, откармливались орехами; гусей лишали моциона, заставляли висеть в мешке неподвижно за несколько дней до праздника, чтоб они заплыли жиром. Какие запасы были там варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!

  И так до полудня все суетилось и заботилось, все жило такою полною, муравьиною... жизнью. В воскресенье и в праздничные дни тоже не унимались эти трудолюбивые муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством муки и яиц; на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий.

Пекли исполинский пирог, который сами господа ели ещё на другой день; на третий и четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем чёрствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды».

Но вот начинает смеркаться. На кухне опять трещит огонь, опять раздается дробный стук ножей: готовится ужин
 – Э! Да уж девять часов! – с радостным изумлением произнес Илья Иванович.  – Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время прошло. Эй, Васька! Ванька, Мотька!
       Явились три заспанные физиономии.
 – Что ж вы не накрываете на стол? – с удивлением и досадой спросил Обломов. –  Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите? Скорей, водки!
               _______________________________________
      
ОБЛОМОВ ПЕРЕЕХАЛ НА КВАРТИРУ  В ЧАСТНЫЙ  ДОМ К ВДОВЕ  ПШЕНИЦЫНОЙ:

– Какой славный кофе! Кто это варит? – спросил Обломов.
– Сама хозяйка, – сказал Захар, – шестой день всё она. "Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!"
– Славный, – повторил Обломов, наливая другую чашку. – Поблагодари её. <…>

 В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.
 – Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
 – Ну, уж, я думаю, хорош пирог! – небрежно сказал Обломов. – С луком да с морковью...
 – Пирог не хуже наших обломовских, – заметил Захар, – с цыплятами и с свежими грибами.
 – Ах, это хорошо должно быть: принеси! <…>
.
  Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая... шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
 – Покорно благодарю, – ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.
 
 – Водки не угодно ли? – спросил голос.
 – Я не пью; покорно благодарю, – ещё ласковее сказал Обломов. – У вас какая?
 – Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил голос.
 – Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
 Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилась.
___________________________________________________________
    

ИМЕНИНЫЙ  ОБЕД  БРАТА  ХОЗЯЙКИ: «Иванов день прошел торжественно. Иван Матвеевич накануне не ходил в должность, ездил, как угорелый, по городу и всякий раз приезжал домой то с кульком, то с корзиной.  Агафья Матвеевна трои сутки жила одним кофе, и только для Ильи Ильича готовились три блюда, а прочие ели как-нибудь и что-нибудь...  Захар... на все эти приготовления смотрел небрежно, с полупрезрением.

– У нас в Обломовке этак каждый праздник готовили, – говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни. – Бывало пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали – опять пошло, а здесь раз в год!
<…>
Все сослуживцы Ивана Матвеевича были налицо, человек тридцать.
Огромная форель, фаршированные цыплята, перепелки, мороженое и отличное вино – все это достойно ознаменовало годичный праздник.

Гости под конец обнимались, до небес превозносили вкус хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил, говоря, что он, для счастья угостить дорогих гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.   К утру гости разъехались и разошлись, с грехом пополам, и опять все смолкло в доме до ильина дня.
 ______________________________    

ИМЕНИНЫЙ  ОБЕД  ИЛЬИ  ИЛЬИЧА  ОБЛОМОВА: «Обломов не только не хотел уступить Ивану Матвеевичу, но старался блеснуть тонкостью и изяществом угощения, неизвестными в этом углу. Вместо жирной кулебяки явились начиненные воздухом пирожки; перед супом подали устриц; цыплята в папильотках, с трюфелями, сладкие мяса, тончайшая зелень, английский суп. Посередине стола красовался громадный ананас, и кругом лежали персики, вишни, абрикосы. В вазах – живые цветы.

 Только принялись за суп, только Тарантьев обругал пирожки и повара за глупую выдумку ничего не класть в них, как послышалось отчаянное скаканье и лай собаки на цепи. На двор въехал экипаж, и кто-то спрашивал Обломова. Все и рты разинули...»
________________________________________________
    

У  ОБЛОМОВА  БЫЛ  УДАР, И ТЕПЕРЬ ЕМУ МНОГОЕ ЕСТЬ НЕЛЬЗЯ.  Агафья Матвеевна СТАРАЕТСЯ КОРМИТЬ Обломова  правильно:

«...На большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел… один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и, наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.

– Вот постойте, дайте ещё я положу вам ёршика: жирный такой попался! – говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку ёршика.
– Хорошо бы к этому пирог! – сказал Обломов.
– Забыла, право забыла! А хотела еще с вечера, да память у меня словно отшибло! – схитрила Агафья Матвеевна.
– И вам тоже, Иван Алексеич, забыла капусты к котлетам приготовить, – прибавила она, обращаясь к Алексееву. – Не взыщите. - И опять схитрила.
 
– Ничего-с: я все могу есть, – сказал Алексеев.
– Что это, в самом деле, не приготовят ему ветчины с горошком или бифштекс?  –  спросил Обломов. – Он любит...
– Сама ходила, смотрела, Илья Ильич, не было хорошей говядины!..  Зато вам кисель из вишневого сиропа велела сделать: знаю, что вы охотник, – добавила она, обращаясь к Алексееву.

 Кисель был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен был любить и есть на все согласный Алексеев».
                ________________________________________________________
               

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ АПУХТИН (1840—1893) — РУССКИЙ ПОЭТ, ПРОЗАИК. «НЕОКОНЧЕННАЯ  ПОВЕСТЬ» (1888). 

В ИМЕНИИ КНЯЗЕЙ  ХОЛМСКИХ ТРОИЦКОЕ ПРАЗДНУЮТ  ИМЕНИНЫ  СУПРУГИ И ДОЧЕРИ КНЯЗЯ - ОБЕ  ОЛЬГИ. Действие  происходит в конце царствования Николая I за полтора года до начала Крымской войны (1853-1856):

    Поздравители действительно начали скоро съезжаться. Соседи приезжали -- молодые и старые, с детьми и без оных. <...> В пятом часу вбежал взволнованный исправник и объявил, что через несколько минут прибудет губернатор. Княгиня, бывшая в зале, при этом известии ушла в гостиную для сохранения своего достоинства. Наконец, высокая губернаторская коляска остановилась у подъезда и из нее бодро вышел очень толстый генерал с одутловатыми щеками и крашеными щетинистыми усами...
- Quelle charmante surprise, cher prince! {Какой очаровательный сюрприз, дорогой князь! (фр.).} - сказала княгиня, поднимаясь с дивана.

       Губернатор поцеловал руку княгини и объявил, что привез ей в виде подарка очень приятную новость, но скажет её за обедом, выпив ее здоровье. Князь Холмский был змеевским губернатором уже более десяти лет, а потому знал почти все общество. Увидев Камнева <<славянофил, любящий носить простонародную русскую одежду>>, он покосился на его бороду, но, успокоенный видом фрака, подал этому беспокойному человеку два пальца. <...>

Вскоре после его приезда дворецкий своим обычным тоном возвестил: "кушать пожалуйте", - и княгиня, подав руку губернатору, отправилась с ним в первой паре в большую залу, где был накрыт стол на пятьдесят человек.

  Обед начался очень чопорно и скучно. Князь Холмский много ел и пил, а потому говорил мало; другие несколько стеснялись его присутствием и разговаривали сдержанно. Самый обед удался на славу и в кулинарном и в архитектурном отношении; Антон <<повар>> превзошел себя по части орнаментов. Ростбиф был подан под каким-то величественным балдахином из теста, овощи были сервированы в виде звезд и разных зверьков, даже из моркови было наделано несколько человеческих фигурок. Когда разлили шампанское, губернатор предложил тост за здоровье дорогих именинниц, после чего торжественным голосом произнес:

 - Ну, а теперь, милая княгиня, самое время поднести вам мой подарок.
 При этом он вынул из кармана письмо, полученное им накануне эстафетой из Петербурга и, еще возвысив голос, прочитал, что граф Василий Васильевич Хотынцев назначен министром.

 Известие это произвело потрясающий эффект. Граф Хотынцев был женат на Олимпиаде Михайловне, родной сестре княгини Брянской... Все гости вскочили с мест и подходили с бокалами в руках поздравлять княгиню. Вне себя от радости, она закричала, указывая на лицеистов <<сын княгини и двое его друзей>>:
 - Вот кого надо поздравлять! Теперь их карьера обеспечена...

       Когда все вернулись по местам, поднялся Камнев, которого княгиня заранее упросила сказать маленький спич в честь губернатора. Спич этот был бы очень хорош, если бы оратора не погубила страсть к историческим справкам, вследствие чего он счел уместным вспомнить, что когда-то, в тяжелую эпоху Руси, она была разделена на опричнину и земщину.

Воспоминание об опричниках почему-то обидело князя Холмского, и он захотел отплатить оратору колкостью. Поблагодарив за тост, которым заканчивался спич Камнева, он прибавил:
 - Еще радуюсь и тому, что вижу земщину одетой как следует.
      
Камиев, может быть, проглотил бы молча эту проконсульскую выходку, но, на беду, одна из барышень Самсоновых громко хихикнула, а этого оратор простить не мог. Переждав несколько секунд, он обратился к губернатору:
- Скажите мне, князь, ведь князья Холмские происходят от Рюрика?
- Ну да, от Рюрика, - ответил неохотно тот, почуяв что-то недоброе,- что за вопрос?
 
- Вопрос мой вызывает другой вопрос. Почему присутствие князя Рюрикова дома заставляет другого столбового дворянина променять одежду, полученную им в преемство от своих предков, на одежду по шутовскому образцу, как выразился наш гениальный Грибоедов?

Князь Холмский побагровел от гнева и не знал, что ответить. Только глаза его усиленно моргали и толстые пальцы барабанили по тарелке. Неловкое молчание, воцарившееся в зале, было прервано Кублищевым.

 - Позвольте мне, многоуважаемый Николай Николаевич,-- начал он своим мягким голосом,- ...Я, как вам известно, всю жизнь носил военный мундир; теперь матушка требует, чтобы я вышел в отставку и поселился с нею. Я должен буду исполнить ее желание... конечно, если не будет войны... И вот я себя спрашиваю: какую одежду следует мне носить в отставке? Вы изволили употребить выражение: по преемству. Мне кажется, что именно в силу этого самого преемства я должен носить ту одежду, которую носил мой отец, а не ту, которую носили мои отдаленные предки.

- Прекрасно сказано! прекрасно сказано! - закричал обрадованный губернатор,- совершенно согласен!

Камнев откинулся на спинку стула и начал гладить свою бороду, что доказывало, что он готовит громовый ответ. Ольга Борисовна, бывшая его соседкой, наклонилась к нему и прошептала:
- Николай Николаевич, прошу вас, прекратите этот спор... сделайте это для меня.
 Слова ее смягчили сурового оратора.
- Так и быть... Чего только не сделаю я для вас, моя Мадонна -  "Чистейшей прелести чистейший образец!" - Последний стих он продекламировал уже громко.

       Остальная часть обеда прошла благополучно. С края, где сидела молодежь, слышался непрерывный смех; скоро все разговоры слились в один нестройный и оживленный гул. Антон к концу обеда приберег свою затейливую "штучку". Мороженое было подано в виде огромного зеленого холма, увенчанного княжеской короной. Этот каламбурный комплимент по адресу князя Холмского был встречен шумными знаками одобрения. По общему желанию Антон был вытребован в залу, и губернатор ласково потрепал его по плечу...
     __________________________________________________


СТАРЫЙ  КНЯЗЬ  ХОЛМСКИЙ У СЕБЯ В ИМЕНИИ в виде  особой  милости приглашает  сына  своего  друга обедать у  него  в  кабинете. Кроме молодого человека - лицеиста последнего перед выпуском года Угарова с князем обедает его дочь Ольга и маленький любимый внук.

 - Его сиятельство просят вас пожаловать фрыштыкать к ним в кабинет. <...>

       Войдя в кабинет, Угаров увидел князя сидящим в большом кресле перед круглым столиком, накрытым на четыре прибора. Возле князя помещалась Ольга Борисовна, а напротив его, на высоком стуле, сидел Боря. Старая няня стояла за ним и разрезывала для него на мелкие куски куриную котлетку. Лицо у князя было спокойное и довольное.

- Садись,- сказал он ласково Угарову, указывая на пустое место. - Я не хотел, чтобы сын моего друга уехал, не побывав у меня... <...>
   
       Выпив шампанского за здоровье вчерашней именинницы, князь еще повеселел и велел Дементию снять со стены большую картину в старинной раме красного дерева. Картина изображала группу офицеров, и князь предложил Угарову найти между ними его отца. Угаров, видевший множество портретов отца в молодости, сейчас нашел его.
- Молодец! - воскликнул князь, - ну, а теперь найди меня!

Угаров всмотрелся в лицо и указал на молодого, стройного офицера в расстегнутом сюртуке и со стаканом в руке.
- Правда, это я; но неужели же я похож теперь на этот портрет?
- Я узнал вас, князь, по сходству с Ольгой Борисовной.

- Видишь, Оля, видишь! -- закричал обрадованный князь,- вот чужой человек,- и тот прямо по сходству узнает нас. Да, мой милый, и по сходству, и по душе это единственная моя дочь. Она меня любит... <...>  Борька! - воскликнул он вдруг... - на кого ты похож?

- Я похос на маму, - отвечал Боря, отрываясь от котлетки.
- А мама на кого похожа?
- Мама похоза на дедуску.
- А дедушка на кого похож?
      
Два первые вопроса, вероятно, предлагались Боре не раз, а потому он отвечал на них бойко. Но третий вопрос застал его врасплох. Внимательно посмотрев на князя, он после некоторого раздумья отвечал:
- Дедуска похос на обезьяну.

- Ах, какой стыд! ах, какой срам! - закричала няня, всплеснув руками.- Разве можно так говорить? Ты должен сказать: я дедушку люблю и почитаю больше отца родного, а ты вдруг: на обезьяну! Ну, осрамил ты меня, Боренька, на старости лет!

Но дедушка заливался громким, веселым смехом.
- Молодец, Борька, правду сказал, не слушай няньку! Ты великий сердцеведец: дедушка твой именно обезьяна, старая, негодная обезьяна.

Боря обратил к няне свои серьезные глаза.
 - Видись, няня, я казал тебе, дедуска похос на обезьяну.

А. АПУХТИН - «НЕОКОНЧЕННАЯ  ПОВЕСТЬ» (1888).  НАКАНУНЕ  КРЫМСКОЙ  ВОЙНЫ  ЛИЦЕИСТЫ  ПРАЗДНУЮТ  ВЫПУСК:

   «В НАЧАЛЕ  ЯНВАРЯ, В  ПЯТОМ ЧАСУ морозного и ясного дня, к подъезду известного ресторана Дюкро, на Большой Морской, то и дело подъезжали простые извозчичьи, а изредка и красивые "собственные" сани. Из саней выходили молодые люди, по всем признакам только что оперившиеся. Иные, небрежно сбросив шинели или пальто на руки швейцара, останавливались на минуту у большого зеркала и, приведя в порядок волосы, самоуверенно шли дальше, выказывая полное знание местности; другие, никогда не бывшие прежде в этом ресторане, бросали кругом растерянные взгляды и не знали, куда им деваться. Старый татарин, стоявший у буфета, указывал им дверь в коридор и говорил: "пожалуйте наверх".

 В общей комнате, налево от входа, сидел ротмистр Акатов, известный всему Петербургу под именем Васьки,- один из самых преданных посетителей ресторана: можно смело сказать, что он жил у Дюкро, отлучаясь только по делам службы или в театр.
- Абрашка, - спросил он у старого татарина, - что это у вас так много народу сегодня?
- Это, ваше сиятельство, лицеисты свой выпуск празднуют. В большой зале на двадцать восемь персон обед заказан.
- Экие болваны! - обругал их неизвестно за что Акатов. - Туда же... празднуют выпуск, а от двух рюмок, верно, все будут лежать под столом.
- Оно точно, ваше сиятельство, дело молодое, непривычное...

Скоро над головой Акатова раздалось стройное пение.
- Это еще что такое?
- Это, ваше сиятельство, молитва. Так у них заведено: как, значит, в лицее было, так и здесь.
 
- Скажите, пожалуйста! Тоже... певцы... <...> - Абрашка, принеси мне обед - тот, что для этих дураков заказан.
- Осмелюсь доложить, сказал татарин почтительным шепотом: - это тот самый двухрублевый обед, что по карте написан; хозяин только названия переменил и кой-куда труфелю положил, а берет по пятнадцать рублей с персоны, без вина.
- Всё равно, принеси... И бутылку заморозь.

       Акатов начал есть, прислушиваясь от скуки к тому, что происходило наверху. Когда там возвышались голоса, двигались стулья или раздавалось громкое "ура", он пожимал плечами и презрительно заглядывал на потолок...

Акатов заблуждался. Много там наверху предложено тостов, много выпито рюмок и стаканов, но никто из обедавших не валялся под столом. Только глаза разгорелись и речи делались оживленнее. Их было двадцать семь человек - в свежих сюртуках и пиджаках, со свежими, еще не помятыми жизнью лицами; трое из них были в военных мундирах. Двадцать восьмой был воспитатель Иван Фабианович, сидевший на почетном месте, - полный, плешивый господин, с золотыми очками и чалыми бакенбардами, зачесанными кверху.

 Центром средней группы был Андрюша Константинов - любимец всего выпуска, едва не подбивший всех поступить в военную службу. По его же инициативе лицеисты сложились и собрали 1500 рублей на военные потребности - пожертвование, которое тогда наделало много шума... Рядом с ним помещался маленький рыженький Гуркин, которого в лицее звали адъютантом Константинова: он, очевидно, и теперь оставался верен своему званию и ехал вместе с Андрюшей в действующую армию.
 <...>
- Где-то мы будем с тобой завтра, Андрюша, в это время? - говорил Гуркин, опоражнивая залпом стакан шампанского.
- Завтра-то будем на железной дороге, это не хитро угадать, а вот через две недели, в это время, может быть, нас и совсем не будет.

- Что с тобою, Константинов,- возразил аккуратный Миллер, - через две недели вы никак не можете попасть в сражение. Считай по пальцам. Завтра вы выезжаете -- день; послезавтра вы в Москве - два...
- Ну, что там считать,- отвечал, вставая, Константинов и подошел к группе, сидевшей во главе стола.
 
Рядом с Иваном Фабиановичем помещался барон Кнопф, первый воспитанник, вышедший с золотою медалью; несколько других, преимущественно из благонравных, окружали их.
 - Вы, господа, меня довольно знаете,- говорил воспитатель, вытирая клетчатым платком лицо и лысину,-- я никогда вам не льстил и теперь скажу правду: напрасно вы директора не пригласили на обед. Он хороший, очень хороший человек.
 - Да мы были бы очень рады пригласить его, Иван Фабианович, - отвечал Кнопф, - но многие были против него за то, что он сбавил три балла из поведения Козликову. Тот вышел двенадцатым классом... <<низший класс>>
 <...>
 Между тем татары убрали со стола посуду и пустые бутылки и внесли громадную чашу для жженки. Иван Фабианович перешел со своей компанией к фортепиано, у которого уже сидел цветущий и радостный Сережа Брянский и напевал вполголоса:
      
       J'etais lorette, j'etais coquette,
       Mais qu'ils sont loin, mes beaux jours d'autrcfois!
       La republique democratique
       A detrone les reines et les rois!*
       {* Я была лореткой, я была кокеткой,
       Но как далеки эти прекрасные дни!
       Демократическая республика
       Свергла королев и королей! (фр.).}
      
- Нет, Горич, уши вянут от того, что ты говоришь, - раздался голос Константинова. - Господа, послушайте: Горич уверяет, что единственной целью нашей жизни должна быть карьера...

- Позволь, Константинов, я никогда этого не говорил, будь добросовестен. Я говорил, что целью моей жизни будет карьера...
- Это все равно. <...>  Я еще понимаю, если это говорят люди хотя почтенные, но старые, одним словом, отцы наши. Но в двадцать лет пренебречь всеми идеалами добра и самоотвержения для карьеры - это свинство и гадость.

Горич переменился в лице, но тотчас сдержал себя и продолжал спокойно:
<...> 
- Видишь ли, идеалы жизни должны сообразоваться с обстоятельствами. У тебя большое состояние, родителей нет, и ты, вместо того чтобы кутить и веселиться, едешь на войну... Это, конечно, самоотвержение, но оно тебе легко... Моё положение совсем другое... <...> Мой отец - дряхлый старик, живет одной пенсией. Что же я должен делать? Отнимать у него последние гроши и заниматься самоотвержением, или добывать хлеб самому, иначе говоря - делать карьеру? Вот я и выбрал карьеру.

- Выбрал, выбрал... Надо, чтобы она тебя выбрала... Почему ты так уверен, что сделаешь карьеру?
- Уверен, потому что сильно этого хочу. 
<...>
- Но ведь ты знаешь, что такое значит: сделать карьеру? Это значит: стараться нравиться начальству, творить всякие подлости и гадости... Отвечай: согласен ты на это?
<...>
- Согласен ли я стараться нравиться начальству? Да, согласен. Согласен ли я творить всякие подлости и гадости? Нет, не согласен и не буду.
- А разве подольщаться к начальству не есть подлость?

Спор начал опять обостряться. Константинов 2-й напомнил брату, что пора варить жженку. Тот быстро сбросил мундир, засучил рукава рубашки и велел потушить все свечи. Одно бледное синее пламя освещало большую залу. Все вдруг почему-то притихли и начали говорить чуть не шёпотом. 
<...>
...Жжёнка, сваренная Константиновым, гуляла по рукам и головам. Все языки развязались, все старые симпатии выплывали наружу, все старые ссоры прощались от души. Пир был в разгаре - пир молодости, которую мудрая жизнь еще не успела научить ни расчетам, ни притворству, ни злобе...
<...>
...БЫЛО  РЕШЕНО, что помимо 19-го октября - общей лицейской годовщины, - каждый год 3-го января весь выпуск будет обедать у Дюкро... Понемногу все отдельные группы соединились в один большой кружок, центром которого оставался Константинов. Невольно разговор перешел к отъезжающим товарищам, а следовательно, к политическому положению России. Оно было не легко; западные державы ещё не объявили войну формально, но каждый день надо было ждать этого объявления. Австрия и Пруссия колебались, но самое колебание было равносильно угрозе.

 Молодежь, конечно, не сознавала опасности, угрожавшей отечеству, и относилась к врагам с насмешками и презрением. Барон Кнопф... при всеобщем смехе прочитал стихотворение, только что сочиненное кем-то и потом облетевшее всю Россию:
      
       Вот в воинственном азарте
       Воевода Пальмерстон
       Поражает Русь на карте
       Указательным перстом*.
      
 - Господа,- говорил докторальным тоном Иван Фабианович, - поверьте моей опытности: Франция с нами драться не будет... <...>  Скорее с другими поладим, а уж с французом будем драться.
  - Непременно будем, - прибавил Грибовский, сын экс-министра и члена Государственного Совета.- Третьего дня отец мой сам слышал на выходе, как государь, обратившись к кавалергардам, упомянул о Фершампенуазе и Кульме**. Это уж, поверьте, недаром.

 - Нет, господа,-крикнул рыженький Гуркин,- вы попросите Андрюшку, чтобы он прочитал стихи, которые он вчера написал... Вот так стихи!

Константинов не заставил себя просить и задыхающимся от волнения голосом начал:
      
       Меж тем как все в моей отчизне
       На брань о неверными спешит
       И ни имущества, ни жизни
       Для чести Руси не щадит,
       Хочу в порыве вдохновенья
       Героев наших превознесть...*** и т. д.
      
       Стихотворение было очень длинно и плохо в литературном отношении, но по своему содержанию оно произвело страшный фурор... Патриотическое одушевление, охватившее всех, было так сильно, что если бы в эту минуту кто-нибудь предложил молодежи ринуться в немедленный бой с неприятелем, ни один человек не остался бы в зале.
      
 Между тем жженка, которая казалась неиссякаемой, делала свое дело, туманя и веселя головы. Начались самые интимные лицейские воспоминания, передразниванья профессоров, директора и прочего начальства, причем Иван Фабианович не то чтобы повернулся спиной к столу, а сел как-то боком, показывая этим, что он хотя и не протестует против такого представления, но и не одобряет его...
<...>
- Господа! - воскликнул Константинов, - по правде сказать, и нам нечего тут киснуть. Предлагаю поехать куда-нибудь за город и провести всю ночь вместе. Ведь бог знает, придется ли опять когда-нибудь свидеться.
- Да, да, конечно, едем!- раздалось со всех сторон.
      
ПОСЛАЛИ ЗА ТРОЙКАМИ, а пока усиленно принялись кончать жженку. Начались тосты совсем неожиданные. Пили за процветание ресторана Дюкро и за жену Ивана Фабиановича - старую, сварливую немку, которой никто из лицеистов никогда не видал, но голос которой был известен многим, так как она целый день ругалась то с кухаркой, то с мужем...
<...>
 В последнюю минуту Иван Фабианович решился также ехать за город, и это почему-то несказанно всех обрадовало. Несколько человек схватили его на руки и понесли вниз по узкой витой лестнице. Иван Фабианович очутился в очень неприятном положении. Очки на нем разбились; его толстые, кривые ноги беспрестанно ударялись о перила лестницы, а главное, он боялся, что его уронят, и визгливо стонал, но стоны его не были слышны среди оглушительных криков "ура" бежавшей за ним толпы...
<...>
ПОШЛИ  ПРЯМО  К ГЛАВНОМУ  ВЫХОДУ, мимо знаменитой общей комнаты, которая теперь была совершенно полна. Против двери на своем обычном месте восседал Васька Акатов... Нельзя сказать, чтобы общая комната отнеслась сочувственно к победоносному выходу лицеистов. Особенно были недовольны князь Киргизов, маленький желчный старичок во фраке и белом галстуке, заехавший из оперы выпить чаю к Дюкро и немилосердно ругавший и оперу, и чай, и всех знакомых, встреченных им в театре.

- Боже мой, что за безобразие! - прошипел он, когда последний лицеист вышел на улицу, - а все это оттого, что их мало секли в лицее.
- Вы совершенно правы, князь, - отозвался Акатов,- а глупее всего то, что эти мальчишки вечно выпьют на двугривенный, а накричат на сто рублей...
 
- Нет-с, это не так-с. Мошенник Дюкро такой счет им влепит, что тут не двугривенным пахнет. Впрочем, дело не в том-с, а в том, что их, как я уже имел честь сказать вам, недостаточно пороли в лицее. Да-с, мало секли, и больше ничего-с!
 __________________________

*Пальмерстон - английский государственный деятель, в 1855- 1858 гг. - премьер-министр, известный своей антирусской внешней политикой. Четверостишие из стихотворения В.П. Алферьева "На нынешнюю войну" (Северная пчела, 1854, No 37).
 
** Речь идет о победоносных сражениях русских войск против армии Наполеона I во время заграничных походов, в августе 1813 г. (Кульм) и в марте 1814 г. (Фершампенуаз)
*** Строфа из неопубликованного стихотворения молодого Апухтина "Молитва русских" (январь 1854).

    

ОДИН  ДЕНЬ ОДНОГО  ИЗ  ГЕРОЕВ ПОВЕСТИ  А. АПУХТИНА «НЕОКОНЧЕННАЯ  ПОВЕСТЬ»:«От дядюшки Угаров зашел к Сереже Брянскому... Квартира, которую он занимал вместе с Алешей Хотынцевым, была очень дорогая, но содержалась в большом беспорядке. Видно было, что хозяева иногда в нее приезжают, но не живут в ней. В комнате... В передней раздалось громкое звяканье сабли, и Алеша Хотынцев вошел в сопровождении огромного датского пса.

- Очень рад с вами познакомиться, - говорил он, крепко пожимая руку Угарова.-- Les camarades de nos amis sont nos camarades {Друзья наших друзей наши друзья (фр.).}. Эй, Денисов! - В дверях появился денщик с широким заспанным лицом. - Денисов, порядок знаешь?
 - Так точно, ваше высокоблагородие.
 
Денисов исчез и через минуту появился опять, неся на подносе бутылку и три стакана. Угарову не хотелось пить, но Хотынцев опять повторил: "Les camarades de nos amis sont nos camarades", и заставил его выпить два стакана теплого шампанского. Потом все трое пошли обедать к Дюкро, где в красной комнате Шарлотта (актриса - любовница)уже ждала Хотынцева.

Шарлотта была полная, высокая блондинка, с роскошными формами тела и грубо подрисованными глазами. С лица е` обильно сыпалась пудра. Говорила она на плохом французском языке с немецким акцентом и показалась Угарову очень глупой женщиной. Прежде всего она обругала Хотынцева за то, что он заставил ее прождать десять минут, потом забраковала обед и заказала новый, причем старалась выбирать самые дорогие блюда.

Угарову было невыносимо скучно. За обедом много пили и говорили о лицах, которых он не знал, и о вещах, которых он не понимал. <...>  Угаров вернулся домой в четвертом часу ночи, усталый и измученный. Голова у него трещала от вина и от всех впечатлений дня. Впечатления не были симпатичны, но, однако, на другой день в пять часов он входил к Дюкро, успокаивая свою совесть тем, что надо же где-нибудь пообедать. Скоро он втянулся...»
               
АЛЕКСАНДР  ИВАНОВИЧ  КУПРИН (1870-1938). ПОВЕСТЬ «ПОЕДИНОК» (1905). Офицеры устраивают пикник:

«Пикник вышел не столько веселым, сколько крикливым и беспорядочно суматошливым. Приехали за три версты в Дубечную. Так называлась небольшая, десятин в пятнадцать, роща, разбросавшаяся на длинном пологом скате, подошву которого огибала узенькая светлая речонка. Роща состояла из редких, но прекрасных, могучих столетних дубов. У их подножий густо разросся сплошной кустарник, но кое-где оставались просторные прелестные поляны, свежие, веселые, покрытые нежной и яркой первой зеленью.

На одной такой поляне уже дожидались посланные вперед денщики с самоварами и корзинами.Прямо на земле разостлали скатерти и стали рассаживаться. Дамы устанавливали закуски и тарелки, мужчины помогали им с шутливым, преувеличенно любезным видом... Долго перетасовывали места, чтобы дамы сидели непременно вперемежку с кавалерами. Приходилось полулежать, полусидеть в неудобных позах, это было ново и занимательно, и по этому поводу молчаливый Лещенко вдруг, к общему удивлению и потехе, сказал с напыщенным и глупым видом:
– Мы теперь возлежим, точно древнеримские греки.
<...>
Осадчий, сидевший один во главе стола, приподнялся и стал на колени. Постучав ножом о стакан и добившись тишины, он заговорил низким грудным голосом, который сочными волнами заколебался в чистом воздухе леса:
– Ну-с, господа... Выпьем же первую чару за здоровье нашей прекрасной хозяйки и дорогой именинницы. Дай ей Бог всякого счастья и чин генеральши.

И, высоко подняв кверху большую рюмку, он заревел во всю мочь своей страшной глотки:
– Урра!Казалось, вся роща ахнула от этого львиного крика, и гулкие отзвуки побежали между деревьями. Андрусевич, сидевший рядом с Осадчим, в комическом ужасе упал навзничь, притворяясь оглушенным. Остальные дружно закричали...
<...>
Потом пили за здоровье Николаева и за успех его на будущей службе в генеральном штабе... Потом, по предложению Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили за присутствующих дам и за всех присутствующих, и за всех вообще дам, и за славу знамен родного полка, и за непобедимую русскую армию... Тальман, уже достаточно пьяный, поднялся к закричал сипло, но растроганно:

– Господа, я предлагаю выпить тост за здоровье нашего любимого, нашего обожаемого монарха, за которого каждый из нас готов пролить свою кровь до последней капли крови!

Последние слова он выдавил из себя неожиданно тонкой, свистящей фистулой, потому что у него не хватило в груди воздуху. Его цыганские, разбойничьи черные глаза с желтыми белками вдруг беспомощно и жалко заморгали, и слезы полились по смуглым щекам.
– Гимн, гимн! – восторженно потребовала маленькая толстушка Андрусевич.

Все встали. Офицеры приложили руки к козырькам. Нестройные, но воодушевленные звуки понеслись по роще... Вообще пили очень много, как и всегда, впрочем, пили в полку: в гостях друг у друга, в собрании, на торжественных обедах и пикниках. Говорили уже все сразу, и отдельных голосов нельзя было разобрать.

Шурочка, выпившая много белого вина, вся раскрасневшаяся, с глазами, которые от расширенных зрачков стали совсем черными, с влажными красными губами, вдруг близко склонилась к Ромашову.– Я не люблю этих провинциальных пикников, в них есть что-то мелочное и пошлое, – сказала она.
 – Правда, это нужно было сделать для мужа, перед отъездом, но Боже, как все это глупо!
<...>
На другом конце скатерти зашел разговор о предполагаемой войне с Германией, которую тогда многие считали делом почти решенным. Завязался спор, крикливый, в несколько ртов зараз, бестолковый. Вдруг послышался сердитый, решительный голос Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось у него только тем, что его красивое лицо страшно побледнело, а тяжелый взгляд больших черных глаз стал еще сумрачнее.

– Ерунда! – воскликнул он резко. – Я утверждаю, что все это ерунда. Война выродилась. Все выродилось на свете. Дети родятся идиотами, женщины сделались кривобокими, у мужчин нервы. «Ах, кровь! Ах, я падаю в обморок!» – передразнил он кого-то гнусавым тоном. – И все это оттого, что миновало время настоящей, свирепой, беспощадной войны. Разве это война? За пятнадцать верст в тебя – бах! – и ты возвращаешься домой героем. Боже мой, какая, подумаешь, доблесть!

Взяли тебя в плен. «Ах, миленький, ах, голубчик, не хочешь ли покурить табачку? Или, может быть, чайку? Тепло ли тебе, бедненький? Мягко ли?» У-у! – Осадчий грозно зарычал и наклонил вниз голову, точно бык, готовый нанести удар. – В средние века дрались – это я понимаю. Ночной штурм. Весь город в огне. «На три дня отдаю город солдатам на разграбление!» Ворвались. Кровь и огонь. У бочек с вином выбиваются донья. Кровь и вино на улицах. О, как были веселы эти пиры на развалинах! Женщин – обнаженных, прекрасных, плачущих – тащили за волосы. Жалости не было. Они были сладкой добычей храбрецов!..
<...>
...Вдруг вскочил с своего места Бек-Агамалов... Его глаза выкатились и дико сверкали, крепко сжатые белые зубы были хищно оскалены. Он задыхался и не находил слов.
– О, о!.. Вот это... вот, я понимаю!! А! – Он с судорожной силой, точно со злобой, сжал и встряхнул руку Осадчего. – К черту эту кислятину! К черту жалость! А! Р-руби!

Ему нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую душу, в которой в обычное время тайно дремала старинная родовая кровожадность. Он, с глазами, налившимися кровью, оглянулся кругом и, вдруг выхватив из ножен шашку, с бешенством ударил по дубовому кусту. Ветки и молодые листья полетели на скатерть, осыпав, как дождем, всех сидящих.
– Бек! Сумасшедший! Дикарь! – закричали дамы.

Бек-Агамалов сразу точно опомнился и сел. Он казался заметно сконфуженным за свой неистовый порыв, но его тонкие ноздри, из которых с шумом вылетало дыхание, раздувались и трепетали, а черные глаза, обезображенные гневом, исподлобья, но с вызовом обводили присутствующих.
<...>
Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки потянуло сыростью. Запас весёлости давно истощился, и все разъезжались усталые. Недовольные, не скрывая зевоты».
               
АНТОН  ПАВЛОВИЧ  ЧЕХОВ (1860-1904) — «ДРАМА  НА ОХОТЕ», ПОВЕСТЬ (1884). Сцена происходит в богатом имении графа Камышева: он со своим приятелем - уездным следователем Сергеем Петровичем Камышевым собирается "кутнуть". Оба приятеля знамениты своими кутежами и считаются местными дон Жуанами.

— Я очень рад, что ты ничего не ел у лесничего и не испортил себе аппетита, — сказал мне граф, когда мы входили в дом. — Мы отлично поужинаем... по-старому... Подавать! — приказал он Илье, стаскивавшему с него сюртук и надевавшему халат. Мы отправились в столовую. Тут, на сервированном столе, уже «кипела жизнь».

Бутылки всех цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания. Соленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой. Около же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с холодной осетриной...
— Ну-с... начал граф, наливая три рюмки и пожимаясь, как от холода. — Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович!

 Я выпил, поляк же отрицательно покачал головой. Он придвинул к себе осетрину, понюхал ее и начал есть. Прошу извинения у читателя. Сейчас мне придется описывать совсем не «романтическое».
— Ну-с... они выпили по другой, — сказал граф, наливая вторые рюмки. — Дерзай, Лекок!

Я взял свою рюмку, поглядел на нее и поставил...
— Чёрт возьми, давно уже я не пил, — сказал я. — Не вспомнить ли старину? — И, не долго думая, я налил пять рюмок и одну за другой опрокинул себе в рот. Иначе я не умел пить. Маленькие школьники учатся у больших курить папиросы: граф, глядя на меня, налил себе пять рюмок и, согнувшись дугой, сморщившись и качая головой, выпил их. Мои пять рюмок показались ему ухарством, но я пил вовсе не для того, чтобы прихвастнуть талантом пить...

Мне хотелось опьянения, хорошего, сильного опьянения, какого я давно уже не испытывал, живя у себя в деревеньке. Выпивши, я сел за стол и принялся за поросенка... Опьянение не заставило долго ждать себя. Скоро я почувствовал легкое головокружение. В груди заиграл приятный холодок — начало счастливого, экспансивного состояния.

Мне вдруг, без особенно заметного перехода, стало ужасно весело. Чувство пустоты, скуки уступило свое место ощущению полного веселья, радости. Я начал улыбаться. Захотелось мне вдруг болтовни, смеха, людей. Жуя поросенка, я стал чувствовать полноту жизни, чуть ли не самое довольство жизнью, чуть ли не счастье.
— Отчего же вы ничего не выпьете? — обратился я к поляку.
— Он ничего не пьет, — сказал граф. — Ты не принуждай его.
— Но всё-таки хоть что-нибудь да пьете же!

Поляк положил себе в рот большой кусок осетрины и отрицательно покачал головой. Молчание его меня подзадорило. — Послушайте, Каэтан... как вас по батюшке... отчего вы всё молчите? — спросил я его.<…>  Стало быть, не удостоите беседой? — продолжал я приставать, выпивая еще рюмку и смеясь.
.<…>
— Если б я выпил столько, сколько вы, то я стал бы с вами разговаривать, а то мы с вами не пара... — проворчал поляк.
 
— Мы с вами не пара, что и требовалось доказать... Я хотел сказать именно то же самое... Гусь свинье не товарищ, пьяный трезвому не родня... Пьяный мешает трезвому, трезвый пьяному. В соседней гостиной есть отличные мягкие диваны! На них хорошо полежать после осетринки с хреном. Туда не слышен мой голос. Не желаете ли вы туда отправиться? <…>

Я не ссорюсь с вами... Я приглашаю вас только понять, что трезвым не место среди пьяных... Присутствие трезвого действует раздражающе на пьяный организм!.. Поймите вы это! — Говорите, что вам угодно! — вздохнул Пшехоцкий. — Меня ничем не проймете, молодой человек... — Будто бы ничем? А если я назову вас упрямой свиньей, вы тоже не обидитесь? Поляк покраснел — и только. <…>

В столовую вошел Урбенин (управляющий графа).
— Приятного аппетита! — начал он. — Я пришел узнать, ваше сиятельство, не будет ли каких приказаний?
— Приказаний пока нет, а просьба есть... — отвечал граф. — Очень рад, что вы пришли, Пётр Егорыч... Садитесь с нами ужинать и давайте толковать о хозяйстве...

Урбенин сел. Граф выпил коньяку и начал излагать ему план своих будущих действий в области рационального хозяйства. Говорил он долго, утомительно, то и дело повторяясь и меняя тему. Урбенин слушал его, как серьезные люди слушают болтовню детей и женщин, лениво и внимательно... Он ел ершовую уху и печально глядел в свою тарелку. — Я привез с собой прекрасные чертежи! — сказал, между прочим, граф. — Замечательные чертежи! Хотите, я вам покажу?

 Карнеев вскочил и побежал к себе в кабинет за чертежами. Урбенин, пользуясь его отсутствием, быстро налил себе пол чайного стакана водки, выпил и не закусил.
— Противная эта водка! — сказал он, глядя с ненавистью на графин.
<…>
— Вы, кажется, прежде не пили, Петр Егорыч, — сказал я.
— Да, а теперь пью... Ужасно пью! — шепнул он. — Ужасно, день и ночь, не давая себе ни минуты отдыха! И граф никогда не пил в такой мере, в какой я теперь пью... Ужасно тяжело, Сергей Петрович! Одному только богу ведомо, как тяжело у меня на сердце! Уж именно, что с горя пью... <…>

Вошел граф и прекратил его излияния.
— Отличнейший ликер! — сказал он, ставя на стол вместо «замечательных» чертежей, пузатую бутылку с сургучной печатью бенедиктинцев. — Проездом через Москву у Депре взял. Не желаешь ли, Сережа?
 — Ты ведь, кажется, за чертежами ходил! — сказал я.
 — Я? За какими чертежами? Ах, да! Но, брат, сам чёрт ничего не разберет в моих чемоданах... Рылся-рылся и бросил... Ликер очень мил. Не хочешь ли?

 Урбенин посидел ещё немного, простился и вышел. По уходе его мы принялись за красное. Это вино окончательно меня разобрало. Получилось опьянение, какого я именно и хотел, когда ехал к графу. Я стал чрезмерно бодр душою, подвижен, необычайно весел. Мне захотелось подвига неестественного, смешного, пускающего пыль в глаза...

В эти минуты, мне казалось, я мог бы переплыть всё озеро, открыть самое запутанное дело, победить любую женщину... Мир с его жизнями приводил меня в восторг, я любил его, но в то же время хотелось придираться, жечь ядовитыми остротами, издеваться...  Смешного чернобрового поляка и графа нужно было осмеять, заездить едкой остротой, обратить в порошок.

 — Что же вы молчите? — начал я. — Говорите, я слушаю вас! Ха-ха! Я ужасно люблю, когда люди с серьезными, солидными физиономиями говорят детскую чушь!.. Это такая насмешка, такая насмешка над человечьими мозгами!.. Лица не соответствуют мозгам! Чтобы не лгать, надо иметь идиотскую физиономию, а у вас лица греческих мудрецов!

Я не кончил... Язык у меня запутался от мысли, что я говорю с людьми ничтожными, не стоящими и полуслова! Мне нужна была зала, полная людей, блестящих женщин, тысячи огней... Я поднялся, взял свой стакан и пошел ходить по комнатам. Когда мы кутим, мы не стесняем себя пространством, не ограничиваемся одной только столовой, а берем весь дом и часто даже всю усадьбу...

В «мозаиковой» гостиной я выбрал себе турецкую софу, лег на нее и отдал себя во власть фантазий и воздушных замков. Мечты пьяные, но одна другой грандиознее и безграничнее, охватили мой молодой мозг... Получился новый мир, полный одуряющей прелести и не поддающихся описанию красот. Недоставало только, чтоб я заговорил рифмами и стал видеть галлюцинации.

Граф подошёл ко мне и сел на край софы... Ему хотелось что-то сказать мне. Это желание сообщить мне что-то особенное я начал читать в его глазах уже вскоре после вышеописанных пяти рюмок. Я знал, о чем он хотел говорить...

 — Как я много выпил сегодня! — сказал он мне. — Это для меня вреднее всякого яда... Но сегодня в последний раз... Честное слово, в последний раз... У меня есть воля...
— Ладно, ладно...
— В последний... Сережа, друг, в последний раз не послать ли в город телеграмму? — Пожалуй, пошли... — Кутнем уж в последний раз как следует... Ну, встань же, напиши... . <…>

Я поднялся и написал: ”С... Ресторан „Лондон“. Содержателю хора Карпову. Оставить всё и ехать немедленно с двухчасовым поездом. Граф”».

Я, чтоб убить чем-нибудь время, начал медленно зажигать лампы и свечи во всех комнатах, затем отпер рояль и попробовал клавиши... Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа... Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение... <…>

Далее я слышал шум, смех, беготню... Черные, глубокие глаза заслонили мне свет. Я видел их блеск, их смех... На сочных губах играла радостная улыбка... То улыбалась моя цыганка Тина...
 — Это ты? — спросил ее голос. — Ты спишь? Вставай, милый... Я давно уже тебя не видела...  <…>  В зале заиграли на рояле.

Ах, Москва, Москва,
Москва... белокаменная...

...Она ввела меня в залу, где полукругом стоял хор... Граф сидел верхом на стуле и отбивал руками такт... <…>  Я вырвал из рук Карпова его балалайку, махнул рукой и затянул…
.
Вниз по ма-а-атушке... па-а-а Во-о-о...
Па-а В-о-о-о-лге...  —  подхватил хор... —
Ай, жги, говори... говори...

Я махнул рукой, и мгновенно, с быстротой молнии наступил новый переход...
Ночи безумные, ночи веселые...

Ничто так раздражающе и щекочуще не действует на мои нервы, как подобные резкие переходы. Я задрожал от восторга и, охватив Тину одной рукой, а другой махая в воздухе балалайкой, допел до конца «Ночи безумные»... Балалайка с треском ударилась о пол и разлетелась на мелкие щепки...
 — Вина!

 Далее мои воспоминания приближаются к хаосу... Всё перемешалось, спуталось, всё мутно, неясно... Помню я серое небо раннего утра... Мы едем на лодках... Озеро слегка волнуется и словно ворчит, глядя на наши дебоширства... Я стою посредине лодки и качаюсь... Тина уверяет меня, что я могу упасть в воду, и просит сесть... <…> Далее следует длинный жаркий день с его нескончаемыми завтраками, десятилетними наливками, пуншами, дебошем...

Из этого дня я помню только несколько моментов... Я помню себя качающимся с Тиной в саду на качелях. Я стою на одном конце доски, она на другом. Я работаю всем своим туловищем с ожесточением, насколько хватает у меня сил, и сам не знаю, что именно мне нужно: чтобы Тина сорвалась с качелей и убилась или же чтоб она взлетела под самые облака?

Тина стоит бледная как смерть, но, гордая и самолюбивая, она стиснула зубы, чтобы ни одним звуком не выдать своего страха. Мы взлетаем всё выше и выше и... не помню, чем кончилось. Далее следует прогулка с Тиной в далекую аллею с зеленым сводом, скрывающим от солнца. Поэтический полумрак, черные косы, сочные губы, шёпот...
<…>   
За вечером следует та же буйная ночь, с музыкой, залихватским пением, с щекочущими нервы переходами... и ни одной минуты сна!
 — Это самоистребление! — шепнул мне Урбенин, зашедший на минутку послушать наше пение...
Он, конечно, прав...
       
            
А. ЧЕХОВ — «СВАДЬБА  С  ГЕНЕРАЛОМ»,  РАССКАЗ  (1884). Отставного контр-адмирала Ревунова-Караулова племянник Миша приглашает на свадьбу якобы к своему другу: 

«СЕМЕЙСТВО,  МОГУ  ВАС  УВЕРИТЬ...  ОТЕЦ,   МАТЬ  И  ПРОЧИЕ… люди превосходные, радушные такие, религиозные… Одним словом, семья русская, патриархальная, от которой вы будете в восторге… <…>
— Но ведь я тово… незнаком! Как я поеду?

— Это ничего не значит! Не к баронам и не к графам ведь ехать! Люди простые, без всяких этикетов… Русская натура: милости просим, все знакомые и незнакомые! И к тому же… я вам откровенно… семья патриархальная, с разными предрассудками, причудами... Смешно даже... Ужасно ей хочется, чтобы на свадьбе присутствовал генерал! Тысячи рублей им не надо, а только посадите за их стол генерала! Согласен, грошовое тщеславие, предрассудок, но… но отчего же не доставить им этого невинного удовольствия? Тем более, что и вам не будет там скучно… Нарочно для вас припасли бутылочку цимлянского и омаров жестяночку…<…>

В 11 часов Нюнин заехал за дядюшкой. Ревунов-Караулов надел свой мундир и штаны с золотыми лампасами, нацепил ордена — и они поехали. Свадебный ужин уже начался, когда взятый из трактира напрокат лакей снимал с адмирала пальто с капюшоном, и мать жениха, г-жа Любимская, встречая его в передней, щурила на него глаза.

— Генерал? — вздыхала она, вопросительно глядя на Андрюшу... — Очень приятно, ваше превосходительство…  Но какие неосанистые… завалященькие... Гм... Никакой строгости в виде и даже еполетов нету… Гм… Ну, всё равно, не ворочаться же, какого бог дал... Так и быть, пожалуйте, ваше превосходительство! Слава богу, хоть орденов много...

Контр-адмирал поднял вверх свежевыбритый подбородок, внушительно кашлянул и вошел в зал... Тут его взорам представилась картина, способная размягчить и обратить в пепел даже камень. Посреди залы стоял большой стол, уставленный закусками и бутылками...

За столом, на самом видном месте, сидел жених Любимский во фраке и белых перчатках... Около него сидела невеста с заплаканными глазами и с выражением крайней невинности на лице. Контр-адмирал сразу понял, что она добродетельна. Все остальные места были заняты гостями обоего пола.
— Контр-адмирал Ревунов-Караулов! — крикнул Андрюша.

Гости поглядели исподлобья на вошедших, почтительно вытерли губы и приподнялись.
— Позвольте представить, ваше превосходительство! Новобрачный Эпаминонд Саввич Любимский с супругою…  Иван Иваныч Ять, служащий на телеграфе… Иностранец греческого звания по кондитерской части Харлампий Спиридоныч Дымба... Федор Яковлевич Наполеонов и... прочие... Садитесь, ваше—ство!

Контр-адмирал покачнулся, сел и тотчас же придвинул к себе селедку.

— Как вы его отрапортовали? — обратилась шёпотом хозяйка к Андрюше, подозрительно и озабоченно поглядывая на сановного гостя. — Я просила генерала, а не этого… как его… котр… конр…
— Контр-адмирала… Но вы не понимаете, Настасья Тимофеевна. <…> … Разница только в ведомствах, суть же — один чёрт... Одна цена. <…>

Хозяйка успокоилась и поставила перед контр-адмиралом бутылку цимлянского.
— Кушайте, ваше—ство! Извините только, пожалуйста… У себя там вы привыкли к деликатности, а у нас так просто! <…>
— Вы давно в отставке, ваше —ство?
— С 1865-го года… В старину всё просто было... Но...

Адмирал сказал «но», перевел дух и в это время увидел молодого гардемарина, сидевшего против него.
— Вы тово... во флоте, стадо быть? — спросил он.
— Точно так, ваше —ство!..

— Ага… Так… Чай, теперь всё пошло по-новому, не так, как при нас было... Белотелые всё пошли, пушистые... Впрочем, флотская служба всегда была трудная… Это не то, что пехота какая-нибудь или, положим, кавалерия... В пехоте ничего умственного нет. Там даже и мужику понятно, как и что... А вот у нас с вами, молодой человек, нет-с! Шутишь! У нас с вами есть над чем задуматься… Всякое незначительное слово имеет, так сказать, свое таинственное… ээ… недоумение… Например: марсовые к вантам, на фок и грот! Что это значит?  <…>

 Дядюшка! — шепнул Андрюша. — Хозяйка просит вас поговорить о чём-нибудь другом. Это непонятно гостям и... скучно.

— Постой… Я рад, что молодого человека встретил... Молодой человек! Я всегда желал и… желаю…  От души желаю! Дай бог... Мне приятно… Да-с… А вот ежели корабль лежит бейдевинд правым галсом под всеми парусами, исключая грота, то как надлежит командовать? Очень просто… дай бог память...  Всех на веерх, через фордевинд поворачивать! Ведь так? Хе-хе…

— Будет, дядюшка! — шепнул Андрюша.

Но дядюшка не унимался. Он выкрикивал команду за командой и каждый свой хриплый выкрик пояснял длинным комментарием. Приближался уж конец ужина, а между тем по его милости не было сказано еще ни одного длинного тоста, ни одной речи. <…>
— Мы люди темные, ваше превосходительство, — сказала хозяйка, — ничего этого самого не понимаем, а вы расскажите нам лучше что-нибудь касающее…

— Вы не понимаете, потому что... термины! Конечно! А молодой человек понимает… Да. Старину с ним вспомнил... А ведь приятно, молодой человек! Плывешь себе по морю, горя не знаючи, и... <…>

Адмирал вытер глаза, всхлипнул и продолжал:
— Тут сейчас поднимают кливер-фалы, брасопят грот-марсель и прочие, что над оным, паруса в бейдевинд, а потом садят до места фока и грота-галсы, тянут шкоты и выбирают булиня… Пла… плачу… Рад…

— Генерал, а безобразите! — вспыхнула хозяйка. — Постыдились бы на старости лет! Мы вам не за то деньги платили, чтоб вы безобразили!
— Какие деньги? — вытаращил глаза контр-адмирал.

— Известно какие... Небось, уж получили через Андрея Ильича четвертную! А вам, Андрей Ильич, грех! Мы вас не просили такого нанимать…

Старик взглянул на вспыхнувшего Андрюшу, на хозяйку — и всё понял. «Предрассудок» патриархальной семьи... предстал перед ним во всей его пакости… В один миг слетел с него хмель... Он встал из-за стола, засеменил в переднюю и, одевшись, вышел... Больше уж он никогда не ходил на свадьбы.

 А. ЧЕХОВ — «СВАДЬБА», СЦЕНА В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ  (1884).

Действие происходит в одной из зал кухмистера Андронова.
Ярко освещенная зала. Большой стол, накрытый для ужина. Около стола хлопочут лакеи во фраках. За сценой музыка играет последнюю фигуру кадрили.

Р а з г о в а р и в а ю т   матушка  невесты  Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а  и Э п а м и н о н д   М а к с и м ы ч   А п л о м б о в - жених.

Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а. Чем тревожить меня разными словами, вы бы лучше шли танцевать.

 А п л о м б ов. Я не Спиноза какой-нибудь, чтоб выделывать ногами кренделя. Я человек положительный и с характером и не вижу никакого развлечения в пустых удовольствиях. Но дело не в танцах. Простите, maman, но я многого не понимаю в ваших поступках. Например, кроме предметов домашней необходимости, вы обещали также дать мне за вашей дочерью два выигрышных билета. Где они?

Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а.  Голова у меня что-то разболелась... Должно, к непогоде... Быть оттепели!

А п л о м б о в.  Вы мне зубов не заговаривайте. Сегодня же я узнал, что ваши билеты в залоге. Извините,  maman,  но так поступают одни только эксплоататоры. Я ведь это не из эгоистицизма — мне ваши билеты не нужны, но я из принципа, и надувать себя никому не позволю. Я вашу дочь осчастливил, и если вы мне не отдадите сегодня билетов, то я вашу дочь с кашей съем. Я человек благородный!

Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а (оглядывая стол и считая приборы). Раз, два, три, четыре, пять...

Л а к е й.  Повар спрашивает, как прикажете подавать мороженое: с ромом, с мадерой или без никого?
<…>
Ж и г а л о в (отставной коллежский регистратор отец невесты – гостю греку-кондитеру Дымбе). Повторим, что ли? (Наливает.) Пить во всякую минуту можно. Главное действие, Харлампий Спиридоныч, чтоб дело свое не забывать. Пей, да дело разумей... А ежели насчет выпить, то почему не выпить? Выпить можно... За ваше здоровье!(П ь ю т) А тигры у вас в Греции есть?

Д ы м б а.  Есть.
Ж и г а л о в.  А львы?
Д ы м б а.  И львы есть. Это в России ницего нету, а в Греции всё есть.
<…>
Ж и г а л о в.  И, должно быть, жульничества много… <…> Повторим, что ли?

 Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а.  (мать невесты) Что ж зря повторять? Всем бы уж пора садиться. Двенадцатый час...
 
Ж и г а л о в.  Садиться так садиться. Господа, покорнейше прошу! Пожалуйте! (Кричит.) Ужинать! Молодые люди!
<…>
Все шумно усаживаются за стол; минутная пауза; музыка играет марш.

М о з г о в о й  (гость – вставая). Господа! Я должен сказать вам следующее... У нас приготовлено очень много тостов и речей.  Не будем дожидаться и начнем сейчас же. Господа, предлагаю выпить тост за новобрачных! <…>

Я т ь. (Иван Михайлович, телеграфист)  Чудно! Чудно! Я должен вам выразиться, господа, и отдать должную справедливость, что эта зала и вообще помещение великолепны! Превосходно, очаровательно! Только знаете, чего не хватает для полного торжества? Электрического освещения, извините за выражение! Во всех странах уже введено электрическое освещение, и одна только Россия отстала.

Ж и г а л о в  (глубокомысленно). Электричество... Гм... А по моему взгляду, электрическое освещение — одно только жульничество... Всунут туда уголек, да и думают глаза отвести! <…>  Народ простой надувают... Соки последние выжимают... Знаем их, этих самых... А вы, господин молодой человек, чем за жульничество заступаться, лучше бы выпили и другим налили.

А п л о м б о в. (ж е н и х)  Я с вами, папаша, вполне согласен. К чему заводить ученые разговоры? Я не прочь и сам поговорить о всевозможных открытиях в научном смысле, но ведь на это есть другое время! <…> 
 
Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а.  Слава богу, прожили век без образования и вот уж третью дочку за хорошего человека выдаем. А ежели мы, по-вашему, выходит необразованные, так зачем вы к нам ходите? Шли бы к своим образованным!

Я т ь. Я, Настасья Тимофеевна, всегда уважал ваше семейство, а ежели я насчет электрического освещения, так это еще не значит, что я из гордости. Даже вот выпить могу... В наше время... трудно выйти за хорошего человека. Нынче каждый норовит вступить в брак из-за интереса, из-за денег...

А п л о м б о в. Это намек!
 Я т ь (струсив). И никакого тут нет намека... <…>  Это я так... вообще... Помилуйте! Все знают, что вы из-за любви... Приданое пустяшное.

Н а с т а с ь я  Т и м о ф е е в н а.  Нет, не пустяшное! Ты говори, сударь, да не заговаривайся. Кроме того, что тысячу рублей чистыми деньгами, мы три салопа даем, постель и всю мебель. Подика-сь, найди в другом месте такое приданое! <…> А ежели вы знали, что Эпаминонд Максимыч из интересу женится, то что же вы раньше молчали? (Слезливо.) Я ее, может, вскормила, вспоила, взлелеяла... берегла пуще алмаза изумрудного, деточку мою...

А п л о м б о в. И вы поверили? Покорнейше вас благодарю! Очень вам благодарен! (Ятю.) А вы, господин Ять, хоть и знакомый мне, а я вам не позволю строить в чужом доме такие безобразия! Позвольте вам выйти вон!
<.…>  — Музыка играет туш.

К а в а л е р ы (Апломбову). Да оставь! Будет тебе! Ну стоит ли? Садись! Оставь!
Я т ь. <...> Извольте, я уйду... Только вы отдайте мне сначала пять рублей, что вы брали у меня в прошлом году на жилетку пике, извините за выражение. Выпью вот еще и... и уйду, только вы сначала долг отдайте.

 К а в а л е р ы. Ну будет, будет! Довольно! Стоит ли из-за пустяков? Шафер (кричит). За здоровье родителей невесты Евдокима Захарыча и Настасьи Тимофеевны! – Музыка играет туш. Ура. Чоканье. – Горько! <…>
 
А. ЧЕХОВ - «АННА  НА  ШЕЕ»,  РАССКАЗ (1894). ГЕРОИНЯ  ПОВЕСТИ вышла  замуж по расчёту за старше её не бедного чиновника, чтобы помочь отцу - бедному чиновнику и двум младшим братьям:

    Молодые... Жили они на казенной квартире. Когда Модест Алексеич уходил на службу, Аня играла на рояле, или плакала от скуки, или ложилась на кушетку и читала романы, и рассматривала модный журнал. За обедом Модест Алексеич ел очень много и говорил о политике, о назначениях, переводах и наградах, о том, что надо трудиться, что семейная жизнь есть не удовольствие, а долг, что копейка рубль бережет и что выше всего на свете он ставит религию и нравственность. И, держа нож в кулаке, как меч, он говорил:
 - Каждый человек должен иметь свои обязанности!

       А Аня слушала его, боялась и не могла есть, и обыкновенно вставала из-за стола голодной. После обеда муж отдыхал и громко храпел, а она уходила к своим. Отец и мальчики посматривали на нее как-то особенно, как будто только что до ее прихода осуждали её за то, что она вышла из-за денег, за нелюбимого, нудного, скучного человека; ее шуршащее платье, браслетки и вообще дамский вид стесняли, оскорбляли их; в её присутствии они немножко конфузились и не знали, о чем говорить с ней; но всё же любили они её по-прежнему и еще не привыкли обедать без неё.

 Она садилась и кушала с ними щи, кашу и картошку, жаренную на бараньем сале, от которого пахло свечкой. Петр Леонтьич дрожащей рукой наливал из графинчика и выпивал быстро, с жадностью, с отвращением, потом выпивал другую рюмку, потом третью... Петя и Андрюша, худенькие, бледные мальчики с большими глазами, брали графинчик и говорили растерянно:
 - Не надо, папочка... Довольно, папочка...               
                ________________________________________________________


АЛЕКСАНДР  АЛЕКСАНДРОВИЧ  БЛОК  (1880— 1921) — ПОЭТ, ДРАМАТУРГ, один из крупнейших представителей русского символизма  Серебряного века.

В ДРАМЕ А. Блока «НЕЗНАКОМКА» (1906) сюжет символически фантастический, поэтому вместо действий в драме будут «видения», первое довольно реалистично и саркастично!
  __________________________

ПЕРВОЕ  ВИДЕНИЕ. УЛИЧНЫЙ  КАБАЧОК. Подрагивает бело-матовый свет ацетиленового фонаря в смятом колпачке. На обоях изображены совершенно одинаковые корабли с огромными флагами. Они взрезают носами голубые воды. За дверью, которая часто раскрывается, впуская посетителей, и за большими окнами, украшенными плющом, идут прохожие в шубах и девушки в платочках — под голубым вечерним снегом.

 За прилавком, на котором водружена бочка с гномом и надписью «Кружка-бокал»,  —  двое совершенно похожих друг на друга: оба с коками и проборами, в зеленых фартуках; только у хозяина усы вниз, а у брата его, полового, усы вверх… Несколько пьяных компаний.
<…>
Слышно, как булькает пиво. Молчание. Одинокий посетитель поднимается из угла и неверной походкой идет к прилавку. Начинает шарить в блестящей посудине с вареными раками.

Х о з я и н.  Позвольте, господин. Так нельзя. Вы у нас всех раков руками переберете. Никто кушать не станет. —  Посетитель, мыча, отходит.

Разговор в другой компании:

С е м и н а р и с т. И танцовала она, милый друг ты мой, скажу я тебе, как небесное создание. Просто взял бы её за белые ручки и прямо в губки, скажу тебе, поцеловал…  —  Собутыльник (визгливо хохочет)…  —   <…> И, милый друг ты мой, скажу тебе, нехорошо смеяться. Так бы вот взял её, и унес бы от нескромных взоров, и на улице плясала бы она передо мной на белом снегу… как птица, летала бы. И откуда мои крылья взялись,  —  сам полетел бы за ней, над белыми снегами…  — Все хохочут. <…> 
 
П е р в ы й  с о б у т ы л ь н и к.  Тебе бы по морозцу-то легче, а то с твоей милой как раз в грязь угодишь… <…> Мечтатель.

С е м и н а р и с т (совсем осоловел):  Эх, милые други, в семинарии не учась, скажу я вам, вы нежных чувств не понимаете. А впрочем, ещё бы пивца… <…>
Входят рыжий мужчина и девушка в платочке.

Д е в у ш к а (половому). Бутылку портеру, Миша. (Продолжает быстро рассказывать мужчине.)  <…>  …Она, милый мой, кричать, а он, милый мой, ей рот зажимать. Ну, все-таки хозяйка прибежала, да сама кричать, да дворника позвала; так его, милый мой, сейчас в участок… (Быстро прерывает.)  Дай двугривенный.  —  Мужчина хмуро вынимает двугривенный.

Д е в у ш к а. Тебе нешто жалко?
М у ж ч и н а. Пей, да помалкивай.  —  Молчат. Пьют.
<…>
Входит Поэт.  Подзывает полового.

П о э т. Угостить вас?
П о л о в о й (прирожденный юморист). Великая честь-с…  От знаменитого лица-с…  —  Убегает за пивом.

Поэт вынимает записную книжку. Тишина. Ацетилен шипит. Похрустывают бублики. Половой приносит Поэту бутылку пива и садится на край стула против него.

П о э т. Вы послушайте только. Бродить по улицам, ловить отрывки незнакомых слов. Потом — прийти вот сюда и рассказать свою душу подставному лицу.

П о л о в о й. Непонятно-с, но весьма утонченно-с… — Срывается со стула и бежит на зов посетителя. Поэт пишет в книжке.

Д е в у ш к а (напевает). Как люблю я её…  А она за любовь…

Половой возвращается к Поэту.

П о э т (пьет): Видеть много женских лиц. Сотни глаз, больших и глубоких, синих, темных, светлых. Узких, как глаза рыси. Открытых широко, младенчески. Любить их. Желать их. Не может быть человека, который не любит. И вы их должны любить.

П о л о в о й. Слушаю-с.

П о э т. И среди этого огня взоров, среди вихря взоров, возникнет внезапно… одно лицо: единственно прекрасный лик Незнакомки, под густою, темной вуалью…  Вот качаются перья на шляпе… Вот узкая рука, стянутая перчаткой, держит шелестящее платье… Вот медленно проходит она… проходит она… — Жадно пьет.
<…>
С е м и н а р и с т (заплетающимся языком). Танцевала она, как небесный, скажу вам, ангел, а вы, черти и разбойники, не стоите ее мизинца. А впрочем, выпьем.

С о б у т ы л ь н и к.  Мечтатель. Оттого и пьешь. И все мы — мечтатели. Поцелуй меня, дружок.  —   Обнимаются.

С е м и н а р и с т. И никто ее так не полюбит, как я. И будем мы на белом снегу свою грустную жизнь доживать. Она — плясать, а я — на шарманке играть. И полетим. И под самый серебряный месяц залетим. И туда, черт возьми, скажу я вам, дурацким вашим грязным носам, милые други, не соваться. И все-таки я очень вас люблю и высоко ставлю. Кто из одной бутылки не пивал, тот и дружбы не видал.  —   Все хохочут.

С о б у т ы л ь н и к. Ай да Васька! Уж очень складно! Поцелуемся, дружок….
_______________

А.  БЛОК.   «В  РЕСТОРАНЕ»

Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре — фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи.*

Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И  э т о т  в л ю б л ё н».

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступленно запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре** о любви. (1910)
_______

*Аи -— собирательное название популярных французских шампанских вин из винодельческого центра Аи
**Заре – смычковый муз. инструмент типа скрипки
______________

Ниже представленные отрывки из «Хождения по  мукам» А.Н. Толстого может показаться ироничным переведением в прозу  этого стихотворения Блока.  У Толстого с Блоком перекличка, безусловно, есть, но главный уровень сходства, это так сказать, с натуры рисуемая  обоими художниками слова сложная духовная обстановка Серебряного века русской культуры.
               

АННА  АНДРЕЕВНА   (урождённая Го;ренко; 1889—1966)—РУССКАЯ ПОЭТЕССА СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА, ОДНА ИЗ НАИБОЛЕЕ ЗНАЧИМЫХ ФИГУР РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XX ВЕКА.  Новогдняя баллада

НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА

И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои,
Мы Новый встречаем год,
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?

Хозяин, поднявши первый стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим»,

А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив Бог весть о чем,
Воскликнул: «А я за песни ее,
В которых мы все живём».

Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого ещё с нами нет». (1923)
                ____________________________________________________

ОСИП ЭМИ;ЛЬЕВИЧ МАНДЕЛЬШТА;М (1891—1938) — РУССКИЙ ПОЭТ, ПЕРЕВОДЧИК,  КРИТИК. Один из крупнейших русских поэтов XX века.
   
     З О Л О Т О Й

Целый день сырой осенний воздух
Я вдыхал в смятенье и тоске.
Я хочу поужинать, и звезды
Золотые в темном кошельке!

И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал.
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!

Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны...
За прилавком щупает червонцы
Человек, — и все они пьяны.

— Будьте так любезны, разменяйте, —
Убедительно его прошу, —
Только мне бумажек не давайте —
Трехрублевок я не выношу!

Что мне делать с пьяною оравой?
Как попал сюда я, Боже мой?
Если я на то имею право, —
Разменяйте мне мой золотой! (1912)
      ********
Стихотворение Мандельштама "Золотой" навеяно" обстановкой в знаменитом Серебряного Века петербургском арт-кафе "Бродячая  собака", сатиру на которое создаст один из его основателей А.К. Толстой в незаконченном романе "Егор Абозов" (смотрим следующую главку!)
      
АЛЕКСЕЙ  НИКОЛАЕВИЧ  ТОЛСТОЙ  (1883—1945) — писатель из рода Толстых, начинавший как символист и ставший в последствии одним из крупнейших прозаиков реалистов и фантастов.

А.Н. ТОЛСТОГО «ЕГОР  АБОЗОВ» (1915) - НЕОКОНЧЕННЫЙ РОМАН из жизни петербургской богемы около 1914 года. Егор Иванович Абозов - не очень уже юный, но начинающий беллетрист грустит: в дурную погоду бродит по Петербургу, заходит в кабачок, где происходит сцена "по Достоевскому" - по тональности перекликающаяся с аналогии с первой встречей в трактире Раскольникова с Мармеладовым, хотя действующие лица и другие.

       «Егор Иванович завернул в дверь кабачка под названием "Капернаум", прошел мимо стойки с водками и бутербродами в дальнюю комнату, низкую и пропахшую пивной сыростью, и спросил обед за пятьдесят копеек.
 
       Рядом сидел бородатый человек с длинными волосами, с как будто умным, но чрезмерно розовым лицом, в пенсне и ватном пальто, застёгнутом на все пуговицы. Он поднимал плечи, вздрагивал от лихорадки и отхлебывал из стакана. Подальше в углу сидели пятеро; между ними один - огромного роста, непомерно толстый и одетый в серую блузу; другой, коренастый и низенький, с воловьим затылком, крутил в руках салфетку, свернутую жгутом, шея у него надувалась и нижняя губа оттопыривалась зверски; наконец салфетка разорвалась, собеседники дались диву и потребовали четверть бутылки коньяку; такими, уже пустыми, четверочками заставлен был у них угол стола. Высокий толстяк проговорил, расплываясь на стуле:
  - А я не могу разорвать, у меня слабые руки, зато на спор оглушу сейчас двадцать пять бокалов пива.
  - Держу пари! - воскликнул третий из них, смазливый, кругленький, в бархатном жилете.
  - Держись, Хлопов, не лопни, Эхтиозавр. А то опять тебе баранью котлету в брюху! - сказали четвертый и пятый.

Лакей принес пива на подносе. Толстяк откинул волосы, раздвинул ноги и начал пить. И всё это время человек в теплом пальто, сидящий поодаль, писал что-то на большом желтом блокноте, бросал карандаш, вздрагивал от лихорадки и жадно глотал из стакана вино.

 Егор Иванович теперь уже со вниманием и любопытством следил за этими людьми.  Он догадывался, что коренастый человек, разорвавший салфетку, был Правдин, повести которого любил ещё в юности. Тот, в жилете, был, по разговору, очевидно, доктор, угощавший всю компанию коньяком... <...> Хлопов, охая и повторяя: "Кишки болят", - приканчивал двадцать третью кружку; маклера возгласами подбадривали его... Вдруг лихорадочный бородач проговорил Егору Ивановичу негромко:
 - Если не хотите налететь на скандал, не смотрите в их сторону.

       Абозов переспросил. Тогда бородач, захватив блокнот, пересел к его столику, протянул влажную руку, назвался: "Камышанский" - и продолжал:
 - Я знаю, вы - Абозов, мне вас показали на Невском. Говорили, что талант. Дай бог. Люблю русскую литературу. Она прежде всего не есть пресловутое искусство, как это принято на Западе: она рождена из ненависти, из скуки, из ущемленного самолюбия, из винных паров... тогда она есть русская литература; все остальное - западничество и гнилой эстетизм!<...>
 
   Он вздрогнул в приступе лихорадки и пустил сквозь усы табачный дым, застрявший в бороде...
 - <...>  В Петрограде нет быта, нет жизни! Каждого свежеприбывшего облепляют, как мухи, литераторы и высасывают. Я вам пригожусь, я знаю всех и все, и, кроме того, я журналист. Будем товарищами. Я на вас смотрел всё время, вы чем-то страшно угнетены. Правда, я угадал?

 - Я, право, не знаю, как вам сказать, - ответил Егор Иванович, - уж очень всё кошмарно. Я понимаю, что и дым, и дождик, и пиво, и все эти разговоры можно очень полюбить... Для этого нужно только отказаться кое от чего очень прекрасного...

 - Вкусить горечь... Верно!.. Если вы любите девушку - оскверните её, надругайтесь над ней и над собой... Чем гаже, тем сердце острее болит... Есть ли выше красота, чем слезы по чистоте, над которой сам надругался... Вот Правдин. Он весь в этом. Вся его сила в слезах. Глядите - сидит, как апокалиптический зверь, а в сердце у него ангельские крылышки сломанные трепещут... А вы думаете, я-то не подлец?

     Апокалиптический зверь в это время влез на стол и принялся топтать по нему, разбивая жилистыми ногами рюмочки, стаканчики, бутылочки из-под коньяку. Четверо друзей, сидя на стульях, хлопали в ладоши, подпевая джигу. Хлопов хотел было тоже встать, но повалился всеми своими девятью пудами вместе со стулом на пол. Камышанский, проговорив: "Ну да, и так далее, это уже старо", - повернулся опять к Егору Ивановичу и попросил рассказать что-нибудь криминальное из прошлого.

       Абозов не ответил, кусая губы. Рыжая борода соседа заслонила половину комнаты. Крики, треск стекла, рёв Хлопова, завалившегося под стол... совсем оглушили Егора Ивановича, и тошный клубок подкатился под горло. Извинившись кое-как перед Камышанским, что побеседует с ним в следующий раз, он расплатился, вышел на Невский и вскочил на площадку трамвая, идущего на Васильевский остров.
<...>
 Голова начала кружиться, точно он, подхваченный водоворотом, увлекался совсем на дно. Егор Иванович, с трудом передвигая ноги, вошел в вагон, сел и закрыл глаза.
 
<...> Пережитый день, точно мокрый черный тулуп, навалился на Егора Ивановича... Хотелось попасть к себе, на диван, - так было грустно...» - Грусть Егора Ивановича Абозова можно понять!
       ____________________________________________________


А.Н. ТОЛСТОЙ «ЕГОР  АБОЗОВ». НОЧЬ В АРТИСТИЧЕСКОМ КАБАКЕ  «ПОДЗЕМНАЯ КЛЮВА» - САТИРА НА ЗНАМЕНИТОЕ АРТ-КАФЕ «БРОДЯЧАЯ  СОБАКА». Под почти издевательскими фамилиями "зашифрованы" известные среди богемы люди того времени. Расшифровывать не будем: воспримем как просто сценку - сатирический гротеск.
****************************

 «Жестяной чертик светил на крутую лестницу, уводящую под землю. Сбежав, Егор Иванович распахнул обитую войлоком дверь, и в лицо ему пахнуло жаром гулкого, душного и пряного воздуха. Поспешно сбросив пальто и шапку, он раздвинул портьеру.

       На несколько ступеней ниже его сводчатый красный пестрый подвал был тесно набит людьми. Ударили в голову гул голосов, обрывки музыки и смеха и хлопанье шампанских пробок. Среди столиков, бутылок и цветов двигались голые плечи, голые руки, покачивались головы, раскрывались рты. Фраки казались черноземом, на котором жили тропические насекомые. Поднимались фигуры, чокались стаканами и вновь опускались...

  Егор Иванович, пробираясь вдоль стены, искоса поглядывал на все это. <...> На эстраде, подпрыгивал белый Пьеро... Пьеро исчез. На место его выбежал потёртый актер в детском колпачке и запел:
 
       Одна подросточек девица
       Бандитами взята была...

...Ударил барабан, и весь подвал запел протяжно:

       А поутру она вновь улыбалась
       Перед окошком своим, как всегда...

<...> Издалека раздались аплодисменты, и заплескал в ладоши весь подвал...      На возвышение с деревянной решеткой, напротив эстрады, поднялся Зигзаг. Скрестив руки, он заговорил. Донеслись слова:
  - ...я великолепно плюю на вас, гусеницы и брюхоногие...
       
Но крик, топанье, свист заглушили его слова, к возвышению кинулось несколько человек, и на месте Зигзага появился горбоносый Волгин; под возгласы: "Тише, тише, говорит Волгин, браво", - он выкрикнул:

  - Господа, мы собрались в ночном хороводе, чтобы заглушить в себе тоску и безнадежность... Мы все наполовину мертвы...
  - Гнать его... Гнать... Что он болтает, - заорали вокруг.
 
Волгин исчез, и на месте его появился профессор - бородатый толстяк с поднятыми плечами, красный от напряжения.
  - Что за чепуха, - зычно воскликнул он, потрясая кулаками, - мы ничего не хотим заглушать! Мы под землей выжимаем сок кровавой клюквы! Надо понять символ. Мы чувственники. Мы служители русского эроса! У нас раздуваются ноздри! Эрос! А вы знаете, как случают лошадей?

       Он густо захохотал и стал багровый. Со многих столиков поспешно поднялись дамы и мужчины во фраках, двинулись к выходу...  Он продолжал:
    - Вы не хотите слушать? Вам стыдно? А я говорю - зверь просыпается! Так встретим же ликованием его великолепный зевок! На праздник! За светлого зверя! На, терзай мою грудь!

       Он действительно захватил на груди рубашку и рванул, полетели запонки, а галстук съехал. Под крики: "Браво, брависсимо!" - профессор сошел с кафедры и, вытираясь, сел между двух зрелых дам, которые замахали на него руками, раскачиваясь от смеха и удовлетворения.

    - Профессор слишком полнокровен, он груб, но смел, - сказал Белокопытов. - Я пью за дивного зверя... за праздник, за красоту, за славу. Всё это лишь различные улыбки зверя.

 Белокопытов продолжал:
    - Друзья мои, зачем лгать! Мы все эгоисты, живем вразброд, каждый томится своим неудовлетворением...
<...>
  - Ливии, Ливии, Игнатий Ливии говорит.

  - Шестой час утра, я сижу и удивляюсь, мало этого, я в ужасе, - откинув гриву, проговорил Игнатий Ливии, точно прожевывая кашу, - отчего я в ужасе, сейчас скажу. Да как же нам, русским, носителям священного огня, нам, питавшимся грудью Белинского и Некрасова, не плакать над погибающей страной. Погибла Россия. Задохнулась от собственных отхожих мест!

 Мы все болтуны и пьяницы... Богохульники, кляузники и бездельники! Мы хвастуны! Мы гадостью своей и той насобачились гордиться. А это самый наиподлейший грех. Заплачу я сейчас, и это будет тоже подлость. Что делать? В гроб нас всех, в яму...

...Он, пролив... бокал, захлебнулся слезами. В то же время Сатурнов... схватил соусник и швырнул им в Белокопытова. Красный соус потек по крахмальной груди и жилету...»
      ____________________
На этом завершается написанный отрывок. 2 октября Толстой писал М.Л. Тургеневой: "Роман не окончен, и времени кончать его нет. [...] Мне приходится каждую неделю писать по рассказу (в Р[усские] ведомости]), я смертельно утомлен от работы... и мечтаю только о том, как бы сделать так, чтобы отдохнуть хотя бы одну неделю..." 

 «ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ»,  РОМАН – ТРИЛОГИЯ, ЧАСТЬ 1 «СЕСТРЫ» - до 1917 года (1922).

В КОНЦЕ ОБЕДА, к кофе, пришли гости. Николай Иванович решил, что по случаю семейных настроений необходимо поехать в кабак…  Пришел Чирва и, узнав, что собираются в кабак, неожиданно рассердился:
   – В конце концов,  от этих непрерывных кутежей страдает кто? Русская литература-с.  –  Но и его взяли в автомобиль вместе с другими.

В «Северной Пальмире» было полно народом <<в названии ресторана обыгрывается эпитет Петербурга – С-я П-ра>> и шумно; огромная, низкая зала под землею ярко залита белым светом шести хрустальных люстр.

   Люстры, табачный дым, поднимающийся к ним из партера, тесно поставленные столики, люди во фраках и голые плечи женщин, цветные парики, – зеленые, лиловые и седые, – пучки снежных эспри  <<перо или пучок перьев – украшение дамкой причёски или шляпки>>,  драгоценные камни, дрожащие на шеях и в ушах снопиками оранжевых, синих, рубиновых лучей, скользящие в тесноте лакеи, испитой человек, с мокрой прядью волос на лбу, с поднятыми руками, и магическая его палочка, режущая воздух перед занавесом малинового бархата, блестящая медь труб – все это повторялось и множилось в зеркальных стенах, и казалось, будто здесь, в бесконечных перспективах, сидит все человечество, весь мир.

   Даша, потягивая через соломинку шампанское, наблюдала за столиками. Вот перед запотевшим ведром и кожурой от лангуста сидит бритый человек с напудренными щеками. Глаза его полузакрыты, рот презрительно сжат. Очевидно, сидит и думает о том, что, в конце концов, электричество потухнет, а все люди умрут, – стоит ли вообще радоваться чему-нибудь?

 Вот заколыхался и пошел в обе стороны занавес. На эстраду выскочил маленький, как ребёнок, японец, с трагическими морщинами, и замелькали вокруг него в воздухе пёстрые шары, тарелки, факелы. <…>

Когда вышли на улицу – неожиданно бодро и сладко пахнуло морозцем. В черно-лиловом небе пылали созвездия. Кто-то за Дашиной спиной проговорил со смешком: «Чертовски шикарная ночь!»  К тротуару подкатил автомобиль, сзади, из бензиновой гари, вынырнул оборванный человек, сорвал картуз и, приплясывая, распахнул перед Дашей дверцу мотора. Даша, входя, взглянула,  –  человек был худой, с небритой щетиной, с перекошенным ртом, и весь трясся, прижимая локти.

  – С благополучно проведенным вечером в храме роскоши и чувственных удовольствий! – бодро крикнул он хриплым голосом и, живо подхватив брошенный кем-то двугривенный, салютовал рваной фуражкой.
___________________________________

«ХОЖДЕНИЕ ПО  МУКАМ»,  ЧАСТЬ - 2  «ВОСЕМНАДЦАТЫЙ  ГОД». В  Москве так называемая "разруха", но богема всё равно развлекается.

В  МОСКВЕ:  «Большой зал ресторана в  “Метрополе”,  поврежденный октябрьской бомбардировкой, уже не работал, но в кабинетах ещё подавали еду и вино, так как часть гостиницы была занята иностранцами, большею частью немцами и теми из отчаянных дельцов, кто сумел добыть себе иностранный – литовский, польский, персидский – паспорт. В кабинетах кутили, как во Флоренции во время чумы. По знакомству, с черного хода, пускали туда и коренных москвичей, – преимущественно актеров, уверенных, что московские театры не дотянут и до конца сезона: и театрам и актерам – беспросветная гибель. Актеры пили, не щадя живота... <…>

Крышка рояля была поднята. Щуплый, бритый человечек в бархатной куртке, закинув голову, закусив папиросу, занавесив ресницами масленые глаза, брал погребальные аккорды. За столом, среди множества пустых бутылок, сидело несколько мировых знаменитостей. Один из них, курносый, подперев ладонью характерный подбородок… пел тенорком за священника. Остальные – резонер, с кувшинным лицом; мрачный, с отвисшей губой, комик; герой, не бритый третьи сутки и с обострившимся носом; любовник, пьяный до мучения; великий премьер, с пламенным челом, глубоко перерезанным морщинами, и на вид совершенно трезвый,  –  вступали, когда нужно, хором...
<…>
 ДАША СЕЛА К СТОЛУ. У неё стали целовать руки, с подходами и торжественными поклонами, как у Марии Стюарт, после чего пение продолжалось. Жиров подкладывал икорки, закусочек, заставил выпить чего-то сладкого, обжигающего. Было душно, дымно. После тягучего напитка Даша сбросила мех, положила голые руки на стол. Её волновали эти мрачные аккорды… <…>

Резонер <<театральный  актёр на амплуа резонёра>> с расширяющимся книзу лицом сказал мягко:
– Ну вот, и вина нет ни капли. Мамонт, это же свинство, голубчик…
Тогда Мамонт Дальский* бросил на телефонный столик колоду карт и большой автоматический пистолет. Чеканно-крупное лицо его побледнело от бешенства… <…>

– Говорите – нет вина…  Вино будет… Он позвонил, продолжая глядеть на Дашу.  Вошел татарин-лакей.  Развел руками: ни одной бутылки, все выпито, погреб заперт, управляющий ушел.  Тогда Мамонт сказал:

– Ступай. – И пошел, как под взглядом тысячи зрителей к телефону. Вызвал номер. «Да…  Я…  Дальский...  Послать наряд. „Метрополь“…  Я здесь…  Экстренно…  Да…  Четырех довольно...»

ОН МЕДЛЕННО ПОЛОЖИЛ ТРУБКУ, прислонился во весь рост к стене и сложил на груди руки. Прошло не больше пятнадцати минут. Яша у рояля тихо наигрывал Скрябина <…> ...Неожиданно раскинулись половинки входной двери, и за ширмами появились четыре головы в кепках, четыре в кожаных рукавах руки, сжимавшие ручные гранаты. Четыре анархиста крикнули угрожающе:
– Ни с места! Руки вверх!
– Отставить, всё в порядке, – спокойно пробасил Дальский. – Спасибо, товарищи. – Он подошел к ним и, перегнувшись через ширмы, что-то стал объяснять вполголоса.

Они кивнули кепками и ушли. Через минуту послышались отдельные голоса, заглушенный крик. Глухой удар взрыва слегка потряс стены. Мамонт сказал:
– Щенки не могут без эффектов. – Он позвонил.
Мгновенно вскочил в кабинет бледный лакей, зубы у него стучали.
– Убери всё, поставить чистое для вина! – приказал Мамонт...

Действительно, не успели накрыть чистую скатерть, как анархисты снова появились со множеством бутылок. Положив на ковер коньяки, виски, ликеры, шампанское, они так же молча скрылись. За столом раздались восклицания изумления и восторга. Мамонт объяснил:
– Я приказал произвести в номерах выемку только пятидесяти процентов спиртного.  Половина оставлена владельцам. Ваша совесть может быть покойна, всё в порядке.

Яша у рояля грянул туш. Полетели шампанские пробки. Мамонт сел рядом с Дашей. Освещенное настольной лампой, его лицо казалось еще более скульптурно-значительным. <…> Мамонт с трагическим напевом заговорил над Дашиным ухом:

– ЖИВИ, ДИТЯ МОЁ,  ЖИВИ  ВСЕМИ СИЛАМИ  ДУШИ...
_________________________

*Мамонт Викторович Дальский  (настоящая фамилия - Неелов; 1865 — 21 июня 1918, Москва)  —  русский актёр. В 1917  Мамонт Дальский, давно интересовавшийся идеями Бакунина и Кропоткина, объявил себя анархистом и вступил во Всероссийскую федерацию анархистов-коммунистов, при разграблении и сожжении особняка Фредерикса, - артистически «заводил» толпу.  Погиб в Москве 21 июня 1918 года: сорвался с подножки  или был намеренно сброшен с подножки  переполненного трамвая. По другой версии сорвался, уступая место даме.  Всё остальное, описанное в «Хождениях по мукам»,  –  основанный на эксцентричном характере Дальского художественный вымысел.

А.Н. ТОЛСТОЙ - «ПОХОЖДЕНИЯ  НЕВЗОРОВА, ИЛИ  ИБИКУС», ПОВЕСТЬ (1924). Скромному конторщику Семёну Семёновичу  Невзорову  цыганка предсказала блестящее, хотя и хлопотливое будущее:

ДАВНЫМ-ДАВНО, ЕЩЁ НАКАНУНЕ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ, Семен Иванович Невзоров, сидя как-то с приятелем в трактире "Северный полюс", рассказал историю:
   - Шёл я к тетеньке на Петровский остров в совершенно трезвом виде, заметьте. Не доходя до моста... Гляжу - табор. Сидят цыгане, бородатые, страшные... Цыганята бегают, грязные - смотреть страшно. Взять такого цыганенка, помыть его мылом, и он тут же помирает, не может вытерпеть чистоты.
 
       Подходит ко мне старая, жирная цыганка: "Дай, погадаю, богатый будешь, -- и - хвать за руку: - Положи золото на ладонь".

 В совершенно трезвом виде вынимаю из кошелечка пятирублевый золотой, кладу себе на ладонь, и он тут же пропал, как его и не было. Я - цыганке: "Сейчас позову городового, отдай деньги"... "Баринок, баринок, - она говорит, - не серчай, а то вот что тебе станет, - и указательными пальцами показывает мне отвратительные крючки. - А добрый будешь, золотой будешь - всегда будет так", - задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди, скрипит клыками.
       Я заробел, - и денег жалко, и крючков ее боюся, не ухожу. И цыганка мне нагадала, что ждет меня судьба, полная разнообразных приключений, буду знаменит и богат. Этому предсказанию верю, - время моё придет, не смейтесь.
 
Приятели Семена Ивановича ржали, крутили головами. Действительно: кого, кого - только не Семена Ивановича ждёт слава и богатство. "Хо-хо! Разнообразные приключения! Выпьем. Человек, еще графинчик и полпорции шнельклопса*, да побольше хрену".
<...>
 - А я верю, что меня ждет необыкновенная судьба, - повторял Семен Иванович и хохотал вслед за другими. Ему сыпали перец в водку. "Х о - х о, необыкновенная судьба! Н у  и  д у р а к  ж е  т ы, Семен Невзоров, - сил нет..."
  <...>
ОДНАЖДЫ ОН КУПИЛ НА АНИЧКОВОМ МОСТУ у мальчишки за пятак "полную колоду гадальных карт девицы Ленорман, предсказавшей судьбу Наполеона". Дома, после вечернего чая, разложил карты, и вышла глупость: "Символ смерти, или говорящий череп Ибикус". Семен Иванович пожалел о затраченном пятаке, запер колоду в комод. Но, бывало, выпьет с приятелями, и открывается ему в трактирном чаду какая-то перспектива.
____________

*Шнельклопс - традиционный рецепт немецких бюргеров: schnell - быстрый. Шнельклопс - это "быстрая отбивная" наподобие шницеля.
       ______________________________________________

У ОКРЫЛЁННОГО ПРЕДСКАЗАНИЕМ  НЕВЗОРОВА после Февральской революции открылся талант авантюриста. Ограбив и убив богатого антиквара, он стал выдавать себя за графа: содержал игорный дом, был казначеем в банде, сотрудничал с контрразведкой, порой лишь чудом ухитряясь уцелеть. От надвигающейся революции из Петербурга бежал в Москву, потом в Харьков, где и происходит цитируемая ниже сценка.
________________________

СЕМЕН   ИВАНОВИЧ ГУЛЯЛ ПО ГОРОДСКОМУ САДУ. Гремел оркестр, шипели фонари среди неестественной листвы под черным небом. Семен Иванович присмотрел двух дам:  одна – черноглазая блондинка в берете и в шёлковом платье, сшитом из занавеси;  другая – сухонькая – в огромной шляпе с перьями. «Аристократки», – решил он и,  по столичному приподняв соломенный картузик, сказал:
– Всё один да один. Позвольте представиться: граф Симон де Незор. Не откажитесь вместе поужинать.

Аристократки не выразили ни удивления, ни сомнения и сейчас же пошли вместе с Симоном де Незором в кабинет. Дощатые стены его были исписаны надписями самого решительного и непристойного содержания. Де Незор потребовал водки с закуской и шампанского. Было очень непринужденно. Вспоминали столичную жизнь. «Ах, Петроград!» – повторяли дамы... Де Незор кричал: «Будь я проклят, сударыни, если через месяц мы не вернемся в Петроград с карательной экспедицией».

ВОДКА  ШЛА  ПТИЦЕЙ  ПОД ЧУДНЫЕ  ВОСПОМИНАНИЯ. Били бокалы. Затягивали несколько раз гимн. Уже дощатые стены стали зыбкими. В табачном дыму, непонятно как, за столом появился четвертый собеседник – тощий, подержанный господин с унылым носом и раздвоенной русой бородкой. Он с чрезвычайным удовольствием занялся икрой и шампанским. <…>
– Вы, ваше сиятельство, думаете здесь обосноваться?

– Не знаю... Подумаю...
– Сильно пострадали от революции?
– Особняк разграблен вдребезги…
– Ну, тогда и говорить нечего, вы должны купить землю в Малороссии…
________________

“ЛЮДИ – МОШЕННИКИ, ОН ПРАВ, – БАНДИТ НА БАНДИТЕ. Надо быть дураком, чтобы стесняться в наше время ".  Так рассуждал сам с собою Семен Иванович перед бутылкой шампанского в ресторане клуба «Меридионал»… Здесь пировал цвет одесского общества. Шумели, чокались, рассказывали кровавые истории о боях и расправах, клялись и спорили, лили вино на смятые скатерти.

В сизых слоях дыма вальсировал с полуобнаженной красавицей французский офицер в черном мундире, – в четком звоне шпор и шелесте шелковой юбки крутились, поворачивались то бледный, полуобморочный профиль красавицы, то брильянтиновый пробор и шикарные усики офицера. Кончили, сели. «Б р а в о,  б и с!» – закричали ото всех столов. «За Францию!» – и зазвенели разбитые бокалы.

Перед оркестром выскочил жирный грузинский князь с эспаньолкой, выхватил кинжал: «Лезгинку в честь Франции», – и полетел на цыпочках, раздувая рукава, блестя кинжалом. «Алла верды!» – закричали женские голоса.

Красно-коричневый, в порочных морщинах, румын-дирижер заставил петь «Алла верды» весь ресторан и сам ревел коровьим, осипшим голосом, лоснясь от пота.
Здесь гуляла душа, завивалось горе веревочкой. Семен Иванович ногтем раздвинул бородку надвое: он заметил, как одна шатеночка, растрепанная, очень миленькая, в коричневом платьице, смущенно улыбаясь оттого, что её плохо держали ноги, присаживалась то к одному, то к другому столу: посмотрит в лицо внимательно и спрашивает: «О чем вы думаете?» И, не получив ответа, слабо махает ручкой.

Так она подошла к Невзорову и детскими, немного косящими глазами долго глядела на Семена Ивановича. Он предложил бокал шампанского и заговорил любезно. Она, будто слыша слова из-под воды, спросила, запинаясь:
– О чем вы думаете, скажите?

Взяла бокал двумя худенькими пальцами, но расплескала, поставила:
– Вы все какие-то странные. Я ничего не понимаю. О чем вы думаете все? Гляжу и не понимаю. А вам разве не страшно?
_____________________

Повесть «Ибикус» была первой публикацией А.Н. Толстого в России после возвращения из эмиграции.
_______________________________

НА  ПАРОХОДЕ  ОДЕССА - КОНСТАНТИНОПОЛЬ Семён Невзоров по заданию контрразведки подслушивает, как уезжающие в эмиграцию, полуголодные и грязные,  мечтают  и   вспоминают прежнюю хорошую жизнь:

– Сесть в чистом ресторане, с хорошей услугой, спросить кружку холодного пива – во сне даже вижу.

– А помните Яр, московский? Эх, ничего не умели ценить, батенька! Храм! Шесть холуев несут осетра на серебряном блюде. Водочка в графинчике, и сам графинчик инеем зарос, подлец. Расстегай с вязигой, с севрюжкой при свежей икорке...
– Ах, боже мой, боже мой!..

– Помню, открывался новый «Яр». Получаю приглашение на бристольском картоне с золотым обрезом. Напялил фрак, гоню на лихаче… Приезжаем – что такое? В большом зале молебен служит сам митрополит. В первом ряду – командующий войсками Плеве при всех орденах, военные, цвет адвокатуры, Лев Плевако, именитое купечество, – все во фраках...  Куда мы попали?..  На открытой сцене занавес опущен, бордюр из цветов, образа и свечи... 

Восемь дьяконов ревут, как на Страшном суде! Молебен кончен, выходит хозяин, Судаков, помните его – мужичонка подслеповатый, и – речушку: «Милости просим, дорогие гости, кушайте, веселитесь, будьте, говорит, как дома. Все, говорит, это, – и развел руками под куполом, – не мое, все это ваше на ваши денежки построено...» И закатил обед с шампанским, да какой! – на четыреста персон.

– Неужели бесплатно?
– А как же иначе?
– Слушайте, да ведь это ж красота, боже мой, боже мой!.. Не ценили, проглядели жизнь, проворонили какую страну...

– Я всю ночь думал, представь себе, – сказал драгун, поправляя фуражку,  – так, знаешь, расстроился...  Я сегодня на заседании говорить буду...  Высший монархический совет заражен либеральными идеями, так и выпалю. Лупить шомполами надо повально целые губернии – вот программа. А войдем в Москву – в первую голову – повесить разных там...  Шаляпина,  Андрея Белого,  Александра Блока,  Станиславского...  Эта сволочь хуже большевиков, от них самая зараза.


ИВАН  АЛЕКСЕЕВИЧ  БУНИН (1870—1953)— ПОЭТ, ПРОЗАИК, ПЕРЕВОДЧИК, ЛАУРЕАТ   НОБЕЛЕВСКОЙ  ПРЕМИИ  ПО ЛИТЕРАТУРЕ  1933  ГОДА.  Своим учителем Бунин считал А.П. Чехова.

И. БУНИН - «АНТОНОВСКИЕ  ЯБЛОКИ», РАССКАЗ(1900)

«Ядреная антоновка — к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился... Вспоминается мне урожайный год. <…>

 ВОЙДЕШЬ В ДОМ И ПРЕЖДЕ ВСЕГО УСЛЫШИШЬ ЗАПАХ ЯБЛОК, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах... <…> И вот слышится покашливанье: выходит тетка… На плечах у нее накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про наследства, начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, — антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, — крепкий и сладкий-пресладкий... Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой.
________________________

И. БУНИН - «КАЗИМИР СТАНИСЛАВОВИЧ», РАССКАЗ (1916).

«КАЗИМИР СТАНИСЛАВОВИЧ ВЫЕХАЛ ИЗ КИЕВА В МОСКВУ восьмого апреля, по чьей-то телеграмме, заключавшей в себе только одно слово: "Десятого". Деньги у него откуда-то взялись, сел он в купе второго класса, серое, тусклое, но, верно, дававшее ему ощущение роскоши, комфорта. В дороге топили, и это вагонное тепло, запах калорифера и тугое постукивание молоточков в нем могли напомнить Казимиру Станиславовичу другие времена...
 <...>
На нём было осеннее пальто с обитыми карманами, очень старый креповый цилиндр и новая, но грубая, базарная обувь. Руки его, характерные руки привычного пьяницы и давнего жильца подвалов, зажигая спички, тряслись. О бедности и пьянстве свидетельствовало и всё прочее: отсутствие манжет, заношенный бумажный воротничок, ветхий галстук, воспаленное и донельзя измятое лицо, ярко-голубые слезящиеся глаза…

От прежнего ресторана, известного Казимиру Станиславовичу, осталось одно звание. Теперь это был большой низкопробный ресторан. Над подъездом горел электрический шар, гелиотроповым, неприятным светом озарявший лихачей второго сорта… В сырых сенях стояли горшки с тропическими растениями, из тех, что переезжают с похорон на свадьбы и обратно… В большом зеленоватом зале со множеством широких зеркал и с малиновой лампадкой, теплившейся в углу, было еще пусто и зажжено всего несколько рожков.

КАЗИМИР СТАНИСЛАВОВИЧ ДОЛГО СИДЕЛ ОДИН. Чувствовалось, что ещё не совсем стемнел за окнами в белых шторах долгий весенний вечер, слышалось с улицы цоканье копыт по мостовой; однообразно плескался среди зала фонтанчик в аквариуме, где ходили облезлые золотые рыбки, откуда-то снизу, сквозь воду, освещенные.

Белый половой подал прибор, хлеб, графинчик холодной водки. Казимир Станиславович стал пить водку без закуски, давил ее во рту, прежде чем проглотить, а проглотив, стискивал зубы и как будто с отвращением нюхал черный хлеб. Вдруг, даже испугав его, загрохотала на весь зал и запела машина - смесь из русских песен, то преувеличенно бурных, бесшабашных, то не в меру нежных, протяжных, задушевно-грустных... И у Казимира Станиславовича покраснели глаза, подернулись слезами...

ПОТОМ седой, кудрявый грузин принес ему на железной пике полусырой пахучий шашлык, с каким-то развратным щегольством срезал мясо на тарелку и, для пущей азиатской простоты, собственноручно посыпал луком, солью и ржавым порошком барбариса, меж тем как машина гремела в пустом зале подмывающим к едким изгибам и подскакиваниям кекуоком...

ПОТОМ ПОДАВАЛИ КАЗИМИРУ СТАНИСЛАВОВИЧУ рокфор, красное вино, кофе, нарзан, ликеры... Машина давно смолкла. Вместо нее играл на эстраде оркестр немок в белых платьях, освещенный и все наполнявшийся народом зал нагрелся, потускнел от табачного дыма, густо насытился запахом кушаний; половые косились вихрем, пьяные требовали сигар, от которых их тошнило; метрдотели расточали крайнюю заботливость, соединенную с напряженным соблюдением собственного достоинства; в зеркалах, в их мутно-водянистых безднах отражалось что-то огромное, шумное, сложное…»
_____________

Автор даёт понять, что Казимир Станиславович приехал в Москву инкогнито на свадьбу дочери и чтобы на последние деньги «кутнуть» и после покончить самоубийством, но «умереть от своей руки он был не в силах. Пришлось просить милостыню на обратный билет.
_________________________________________________________

И. БУНИН - «РЕЧНОЙ  ТРАКТИР», РАССКАЗ  (1943)– этот рассказ можно было бы назвать «Две России». И печально, что одна «Россия» оказывается трактиром!

«НОЧЬЮ СИДИШЬ, НАПРИМЕР, В ТАКОМ трактире, смотришь в окна, из которых состоят три его стены, а когда в летнюю ночь они все открыты на воздух, смотришь прямо в темноту, в черноту ночи, и как-то особенно чувствуешь все это дикое величие водных пространств за ними: видишь тысячи рассыпанных разноцветных огней, слышишь плеск идущих мимо плотов, перекличку мужицких голосов на них или на баржах…  разнотонную музыку то гулких, то низких пароходных гудков... вспоминаешь все эти разбойничьи и татарские слова — Балахна, Васильсурск, Чебоксары, Жигули, Батраки, Хвалынск — и страшные орды грузчиков на их пристанях, потом всю несравненную красоту старых волжских церквей — и только головой качаешь: до чего в самом деле ни с чем не сравнима эта самая наша Русь!

 А ПОСМОТРИШЬ ВОКРУГ — что это, собственно, такое, этот трактир? Свайная постройка, бревенчатый сарай с окнами в топорных рамах, уставленный столами под белыми, но нечистыми скатертями с тяжелыми дешевыми приборами, где в солонках соль перемешана с перцем и салфетки пахнут серым мылом, дощатый помост, то есть балаганная эстрада для балалаечников, гармонистов и арфянок <<арфисток>>, освещенная по задней стене керосиновыми лампочками с ослепительными жестяными рефлекторами, желтоволосые половые, хозяин из мужиков с толстыми волосами, с медвежьими глазками — и как соединить все это с тем, что тут то и дело выпивается за ночь на тысячу рублей мумму и редереру! <…>

К ПОЛНОЧИ ТРАКТИР СТАЛ ОЖИВАТЬ и наполняться: зажгли под потолком огромную и страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки на стене за помостом, вышел целый полк половых, повалила толпа гостей: конечно, купеческие сынки, чиновники, подрядчики, пароходные капитаны, труппа актеров, гастролировавших в городе... половые, развратно изгибаясь, забегали с подносами, в компаниях за столами пошел галдеж, хохот, поплыл табачный дым, на помост вышли и в два ряда сели по его бокам балалаечники в оперно-крестьянских рубахах, в чистеньких онучах и новеньких лаптях, за ними вышел и фронтом стал хор нарумяненных и набеленных ****чонок, одинаково заложивших руки за спину и резкими голосами, с ничего не выражающими лицами подхвативших под зазвеневшие балалайки жалостную, протяжную песню про какого-то несчастного «воина», будто бы вернувшегося из долгого турецкого плена: «Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ли воин-а, кто ты-ты...»

 ПОТОМ вышел с огромной гармоньей в руках какой-то «знаменитый Иван Грачев», сел на стул у самого края помоста и тряхнул густыми, хамски разобранными на прямой ряд белобрысыми волосами: морда полотера, желтая косоворотка, расшитая по высокому вороту и подолу красным шелком, жгут красного пояса с длинно висящими махрами, новые сапоги с лакированными голенищами... Тряхнул волосами, уложил на поднятое колено гармонию-трехрядку в черных с золотом мехах, устремил оловянные глаза куда-то вверх, сделал залихватский перебор на ладах — и зарычал, запел ими, ломая, извивая и растягивая меха толстой змеей, перебирая по ладам с удивительнейшими выкрутасами...»

 И. БУНИН - «РЕЧНОЙ  ТРАКТИР», РАССКАЗ  (1943) – этот рассказ можно было бы назвать «Две  России». И  печально, что одна «Россия» оказывается трактиром!

«НОЧЬЮ СИДИШЬ, НАПРИМЕР,  В ТАКОМ трактире, смотришь в окна, из которых состоят три его стены, а когда в летнюю ночь они все открыты на воздух, смотришь прямо в темноту, в черноту ночи, и как-то особенно чувствуешь все это дикое величие водных пространств за ними: видишь тысячи рассыпанных разноцветных огней, слышишь плеск идущих мимо плотов, перекличку мужицких голосов на них или на баржах…  разнотонную музыку то гулких, то низких пароходных гудков... вспоминаешь все эти разбойничьи и татарские слова — Балахна, Васильсурск, Чебоксары, Жигули, Батраки, Хвалынск — и страшные орды грузчиков на их пристанях, потом всю несравненную красоту старых волжских церквей — и только головой качаешь: до чего в самом деле ни с чем не сравнима эта самая наша Русь!

 А посмотришь вокруг — что это, собственно, такое, этот трактир? Свайная постройка, бревенчатый сарай с окнами в топорных рамах, уставленный столами под белыми, но нечистыми скатертями с тяжелыми дешевыми приборами, где в солонках соль перемешана с перцем и салфетки пахнут серым мылом, дощатый помост, то есть балаганная эстрада для балалаечников, гармонистов и арфянок, освещенная по задней стене керосиновыми лампочками с ослепительными жестяными рефлекторами, желтоволосые половые, хозяин из мужиков с толстыми волосами, с медвежьими глазками — и как соединить все это с тем, что тут то и дело выпивается за ночь на тысячу рублей мумму и редереру!*
<…>
К ПОЛНОЧИ ТРАКТИР СТАЛ ОЖИВАТЬ и наполняться: зажгли под потолком огромную и страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки на стене за помостом, вышел целый полк половых, повалила толпа гостей: конечно, купеческие сынки, чиновники, подрядчики, пароходные капитаны, труппа актеров, гастролировавших в городе... половые, развратно изгибаясь, забегали с подносами, в компаниях за столами пошел галдеж, хохот, поплыл табачный дым, на помост вышли и в два ряда сели по его бокам балалаечники в оперно-крестьянских рубахах, в чистеньких онучах и новеньких лаптях, за ними вышел и фронтом стал хор нарумяненных и набеленных ****чонок, одинаково заложивших руки за спину и резкими голосами, с ничего не выражающими лицами подхвативших под зазвеневшие балалайки жалостную, протяжную песню про какого-то несчастного «воина», будто бы вернувшегося из долгого турецкого плена: «Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ли воин-а, кто ты-ты...»

 Потом вышел с огромной гармоньей в руках какой-то «знаменитый Иван Грачев», сел на стул у самого края помоста и тряхнул густыми, хамски разобранными на прямой ряд белобрысыми волосами: морда полотера, желтая косоворотка, расшитая по высокому вороту и подолу красным шелком, жгут красного пояса с длинно висящими махрами, новые сапоги с лакированными голенищами... Тряхнул волосами, уложил на поднятое колено гармонию-трехрядку в черных с золотом мехах, устремил оловянные глаза куда-то вверх, сделал залихватский перебор на ладах — и зарычал, запел ими, ломая, извивая и растягивая меха толстой змеей, перебирая по ладам с удивительнейшими выкрутасами…».

* Мумм — игристое вино по имени производителей - семьи Мумм (фр. G.H.Mumm et Cie).Louis Roederer — производитель шампанского. Обе семейные кампании находятся во французском Реймсе.

И. БУНИН  «ЧИСТЫЙ  ПОНЕДЕЛЬНИК»,  РАССКАЗ (1944). В рассказе описывается дореволюционная Москва, но создан рассказ  уже в далёкой Франции, в эмиграции, за пределами России. Так что рассказ этот как бы поклон издалека своей молодости и той России, которой уже нет.
____________________

«КАЖДЫЙ ВЕЧЕР мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь» после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну» <<модные дорогие  рестораны>>,...

 Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно — так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения…<…>

Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», — но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью её была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех... Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами.  <…>

В РЕСТОРАНАХ ЗА ГОРОДОМ, К КОНЦУ УЖИНА, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом под дегтярной челкой...

 Она слушала песни с томной, странной усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил её домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех её воротника…<…>  Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В Прощеное воскресенье* она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера...»

Волею оставшейся безымянной героини прогулка вышла странная; по кладбищам и монастырям. А после отправились в трактир ужинать.
______________________

«В НИЖНЕМ ЭТАЖЕ  В ТРАКТИРЕ  ЕГОРОВА  В  ОХОТНОМ РЯДУ было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед черной доской иконы богородицы троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный кожаный диван... <…>

 …Она  говорила, вынимая платочек из душистой муфты:
 — Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы — барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.
— Могу, могу! — отвечал я. — И давайте закажем обед си;лен!
— Как это «си;лен»? — Это значит — сильный. Как же вы не знаете?  «Рече Гюрги...»
— Как хорошо! Гюрги!
— Да, князь Юрий Долгорукий. «Р е ч е  Гюрги ко Святославу, князю Северскому: „П р и д и  к о  м н е,  б р а т е, в Москову“ и   повеле устроить   о б е д   с и; л е н».

— КАК ХОРОШО. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! <…>   Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!

Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:

— Извините, господин, курить у нас нельзя... — И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой: К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке...

— И к наважке хересу, — прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах: — Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу…»
__________________

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ БЫЛА  ИХ ПОСЛЕДНЯЯ  ВСТРЕЧА: «Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко — ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг...  Пусть бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку...»

Я исполнил её просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться — равнодушно, безнадежно...»  Ему  суждено было увидеть её ещё один раз в  монашеском одеянии.
___________________

*В церковном Православном календаре нет официального праздника Прощеное воскресенье. По народной традиции Прощёное воскресенье  — это последнее из четырёх воскресений перед Великим постом – последний день, когда ещё разрешается есть скоромную пищу. В Прощёное воскресенье принято испрашивать прощение и примиряться друг с другом Евангельское чтение в Прощеное воскресенье: «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный...»  (Мф 6:12)

ИВАН  СЕРГЕЕВИЧ  ШМЕЛЁВ (1873, Москва — 1950, Франция) — ПИСАТЕЛЬ, ПУБЛИЦИСТ,  ПРАВОСЛАВНЫЙ  МЫСЛИТЕЛЬ.   

ПОВЕСТЬ «ЧЕЛОВЕК  ИЗ  РЕСТОРАНА»  (1911) – сделала  Шмелёва  известным. Повествование идёт от первого лица уже пожилого  официанта, всю жизнь прослужившего в дорогом ресторане. Официантов тогда подзывали «человек!»,  –  отсюда и название повести. «Человек» рассказывает, как даже по тем временам хорошее место позволяло с  только-только «сводить концы с концами».

 ВЛАДЕЛЕЦ  РЕСТОРАНА « з а м е т и л   у  м е н я   п я т н о   на фраке и строго приказал вывести или новый бок вставить. А это мне гость один объясняли, как им штекс  <<бифштекс>>  по-английски сготовить, и ложечкой по невниманию ткнули. Гости обижаться могут! Чего ж тут обижаться! Что у меня пятно на фраке при моем постоянном кипении? А что такое пятно? Вон у маклера Лисичкина и на брюках, и на манишке… А у господина Кашеротова, если вглядеться, так везде, и даже тут… Обижаются…

 А Я НЕ ОБИЖАЮСЬ, что мне господин Эйлер, податной инспектор, сигаркой брюку прожгли? А образованный человек — и учитель гимназии, и даже в газетах пишут — господин… такая тяжелая фамилия… так налимонился ввиду полученных отличий, что все вокруг в кабинете в пиру с товарищами задрызгали, и когда я их под ручки в ватер выводил, то потеряли из рукавного манжета ломтик осетрины провансаль, и как начали в коридоре лисиц драть<<рвота>>, так мне всю манишку, склонивши голову ко мне на грудь, всю манишку и жилет винной и другой жидкостью из своего желудка окатили.

 Противно смотреть на такое необразование! А как Татьянин день... уж тут-то пятен, пятен всяких и по всем местам... Нравственные пятна! Нравственные, а не матерьяльные... Пятна высшего значения! Значит, где же правда? И, значит, нет её в обиходе? <...>

И уморил тут меня пакетчик <<мошенник на жаргоне>>  Вот поди ты, что значит капитал! <…>. Домов наставил прямо на страх всем. И ничего не боится. Ставит и ставит по семь да по восемь этажей… Семин, Михаила Лукич! Выстроит этажей в семь на сто квартир и сейчас заложит по знакомству с хорошей пользой. Потом опять выстроит и опять заложит... И совсем необразованный, а вострый. И насмешил же он меня!

ПО СЛУЧАЮ КАКОГО ТОРЖЕСТВА — НЕИЗВЕСТНО, а привез с собою в ресторан супругу. И в первый раз привез, а сам года три ездит. Как вошла да увидала всё наше великолепие, даже испугалась. Сидит в огромной шляпе, выпучив глаза, как ворона. А я им служил и слышу, она говорит:
— Чтой-то как мне не ндравится на людях есть… Чисто в театре…

А он ей резко:
— Дура! Сиди важней… Тут только капиталисты, а не шваль…
Она ежится, а он ей:
— Сиди важней! Дура!
А она своё:
— Ни в жисть больше не поеду! Все смотрят…
А он её — дурой! Умора!
— А мне так, — говорит, — наплевать на всех, что смотрят!

Даже не так сказал, а по-уличному… Нехорошо сказал. Я-то, я-то понимаю даже их необразование. И манит меня:
— Человек! Дай мне чего полегше… — Прищурился на неё и говорит: — Дай мне… соль <<камбала – в ресторанном меню>>!

А она так глаза выпучила — не понимает, конечно. А он-то и доволен, что дуру нашёл. А сам недавно за артишоки бранился.
— Я, — говорит, — думал, что мясо на французский манер, а ты мне какую-то репу рогатую подаешь!
Вона! И как принес я им камбалу, он и говорит супруге:
— Вот тебе соль, ешь — не бойся… Это рыба, в море на сто верст в глубине живет!

УМОРА, ЕЙ-БОГУ. И сам-то не ест и никогда в компании не ел, а тут для удивления заказал. А она шевельнула вилкой и говорит:
— Чтой-то как она и на рыбу не похожа… А не вредная?
Да как распробовала, в пару-то, аромат от нее, и назад:
— Да она тухлая совсем… Михаила Лукич!

 Не понимает, что такой от неё запах постоянный. Тухлая! Уж и смеялся он, вот как покатывался!
— Эту рыбу-то только француженки употребляют… ду-ура!..
А она чуть не плачет, красная, как свекла, стала и в прыщах.
— Мне бы, — говорит, — лучше белуги бы…
А он-то ей:
— Не страми ты меня перед лакеями, ешь! Тут за порцию три с полтиной!..

И ни малейшего стыда! А она ест и давится… А он ей угрожает:
— Дура! Никогда больше не возьму. Необразованная!.. Сейчас подозвал меня и так важно:
— Дай ей…  ар-ти-шоков!* Вот!

 Это уж на смех. Потому, где ей с артишоками управиться? Вот какие люди…
<…>
ВСЁ СВОИМИ ГЛАЗАМИ ВИДЕЛ И САМ СЛУЖИЛ. И как иной раз мерзит и мерзит. И образованные тоже… И никто не скажет… И ничего! Хамы, хамы и холуи! Вот кто холуи и хамы! Не туда пальцами тычут!.. Грубо и неделикатно в нашей среде, но из нас не отважутся на такие поступки… И пьянство, и жен бьют — верно, но чтобы доходить до поступков, как доходят, чтобы догола раздевать да на четвереньках по коврам чтобы прыгали — это у нас не встречается. Для этого особую фантазию надо.

Теперь меня не обманешь, хоть ты там что хочешь говори всякими словами, чего я очень хорошо послушал в разных собраниях, которые у нас собирались и рассуждали про разное… Банкеты были необыкновенные, со слезой говорили, а все пустое… Уж если здесь нет настоящего проникновения, так на момент только все и испаряется, как после куража. Вон теперь полнм-полны рестораны, и опять бойкая жизнь, опять все идет как раньше… <…> И где она, правда?»
___________
*Артишок – овощ: среднее между чертополохом и капустой брокколи. В России подавались только в дорогих ресторанах.
_______________________

«Человек» - официант не считался человеком в прямом смысле: любой богатый посетитель мог безнаказанно оскорбить. Даже выученный на  «полтинники» отца и нахватавшийся прогрессивных идей сын оскорбляет отца - официанта его «лакейской» профессией. Но в ниже приведённом отрывке речь о другом. В ресторане играет девичий оркестр:

«НАШ  ОРКЕСТР  ОЧЕНЬ  ИЗВЕСТНЫЙ, потому что это не простой оркестр…. Играет в нем только женский персонал особенного подбора. Только скромные и деликатные и образованные барышни, даже многие окончили музыкальную консерваторию, и все очень красивы и строги поведением, так что, можно сказать, ничего не позволят допустить и гордо себя держат. Конечно, есть, что некоторые из них состоят за свою красоту и музыкальные способности на содержании у разных богатых фабрикантов и даже графов, но вышли из состава.

 Вообще барышни строгие, и это-то и привлекает взгляд. Тут-то и бьются некоторые — одолеть. Они это играют спокойно, а на них смотрят и желают одолеть. И вот поступила к нам в оркестр прямо красавица, тоненькая и лёгкая, как девочка. С лица бледная и брюнетка. И руки у ней, даже удивительно, — как у дити. Смотреть со стороны одно удовольствие. И, должно быть, нерусская: фамилия у ней была Гуттелет. А глаза необыкновенно большие и так печально смотрят».
____________

 ПО  СЮЖЕТУ  ПОВЕСТИ миллионер – постоянный клиент ресторана  господин Карасёв хочет соблазнить эту «необыкновенную  красавицу».  Она не поддаётся на личные подарки, и тогда он заказывает богатейший ужин для всего оркестра:

«НА  СОРОК  ПЕРСОН  УЖИН  со всеми приложениями! Ну, и вышло так, что, я полагаю, долго в конторе счет выписывали и баланц выводили. Велели такого вина пять бутылок, которое у нас очень редко и прямо в натуральном виде подают, в корзине, и бутылки как бы плесенью тронуты. Несут на серебряном блюде двое номеров и осторожно, потому что одна такая бутылка стоит больше ста рублей и очень старинного происхождения. А такое у нас есть, и куплено, сказывали, у одного поляка, у которого погреба остались от дедов невыпитыми и который пролетел в трубу.  Более ста лет вину! И крепкое и душистое до чрезвычайности. Сто двадцать пять рублей бутылка! За такие деньги я два месяца мог бы просуществовать с семейством!

 Духов два флакона дорогих, по семи рублей, сожгли на жаровенке для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа, и хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одни тарелочки для десерта по двенадцати рублей! Из атласных ящиков вынимали, что бывает не часто.

ВОТ КАКОЙ УЖИН ДЛЯ ОРКЕСТРА! Это надо видеть! И такой стол вышел — так это ослепление. Даже когда Кавальери* была — не было! Зернистая икра стояла в пяти серебряных ведерках-вазонах по четыре фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок — самое нежное блюдо для дам! У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин — груша по пять целковых штучка…

Такое море всего, такие деликатесы в обстановке! И потом, был секрет: в каждом куверте по записке от господина Карасева лежало на магазин Филе — получить конфект по коробке.  Отыграл оркестр до положенного часу, убрали барышни свои скрипочки и собрались. А уж господин Карасев так это у закусочного стола хлопочут, как хозяин, и комплименты говорят:
— Мне очень приятно, и я очень расположен… Пожалуйте начерно, чем бог послал…

 И вдруг господин Карасев пальцами так по воздуху и головой по сторонам:— Кажется, ещё не все в сборе… А Капулади уж большую рюмку водки осадил и икрой закусывает… полон рот набил и жует, выпуча глаза.
— А-а-а… Мамзель Гуттелет нэт… голова у ней… и мамаша прикодиль…
— А-а-а… Пожалуйста… кушайте… Только и сказал господин Карасев.
 
И ТАК СТАЛО ТИХО, и барышни так это переглянулись. И такая у него физиономия стала… И смех, и грех! Сервировали ужин! А Капулади чокается и вкладывает. И Штросс чокается, и господин Карасев тоже… чокается и благодарит. И лицо у них… физиономия-то у них, то есть… необыкновенная! А там-то, в конторе-то… счетик-то… баланц-то уж нанизывает Агафон Митрич, нанизывает безо всякого снисхождения. Да с примастью, да по тарифу-то, самому уважаемому тарифу… Да за хрусталь, да за сервизы, да за духи, да за…»
______________

* Лина Кавальери (итал. Lina Cavalieri; 25 декабря 1874 — 7 февраля 1944) — итальянская певица (сопрано), звезда «прекрасной эпохи» (т.е.  до 1914 года) выступала в кафешантанах, мюзик-холлах, увеселительных садах, кабаре  по всей Европе, позже пела в опере. С 1897 выступала в России, где  состояла в связи с одним из самых богатых людей того времени князем Александром Владимировичем Барятинским(1870—1910).
                _______________________________________________


ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ (1894 — 1958) — РУССКИЙ ПОЭТ, ПРОЗАИК, ПЕРЕВОДЧИК? критик, с 1922 в эмиграции.

РАССКАЗ «ЧЁРНАЯ  КАРЕТА» (1916). Страдая от отвергнуто любви, герой  - из бедной богемы Лаленков  ночью  идёт в чайную (= трактир). И попадает в опасный притон.

«СТРАННО  БЫЛО  ИДТИ  НОЧЬЮ  ПО НЕВСКОМУ  ЛЬДУ. Днём была декабрьская оттепель, и легкий, чуть морозный ветер напоминал весну. Выходя из дому, Валентин Валентинович не знал, куда идти. Теперь он вспомнил, что открыты ночные чайные, где извозчики и сенные торговцы, разные беспаспортные и мелкие жулики при свете газа пьют пахнущий содой и мылом чай из пёстро раскрашенных кузнецовских чашек. "Х о р о ш о  б ы  в з я т ь  и з в о з ч и к а, - до Сенной далеко. Нет, денег  жалко!.."  Куранты тихо и жалобно играли четыре.

 «Ягода» состояла из трех комнат. Первая, полукруглая, с буфетом, где среди опрокинутых чашек, наваленных грудой булок и двух синих, одна с лимонами, другая с папиросами, ваз глядело плутоватое лицо хозяина ярославца; вторая — проходная и неуютная; и третья, называвшаяся "занавеской". Эта и была самою главною.

В ПЕРВЫХ  ДВУХ  КОМНАТАХ сидели люди солидные — зеленщики, извозчики, старикашки какие-то, пившие чай с блюдечка до седьмого пота и после
долго крестившиеся на запыленные, мерцавшие в углу образа. В «занавеске» образа не было и шапок снимать не полагалось. Народ, толпившийся в ней,
был самый непутевый.

Тускло мерцал газ, делая лица мертвенно-зелеными; дым от дрянных папирос был так густ, что трудно было дышать. Лаленков вошел, отыскал ме-
сто в углу и заказал чаю. Платить надо было вперёд. Раскрыв бумажник,
он озябшими пальцами не сразу вытащил измятую рублевку <…>

Орган играл «На сопках Маньчжурии»*,  дребезжа и фальшивя; Лаленков слушал, прихлебывая противный чай, и сердце его слабо щемило. Какие-то девицы в больших шляпках визжали уличную песенку. «Точно все это было, — думал Лаленков, — выдумано каким-нибудь художником, фантастом или поэтом**... Ах, Маша...»

— Что, сударь, один сидишь? — проговорил голос хриплый, но приятный, и пристально глянули на Лаленкова светло-серые, дерзкие глаза. Говорившему было на вид лет двадцать; из-под мятого картуза выбивались белокурые волосы. Одет он был в серое, очень потрепанное, пальто.  Валентин Валентинович смотрел на незнакомца… Тот, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Если вам, сударь, наше общество не по вкусу, как желаете — неволить не будем, а только видим мы, что сидите вы, господин, скучный, словно у вас
горе или зазноба. Может, хотите размыкать <<развеяться>>  и думаете — нечем? Так мы на этот самый счет... Или не желаете?

Лаленкову понравилось неожиданное и чуть-чуть жуткое предложение отправиться в какую-то еще неведомую ему чайную на Обводном, где вместо
этого баловства (парень презрительно кивнул на чай) найдется кое-что получше. «А ведь я никогда не пробовал их напитков»,— думал Лаленков… «Только, должно быть, гадость... А, все равно!»
<…>
ПЕРВОЕ  ВПЕЧАТЛЕНИЕ БЫЛО то же, что в «Ягоде». Только точно вошедшие сразу попали в «занавеску». Степенной публики здесь вовсе не было. Галдеж, дым, ругань и хриплая музыка странно поражали после предрассветного холода пустых улиц. Хозяин чайной встретил спутников Лаленкова по-приятельски, но на него покосился и чуть слышно спросил:
— А это что за птица?
— Катенька в гнездышке***, — отвечал тот самый, светлоглазый, что первый заговорил с Лаленковым.

И хозяин сразу заулыбался, распахивая перед ними красную потрепанную портьеру. «Пароль, должно быть, ихний воровской, — подумал Валентин Валентинович и, оглядев комнату, усмехнулся:  — Ну и местечко!» Мебели всего и было, что ломберный стол да несколько облезлых венских стульев.

Стены залитые, грязные, все в надписях и рисунках. И у стены, занимая добрую половину комнаты, стоял рояль. Лаленков взял аккорд. Рояль был расстроен донельзя. Но уже, дребезжа стаканами, звероподобный
хозяин вносил поднос, где в двух больших чайниках плескалась тёмно-красная, остро пахнущая жидкость.

Погиб я, мальчишка,
Погиб — навсегда.
В чужбине год за годом
Пройдут мои года.
Последний денечек
Гуляю с вами тут.
В чёрной карете    <<ч-я карета - похоронная>>
Меня увезут...

Звонко и чисто пел какой-то оборванец, хрипло и нестройно вторила ему вся компания. Первый глоток дурманящего напитка был ужасен. Но сразу как-то затуманилось сознание, действительность и выдумка слились в одно. Как очутилась на коленях у Лаленкова рябая какая-то девица, как он налил себе второй стакан отвратительной смеси?!

 Серый туман стал жёлтым, синим, лиловым, расплылся в узоры, завитушки, пятна, точно китайские ширмы. Рыжеволосый хозяин сквозь туман глядел вызывающе и лукаво. Его лицо то скрывалось, то вновь становилось поразительно ясным и похожим на лицо фавна.

— Ты фавн, — сказал Лаленков, удивленно улыбаясь.— Первый раз тебя вижу. Ты хочешь денег — вот, бери! Вытащив бумажник, достал две последние свои рублевки и протянул мужику...
— Что ж, барин, скупеньки больно, сотенную разве разменять не прикажете?

Лаленкову вдруг стало весело. Этот фавн думает, что сторублевка настоящая. Что ж, пусть думает. Но сторублевки он не отдаст, ведь она Машина.
Маша, Маша... <<подарившая ему на прощанье этот сувенир дама>> слезы вдруг брызнули из глаз Валентина Валентиновича.  «Зачем я здесь, среди них, ведь это оскорбление ее, солнечной, звездной, чудной!»

— Прочь,— крикнул он вдруг громко, так, что все обернулись.— Прочь! Сторублевка, да не для тебя, Машина она, неразменная— И, криво надев цилиндр, качаясь, но гордо, ни на кого не глядя, он пошел к двери…

Плиты на тротуаре не гладко лежали, как всегда, а громоздились и пятились. Косые фонари качались по ветру; дома вдруг сдвигались, и надо было пово-
рачиваться и обходить за версту. Мысли путались: «<…> Почему в чайной дурманящие напитки продают фавны?.. Ах, обман, все обман... Чёрная карета!»
 
...ОН  ПРИСЛУШАЛСЯ. Легкий, легкий топот копыт становился всё громче, и Лаленкову вдруг стало невыразимо страшно. Сознание сразу просветлело — ну да, это Дворцовая площадь! Александровская колонна темнела на светающем небе. Синие облака, четко клубясь, плыли за ней, и ангел с крестом точно не благословлял, а грозил ему, Лаленкову. А там, над красной аркой, летели чёрные вздыбленные кони. <…>

Пламя вырывалось из ноздрей вороной четвёрки, пламя светило из окон. На козлах сидел рыжий фавн, улыбаясь хитро и хищно… Жаркое дыхание коней обдало его,  и больно ударило в бок тяжелое копыто».
_______________

Около Дворцовой площади  Лаленков был убит своим трактирным знакомым из-за бобоньерочной сторублёвки. 

*«На сопках Маньчжурии» —начала XX века русский вальс, посвящённый погибшим в Русско-японской войне воинам 214-го резервного Мокшанского пехотного полка. В данном случае по поэтике символизма это как бы предсказание герою его судьбы.   

**В «Чёрной карете» Георгия Иванова мерцают  аналогии с «Медным всадником» Пушкина и с «Невским проспектом» Гоголя.  Вспоминаются так же строки Александра Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека...»;  «Точно все это было… выдумано каким-нибудь художником, фантастом или поэтом…**» — Гоголем и Блоком «выдумано»: «Всё будет так. Исхода нет…»

***"Катенька в гнездышке" - клиент, которого можно обобрать 

ГЕОРГИЙ   ИВАНОВ   РАССКАЗ   «ЛЮБОВЬ   БЕССМЕРТНА»  (1933).  Из этого рассказа два отрывка:  № 1. — маленький вечер в 1914 году, и  — № 2. вечеринка  в далёком провинциальном городе в 1920 году.


  № 1. «...КРАСНЫЕ   ВОСКОВЫЕ   СВЕЧИ  оплывают в серебряных канделябрах, в широких окнах тускло блестит ночная Нева, чинный лакей разливает замороженный Редерер (1),  и гости (это литературный вечер и гости литературные  Кузмин (2),  Вячеслав Иванов (3),  <<Анна>> Ахматова, H. Н. Врангель (4) рассуждают с хозяином этого пышного кабинета с окнами на Французскую набережную кто о чем: Кузмин о галстуках, Вячеслав Иванов о Лопе де Вега, Врангель о каких-то гравюрах...

 И хозяин все знает — и испанскую поэзию, и гравюры, и то, что думал Оскар Уайльд о манере Барбэ д'Оревильи (5)  повязывать галстук. Он очень мил, этот хозяин, очень богат, невероятно начитан и при этом грациозно, очаровательно глуп. Кажется, он пользуется чрезвычайным успехом у женщин. Что же, он не особенно красив, зато князь богат, изящен и самое большее ему тридцать пять лет. Это в 1914 —1915 годах. И вот четыре года спустя — старик в тулупе…  <…>

ОН ТОЖЕ СМОТРЕЛ НА МЕНЯ. Лицо его вдруг дернулось, удивилось, оживилось. Сухие пальцы выпростались из рукавицы и зашарили в кармане. Потом в них что-то блеснуло. Это что-то старичок подбросил в воздухе ловким, уверенным, привычным движением. И, о Господи, — в глазу его засиял монокль.
— Cher... <<дорогой>>  Жорж... Сколько лет, сколько зим!
Этот старичок в капоре — конечно, это  <…>  князь М. Ну да…».

«В печке жарко горят белые березовые дрова. За оттаявшим окном смотрят белые зимние звезды. У ме-ня в комнате сидит князь М. Сидит уже часа два... Он принес с собой бутылку самогона…  выпил почти всю её сам и теперь пьян. <…> …Я понимаю ясно только одно: несчастный отчаянно влюблен, и влюблен, кажется, вполне безнадежно…
___________________________

2. «ПОКРОВИТЕЛЬ   ИСКУССТВ,  безногий товарищ Медякин… пригласил меня отужинать. “Так, закусочка маленькая для товарищей артистов в своем кругу”.    Я… решил пойти: там должна была быть “роза Новалиса”  (6) или “гулящая из гулящих”  —  Анна Ивановна, страсть моего бедного князя. И вот я сижу за длинным столом. Гостей человек сорок. Кто они? Пять-шесть актеров…   Человек, которого я принял за местного главного чекиста  — такой у него был типичный вид,  —  оказался ученым-лесоводом.

«А  э т о  к т о?» — осведомился я про кривого старика военной выправки, молча и, как мне показалось, жадно евшего. «Не узнаете? Генерал Куропаткин» (7). — «Как? Какой?» — «Тот самый, главнокомандующий».  Я с изумлением вгляделся…  «Как он-то сюда попал?» — «Что ж такого, он теперь сельским учителем, ребят учит. Очень уважают его в губернии».

Анна Ивановна тоже здесь… Она бойко пьет самогон, громко хохочет. Красива она? Не сказал бы. Но, без сомнения, миловидна… И когда она смеется  — а смеется она все время, — белые ровные зубы ее блестят ослепительно. По мере того как выпитого становится все больше и больше, «закусочка» становится все шумней. Принесли гитару и две балалайки.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ НАРКОМПРОСА (8), встав на стул, произносит речь, но никто его не слушает. Да и слышно плохо: Антанта (9), товарищи. Нож в спину революции. Гидра пролетарского класса. Махнув рукой, он, наконец, садится, выпивает залпом стакан и, обведя кругом бессмысленным взглядом, тихо опускает голову на скатерть. После него еще кто-то говорит политическую речь — с тем же успехом.

Потом под треньканье балалайки и гитары Анна Ивановна танцует русскую с ученым-лесоводом. Танцует она очень легко и бойко. Голова запрокинута, губы смеются, зубы блестят, полная белая рука лихо машет
красным платочком...».
_________________________________

1. Редерер – с 1776-го знаменитая марка шампанского по имени производителя Луи Редерер из Реймса, Франция.

2. Михаил Алексеевич Кузмин (1872—1936) — поэт, прозаик, переводчик и композитор Серебряного века. Кузьмин – эстет  до шокирующего эпатажа в поведении  и одежде.

3. Вячеслав Иванович Иванов (1866—1949) — поэт-символист и идеолог символизма, философ, переводчик.  Одна из авторитетных фигур Серебряного века.

4. Барон Николай Николаевич Врангель (1880—1915) — русский историк искусства из дворянского рода Врангелей.

5. Жюль Амеде Барбе д’Оревильи (1808—1889) — французский писатель и публицист, «дэнди» своего времени. Характерные мотивы его прозы — крах старых ценностей, невозможность любви, таинственная зачарованность злом. Кузмин видел в его творчестве переход «от романтизма к натурализму и снова романтическому декадентству и символизму» (предисловие к русскому изданию книги «О дендизме» 1912 г.).

6. Барон Георг Фридрих Филипп  фон Харденберг (1772—1801) — немецкий натурфилософ, поэт – романтик  мистического мироощущения. Публиковался под псевдонимом  - Нова;лис. «Роза Новалиса» - имеется в виду прекрасная  девушка Роза-цветик – персонаж сказки Новалиса «Гиацинт и Роза».

7. Алексей Николаевич Куропаткин (1848 —1925) — генерал-адъютант военный министр,  главнокомандующий сухопутными и морскими вооружёнными силами, действующими против Японии (13 октября 1904 — 3 марта 1905). В феврале 1916 назначен  главнокомандующим армиями Северного фронта, защищавшего путь к Петрограду.  Военный талант К. оценивается  невысоко. После Октябрьской революции К. преподавал в основанной им сельской школе в селе Шешурино Тверской области.

8. Наркомпросс –  сокращение от «Комитет народного образования»

9. Антанта — военно-политический блок Российской империи, Великобритании и Франции cоздан 1904 —1907 гг. в качестве противовеса «Тройственному союзу» Германии, Австро-Венгрии и Италии.
________________________________________________________


ГЕОРГИЙ  ИВАНОВ  «ВЕСЁЛЫЙ  БАЛ» (1934).  Этот рассказ Иванова его же словами  можно было бы назвать «призрак забытой жизни», когда люди без страха могут танцевать и есть,  сколько хочется. «Бал в доме искусств» - это  значит, что танцуют выжившие поэты, писатели, артисты.


 «ЭТО  БЫЛ  БАЛ  ДОМА  ИСКУССТВ  6 ЯНВАРЯ 1921 ГОДА... Для слишком забывчивых напоминаю: 1920 год, холод, нищета, обыски, керосиновые коптилки, ночь, смерть...  Три года назад  —   “Великий Октябрь”, через год с лишним загрохочут кронштадтские пушки. Словом, самое глухое, черное, безнадежное время — «полюс» военного коммунизма. И вдруг...

И вдруг — маски, фраки, улыбки, запах духов, французский говор. Музыка сладко вздыхает, пары кружатся. В большой столовой ужинают. Чем ужинают — неважно, но хрусталь блестит, люстры сияют, чинные лакеи в белых перчатках чинно обносят «господ».  Вдруг — откуда-то — призрак легкой, свободной, прелестной жизни, давно потерянной, давно забытой.

Я не люблю балов, но в этом балу, право, было   ч т о - т о   волшебное. И головы кружились не только от смеси льда, клюквы, сахарина и спирта, которая называлась крюшоном и подавалась почти открыто.

Я ТАНЦУЮ С ДАМОЙ, с которой кто-то только что меня познакомил. Музыка сладко вздыхает, шёлк шуршит, голова кружится. Мы пьем, пьем крюшон, снова танцуем, снова пьем. Музыка вздыхает, шёлк шуршит, арлекины и пастушки кружатся в вальсе. У моей дамы… тонкие подрисованные брови… белый парик. Нравится она мне? Тоже не знаю... Но мне приятно пить с ней эту смесь льда и спирта, танцевать, говорить какой-то вздор, потому что всё это — и она, и наш разговор, и музыка — призрак лёгкой, прелестной, потерянной жизни...

Она держит поданный мной стакан нерешительно, точно хочет его отставить. Потом поднимает, смотрит на свет, прищурясь.
— Как красиво, — говорит она мечтательно, — точно слезы и кровь. И мы пьем. Слезы и кровь. Как странно.

И, залпом выпив, смеётся:
— А на самом деле не кровь, клюква, и не слезы, водка. Клюква и водка… <…>
Она медленно пьёт, медленно проводит рукой по лбу.
— Любовь. Но что такое любовь? А? Что? Кровь и лед? Или водка и клюква? Или то и другое, то и другое, а? Скажите же мне...

Стакан падает на пол и разбивается. Остатки крюшона проливаются на её платье. Платье белое  — пятна красные...»
______________

 Георгий Иванов символист: лёгкая жизнь не вернётся, что «предсказывают» красные как кровь пятна на платье. Дело не столько в том, что едят и в чём одеты: главное - как мыслят. Дама, с которой танцевал автор, напишет донос на свою родную сестру.  Сестру расстреляют, и дама выйдет замуж за своего овдовевшего свояка – мужа сестры.
_______________________

И СЛЕДУЮЩАЯ В «ВЕСЁЛОМ БАЛЕ» ВЕЧЕРИНКА С ЗАСТОЛЬЕМ: «…Я случайно попал в один салон. Нэпманский салон — была заря нэпа. Салон был многолюдный, разношерстный и достаточно отвратительный. Не знаю, что было неприятней наблюдать: либеральничающих ли молодых людей в галифе — коммунистов, конечно, или хозяйку в шелках и уцелевших от обысков бриллиантах, томно воркующую, что после того, как она постигла глубину революции, она нигде не могла жить, кроме Красной России.

Я мысленно выругал Вл. Пяста*, который меня сюда привел (он не принимал участия в разговорах, а только ел, пил, не переставая, всё, что было наставлено, — ветчину, икру, и пирожные, и снова ветчину), повертелся немного, порассматривал хозяйские “Ню”** в золотых рамах и необыкновенной величины канделябры...»
_______________

*Владимир Алексеевич Пяст (настоящая фамилия Пестовский; 1886—1940) — поэт-символист, литературный критик, один из первых биографов Александра Блока.

**Ню — "обнажённая натура": изображающий красоту обнажённого человеческого тела, художественный жанр в скульптуре, живописи, фотографии и кинематографе, .

ГЕОРГИЙ  ИВАНОВ  «АВРОРА»,  РАССКАЗ (1934).  Рассказчик – поэт приглашён в дорогой салон к модной, избалованной и скучающей молоденькой даме по имени – Аврора:

«В  КАЧЕСТВЕ  КАНДИДАТА  на одного из тех, кто “хоть чуть-чуть позабавней”, которых повсюду искала Аврора, попал и я в мир, в котором она жила... Мир сложный… Первый план — самый внешний — дом, муж, окружавшие...

Муж...  инженер, красавец и, должно быть, большой ловкач. И в 1920 году сумел устроиться. У него большая квартира, сколько угодно еды, дров, “дензнаков”  —  т. е. сверхблагополучие в советском смысле. Работает в водном транспорте,  “незаменим”, сыт, самоуверен, благоухает вежеталем <<одеколон>>  и, как это ни странно, при его внешности, ловкости, нахальстве — без ума от жены, которая явно не обращает на него никакого внимания, — может быть, именно потому, что не обращает...

БОЛЬШАЯ  КВАРТИРА — тепло, светло*, постоянные гости, постоянные ужины со спиртом, иногда и с  “Мартелем”  <<дорогой коньяк>>.   Общество, такие же, как хозяин, “незаменимые”,  кто-то из “бывших”,  “богема”,  два-три коммуниста, своих, из транспорта.  Аврора  —  тоже пьет спирт, чокается с коммунистом, улыбается на комплименты, подтягивает, когда подвыпившие гости начинают петь  ”за милых женщин, прекрасных женщин”**  или “Пупсика” ***».
_____________________

*тепло, светло - паровое отопление тогда не было централизовано: жильцы должны были на свои деньги закупать топливо для котельных. Многие котельные были повреждены. Тогда ставили железную печечку "буржуйку", для которой дрова нужно было ещё "добыть". По тем же причинам электричество было не везде и часто тухло.

**Вольное переложение куплетов из оперетты Франца Легаре «Весёлая вдова».

***«Пупсик» — куплеты из одноименной оперетты Жана Жильбёра 1912 года. Российская премьера оперетты состоялась в петербургском летнем театре «Буфф»  в мае 1913. Историк Лев Лурье поставил «диагноз»: «сюжет этого переведенного с немецкого сочинения глуп до невозможности. Авиация, автогонки, какая-то Гортензия Бризенгоф, отдающая свое шелковое платье для починки самолетного крыла, а также ее ухажер, совсем молодой человек по имени Пупсик».

Художник-график Владимир Милашевский вспоминаал: «Все ликовало, все пенилось, все чванилось, все грешило и обжиралось в этом 1913 году, и все распевали “Пупсика”.  Это были самые глупые, самые пустые и бездарные…».

Все Пупсиком прозвали
меня уж с малых лет,
И все кругом считали
меня милее нет.
Но я над всем смеялся,
мне было все равно,
как вдруг любовь прокралась
в сердечко и мое....
        *   *   *
«”Пупсика” насвистывали студенты и гимназисты, фланируя под шатрами одуряюще цветущей белой акации; звуки  “Пупсика”  с криком вырывались из граммофонных труб;  “Пупсика”  играли в фойе иллюзионов механические пианолы с как бы сами собой бегущими клавишами…» — Валентин Катаев.

Справедливости ради добавим:  куплеты из «Пупсика» мгновенно стали популярны  в разных слоях общества  —. «что-то» в этих куплетах было?..
                ________________________________________________________

МИХАИЛ  АФАНАСЬЕВИЧ  БУЛГАКОВ  (1891—1940) — ПРОЗАИК, ДРАМАТУРГ, ФАНТАСТ сценарист режиссёр; автор романов, повестей, рассказов, пьес,  множества фельетонов, написанных в 1920-е годы.  Наиболее известные произведения: повесть «Собачье сердце», «Театральный роман», роман «Белая гвардия»,  и принёсший писателю мировую известность роман — «Мастер и Маргарита»,


М. БУЛГАКОВ — «ЗАПИСКИ НА МАНЖЕТАХ», ЛИРИЧЕСКИЙ ФЕЛЬЕТОН  В НЕСКОЛЬКИХ ГЛАВКАХ.   Действие происходит во время  НЭПа,  когда с продовольствием были проблемы, но за большие деньги всё можно было достать «с чёрного хода» или по знакомству:  кто и роскошествовал,  а кто и голодал...


ГЛАВА XI. О ТОМ, КАК НУЖНО ЕСТЬ: «ЗАБОЛЕЛ. НЕОСТОРОЖНОСТЬ. Сегодня ел борщ красный с мясом. Плавали золотистые маленькие диски (жир). 3 тарелки. 3 фунта за день белого хлеба. Огурцы малосольные ел. Когда наобедался, заварил чаю. С сахаром выпил 4 стакана. Спать захотелось. Лег на диван и заснул…

Видел во сне, как будто я Лев Толстой в Ясной Поляне. И женат на Софье Андреевне. Я сижу наверху в кабинете. Нужно писать. А что писать, я не знаю. И все время приходят люди и говорят:
— Пожалуйте обедать.
 
А я боюсь сойти. И так дурацки: чувствую, что тут крупное недоразумение. Ведь не я писал «Войну и мир». А между тем здесь сижу. И сама Софья Андреевна идет вверх по деревянной лестнице и говорит:
— Иди. Вегетарианский обед.

И вдруг я рассердился.
— Что? Вегетарианство? Послать за мясом! Битки сделать. Рюмку водки.
Та заплакала, и бежит какой-то духобор с окладистой рыжей бородой и укоризненно мне:
— Водку? Ай-ай-ай! Что вы, Лев Иванович?
— Какой я Лев Иванович? Николаевич! Пошел вон из моего дома! Вон! Чтобы ни одного духобора!

СКАНДАЛ КАКОЙ-ТО ПРОИЗОШЕЛ. Проснулся совсем больной и разбитый. Сумерки. Где-то за стеной на гармонике играют.  Пошел к зеркалу. Вот так лицо. Рыжая борода, скулы белые, веки красные. Но это ничего, а вот глаза. Нехорошие. Опять с блеском.  Совет: берегитесь этого блеска. Как только появится, сейчас же берите взаймы деньги у буржуа (без отдачи), покупайте провизию и ешьте. Но только не наедайтесь сразу. В первый день бульон и немного белого хлеба. Постепенно, постепенно. Сон мой мне тоже не нравится. Это скверный сон.

Пил чай опять. Вспоминал прошлую неделю. В понедельник я ел картошку с постным маслом и 'два фунта хлеба. Выпил два стакана чая с сахарином. Во вторник ничего не ел, выпил пять стаканов чая. В среду достал два фунта хлеба взаймы у слесаря. Чай пил, но сахарин кончился. В четверг я великолепно обедал. В два часа пошёл к своим знакомым. Горничная в белом фартуке открыла дверь.

СТРАННОЕ  ОЩУЩЕНИЕ. Как будто бы десять лет назад. В три часа слышу, горничная начинает накрывать в столовой. Сидим, разговариваем (я побрился утром). Ругают большевиков и рассказывают, как они измучились. Я вижу, что они ждут, чтобы я ушел. Я же не ухожу.

Наконец хозяйка говорит:
— А может быть, вы пообедаете с нами? Или нет?
— Благодарю вас. С удовольствием.

Ели: суп с макаронами и с белым хлебом, на второе — котлеты с огурцами, потом рисовую кашу с вареньем и чай с вареньем. Каюсь в скверном. Когда я уходил, мне представилась картина обыска у них. Приходят. Все роют. Находят золотые монеты в кальсонах в комоде. В кладовке мука и ветчина. Забирают хозяина… Гадость так думать, а я думал.

Кто сидит на чердаке над фельетоном голодный... Иди к этим, что живут в семи комнатах, и обедай. В пятницу ел в столовке суп с картофельной котлетой, а сегодня, в субботу, получил деньги, объелся и заболел...»

М. БУЛГАКОВ  «ДНИ    НАШЕЙ  ЖИЗНИ» (1923).  РАССКАЗ В МИНИ- ГЛАВКАХ  в стиле лирического фельетона.:
         
- ...Нет, граждане, ей-Богу, я только на минуту, по делу. И вечером у меня срочная работа... Ну, разве на минуту... Общее собрание у них... Ну, мы подождем и их захватим... Стой!

Во Францию два генерала
Из русского плена брели!

Ого-го!..  А мы сейчас два столика сдвинем…  Слушс…  Раки получены… необыкновенные раки…  Граждане, как вы насчет раков? А?..  Полдюжины…  И трехгорного полдюжины…  Или лучше, чтоб вам не ходить;—;сразу дюжину!..  Господа! Мы уже условились…  на минуту…

Иная на сердце забота!..

- Позвольте… позвольте… что ж это он поет?..

В плену…  полководец…  в плену-у-у…

А! Это другое дело. Ваше здоровье. Братья писатели!..  Семь раз солянка по-московски!

И выйдет к тебе… полководец!
Из гроба твой ве-е-ерный солдат!!*

- Что это он все про полководцев?..  Великая французская…  Раки-то, раки! В первый раз вижу…

- Bis! Bis! Народу-то! Позвольте… что ж это такое? <…>  Гражданин! Ещё полдюжинки!

Вни-и-из по ма-а-а-тушке по Во-о-олге!.. <...>
По широкому-у раздолью!..

Батюшки! Выводят кого-то!

— Я не посмотрю, что ты герой труда!!!  А…  а!!
— Граждане, попрошу неприличными словами не выражаться…

—;Граждане, а что, если нам красного «Напареули»?
— А?..  Поехали! На минуту…  Сюда! Стоп! Шашлык семь раз…

Был душой велик! Умер он от ран!..

…Да на трамвае же!..  Да на полчаса!..
<…> 
Батюшки, половина первого! Извозчик! Извозчик!..
   ***************************
   — (дома - жене) Миленькая! Клянусь, общее собрание. Понимаешь. Общее собрание, и никаких! Не мог!
   — Я вижу, ты и сейчас не можешь на ногах стоять!
   — Деточка. Ей-Богу. Что, бишь, я хотел сказать? <...>
   — Ложись ты лучше. Завтра поговорим.

   — Это верно... Что, бишь, я хотел сделать? Да, лечь... Это правильно. Я ложусь... но только умоляю разбудить меня, разбудить меня, непременно, чтоб меня черт взял, в десять минут пятого... нет, пять десятого... Я начинаю новую жизнь... Завтра...

   — Слышали. Спи.
________________

*Последние две строки стихотворения  Генрих  Гейне « Гренадеры» (1846)  в переводе  Михаила Ларионовича Михайлова:

Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.

Придётся им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
____________________________________________________
 
М. БУЛГАКОВ - «СОРОК  СОРОКОВ», ФЕЛЬЕТОН (1923).  Действие в ресторане на крыше:

«П р и  н а б е г а в ш е м   и н о г д а  в е т р е  шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи бежали с блестящими блюдами. Нэпманы влезли и на крышу. Под ногами были четыре приплюснутых головы с низкими лбами и мощными челюстями. Четыре накрашенных женских лица торчали среди нэпмановских голов, и стол был залит цветами. Белые, красные, голубые розы покрывали стол. На нем было только пять кусочков свободного места, и эти места были заняты бутылками. На эстраде некто в красной рубашке, с партнершей девицей в сарафане, пел частушки:

У Чичерина в Москве
Нотное издательство!*

Пианино рассыпалось каскадами.

— Бра-во! — кричали нэпманы, звеня стаканами,;—;бис!

Приплюснутая и сверху казавшаяся лишенной ног девица семенила к столу с фужером, полным цветов.

— Бис!— кричал нэпман, потопотал ногами, левой рукой обнимал даму за талию, а правой покупал цветок. За неимением места в фужерах на столе, он воткнул его в даму, как раз в то место, где кончался корсаж и начиналось её жёлтое тело. Дама хихикнула, дрогнула и ошпарила нэпмана таким взглядом, что он долго глядел мутно, словно сквозь пелену.

Лакей вырос из асфальта и перегнулся. Нэпман колебался не более минуты над карточкой и заказал. Лакей махнул салфеткой, всунулся в стеклянную дыру и четко бросил:
— Восемь раз  оливье, два лангет-пикана, два бифштекса.

С эстрады грянул и затоптал лихой, весёлый матросский танец. Замелькали ноги в лакированных туфлях и в штанах клёшем. Я спустился с верхней площадки на нижнюю, потом в стеклянную дверь и по бесконечным широким нирензеевским** лестницам ушёл вниз.
     ______________________

*Георгий Васильевич Чичерин 1872—1936) — русский революционер, советский дипломат, нарком иностранных дел РСФСР и СССР (1918—1930). Помимо дипломатической службы Ч. , сам незаурядный пианист,  был страстным пропагандистом творчества Вагнера, Моцарта и Ницше в России. играл на рояле

**Дом Нирнзее — многоквартирный жилой дом в Большом Гнездниковском переулке в Москве. Построен в 1912—1913 годах по проекту архитектора Эрнста-Рихарда Нирнзее


М. БУЛГАКОВ — «СОБАЧЬЕ  СЕРДЦЕ», ФАНТАСТИЧЕСКАЯ И САТИРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ  (1926) 

Профессор Филипп Филиппович Преображенский – «светило мировой величины» – и его ассистент доктор Борменталь обедают в квартире профессора. В разговор профессора с ассистентом вклиниваются мысли подобранного профессором на улице пса Шарика, который называет Борменталя «тяпнутым», потому что его укусил – «тяпнул» за ногу.
_________________
 
«НА   РАЗРИСОВАННЫХ   РАЙСКИМИ   ЦВЕТАМИ   тарелках с черной широкой каймою лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске – кусок сыра в слезах, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками – несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками.

 Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоседившемуся у громадного резного дуба буфета, изрыгаювшего пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты – тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки.

    Зина <<горничная>> внесла серебряное крытое блюдо, в котором что ворчало. Запах от блюда шел такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. "Сады Семирамиды"! - подумал он и застучал, как палкой, по паркету хвостом.
   – Сюда их! – хищно скомандовал Филипп Филиппович. – Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое! И если хотите послушаться доброго совета, налейте не английской, а обыкновенной русской водки.

    Красавец тяпнутый (он был уже без халата в приличном черном костюме) передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной водки.
    – Новоблагословенная? – осведомился он.
    – Бог с вами, голубчик, – отозвался хозяин. – Это спирт…
    – Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная. Тридцать градусов.

    – А ВОДКА ДОЛЖНА БЫТЬ В СОРОК ГРАДУСОВ, а не в тридцать, – это, во-первых – наставительно перебил Филипп Филиппович… <…> и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло, – э... мм... доктор Борменталь, умоляю вас: мгновенно эту штучку, и, если вы скажете, что это... я ваш кровный враг на всю жизнь. "От Севильи до Гренады...".

    Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру. Глаза Филиппа Филипповича засветились.
    –  Это плохо? - жуя, спрашивал Филипп Филиппович. – Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор.

   – Это бесподобно, - искренно ответил тяпнутый.
   – Ещё бы... Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими. А из горячих московских закусок это – первая. <…>
 
    Засим от тарелок подымался пахнущий раками пар; пес сидел в тени скатерти с видом часового у порохового склада, а Филипп Филиппович, заложив хвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал:

 – ЕДА, ИВАН АРНОЛЬДОВИЧ, ШТУКА ХИТРАЯ. Есть нужно уметь, и представьте, большинство людей вовсе есть не умеет. Нужно не только знать, что' съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой). И что при этом говорить, да-с! Если вы заботитесь о своем пищеварении, вот добрый совет - не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет!
    – Гм... Да ведь других же нет.
 
    – Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвел тридцать наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствовали себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать "Правду", – теряли в весе! <…>
   
   ФИЛИПП ФИЛИППОВИЧ, ОТКИНУВШИСЬ, ПОЗВОНИЛ, и в вишневой портьере появилась Зина. Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а непосредственно за этим – ломоть окровавленного ростбифа. Слопав его, пес вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не может видеть никакой еды. "Странное ощущение, – думал он, захлопывая отяжелевшие веки, – глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу. А курить после обеда – это глупость...".
 
    Столовая наполнилась неприятным синим сигарным дымом. Пес дремал, уложив голову на передние лапы.
   – "Сен-Жюльен" – приличное вино, – сквозь сон слышал пес, – но только ведь теперь же его нету.
     <…>
    Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломанной салфетки и, скомкав, положил ее рядом с недопитым стаканом красного вина. Укушенный тотчас поднялся и поблагодарил:  "М е р с и"…».
 
 
 ПРОФЕССОР  ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ПРОИЗВЁЛ ОЧЕНЬ  СЛОЖНУЮ ОПЕРАЦИЮ: вставил  псу Шарику гипофиз убитого в трактире выстрелом мужчины - Клима Чугункина, вследствие чего собака превратилась в человека. Но человек этот, такой же как убитый - хам, пьяница и потенциальный убийца. Профессор с ассистентом доктором Борменталем безуспешно пытаются обучить новоиспечённого гражданина Шарикова хотя бы приличному поведению за столом:

    «- НЕТ, НЕТ И НЕТ, - НАСТОЙЧИВО ЗАГОВОРИЛ БОРМЕНТАЛЬ, - извольте заложить!
 
    - Ну, что, ей-богу, - забурчал недовольно Шариков.
    - Благодарю вас, доктор, - ласково сказал Филипп Филиппович, - а то мне уже надоело делать замечания.
    - Всё равно не позволю есть, пока не заложите. Зина, примите майонез у Шарикова.
    - Как это так "примите"? - Расстроился Шариков, - я сейчас заложу.

    Левой рукой он заслонил блюдо от Зины, а правой запихнул салфетку за воротник и стал похож на клиента в парикмахерской.
    - И вилкой, пожалуйста, - добавил Борменталь.

    Шариков длинно вздохнул и стал ловить куски осетрины в густом соусе.
    - Я ещё водочки выпью, - заявил он вопросительно.
    - А не будет ли вам? - осведомился Борменталь, - вы последнее время слишком налегаете на водку.
    - Вам жалко? - осведомился Шариков и глянул исподлобья.
   <...>
    - ...Вы, Шариков, чепуху говорите и возмутительнее всего то, что говорите ее безапелляционно и уверенно. Водки мне, конечно, не жаль, тем более, что она и не моя, а Филиппа Филипповича. Просто - это вредно. Это раз, а второе - вы и без водки держите себя неприлично...

    Шариков тем временем потянулся к графинчику и, покосившись на Борменталя, налил рюмочку.
    - И другим надо предложить, - сказал Борменталь, - и так: сперва Филиппу Филипповичу, затем мне, а в заключение - себе.

    Шариковский рот тронула едва заметная сатирическая улыбка, и он разлил водку по рюмкам.
    - Вот вс` у нас как на параде, - заговорил он, - салфетку туда, галстух - сюда, да "извините", да "пожалуйста", "мерси", а так, чтобы по-настоящему, - это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме.
    - А как это "по-настоящему" - позвольте осведомиться?

    Шариков на это ничего не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнес:
    - Ну желаю, чтоб всё...
    - И вам также, - с некоторой иронией отозвался Борменталь.

    Шариков выплеснул водку в глотку, сморщился, кусочек хлебца поднес к носу, понюхал, а затем проглотил, причем глаза его налились слезами.
    - Стаж, - вдруг отрывисто и как бы в забытьи проговорил Филипп Филиппович.
 
    Борменталь удивленно покосился.
    - Виноват?..
    - Стаж! - повторил Филипп Филиппович и горько качнул головой, - тут уж ничего не поделаешь! Клим!..
 <...>
    Зина внесла индейку. Борменталь налил Филиппу Филипповичу красного вина и предложил Шарикову.
    - Я не хочу. Я лучше водочки выпью. - Лицо его замаслилось, на лбу проступил пот, он повеселел.

И Филипп Филиппович несколько подобрел после вина. Его глаза прояснились, он благосклоннее поглядывал на Шарикова, черная голова которого в салфетке сидела, как муха в сметане...
<...>
    "Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире", - вдруг пророчески подумал Борменталь.
    Зина внесла на круглом блюде рыжую с правого и румяную с левого бока бабу и кофейник.
    - Я не буду её есть, - сразу угрожающе-неприязненно заявил Шариков.
    - Никто вас не приглашает. Держите себя прилично...

                В  МОЛЧАНИИ   ЗАКОНЧИЛСЯ  ОБЕД.


М. БУЛГАКОВ - «БЕЛАЯ  ГВАРДИЯ»,  РОМАН (1929). Действие романа происходит в 1918 году в Киеве.  В России идёт Гражданская война – «красные» бьются с «белыми» и «гуляет», оставляя кровавый след,  немало всяких банд «зелёных» и прочих.  На Украине, в Киеве части белой армии объединены под командованием генерал-лейтенанта П.П. Скоропадского, которого избрали гетманом всея Украины.

Не вызывающее доверия правительство гетмана не смогло организовать правильной обороны. Союзники обещали прислать войска, но не сдержат обещания. Поэтому Киеву угрожает захват отрядами Симона Петлюры, так как защитников у города недостаточно. Они плохо вооружены и ещё хуже обмундированы: по лютым морозам насмерть замерзают на постах. Эту ситуацию и обсуждают в уютной квартире Турбиных: сам доктор Турбин, его сестра Елена, младший брат Николка и ещё гимназические друзья доктора, а  ныне белые офицеры: Шервинский, Мышлаевский, Карась. Ирония автора в том, что спьяну обсуждающие и все правы, и все неправы...
_____________________

«ЧЕТЫРЕ  ОГНЯ  В  СТОЛОВОЙ  ЛЮСТРЕ.  Знамёна синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, крошки, чай…

На кресле скомканный лист юмористической газеты «Чертова кукла». Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова:
Голым профилем на ежа не сядешь!

– Вот весёлая сволочь...  А пушки-то стихли. А-стра-умие, черт меня возьми!

Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! Гитара.

Арбуз не стоит печь на мыле,
Американцы победили.

Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян.

Игривы Брейтмана* остроты,
И где ж сенегальцев роты?

– Где же? В самом деле? Где же? – добивался мутный Мышлаевский.

Рожают овцы под брезентом,
Родзянко** будет президентом.

– Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!
___________________

*Григорий Наумович Брейтман (1873—1949) — журналист, публицист, прозаик. Псевдоним — «Гр. Неволин» - издатель и редактор киевской газеты «Последние новости». Брейтман по его собственным словам писал о "правде жизни" вне зависимости от власти. Царским правительством несколько раз приговаривался к заключению в крепости. С большевиками тоже не нашёл общей платформы. Сразу после описываемых в повести событий - в 1919 году эмигрировал в Германию.
 
**Михаил Владимирович Родзянко (1859—1924) — русский политический деятель, лидер партии Союз 17 октября (октябристов); гофмейстер Высочайшего Двора (1899). Председатель Государственной думы третьего и четвёртого созывов. Один из лидеров Февральской революции 1917 года, в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы - как раз накануне действия в романе «Белая гвардия».
                ________________________________________

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦИТАТЫ ИЗ «БЕЛОЙ ГВАРДИИ» ПО ТЕМЕ - "ЗАСТОЛЬЕ:

«ЕЛЕНА НА ПРЕДСЕДАТЕЛЬСКОМ МЕСТЕ  на узком конце стола, в кресле. На противоположном – Мышлаевский, мохнат, бел, в халате, и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости. Глаза его в красных кольцах – стужа, пережитый страх, водка, злоба. По длинным граням стола с одной стороны Алексей и Николка, а с другой – Леонид Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белорукова, и рядом с ним подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по… гимназической кличке – Карась.

Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася, Карась столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных, минут через двадцать после отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. У Шервинского сверток – четыре бутылки белого вина, у Карася – две бутылки водки. Шервинский, кроме того, был нагружен громаднейшим букетом, наглухо запакованным в три слоя бумаги, – само собой понятно, розы Елене Васильевне.

Карась тут же у подъезда сообщил новость: на погонах у него золотые пушки, – терпенья больше нет, всем нужно идти драться... <...> Всем нужно идти, а артиллеристам непременно в мортирный дивизион... Карась в отчаянии, что Мышлаевский ушёл в эту дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовал, поспешил. И где он теперь, чёрт его знает. Может быть, даже и убили под Городом...

Ан, Мышлаевский оказался здесь, наверху! Золотая Елена в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Все здесь. <...>

 В наглых глазах маленького Шервинского мячиками запрыгала радость при известии об исчезновении  <<полковника>> Тальберга <<мужа Елены, сбежавшего вместе с бросившими Киев союзными немецкими войсками>>. Маленький улан сразу почувствовал, что он, как никогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительно чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и как пел!

Да, пожалуй, все вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского. Конечно, сейчас штабы, эта дурацкая война, большевики, и Петлюра, и долг, но потом, когда все придет в норму, он бросает военную службу… <…>

– ТЭК-С, ПЯТЬ. НУ ЛАДНО, ИДЕМТЕ УЖИНАТЬ.

И вот знамена, дым...
– И где же сенегальцев роты? Отвечай, штабной, отвечай. Леночка, пей вино, золотая, пей. <…>
– Будут! – звякнул Шервинский. – Будут. Позвольте сообщить важную новость: сегодня я сам видел на Крещатике сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее, через два дня, в Город придут два сербских полка.
– Слушай, это верно?
Шервинский стал бурым.
– Гм, даже странно. Раз я говорю, что сам видел, вопрос этот мне кажется неуместным.
<…>
– Ну, если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить! Вот повесить!
– Своими руками застрелю.
– Ещё по глотку. Ваше здоровье, господа офицеры!

РАЗ – И ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТУМАН!<...> Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера. Что же они думают там в штабах? <…>

– Я б вашего гетмана, – кричал старший Турбин, – за устройство этой миленькой Украины повесил бы первым! Хай живе вильна Украина вид Киева до Берлина! Полгода он издевался над русскими офицерами, издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? <...> Гетман. А теперь, когда ухватило кота поперек живота, так начали формировать русскую армию? В двух шагах враг, а они дружины, штабы? Смотрите, ой, смотрите!

– Панику сеешь, – сказал хладнокровно Карась.
Турбин обозлился.

– Я? Панику? Вы меня просто понять не хотите. Вовсе не панику, а я хочу вылить все, что у меня накипело на душе. Панику? Не беспокойся. Завтра, я уже решил, я иду в этот самый дивизион, и если ваш Малышев не возьмет меня врачом, я пойду простым рядовым. Мне это осточертело! Не панику, – кусок огурца застрял у него в горле, он бурно закашлялся и задохся, и Николка стал колотить его по спине...
 <…>
– МОБИЛИЗАЦИЯ, – ядовито продолжал Турбин, – жалко, что вы не видели, что делалось вчера в участках. Все валютчики знали о мобилизации за три дня до приказа. Здорово? И у каждого грыжа, у всех верхушка правого легкого, а у кого нет верхушки – просто пропал, словно сквозь землю провалился. Ну, а это, братцы, признак грозный. Если уж в кофейнях шепчутся перед мобилизацией и ни один не идет – дело швах!

О, КАНАЛЬЯ, КАНАЛЬЯ! Да ведь если бы с апреля месяца он начал формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы пятидесятитысячную армию, и какую армию! Отборную, лучшую, потому что все юнкера, все студенты, гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе, все пошли бы с дорогой душою. Не только Петлюры бы духу не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули в Москве, как муху. Самый момент: ведь там, говорят, кошек жрут. Он бы, сукин сын, Россию спас.

Турбин покрылся пятнами, и слова у него вылетали изо рта с тонкими брызгами слюны. Глаза горели.
<…>
ТУМАН. ТУМАН. ТОНК-ТАНК… ТОНК-ТАНК... Уже водку пить немыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается. В узком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и плясала на потолке, как заколдованная, все мутилось и ходило ходуном. Бледного, замученного Мышлаевского тяжко рвало. Турбин, сам пьяный, страшный, с дергающейся щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.
– А-а… - Тот наконец со стоном откинулся от раковины, мучительно завел угасающие глаза и обвис на руках у Турбина, как вытряхнутый мешок.

– Ни-колка, – прозвучал в дыму и черных полосах чей-то голос, и только через несколько секунд Турбин понял, что это голос его собственный. – Ни-колка! – повторил он. Белая стенка уборной качнулась и превратилась в зеленую. «Боже-е, Боже-е, как тошно и противно. Не буду, клянусь, никогда мешать водку с вином». – Никол...

– А-а, – хрипел Мышлаевский, оседая к полу.
Черная щель расширилась, и в ней появилась Николкина голова и шеврон.
– Никол… помоги, бери его. Бери так, под руку.

– Ц… ц… ц… Эх, эх, – жалостливо качая головой, бормотал Николка и напрягался. Полумертвое тело моталось, ноги, шаркая, разъезжались в разные стороны, как на нитке, висела убитая голова. Тонк-танк. Часы ползли со стены и опять на неё садились. Букетами плясали цветики на чашках. Лицо Елены горело пятнами, и прядь волос танцевала над правой бровью...

–...ПРОКЛЯТЫЕ ЧЕРТИ. ПИТЬ НЕ УМЕЕТЕ. Витька! Витька! Что с тобой? Вить…
<…>
– Что? Пульса нету?
– Нет, вздор, отойдет.
– Таз! Таз! <…> – Господи Боже мой. Ведь это нужно ж так... <...> – Тэк-с, ну ладно, пусть здесь и спит. - Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя постели.


М. БУЛГАКОВ  «ДНИ ТУРБИНЫХ» - ПЬЕСА  НА  ОСНОВЕ  СОБСТВЕННОГО  РОМАНА.  В пьесе Алексей Турбин не врач, а полковник, вместо Карася – капитан Студзинский.  Остальные действующие лица те же, что и в романе.  Плюс ещё в первом отрывке не участвовавший кузен из Житомира Ларион Суржанский  –  Лариосик.

Е Л Е Н А . ГОСПОДА, ИДИТЕ К СТОЛУ.
 <…>
Ш е  р в и н с к и й. Ух, какое великолепие! По какому случаю пир, позвольте спросить?
Н и к о л к а. Последний ужин дивизиона. Завтра выступаем, господин поручик…
<…> - Усаживаются.
<…>
М ы ш л а е в с к и й. Леночка, водки выпьешь?
Е л е н а. Нет-нет-нет!..
М ы ш л а е в с к и й. Ну, тогда белого вина.
<…>
М ы ш л а е в с к и й (Лариосику) Вашу рюмку.
Л а р и о с и к. Я, собственно, водки не пью.

М ы ш л а е в с к и й. Помилуйте, я тоже не пью. Но одну рюмку. Как же вы будете селедку без водки есть? Абсолютно не понимаю.
Л а р и о с и к. Душевно вам признателен.
М ы ш л а е в с к и й. Давно, давно я водки не пил.

Ш е р в и н с к и й. Господа! Здоровье Елены Васильевны! Ура!

С т у д з и н с к и й,  Л а р и о с и к,  М ы ш л а е в с к и й.  Ура!
Е л е н а. Тише! Что вы, господа! Весь переулок разбудите. И так уж твердят, что у нас каждый день попойка.

М Ы Ш Л А Е В С К И Й. УХ, ХОРОШО! ОСВЕЖАЕТ ВОДКА. НЕ ПРАВДА ЛИ?

Л а р и о с и к.. Да, очень!
М ы ш л а е в с к и й. Умоляю, еще по рюмке. Господин полковник...
А л е к с е й. Ты не гони особенно, Виктор, завтра выступать.
Н и к о л к а. И выступим!

Е л е н а. Что с гетманом, скажите? <...>
Ш е р в и н с к и й. Все обстоит благополучно. Какой вчера был ужин во дворце!.. На двести персон. Рябчики... Гетман в национальном костюме.
Е л е н а.  Да говорят, что немцы нас оставляют на произвол судьбы?
Ш е р в и н с к и й. Не верьте никаким слухам, Елена Васильевна.

Л а р и о с и к. Благодарю, глубокоуважаемый Виктор Викторович. Я ведь, собственно говоря, водки не пью.
М ы ш л а е в с к и й. (выпивая) Стыдитесь, Ларион!
Ш е р в и н с к и й,   Н и к о л к а. Стыдитесь!

Л а р и о с и к. Покорнейше благодарю. <...> Как это вы ловко ее опрокидываете, Виктор Викторович!

М ы ш л а е в с к и й.  Достигается упражнением.<…> Лена золотая! Пей белое вино. Радость моя! Рыжая Лена, я знаю, отчего ты так расстроена. Брось! Все к лучшему... Нет-нет, до дна, Леночка, до дна!

Н и к о л к а (берет гитару, поет). Кому чару пить, кому здраву быть… пить чару…
В с е  (поют). Свет Елене Васильевне!
– Леночка, выпейте!
– Выпейте… выпейте… –  Елена пьет. –  Браво!!!  –  Аплодируют.
<…>
Л а р и о с и к. Ура!.. Извините, господа, я человек не военный. <…> Многоуважаемая Елена Васильевна! Не могу выразить, до чего мне у вас хорошо… <…> Господа... Наши избранные души так жаждут покоя… <…> Эх!.. Налейте мне еще рюмочку.

М ы ш л а е в с к и й. Браво, Ларион! Ишь, хитрец, а говорил – не пьёт. Симпатичный ты парень, Ларион, но речи произносишь, как глубокоуважаемый сапог. <…>
Ш е р в и н с к и й. Пейте, Лена, пейте, дорогая!
Е л е н а. Напоить меня хотите? У, какой противный!

Н и к о л к а (у рояля, поёт).

Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль на радость соседей-врагов
Могильной засыплюсь землею?

Л а р и о с и к (поет).
Так громче, музыка, играй победу.
В с е (поют). Мы победили, и враг бежит.
 <…>
Л а р и о с и к. Эх! До чего у вас весело, Елена Васильевна, дорогая! Огни!.. Ура! <…>

А л е к с е й. Одну минуту, господа!.. <…> Если бы мы все это могли предвидеть раньше! Вы знаете, что такое этот ваш Петлюра! Это миф, это чёрный туман. Его и вовсе нет. Вы гляньте в окно, посмотрите, что там. Там метель, какие-то тени... В России, господа, две силы: большевики и мы. Мы еще встретимся. Вижу я более грозные времена. Вижу я… Ну, ладно! Мы не удержим Петлюру. Но ведь он ненадолго придет. А вот за ним придут большевики... Потому что, когда мы встретимся с ними, дело пойдет веселее. Или мы их закопаем, или, вернее, они нас. Пью за встречу, господа!

Л а р и о с и к (за роялем, поет).
Жажда встречи,
Клятвы, речи –
Всё на свете
Трын-трава…
<…>
Н и к о л к а.  Да здравствует Россия!
________________________

Е л е н а   и   Ш е р в и н с к и й  - одни

Ш е р в и н с к и й.  А вы знаете что, Елена Васильевна? Он не вернется… Ваш муж.
Е л е н а. Леонид Юрьевич, это нахальство. Какое вам дело? Вернётся, не вернётся.
Ш е р в и н с к и й. Мне-то большое дело. Я вас люблю... Ей-богу, я вас люблю.<…> ...А мужа своего вы не любите. <…>

Е л е н а. Это мучение. Честное слово! Посуда грязная. Эти пьяные... Кругом свет...

Ш е р в и н с к и й.  Свет мы уберем. (Тушит верхний свет.) Так хорошо? Слушай, Лена, я тебя очень люблю. Я тебя всё равно не выпущу. Ты будешь моей женой.  <…>!
Е л е н а. Уйди! Я пьяна. Это ты сам меня напоил нарочно. Ты известный негодяй. Вся жизнь наша рушится. Всё пропадает, валится.

Ш е р в и н с к и й. Елена, ты не бойся, я тебя не покину в такую минуту. Я возле тебя буду, Лена. <…> – Целуются. <…>!

Л а р и о с и к (внезапно). Не целуйтесь, а то меня тошнит.
<...>
Ш е р в и н с к и й.  Молодой человек, вы ничего не видали!

Л а р и о с и к (мутно). Нет, видал. <…> ...Ой!..
 <…>
Ш е р в и н с к и й. Боже, как нарезался!

                ЧАСЫ БЬЮТ ТРИ, ИГРАЮТ МЕНУЭТ. –  З а н а в е с.

М. БУЛГАКОВ   «ИВАН   ВАСИЛЬЕВИЧ»,  ФАНТАСТИЧЕСКАЯ  КОМЕДИЯ  (1936)

Инженер Тимофеев изобрёл машину времени, и из-за непредвиденной случайности в современной Москве очутился Иоанн Грозный собственной персоной, а в Москву времени Грозного попали вор Жорж Милославский и внешне похожий на Грозного слегка придурковатый управдом Бунша-Корецкий, которого переодев в царскую одежду Милославский выдаёт за царя. День выдался хлопотливый – пришлось принимать посетителей: посла шведского, потом патриарха. Потом:
 
Д Ь Я К (ВХОДИТ). ТАТАРСКИЙ КНЯЗЬ ЕДИГЕЙ К ГОСУДАРЮ.

М и л о с л а в с к и й. Э, нет! Этак я из сил выбьюсь. Объявляю перерыв на обед.
Д ь я к. Царь трапезовать желает.

     Тотчас стольники вносят кушанья, за стольниками появляются гусляры.

Б у н ш а. Это сон какой-то!..
М и л о с л а в с к и й (Дьяку). Это что?

Д ь я к. Почки заячьи верченые да головы щучьи с чесноком... икра, кормилец. Водка анисовая, приказная, кардамонная, какая желаешь.

М и л о с л а в с к и й. Красота!.. Царь, по стопочке с горячей закуской!..(Пьет.) Ко мне, мои тиуны, опричники мои!..

                Бунша пьёт.

 Д ь я к. Услали же, батюшка-князь, опричников.

М и л о с л а в с к и й. И хорошо сделали, что  услали, ну их в болото! Без
отвращения вспомнить не могу. Манера у них сейчас  рубить, крошить! Секиры
эти... Бандиты они, Федя. Простите, ваше величество, за откровенность, но
опричники ваши просто бандиты! Вотр сантэ!

Б у н ш а. Вероятно, под влиянием спиртного  напитка  нервы  мои  несколько
успокоились.

 М и л о с л а в с к и й. Ну, вот. А ты, Федя, что ты там жмешься возле  почек?  Ты выпей, Федюня, не стесняйся. У нас попросту. Ты мне очень понравился. Я бы без тебя, признаться, как без рук был. Давай с тобой на  брудершафт выпьем. Будем дружить с тобой, я тебя выучу в театр ходить... Да, ваше величество, надо будет театр построить.
    
Б у н ш а. Я уже наметил кое-какие мероприятия и решил, что надо будет начать с учреждения жактов.

М и л о с л а в с к и й. Не велите казнить, ваше величество, но,  по-моему, театр важнее… Как ты думаешь, Федя? Что, у вас яхонты в магазины принимают?

Д ь я к. Царица к тебе, великий государь, видеть желает. <…>

 Бунша снимает повязку. (У него были подвязаны зубы, чтобы не заметили поддельность царской особы)

М и л о с л а в с к и й. Повязку это ты зря снял.  Не царская, говоря  откровенно, у тебя физиономия.

Б у н ш а. Чего? Попрошу вас?! С кем говоришь?
М и л о с л а в с к и й. Молодец! Ты бы раньше так разговаривал!

                Появляется Царица, и Бунша надевает пенсне.

Ц а р и ц а (в  изумлении). Пресветлый государь, княже мой и господин! Дозволь рабыне твоей, греемой милостью твоею...

Б у н ш а. Очень рад. (Целует руку царицы.) Очень рад познакомиться.
Позвольте вам представить: дьяк... и гражданин  Милославский. Прошу вас к
нашему столику.

М и л о с л а в с к и й. Ты что плетёшь? Сними, гад, пенсне.
Б у н ш а. Но-но-но! Человек! Почки один раз царице! Простите, ваше имя-отчество не Юлия Владимировна?

 Ц а р и ц а. Марфа Васильевна я...
Б у н ш а. Чудесно, чудесно!

М и л о с л а в с к и й. Вот разошёлся! Э-ге-ге? Да ты, я вижу, хват! Вот так тихоня!
Б у н ш а. Рюмку кардамонной, Марфа Васильевна.
Ц а р и ц а (хихикая). Что вы, что вы...
Б у н ш а. Сейчас мы говорили на интереснейшую тему. Вопрос об учреждении жактов.

 Ц а р и ц а. И всё-то ты в трудах, всё в трудах, великий государь, аки пчела!
Б у н ш а. Ещё рюмку, под щучью голову.
Ц а р и ц а. Ой, что это вы...
 <...>
Б у н ш а (Дьяку.) Скажите, пожалуйста, что у вас, нет отдельного кабинета?

М и л о с л а в с к и й. Милые! Да он нарезался! Да ведь как быстро, как  ловко! Надо спасать положение. (Гуслярам.) Да что вы, граждане, молчите?  Гряньте нам что-нибудь.

                Гусляры заиграли и запели.

Г у с л я р ы (поют). А не сильная туча затучилася... А не сильные громы грянули... Куда едет собака крымский царь...

 Б у н ш а. Какая это собака? Не позволю про царя такие песни петь! Он хоть
и крымский, но не собака! (Д ь я к у.) Ты каких это музыкантов привел? Распустились здесь без меня!

                Дьяк валится в ноги.

М и л о с л а в с к и й. Что, Федюша, у вас нарзану нету?
Б у н ш а. Пускай они румбу играют!

Г у с л я р ы. Ты, батюшка, только скажи, как это... а мы переймем... мы это сейчас...

           Бунша напевает современный танец. Гусляры играют его.

Б у н ш а (Царице). Позвольте вас просить на один тур, Юлия Васильевна.
Ц а р и ц а. Ой, срамота? Что это ты, батюшка-царь...
Б у н ш а. Ничего, ничего. (Танцует с Царицей.)

                Дьяк рвет на себе волосы.

 М и л о с л а в с к и й. Ничего, Федя, не расстраивайся! Ну, перехватил царь,  ну, что такого... с кем не бывало! Давай с тобой! (Танцует с Дьяком. Набат и шум. Гусляры замолчали.) Это мне не нравится, что ещё такое?

                Дьяк выбегает, потом возвращается.

Д ь я к. Беда, беда! Опричники взбунтовались, сюда едут! Кричат, что царь ненастоящий. Самозванец, говорят!
<…>
М и л о с л а в с к и й. Дорогой самодержец, мы пропали!
  Б у н ш а. Я требую продолжения танца! Как пропали? Граждане, что делать?
__________________________________________________________

М. БУЛГАКОВ     «ЗАПИСКИ  ПОКОЙНИКА. ТЕАТРАЛЬНЫЙ  РОМАН» - создан как записки Сергея  Леонтьевича Максудова, Он написал роман и теперь знакомится с писателями и после с «изнанкой» театра.

«ВЕЧЕРОМ   Я   ОТПРАВИЛСЯ   НА   ВЕЧЕРИНКУ,  организованную группой писателей по поводу важнейшего события — благополучного прибытия из-за границы знаменитого литератора  Измаила Александровича Бондаревского…

И одевался, и шёл я на вечер в великом возбуждении. Как-никак это был тот новый для меня мир, в который я стремился. Этот мир должен был открыться передо мною, и притом с самой наилучшей стороны — на вечеринке должны были быть первейшие представители литературы, весь её цвет. И точно, когда я вошел в квартиру, я испытал радостный подъем. <…>

Я оглянулся — новый мир впускал меня к себе, и этот мир мне понравился. Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять примерно кувертов; хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры; зеленые свежие огурцы порождали глуповато - веселые мысли о каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем….
 <…>
— Ну, что ж, — вздохнув почему-то, сказал Ликоспастов, — поздравляю. Поздравляю…<<поздравляет Максудова, что у него роман напечатали>>.

Тут поздравления Ликоспастова были прерваны громкими звонками с парадного <…>  Это оказался Измаил Александрович. <…> Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Белье крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкнули, и он крикнул, окинув взором пиршественный стол:
— Га! Черти!

И тут порхнул и смешок, и аплодисмент и послышались поцелуи. Кой с кем Измаил Александрович здоровался за руку, кой с кем целовался накрест... Меня, вероятно принимая за кого-то другого, расцеловал трижды, причем от Измаила Александровича запахло коньяком, одеколоном и сигарой. <…>

 ПИР ПОШЁЛ КАК-ТО СРАЗУ ДРУЖНО, весело, бодро… Звон хрусталя ласкал слух, показалось, что в люстре прибавили свету. Все взоры после третьей рюмки обратились к Измаилу Александровичу. Послышались просьбы: «Про Париж! Про Париж!»
— Ну, были, например, на автомобильной выставке, — рассказывал Измаил
Александрович… <<рассказывает пошловатые истории, все кончающиеся скандалами>> <…> …Ну конечно, господин какой-то его палкой по роже... Скандалище жуткий!

Тут хлопнуло в углу, и желтое абрау засветилось передо мною в узком бокале. Помнится, пили за здоровье Измаила Александровича.
И опять я слушал про Париж.
—  …И вынимает руку и тут же показывает ему шиш! <…>
— В Гранд-Опера?!
— Подумаешь! Плевал он на Гранд-Опера! Тут двое министров во втором ряду.
— Ну а тот? Тот-то что? — хохоча, спрашивал кто-то.
— По матери, конечно!
— Батюшки!
— Ну, вывели обоих, там это просто...

 ПИР ПОШЁЛ ШИРЕ. Уже плыл над столом, наслаивался дым. Уже под ногой я ощутил что-то мягкое и скользкое и, наклонившись, увидел, что это кусок лососины, и как он попал под ноги — неизвестно. Хохот заглушал слова Измаила Александровича, и поразительные дальнейшие парижские рассказы мне остались неизвестными.

Я не успел как следует задуматься над странностями заграничной жизни… Из соседней комнаты слышалось пианино, тихо кто-то наигрывал фокстрот… Cтало шумно, путано. Помнится, танцевали в комнате на ковре, отчего было неудобно. Кофе в чашке стояло на письменном столе…

Накурено было крепко. И как-то почувствовалось, что пора, собственно, и отправиться домой.  Смутная тревога овладела мною почему-то, и, не прощаясь ни с кем… я покинул квартиру…
<…>
— Я хочу сказать правду, — бормотал я, когда день уже разлился за драной нестираной шторой,  —  полную правду.  Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен.  Я в него не пойду. Он — чужой мир. Отвратительный мир! Надо держать это в полном секрете, т-сс!».
_______________________


МАКСУДОВ ДОЛЖЕН ПРЕДСТАТЬ  ПЕРЕД СТАРЕЙШИМ  СОСТАВОМ «Независимого  Театра» по поводу им предложенной для театра пьесы «Чёрный снег»:

«Я  ПОПАЛ   В  ЯРКО  ОСВЕЩЕННУЮ  КОМНАТУ. Первое, что заметилось, — драгоценная мебель карельской березы с золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черный Островский в углу. Под потолком пылала люстра, на стенах пылали кенкеты. Тут мне померещилось, что из рам портретной галереи вышли портреты и надвинулись на меня. Я узнал Ивана Васильевича <<один из двух директоров  театра>>, сидящего на диване перед круглым столиком, на котором стояло варенье в вазочке...

 Узнал по портретам еще нескольких лиц, в том числе необыкновенной представительности даму в алой блузе, в коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх которого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на седеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями и сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые кольца…  У дверей стоял с тем же выражением горя на лице буфетчик.

Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной по белизне скатертью. Огни играли на хрустале и фарфоре, огни мрачно отражались в нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется, кетовая икра. Большое общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось при моем входе, и в ответ мне были отвешены поклоны.
— А! Лео!.. — начал было Иван Васильевич.
— Сергей Леонтьевич, — быстро вставил Княжевич.

— Да... Сергей Леонтьевич, милости просим! Присаживайтесь, покорнейше прошу! — И Иван Васильевич крепко пожал мне руку. — Не прикажете ли закусить чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать или позавтракать? Прошу без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у нас кудесник, стоит только сказать ему и...  Ермолай Иванович, у нас найдется что-нибудь пообедать?

Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так: закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящий взгляд.
— Или, может быть, какие-нибудь напитки? — продолжал угощать меня Иван Васильевич. — Нарзану? Ситро? Клюквенного морсу? Ермолай Иванович! — сурово сказал Иван Васильевич. — У нас достаточные запасы клюквы? Прошу вас строжайше проследить за этим.

Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесил голову.

— Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В самое отчаянное время он весь театр поголовно осетриной спас от голоду! Иначе все бы погибли до единого человека. Актеры его обожают! <…>

Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал, и обедал, и отказался в категорической форме и от нарзана и клюквы.
— Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен на весь мир своими пирожными!..

Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствии Бомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: «Ну и голос, говорят, у вас был!» — «А что?» — «Хриплый, злобный, тонкий...») отказался и от пирожных.

— Кстати, о пирожных, — вдруг заговорил бархатным басом необыкновенно изящно одетый и причесанный блондин, сидящий рядом с Иваном Васильевичем, — помнится, как-то… приезжает сюрпризом великий князь Максимилиан Петрович*...  Мы обхохотались... <…> Я вам потом расскажу этот комический случай. <…>

—НУ-С, ПРИСТУПИМ! — ОБЪЯВИЛ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ, и все глаза уставились на меня, отчего меня передернуло. — Кто желает высказаться? Ипполит Павлович!

Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетый человек с кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил на меня свой взор. Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер рот шелковым платком, поколебался — выпить ли еще, выпил второй стакан и тогда заговорил.
У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный и прямо доходящий до сердца.

— Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич? Не правда ли? Ваш роман очень, очень хорош... В нем... э... как бы выразиться, — тут оратор покосился на большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчас Ермолай Иванович просеменил к нему и подал ему свежую бутылку, — исполнен психологической глубины, необыкновенно верно очерчены персонажи... Э... Что же касается описания природы, то в них вы достигли, я бы сказал, почти тургеневской высоты! — Тут нарзан вскипел в стакане, и оратор выпил третий стакан и одним движением брови выбросил монокль из глаза.

— Эти, — продолжал он, — описания южной природы... э... звездные ночи,
украинские... потом шумящий Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден Днепр, как вы помните... а запахи акации... <…> В особенности... э... впечатляет это описание рощи... сребристых тополей листы... вы помните? <…>
 
— Кстати о поездке, — отозвался бас рядом с Иваном Васильевичем и посмеялся: — Препикантный случай вышел тогда с генерал-губернатором Дукасовым. Вы помните его, Иван Васильевич?
— Помню. Страшнейший обжора! — отозвался Иван Васильевич. — Но продолжайте.

— Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу вашего романа сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет свои законы!

Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речь Ипполита Павловича.
— …Роли оказались психологически недочерченными... — Тут оратор почему-то очень обиделся, даже попыхтел губами: — П... п... и я... э... не знаю, — оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, и я узнал в ней мою пьесу, — её играть нельзя... простите, — уж совсем обиженно закончил он, — простите!

Тут мы встретились взорами. И в моём говоривший прочитал, я полагаю, злобу и изумление. Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не было. «Он не читал! Он не читал моего романа, — гудело у меня в голове, — а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетёт что-то про украинские ночи... Зачем они меня сюда позвали?!
<…>
Через минуту меня уже не было в театре…»
________________________

«О н и» позвали «е г о» чтобы : 1. отказаться ставить пьесу, потому как по возрасту не могут играть молодых героев; 2. не допустить, чтобы талантливая пьеса попала в другой театр, для чего следует убедить автора в её непригодности: «— Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они там наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому это нужно?» Спрашивается, во втором случае – отказа автору зачем же обстановка банкета? Пожалуй, русская особенность.

Если вчитаться, то видно: и вечер с литераторами, и собрание в театре проходят как бы по одному шаблону. Только в театре анекдоты более культурные. Такая вот сатира.
_____

* Князь Максимилиан Петрович Меликишвили  (иначе - Макс Меликов; 1894–1950) , внук генерала от кавалерии Левана Ивановича Меликова, Но он просто князь - ни в коем случае не Великий князь – близкий родственник царствующего монарха!
_____________________________

БАНКЕТ В ТЕАТРЕ ПРОДОЛЖИЛСЯ  ДРУЖЕСКОЙ  ВСТРЕЧЕЙ ДОМА  У  МАКСУДОВА:  «Ввиду того что у Бомбардова <<приятель - актёр>> не было телефона, я послал ему в тот же вечер телеграмму такого содержания:

«П р и х о д и т е   п о м и н к и. Без вас сойду с ума, не понимаю». Эту телеграмму у меня не хотели принимать и приняли лишь после того, как я пригрозил пожаловаться в «Вестник пароходства».

Вечером на другой день мы сидели с Бомбардовым за накрытым столом. Упоминаемая мною раньше жена мастера внесла блины. Бомбардову понравилась моя мысль устроить поминки…
— Я теперь успокоился, — сказал я после того, как мой гость утолил первый голод, — и желаю только одного — знать, что это было? Меня просто терзает любопытство. Таких удивительных вещей я еще никогда не видал. <…> Скажите мне, что это было?

Бомбардов пожал плечами.
— Ничего особенного не было, было совещание Ивана Васильевича со старейшинами театра.
<…>
Далее я узнал у моего собеседника, что в комнате были исключительно
основоположники, которые были созваны экстреннейшим образом на заседание по поводу моей пьесы.

МЕЖ ТЕМ ПИР НАШ ШЁЛ ГОРОЙ, как говорится. Затуманились головы от Напареули, пошла беседа и живее, и, главное, откровеннее. <…> По мере того, как текла хмельная ночь, порывы мои ослабевали, и я уже не шумно возражал Бомбардову, а больше задавал вопросы. Во рту горел огонь после соленой красной икры и семги, мы утоляли жажду чаем. Комната, как молоком, наполнилась дымом, из открытой форточки била струя морозного воздуха, но она не освежала, а только холодила.

— Вы скажите мне, скажите, — просил я глухим, слабым голосом, — зачем же в таком случае, если пьеса никак не расходится у них, они не хотят, чтобы я отдал её в другой театр? Зачем она им? Зачем?
— Хорошенькое дело! Как зачем? Очень интересно нашему театру, чтобы рядом поставили новую пьесу, да которая, по-видимому, может иметь успех! С какой стати!

  Я… НЕОЖИДАННО УВИДЕЛ, что на сером пиджаке у меня большое масляное пятно с прилипшим кружочком луку. Я растерянно оглянулся. Не
было ночи и в помине… Ночь была съедена, ночь ушла».
_______________________________________________________

М. БУЛГАКОВ  «МАСТЕР И МАРГАРИТА»,  САТИРИКО  ФАНТАСТИЧЕСКИЙ  РОМАН (1939).

 По сюжету романа современную писателю Москву 1930-х посетил собственной персоной сатана с дьявольской свитой. Назвавшийся профессором чёрной магии Воландом сатана  в полнолуние перед Пасхой дал грандиозный бал, где ожившими танцевали все великие злодеи прошлого. Исполнявшая на балу сатаны роль королевы живая женщина Маргарита ужинает в компании дьявольской свиты: ведьмы Геллы, гигантского чёрного кота Бегемота, демона - убийцы Азазелло и некоего играющего при сатане роль вроде шутовского менеджера Коровьева - Фагота. Исключая фантастику, в остальном «веселый ужин» похож на любой ужин с небольшими эксцессами от спиртных напитков.
_____________________

ГЛАВА 24 «ИЗВЛЕЧЕНИЕ  МАСТЕРА»: «В спальне Воланда всё оказалось, как было до   бала. Воланд в сорочке сидел на постели, и только Гелла не растирала ему ногу, а на столе, там, где раньше играли в шахматы, накрывала ужин. Коровьев и Азазелло, сняв фраки, сидели у стола, и рядом с ними, конечно, помещался кот… <…>
— Ну что, вас очень измучили? — спросил Воланд.
— О нет, мессир, — ответила Маргарита, но чуть слышно.
— Ноблесс оближ <<положение обязывает - латынь>>, — заметил кот и налил Маргарите какой-то прозрачной жидкости в лафитный стакан.

— Это водка? — слабо спросила Маргарита.
 
Кот подпрыгнул на стуле от обиды.
— Помилуйте, королева, — прохрипел он, — разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

Маргарита улыбнулась и сделала попытку отодвинуть от себя стакан.

— Смело пейте, — сказал Воланд, и Маргарита тотчас взяла стакан в руки. — Гелла, садись, — приказал Воланд и объяснил Маргарите. — Ночь полнолуния — праздничная ночь, и я ужинаю в тесной компании приближенных и слуг. Итак, как чувствуете вы себя? Как прошел этот утомительный бал?

— Потрясающе! — затрещал Коровьев, — все очарованы, влюблены, раздавлены, сколько такта, сколько умения, обаяния и шарма!

ВОЛАНД МОЛЧА ПОДНЯЛ СТАКАН и чокнулся с Маргаритой. Маргарита покорно выпила, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но ничего <…> плохого не произошло. Живое тепло потекло по её животу, что-то мягко стукнуло в затылок, вернулись силы, как будто она встала после долгого освежающего сна, кроме того, почувствовался волчий голод. И при воспоминании о том, что она не ела ничего со вчерашнего утра, он ещё более разгорелся. Она стала жадно глотать икру.

Бегемот отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все зааплодировали.

После второй стопки, выпитой Маргаритой, свечи в канделябрах разгорелись поярче, и в камине прибавилось пламени. Никакого опьянения Маргарита не чувствовала. Кусая белыми зубами мясо, Маргарита упивалась текущим из него соком и в то же время смотрела, как Бегемот намазывает горчицей устрицу.

— Ты ещё винограду сверху положи, — тихо сказала Гелла, пихнув в бок кота.
— Попрошу меня не учить, — ответил Бегемот, — сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!

— Ах, как приятно ужинать вот этак, при камельке, запросто, — дребезжал Коровьев, — в тесном кругу…
— Нет, Фагот, — возражал кот, — бал имеет свою прелесть и размах.

— Никакой прелести в нём нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, — сказал Воланд.
— Слушаю, мессир, — сказал кот, — если вы находите, что нет размаха, и я немедленно начну держаться того же мнения…
<…>
— А скажите, — обратилась Марго, оживившаяся после водки, к Азазелло, — вы его застрелили <<на балу живого соглядатая из «органов»>>,  этого бывшего барона?
— Натурально, — ответил Азазелло, — как же его не застрелить? Его обязательно надо застрелить.

— Я так взволновалась! — воскликнула Маргарита, — это случилось так неожиданно.
— Ничего в этом нет неожиданного, — возразил Азазелло, а Коровьев завыл и заныл:
— Как же не взволноваться? У меня у самого поджилки затряслись! Бух! Раз! Барон на бок!
— Со мной едва истерика не сделалась, — добавил кот, облизывая ложку с икрой.

— ВОТ ЧТО МНЕ НЕПОНЯТНО, — говорила Маргарита, и золотые искры от хрусталя прыгали у нее в глазах, — неужели снаружи не было слышно музыки и вообще грохота этого бала?
— Конечно, не было слышно, королева, — объяснял Коровьев, — это надо делать так, чтобы не было слышно. Это поаккуратнее надо делать.

— Ну да, ну да… А то ведь дело в том, что этот человек на лестнице… Вот когда мы проходили с Азазелло… <<в квартиру с улицы>> И другой у подъезда… Я думаю, что он наблюдал за вашей квартирой…

— Верно, верно! — кричал Коровьев, — верно, дорогая Маргарита Николаевна! Вы подтверждаете мои подозрения. Да, он наблюдал за квартирой. Я сам было принял его за рассеянного приват-доцента или влюбленного, томящегося на лестнице, но нет, нет! Что-то сосало мое сердце! Ах! Он наблюдал за квартирой! И другой у подъезда тоже! И тот, что был в подворотне, то же самое!

— А вот интересно, если вас придут арестовывать? — спросила Маргарита.
— Непременно придут, очаровательная королева, непременно! — отвечал Коровьев, — чует сердце, что придут.. Но полагаю, что ничего интересного не будет.

— АХ, КАК Я ВЗВОЛНОВАЛАСЬ, когда этот барон упал, — говорила Маргарита, по-видимому, до сих пор переживая убийство, которое она видела впервые в жизни. — Вы, наверное, хорошо стреляете?
<…>
— ...В сердце он попадает, — Коровьев вытянул свой длинный палец по направлению Азазелло, — по выбору, в любое предсердие сердца или в любой из желудочков.

Маргарита не сразу поняла, а поняв, воскликнула с удивлением:
— Да ведь они же закрыты!
— Дорогая, — дребезжал Коровьев, — в том-то и штука, что закрыты! В этом-то вся и соль! А в открытый предмет может попасть каждый!

Коровьев вынул из ящика стола семёрку пик, предложил ее Маргарите, попросив наметить ногтем одно из очков. Маргарита наметила угловое верхнее правое. Гелла спрятала карту под подушку, крикнув:
— Готово!

Азазелло, который сидел отвернувшись от подушки, вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло его на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было пробито.

— Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер, — кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита. У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно. <…>

Кот сидел насупившись во время опыта со стрельбой и вдруг объявил:
— Я берусь перекрыть рекорд с семеркой.

Азазелло в ответ на это что-то прорычал. Но кот был упорен и потребовал не один, а два револьвера. Азазелло вынул второй револьвер из второго заднего кармана брюк и вместе с первым, презрительно кривя рот, протянул их хвастуну. Наметили два очка на семерке. Кот долго приготовлялся, отвернувшись от подушки.

Маргарита сидела, заткнув пальцами уши, и глядела на сову, дремавшую на каминной полке. Кот выстрелил из обоих револьверов, после чего сейчас же взвизгнула Гелла, убитая сова упала с камина и разбитые часы остановились. Гелла, у которой одна рука была окровавлена, с воем вцепилась в шерсть коту, а он ей в ответ в волосы, и они, свившись в клубок, покатились по полу. Один из бокалов упал со стола и разбился.

— ОТТАЩИТЕ ОТ МЕНЯ ВЗБЕСИВШУЮСЯ ЧЕРТОВКУ! — завывал кот, отбиваясь от Геллы, сидевшей на нем верхом. Дерущихся разняли, Коровьев подул на простреленный палец Геллы, и тот зажил.
— Я не могу стрелять, когда под руку говорят! — кричал Бегемот и старался приладить на место выдранный у него на спине громадный клок шерсти. <…>
Гелла с котом помирились, и в знак этого примирения они поцеловались. Достали из-под подушки карту, проверили. Ни одно очко, кроме того, что было прострелено Азазелло, не было затронуто.

— Этого не может быть, — утверждал кот, глядя сквозь карту на свет канделябра.

ВЕСЕЛЫЙ УЖИН ПРОДОЛЖАЛСЯ. Свечи оплывали в канделябрах, по комнате волнами распространялось сухое, душистое тепло от камина. Наевшуюся Маргариту охватило чувство блаженства. Она глядела, как сизые кольца от сигары Азазелло уплывали в камин и как кот ловит их на конец шпаги. Ей никуда не хотелось уходить, хотя и было, по ее расчетам, уже поздно. Судя по всему, время подходило к шести утра. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду и робко сказала:

— Пожалуй, мне пора… Поздно.
— Куда же вы спешите? — спросил Воланд вежливо…»
____________________________________

М. БУЛГАКОВ — «МАСТЕР И МАРГАРИТА».  ГЛАВА 23. «КАК ПРОКУРАТОР ПЫТАЛСЯ СПАСТИ ИУДУ ИЗ КИРИАФА»

«ЛИВЕНЬ ХЛЫНУЛ НЕОЖИДАННО, и тогда гроза перешла в ураган… Вместе с водяною пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок… <…>  В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.

Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного явствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое, находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. <…>

Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять.
<…>
 И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор... кого-то ждет, нетерпеливо ждет…»

И ПРОКУРАТОР ПОНТИЙ  ПИЛАТ ДОЖДАЛСЯ ТАЙНОГО ПОСЕТИТЕЛЯ:

« — Прокуратору здравствовать и радоваться, — пришедший говорил по-латыни.

— Боги! — воскликнул Пилат, — да ведь на вас нет сухой нитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение. <…>
 Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо.

— Я слушаю приказания прокуратора, — сказал пришедший, подходя к столу.
— Но ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина, — любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.

Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклоняясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел, Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя.  <…> Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.

Насытившись, он похвалил вино:
— Превосходная лоза, прокуратор, но это — не «Фалерно»?
— «Цекуба», тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор.

ГОСТЬ ПРИЛОЖИЛ РУКУ К СЕРДЦУ, отказался что-либо еще есть, объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор произнес громко, поднимая чашу:

— За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!

После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства, оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и остался со своим гостем один под колоннадой.

— Итак, — заговорил негромко Пилат, — что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?»
    
 ГЛАВА 28. ПОСЛЕДНИЕ ПОХОЖДЕНИЯ  КОРОВЬЕВА И  БЕГЕМОТА

«Бегемот и Коровьев уже оказались... как раз у дома грибоедовской тетки. Коровьев остановился у решетки и заговорил:

— Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

— Как ананасы в оранжереях, — сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основание чугунной решетки.

— Совершенно верно, — согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, — и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает будущий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт меня побери, «Мертвых душ»! А?

— Страшно подумать, — подтвердил Бегемот.
 <...>
— Да, — продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, — но! Но, говорю я и повторяю это — но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой-ой-ой, как бывает!

— Кстати, — осведомился Бегемот, просовывая свою круглую голову через дыру в решетке, — что это они делают на веранде?

— Обедают, — объяснил Коровьев, — добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, как и всякий турист перед дальнейшим путешествием, испытываю желание закусить и выпить большую ледяную кружку пива.

— И я тоже, — ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами прямо к веранде не чуявшего беды ресторана.

БЛЕДНАЯ И СКУЧАЮЩАЯ ГРАЖДАНКА в белых носочках и белом же беретике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла… Перед нею на простом кухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка, неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именно гражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.

— Ваши удостоверения? — она с удивлением глядела на пенсне Коровьева, а также и на примус Бегемота, и на разорванный Бегемотов локоть.
— Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? — спросил Коровьев, удивляясь.
— Вы — писатели? — в свою очередь, спросила гражданка.
<…>
— Прелесть моя… — начал нежно Коровьев.
— Я не прелесть, — перебила его гражданка.

— О, как это жалко, — разочарованно сказал Коровьев и продолжал: — Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, неужели, же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! <…>

— ВЫ — НЕ ДОСТОЕВСКИЙ, — сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
— Ну, почем знать, почем знать, — ответил тот.
— Достоевский умер, — сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
— Протестую! — горячо воскликнул Бегемот. — Достоевский бессмертен!
— Ваши удостоверения, граждане, — сказала гражданка.
<…>
— Увы, не нам, не нам, — грустно заговорил Коровьев, — …достанется эта ледяная кружка пива, о которой мы, бедные скитальцы, так мечтали с тобой, положение наше печально и затруднительно, и я не знаю, как быть.

…И в этот момент негромкий, но властный голос прозвучал над головой гражданки:
— Пропустите, Софья Павловна.
<…>
АРЧИБАЛЬД  АРЧИБАЛЬДОВИЧ  <<директор  ресторана >>,  совершенно поражая Софью Павловну, обольстительно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, туда, где лежала самая густая тень, к столику, возле которого весело играло солнце…  <…>.

Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул стул от столика, приглашая Коровьева сесть, мигнул одному, что-то шепнул другому, и два официанта засуетились возле новых гостей, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол. Немедленно исчезла со столика старая скатерть в желтых пятнах, в воздухе, хрустя крахмалом, взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая, а Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но очень выразительно, склоняясь к самому уху Коровьева:

 — ЧЕМ БУДУ ПОТЧЕВАТЬ? Балычок имею особенный… у архитекторского съезда оторвал…
— Вы… э… дайте нам вообще закусочку… э… — благожелательно промычал Коровьев, раскидываясь на стуле.
— Понимаю, — закрывая глаза, многозначительно ответил Арчибальд Арчибальдович.

Увидев, как обращается с весьма сомнительными посетителями шеф ресторана, официанты… принялись за дело серьезно. Один уже подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой подлетел, звеня зеленым стеклом и выставляя у приборов рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан под тентом… нет, забегая вперед, скажем… пился нарзан под тентом незабвенной грибоедовской веранды.

— Филейчиком из рябчика могу угостить, — музыкально мурлыкал Арчибальд Арчибальдович...
<…>
Арчибальд Арчибальдович сразу догадался, кто его посетители. А догадавшись, натурально, ссориться с ними не стал...
<…>
...Столик перед двумя одетыми какими-то шутами гороховыми как бы по волшебству обрастает яствами. До блеска вымытые салатные листья уже торчали из вазы со свежей икрой…  миг, и появилось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее серебряное ведёрко…

ЛИШЬ УБЕДИВШИСЬ В ТОМ, что всё сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официантов прилетела закрытая сковорода, в которой что-то ворчало, Арчибальд Ачибальдович позволил себе покинуть двух загадочных посетителей, да и то предварительно шепнув им:
— Извините! На минутку! Лично пригляжу за филейчиками.

Он отлетел от столика и скрылся во внутреннем ходе ресторана. Если бы какой-нибудь наблюдатель мог проследить дальнейшие действия Арчибальда Арчибальдовича, они, несомненно, показались бы ему несколько загадочными. Шеф отправился вовсе не в кухню наблюдать за филейчиками, а в кладовую ресторана…  вынул из ларя со льдом… два увесистых балыка, запаковал их в газетную бумагу, аккуратно перевязал веревочкой и отложил в сторону… и лишь после этого проследовал в кухню, где повар старательно разделывал обещанные гостям пиратом филейчики.
<…>
…Феноменальное чутье Арчибальда Арчибальдовича подсказывали шефу грибоедовского ресторана, что обед его двух посетителей будет хотя и обилен и роскошен, но крайне непродолжителен…

В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки… Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах и с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:

— НИ С МЕСТА! — И тотчас все трое открыли стрельбу на веранде, целясь в голову Коровьеву и Бегемоту. Оба обстреливаемые сейчас же растаяли в воздухе, а из примуса ударил столб огня прямо в тент. Как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте и стала расползаться во все стороны. Огонь, проскочив сквозь нее, поднялся до самой крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, а за ними схватило штору, и тут огонь, гудя, как будто кто-то его раздувал, столбами пошел внутрь теткиного дома.

Через несколько секунд по асфальтовым дорожкам, ведущим к чугунной решетке бульвара…  бежали недообедавшие писатели, официанты...

Заблаговременно вышедший через боковой ход, никуда не убегая и никуда не спеша, как капитан, который обязан покинуть горящий бриг последним, стоял спокойный Арчибальд Арчибальдович в летнем пальто на шелковой подкладке, с двумя балыковыми бревнами подмышкой.
________________________

М. БУЛГАКОВ  «МАСТЕР  И  МАРГАРИТА».   ГЛАВА 30.   ПОРА!  ПОРА!

В  ПОДВАЛЬЧИКЕ  - В  ПОЛУПОДВАЛЬНОЙ  КВАРТИРКЕ  МАСТЕРА: «Комната имела странный вид… на ковре лежали рукописи, они же были и на диване. Валялась какая-то книжка горбом в кресле. А на круглом столе был накрыт обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Откуда взялись все эти яства и напитки, было неизвестно и Маргарите и мастеру. Проснувшись, они все это застали уже на столе.
<…>
Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:
— Клянусь тебе твоею жизнью, клянусь угаданным тобою сыном звездочета, все будет хорошо.
— Ну, и ладно, ладно, — отозвался мастер и, засмеявшись, добавил. — Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там.

— Ну вот, ну вот, теперь ты прежний, ты смеёшься, — отвечала Маргарита, — …Потустороннее или не потустороннее — не всё ли это равно? Я хочу есть.

И ОНА ПОТАЩИЛА ЗА РУКУ МАСТЕРА К СТОЛУ.
— Я не уверен, что эта еда не провалится сейчас сквозь землю или не улетит в окно, — говорил тот, совершенно успокоившись.
— Она не улетит!
И в этот самый момент в оконце послышался носовой голос:
— Мир вам.

Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному Маргарита вскричала:
— Да это Азазелло! Ах, как это мило, как это хорошо! — и, шепнув мастеру. — Вот видишь, видишь, нас не оставляют! — бросилась открывать. <…>
...Маргарита восклицала:
— Ах, как я рада! Я никогда не была так рада в жизни! Но простите, Азазелло, что я голая!

Азазелло просил не беспокоиться, уверял, что он видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей, охотно подсел к столу, предварительно поставив в угол у печки какой-то сверток в темной парче.

Маргарита налила Азазелло коньяку, и он охотно выпил его. Мастер, не спуская с него глаз, изредка под столом тихонько щипал себе кисть левой руки. Но щипки эти не помогали. Азазелло не растворялся в воздухе, да, сказать по правде, в этом не было никакой надобности. Ничего страшного в рыжеватом маленького роста человеке не было, разве что вот глаз с бельмом, но ведь это бывает и без всякого колдовства... Коньяк он тоже ловко пил, как и все добрые люди, целыми стопками и не закусывая.  От этого самого коньяку у мастера зашумело в голове, и он стал думать: "Н е т,  М а р г а р и т а   п р а в а! Конечно, передо мною сидит посланник дьявола...»

ВЫПИВ  ТРЕТЬЮ  СТОПКУ  КОНЬЯКУ,  который на Азазелло не производил никакого действия, визитер заговорил так:
<…>
—  …Да! Чуть было не забыл… — прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, — совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, — тут он отнесся именно к мастеру, — бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.

Вполне естественно, что такая редкость вызвала большое внимание и Маргариты и мастера. Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови.
— Здоровье Воланда! — воскликнула Маргарита, поднимая свой стакан.

Все трое приложились к стаканам и сделали по большому глотку. Тотчас предгрозовой свет начал гаснуть в глазах у мастера, дыхание его перехватило, он почувствовал, что настает конец. Он ещё видел, как смертельно побледневшая Маргарита, беспомощно простирая к нему руки, роняет голову на стол, а потом сползает на пол.

— Отравитель, — успел ещё крикнуть мастер…  всё окружавшее мастера в подвале окрасилось в черный цвет, а потом и вовсе пропало…

КОГДА  ОТРАВЛЕННЫЕ  ЗАТИХЛИ,  Азазелло начал действовать. <…>   Маргарита лежала, уткнувшись лицом в коврик. Своими железными руками Азазелло повернул её, как куклу, лицом к себе…  разжал её белые зубы и влил в рот несколько капель того самого вина, которым её и отравил. Маргарита вздохнула, стала подниматься без помощи Азазелло, села и слабо спросила:
— За что, Азазелло, за что? Что вы сделали со мною?

Она увидела лежащего мастера, содрогнулась и прошептала:
— Этого я не ожидала… убийца!
— Да нет же, нет, — ответил Азазелло, — сейчас он встанет. Ах, зачем вы так нервны!

…Маргарита вскочила, сильная и живая, и помогла напоить лежащего вином. Открыв глаза, тот глянул мрачно и с ненавистью повторил своё последнее слово:
— Отравитель…
— Ах! Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу, — ответил Азазелло, — неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей.

Тут мастер поднялся, огляделся взором живым и светлым и спросил:
— Что же означает это новое?

— Оно означает, — ответил Азазелло, — что вам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее...»
      ***********************

Красочное описание сатанинского застолья из "Мастера и Маргариты" вместе пушкинским Сном Татьяны Лариной в силу широкого символизма можно поместить в центр всех застолий, настолько хорошо они отражают, так сказать, суть процесса.

Проза Михаила Булгакова таинственным образом дарует читателю оптимизм, поэтому на фантастической пирушке у консультанта по чёрной магии Воланда и завершится эта антология. Ибо все Застолья из русской литературы извлечь слишком затруднительно, да и ни к чему.

________