Вот когда будешь радоваться...

3 ДЕКАБРЯ - В ДЕНЬ ПАМЯТИ НЕЗАБВЕННОГО ВЛАДЫКИ АРХИЕПИСКОПА АЛЕКСИЯ (ФРОЛОВА) (+2013) предлагаю дорогим читателям отрывок из моей давней повести-воспоминании о Владыке "ВЕСНА ДУШИ. СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ РАБЫ БОЖИЕЙ АННЫ".

;;;;;;
...Однажды – дело было еще в самые первые годы пребывания Анны на послушании у Духовника – она правдами и неправдами уговорила брата Сергея поехать с ней ко всенощной в монастырь. Неверующим его, пожалуй, назвать было нельзя: он был патриот, веру отеческую, национальные традиции, уважал, любил чинно перекреститься перед едой, всегда просил Анну благословить его в дорогу, когда уезжал на своей бывалой «девятке»-стотысячнице в город, но за церковную ограду заглядывал крайне редко и, надо признаться, неохотно, точно боялся чего...

Увидев дорогого редкого гостя (а все новые гости были для него особенно дороги), Духовник сразу повел Анну с Сергеем к себе в настоятельские покои, где тут же завел оживленный разговор с братом, совсем не замечая при этом Анны, словно ее тут и не было.
Первые года два Анна не без боли терпела это частое и странное невнимание к собственной персоне. Сама она была воспитана в правилах учтивости. А тут старец – и вот такое пренебрежение... Позже, когда она уже кой-чему в монастыре научилась, Анна стала думать, что Духовник, вот так нарочно делая ей неприятное, смиряет ее, принижает, сбивая тем самым спесь и гордыню, которые люди за собой обычно видеть не умеют, а вместо того желает привить Анне навык скромного
самочувствия человека, никогда не спешащего садиться на первое место, «чтобы не случился кто из званых... почетнее тебя, и звавший тебя и его, подойдя, не сказал бы тебе: уступи ему место; и тогда со стыдом должен будешь занять последнее место» (Лк.14:8).

С годами нередко подчеркнутое, небрежное отношение к ней старца (бывало, конечно, и иное, хотя много реже) Анна начала понимать глубже и проще: самоценным было претерпение боли, унизительных (с мирской точки зрения) обстоятельств, и тому подобного. Терпение душевной боли со смирением образовывало некий спасительный крест, на котором начинал высвобождаться из пут греховной плоти и душевности свободный человеческий дух. Так, несмотря на огородные усердия - Анна в те годы подолгу жила в деревне, а, возможно, не без их помощи, перед Анной всё шире и могущественнее раскрывалась несравненная красота христианства, всё освящающая, воцерковляющая даже, казалось бы, самое малое и незначительное, какие-то совсем заурядные обстоятельства и мгновения жизни: в отношениях между людьми, в складках поведения...

Теперь Анна иначе смотрела на всё, что делал старец. Она с жадностью вбирала в себя каждое его слово и оттенки речи, взгляд и жест... То, на что раньше и она сама, и многие другие монастырские прихожане непрестанно искушались, а именно обращение старца с такими редкими захожанами, как Сергей,  с некоторыми постоянными посетителями монастыря и даже с людьми, приближенными к нему (а среди них было немало влиятельных персон), теперь открывалось для Анны совсем по-новому...

Можно было до бесконечности сетовать на окружающий мир, непрестанно ранящий уколами, обидами, укоризнами, непониманием, наговорами и клевЕтами, агрессивный и ненасытный ко злу и вражде мир, пытающийся подмять под себя всякого, кто хоть на малость поболе имел кротости и смирения, одержать над ним верх и в житейском, и, что было особенно вожделенно, – в духовном плане...
«Ну, люди, – однажды в сердцах горько обмолвился Духовник, – не успокоятся, пока другого на колени не поставят!»

Обличая страсть любоначалия, властность, привычку стремиться к доминированию над ближним, сам старец при этом всецело был обращен своим отеческим вниманием вовсе не к обижаемым миром и тем более не к тем из них, кто, благодаря правильному духовному воспитанию, уже мог и должен был «немощи немощных» – своих обидчиков – носить на себе в смиренном и великодушном терпении. Чаще всего Духовник был обращен лицом именно к «обидчикам» – к тем, кто в миру слыл сильным, на что некоторые и соблазнялись. Ведь эти «сильные» в Церкви и перед Богом являлись на самом деле никакими не сильными, а самыми слабыми,  потому-то сердца таких «немощных сильных» и властных, уверенных в себе людей нуждались в сугубом тепле, в бережном возделывании и бездонном терпении со стороны тех, кто мог Христа ради и любви к ближнему «носить» их немощи на себе.

Таким «сильным» людям нужна была сугубая помощь, чтобы отогрелись, смягчились и проснулись их души, чтобы и для них тоже открылся истинный путь Христов.
Этим немощно-сильным мира сего и отдавались всещедрая любовь, внимание и ласка и удивительная веселая простота Духовника, который умел расположить к себе и растопить даже самые зачерствевшие сердца. А с Анной и ей подобными, своими, бывалыми, старец держался иначе. Для своих он был другой: смотрел строго, часто насмешливо, был суховат, а нередко и просто суров, говорил и обличал прямо, без околичностей, не пропускал даже мелких ошибок.
 
Анна давно уже на старца не обижалась, а только оплакивала свои «проколы». Хотя нет-нет, да и находил он в ней точку, задевание которой вызывало ответную самолюбивую реакцию Анны. Так что успокоиться и почить на лаврах ей никак не удавалось. Огорчения ее из-за собственных «проколов» старцем тоже не особо приветствовались, он не переносил этого смиренного самонытья и упредительных (дабы избежать обличений Духовника) смиреннословий и самопоношений, хотя истинные, чистые покаянные признания, которые с большой болью и кровью сердца выдавливались, он всегда безошибочно слышал и сразу к таковому кающемуся теплел.  Наука его (святоотеческая) была такая:  упал – встал, и не дай Бог упасть и, замедлив, развалившись в греховной луже, ныть: да как же это я мог, да как же это со мной могло случиться, да как я, я, я... мог подобное совершить... Мог! – показывал старец, помогая человеку узреть свою глубокую греховность, поврежденность, а вслед за тем познать и поврежденность всего Адама – всего человечества. Из этого познания рождались начатки святого сострадания к греховным немощам и недостаткам других людей. Такой человек подвигался не на осуждения и моральные расправы над другими согрешающими, но на святую сострадательную молитву за грешного собрата или сестру, такого же страдальца греха в этом мире, как и ты сам. Только такой человек уже узнал, какой великой ценой, как болезненно, с  каким  самораспятием вынимается бревно греха из собственного глаза, и потому не дерзал до времени исправлять зрение других, чтобы не стать часом повинным в покалечении, а то и в душевном убийстве другого человека.

...Теперь же в гостях у Духовника брата Сергея словно подменили: в ответ на расспросы о жизни он заливался соловьем: и Аннушкой-то ее называл, и выражал ей сочувствие, признавая, что в деревне у Анны настоящая каторга, хвалил ее трудолюбие и цветник, в котором каждый год по весне скашивал под корень отросшие многолетники, и вообще всем своим видом показывал, что Анну жалеет, ценит, уважает... В общем, перед Духовником разворачивалась многокрасочная фантастическая идиллия.

Старец слушал Сергея молча с какой-то благодушно-загадочной улыбкой, в то время как Анна уже места себе не находила от этого лицемерия брата. Ладно дома, но здесь, у Духовника, когда для нее – самое главное, чтобы старец знал правду о ее жизни, иначе ведь за «идиллию» она могла и поплатиться: идиллии в духовной жизни никогда не приветствовались...

Когда же наконец старец повернулся к ней с тонкой улыбкой и спросил не без ехидства: «Ну так хорошо, выходит, поживаешь, Анна?» – из глаз ее ливнем брызнули слезы, чего сроду перед Духовником она себе не позволяла, зная, что он это не любит, поскольку слезы такие – не что иное, как «сигнальная наследственность» обострившегося самолюбия. Но на сей раз она и не пыталась сдержаться и с горя пошла ва-банк: «Хорошо, куда уж лучше, когда тебя на все лады обзывают, просьбы о помощи не слышат и то и дело припечатывают – “куриные твои мозги!”»
«Ну, это уж слишком грубо...» – усмехнулся чему-то довольный Духовник, повернувшись к брату, мгновенно напрягшему спину. А потом совсем уже без тени улыбки и самым серьезным тоном бросил Анне всего четыре слова, которые чуть ли не на все оставшиеся годы жизни стали главным ориентиром. «Вот когда будешь радоваться...» – сказал Духовник и, как всегда, оборвал свою мысль на полуслове.

«Вот когда будешь радоваться...» А что будет тогда, когда..? Я изменюсь? Уйдет мое самолюбие, моя обидчивость?.. Но ведь не сразу же, не быстро, а как? И что надо делать для этого?»

Впрочем, и не так уж сложно было понять краткие наставления Духовника: «люби с креста», в особенности тогда, когда тебе трудно и больно и плохо – вот тогда-то и напрягайся всеусильно, держи себя в струне, делай все, что можешь; «вот когда будешь радоваться…» – и это слово предназначалось распятому человеческому самолюбию, звало его к самоотреченью, к волевому, трезвенному, смиренному принятию законов истинного царского пути спасенья. А что еще-то было нужно? Каяться всегда и во всем самоукоряться? «Праведник себе самого оглагольник в первословии»  – праведник первым самого себя во всем обличает, – эта аскетическая истина давно уже была известна и принята Анниным сердцем. Но теперь надо было идти дальше. Слово Духовника имело великую силу, не сравнимую с силой вычитанных в книгах слов. И каждый раз, когда настигало ее искушение – обида, унижение, пренебрежение, неправда, – она начинала искать в себе, в своих чувствах и реакциях ту радость. И даже если она, увы, видела, что радость и на сей раз была ею упущена,и не обретена, что не удалось ей сразу схватить эту волшебную птицу за радужные перья, Анна все-таки чувствовала, что ее сокрушение о собственной немощи, об ошибках тоже идет в дело, впрок. Страдая самолюбием, но поминая слова Духовника,  она уже... радовалась, уже шла к той заветной радости креста.  Даже скорбя и только ища этой радости, она подмечала, что тем самым все-таки удалялась от зоны действия зла. Зачем было демоническим силам «доставать» ее душу, если она все их усилия сбить ее с ног пыталась обратить в радость, в духовную пользу, в благодарение Богу?