След на стекле

Человек стоял у окна в дальнем конце больничного коридора. Там было совсем темно, потому что ночью на этаже зажигали тусклый дежурный свет лишь в его начале – возле лифта. Человек смотрел на окна дома напротив. В них по очереди гасли огни. Люди ложились спать после дневной суеты. Они не думали о том, что кто-то смотрит на их окна, потому что они не знали о стоявшем человеке, и, если бы даже знали, ничем не смогли ему помочь.

Мария была одна в целом мире. Наступила ночь накануне казни: она была приговорена – без суда и следствия, без обвинителя и защитника. Завтра операция, тяжёлая, как сказал врач, с непредсказуемым исходом.

В глаза больно бил свет из окон, на которые она смотрела, и Мария загадывала, какое погаснет следующим. «Почему я? почему? почему?» – только эти слова крутились в голове, и не было сил их оттуда вытолкнуть.

«Перед операцией надо выспаться», – сказала врач и дала лекарство. «Хорошо», – ответила Мария и убрала лекарство в тумбу. «Если я сейчас засну, то после пробуждения – сразу операция…» Ей же не хотелось из сна перейти в небытие, не успев подумать о чём-то самом важном, о чём подумать раньше всё не хватало времени.

Ушла домой врач, ей нужно было поспать, чтобы наутро попытаться помочь Марии. Потому что кроме этого врача женщине никто помочь не мог. Ушли подремать дежурные сестрички. Их место заступила ночь.

Мария стояла у окна в таком глубоком одиночестве, что даже если бы все эти люди были рядом, они не смогли бы ничего изменить. Одиночество шло изнутри и плотно укутывало, мягко сдавливая женщину со всех сторон. Оно оберегало человека от вторжения извне, потому что человеку надо было обдумать всё, на что не хватило времени за всю жизнь.

А мыслей всё не было. Мария не могла разорвать путы вопроса, на который нет ответа. Она совершила насилие над собственными мыслями: «Я стою на холодном полу, и холод проникает в меня. Но руки... нет, и руки холодные, я чувствую. Я не простыну, потому что завтра операция… и мне всё равно». Надо было начать думать как-то наоборот, поймать мысль за хвост и вернуть её вспять.

Мария стала настойчиво думать: вот если завтра врач справится, если поможет ей, тогда и спросит она «за что?». Тогда и надо будет понять, чего ради ей подарены годы. Надо будет как-то наверстать время. Только что верстать, – не понятно. Может, после наркоза откроется? После нового запуска сердца? Оно в той предстоящей жизни станет прозорливее?

А если не будет новой жизни?! Если сердце устало и не захочет больше биться? Тогда она будет молиться оттуда. Она вдруг поняла, что думает так, как раньше не думала. Она сейчас приняла данность того, что и после жизни будет жизнь, и что она сможет тогда молиться. Стало совсем холодно – холодок прокрался внутрь.

Такие мысли были новы, отчаянно утомляли и не давали мозгу угомониться и захотеть спать. Но она сумела переключиться, и дальше мысли потекли своим чередом, как им и положено.

Ей стало жалко своих стариков. Для них её смерть, если случится, будет тяжела. Отец обязательно тогда снова окажется в больнице, а она не сможет ему помочь. Нет, это тупиковое направление мыслей.

Дома остался сын. Это важно додумать. Она напишет ему до операции письмо. Сын уже взрослый, он сможет закончить институт своими силами. Её друзья, она не сомневалась, помогут ему с работой. Он трудолюбивый и умный, он справится, если завтра её не станет.

Она подумала, что постоянно повторяет, словно пробуя на вкус, эту мысль: «если её завтра не станет». Эта странная мысль была чужой, бессильной, навязанной кем-то, её можно повторять сколько угодно, но она не становится ближе и понятнее. Как это может быть: заснёт – и не проснётся, её не будет в завтрашнем дне. Вокруг будут суетиться врачи, пытаясь что-то предпринять... а может, просто скажут: всё. Потом будут плакать родные – потом сунут ящик, где лежит то, чем была она, в огонь, потом будут метаться – на кладбище, спорить о могиле, о гостях, о дате – обо всём, только чтобы не думать, что стало с ней, а горстка пепла будет храниться в маленьком ящике, – потом сунут ящик в ямку на кладбище. И всё?! Её просто уже не будет? Она не услышит всего этого? Как это? Для чего тогда было смотреть на мир, думать, мучится, радоваться, хотеть, любить? Всё это – чтобы сразу прекратить это делать?

Каждый вопрос, каждое из этих слов было легче парашютика одуванчика, каждое совершенно теряло всякий смысл перед этим событием – моментом исчезновения жизни. Слово рождалось в голове, выражало мысль, – у неё было, что выражать, – а потом выключится голова и что? Все рождённые слова-мысли исчезнут? На земле ровным счётом ничего не останется?

Эта мысль раздула голову, образовала пустоту, – тревожила, но не огорчала, не приводила в отчаяние. Женщина понимала почему. Жизнь, которая была сейчас в ней, заполняла всё её существо, она была и не пускала в неё это знание о неизвестном, не давала мозгу усвоить его, сделать своим, приблизить настолько, чтобы отравить последние часы существования. Потуги мозга почувствовать своё небытие были обречены на неудачу. Во время своей жизни он мог представить многое: радость в будущем, огорчение и даже глухое отчаяние, бездействие и тоску – ту, что уже за отчаянием, опустошённость. Пусть он и не хотел, но временами, выйдя из-под контроля сдерживающих чувств, он мог всё это представить. Но своё небытие... нет, не мог... никак не мог...

Отчего это? Не могла же природа жалеть свою уходящую дочь? Нет, здесь было что-то другое, что-то божественное. Предопределение? Мозг сам спасал себя от предсмертного безумия, запрещая понимать своё несуществование? Тогда откуда надежда? откуда это «если»? почему почти при полном знании, при ясном понимании, что это край жизни и дальше только обрыв – человек всё-таки надеется: а вдруг... Только Высшее сострадание...

У Марии думать о Нём не получалось, ведь знаний, как и о небытии, не было. Мозг буксовал, но эта пробуксовка уже сама была благом. Мысль о том, что кто-то покрывает её защитой от безумия, – почти даже не мысль, а, скорее, чувство, – снимало тревогу. В голове, душе – во всём её нездоровом существе вдруг воцарился покой. На минуту или даже меньше стало жалко себя. Тот постоянный вопрос – почему я? – блокировавший мысль, волной прокатился по телу, но уже не застопорил мозг. Ему прозвучало в ответ: ничего-ничего, так надо, так легче, ты ведь не знаешь, чему быть дальше, ведь будущего испытания ты можешь не захотеть, можешь не выдержать. Это был не её ответ, это был голос внешний, внушённый, подаренный в успокоение.

Начало светать, значит, скоро девять. И точно, к Марии подошла сестра, не нашедшая её в палате, – нужно готовиться к операции. Они ушли. На оконном стекле ещё секунду держалось пятно – от её дыхания и отпечатка сложенной в кулачок и прислонённой ребром к стеклу руки – так в детстве оставляли на запотевшем окне след, похожий на след босой ноги. Нужно ещё было нарисовать пальцем пятнышки-пальчики. Но она не успела.

В девять тридцать Марию повезли в операционную. «Часов на пять», – сказала врач. Теперь она сможет выспаться за бессонную ночь. Мысли вялые, слишком спокойные: как-то неудобно легла – наверно, просто непривычно голой – везут тряско – не съехала б простыня – ладно, сейчас всё кончится – почему в комнате такой яркий свет? – а! это уже операционная – перевалили на стол, как мешок с картошкой, – почему с картошкой? – ну вот, что-то вкололи – считай: раз, два, три... – врач стал говорить тише – зачем гасят свет? – глаза...



Фото автора