Путешествие двадцать шестое

Праздников, которые отмечала вся деревня, в году насчитывалось два: Михайла как сокращённый вариант от празднования собора Архистратига Михаила, бывшего, к тому же, престольным праздником деревни, и Пасха. А, поскольку один из них приходился всегда на определённый день в ноябре, а второй на весну, то бытовое содержание в них, не затмевая религиозное для верующих, становилось чем-то сакральным. Это вносило разнообразие в весьма тусклое повседневное существование, поделённое на работу дома и на работу в колхозе.
Что касается ещё одного престольного праздника, к которому загривские, особенно, молодые парни и мужики, пока не остепенятся, считали себя причастными, был Илья по-деревенскому обиходу, правильнее день памяти пророка Ильи. Именно на него устраивалась ярмарка в соседней деревне, традиционной и неизменной составляющей которой оставалась драка между местными и пришедшими. Алёша это хорошо знал по сетованиям матери, когда старший брат возвращался то с порванной рубашкой, то с разбитым носом, а то и с тем, и с другим, и весь вывалянный в грязи. 
Стычка обычно происходила в центре деревни, где площадка была между домами пошире. Рядом, у Козъяковых, был очень удобный забор из штакетника, который приходилось ремонтировать ежегодно. А ещё общий колодец, у которого потом отливали тех, кому попало больше всего и замывали кровь и грязь. Причём, по заведённому издавна  обычаю, закопёрщиком драки всегда выступал кто-то из пришедших со стороны, местные ждали этого момента, порой часами. И та, и другая сторона, для разогрева, вспоминала легенду этих предвоенных ярмарочных драк, сына местного богатея, который всякий год ехал на ярмарку на велосипеде, в накрахмаленной белой рубахе, засунув за голенище шкворень от телеги, уже вполпьяна, приговаривая сам себе: «Ну сегодня чья-то головушка ляжет…». Впрочем, до убийства, по счастью, никогда не доходило. А сам он, после освобождения района, был призван, воевал, был ранен, награждён, снова воевал (похоже таким сорвиголовам, да ещё Гаврилам, вроде агачинского, военная страда оказывалась как-то ближе, роднее, что ли, по-своему), вступил в партию, получил после войны хорошую должность в районе и этих воспоминаний-напоминаний, по крайней мере, публичных, уже не любил.
Иногда по не понятным и не объяснимым причинам формировалось весьма странное отношение к иным праздникам. Так, на Воздвиженье Креста Господня в храм не выбирался практически никто, даже самые древние старушки. Но зато все в деревне жили по строго соблюдавшемуся правилу: в этот день в лес не ходили ни за грибами, ни за ягодами, ни по какому другому делу. Наверное, и колхоз по наряду вряд ли кого-то стал бы отправлять в лес. А причина заключалась в поверье, что в этот день все змеи в лесу собираются в стаи, ищут себе зимние квартиры под пнями и корягами, свиваются в кольца и не дай Бог попасться кому-то на их пути – уйти не укушенным не удастся. А, если укусит змея, то считай – всё пропало. Чтобы яд не подействовал, нужно раньше её встать на камень, который ещё поищи в лесу, а она его уже знает заранее.   
Всех деревенских вместе, или, по крайней мере, ближайших соседей собирали лишь очень веселые, либо очень грустные поводы. С похоронами всё было понятно. После традиционного киселя односельчане расходились по домам, оставляя родным и близким заметно опустевший дом. Свадьбы случались редко, а вот дети рождались, и в основном это были мальчишки, и тогда к крестинам подгадывали застолье. Застольные песни обычно пелись а капелла. А когда имевшийся в любой деревне, хоть завалящийся, но свой гармонист, начинал наигрывать традиционные плясовые напевы, мальчишки, уже накормленные хозяйками отдельно и крутившиеся где-то рядом, собирались посмотреть. Гвоздём программы считался их сосед, Виктор, который самозабвенно исполнял «цыганочку с выходом». А ещё в большом количестве пелись частушки, и вот тут Люба, бывшая абсолютно неграмотной, изумляла всех. Обычно пелись частушки общеизвестные, а она на ходу сочиняла свои.
К Михайлову дню как раз приспевала пора резать боровов. Поскольку до эпохи паяльных ламп деревенские ещё не дожили, то день накануне начинался раньше обычного, и дело находилось каждому, включая Алёшу. Обычно звали пару мужиков-резчиков, а кто-то из них в деревне просто специализировался осенью на этом и бывал неделю-другую каждый день к вечеру, и сыт, и пьян, что выглядело, скорее, лишь символической наградой за такой труд, как этот.
С утра дома грелась в кастрюлях и вёдрах в большом количестве горячая вода, а на улице разжигался костёр. Рядом с ним укладывалась на чурки снятая с сарая дверь, на которую и приволакивали забитого борова. Чтобы опаливать щетину, опыт и соседство железной дороги подсказывали свои решения. Всегда в запасе имелись две – три стальные накладки, которые держат рельс на шпалах, выброшенные в ходе ремонта и заботливо прибранные запасливыми резчиками. Самые отчаянные из мужиков, вроде как бахвалясь, забив борова, выпивали кружку свежей, ещё дымящейся крови. Вот  этими-то накладками, раскаленными в костре, орудуя руками в брезентовых рукавицах – голянках, при помощи больших клещей, наподобие кузнечных, мужики и палили щетину. При этом нужно было изловчиться и не прожечь шкуру борова. Тут же наизготовку лежали туго скрученные соломенные пучки, которые шли в ход там, где не было необходимого простора для работы.
Иной хозяин на такой опалённой туше и останавливался, и даже мотивировка для этого находилась, дескать, зачем лишний жир соскабливать, в хозяйстве всё пригодится.  У кого-то из хозяек, как у Любы, это вызывало только одно чувство – брезгливости.
Как-то по дороге в Агачино в деревне, расположенной на полпути, загривских зазвали к себе знакомые по случаю праздника. Отказываться было неудобно. За те полчаса, что они пробыли в избе, Алёшу поразили две вещи: малыши, мелькавшие голыми пятками, а то и попками, но каждый со своим портсигаром, и угощавшие свою мать папиросами по её просьбе; а ещё стоявший на столе холодец, в котором чётко выделялись палёные бараньи шкурки с шерстинками. И, несмотря на настойчивые просьбы, Алёша, глядя на мать, так и не притронулся к холодцу. Всё увиденное потом, по пути в Агачино, вызывало столько любопытства у Алёши, но мать ограничивалась одной фразой: «Глаза бы мои на это не смотрели…»
Другого варианта, когда туша вычищалась до воскового оттенка и гладкость проверялась тыльной стороной руки, прочно придерживались Люба с Сергеем. А значит, в ход, после первой обмывки, снова шли соломенные пучки. А в довершение всего опытный резчик брал старую косу, снятую с косовища, и подобно как парикмахер опасной бритвой, снимал верхний слой шкуры, убирая даже намёк на щетинки.
А посему, даже если трещал мороз, в этой суете, среди потом уже намокшего снега и отяжелевших валенок, среди всех этих «подай», «помоги», «отнеси» день проходил не заметно. Отдушиной становились перекуры и соответствующие случаю присказки, а также неизменный пересказ случая, когда резчики решили обмыть по стаканчику только что забитого борова, вернулись, а он бегает по деревенской улице. Как финальный аккорд, если в резчиках оказывался Виктор, он всегда предлагал хозяйке превратить борова в «барана». Так именовался приём, в ходе которого он мастерски отделял мясо от костей, оставляя практически голый костный скелет. А когда разделанная туша водворялась в чулан, к тому времени на плите уже вовсю шкворчала большая сковорода, где традиционно жарилась свежая свинина вперемежку с печенью. Уже дымился чугунок картошки, доставались солёные огурцы, квашеная в яблоках разрезанными на четверти кочнами капуста. Последним ставился на стол пузатый запотевший кувшин с домашним пивом, и каждый понимал: ещё год прожили и будет с чем скоротать следующий.
Если зима выдавалась морозной, то мясо в чулане так долгое время замороженным и хранилось. В случае же нагрянувшей оттепели окорока для будущего копчения и остатки туши отправлялись в деревянную бочку и щедро засаливались, благо, в отличие от сахара, который можно было купить только в магазине за деньги, крупная соль водилась в домах с момента появления фермы всегда. Коровам обычно привозили соль-лизунец, но иногда её заменяли солью очень крупного помола и доярки позволяли себе, да, впрочем, им и позволялось взять немного соли для домашнего хозяйства. А когда Сергей стал бригадиром появился ещё один источник соли. Её выдавали ему со склада для того, чтобы подсаливать сено, когда метали стога. И, если в стоге было порядка двух, а у хорошего метальщика и трёх тонн, то килограмм-другой соли погоды здесь уже не делал.
В это же время готовилось и зимнее лакомство для Алёши, и подспорье на стол для Любы. Весь внутренний жир зарезанного борова перетапливался, смалец сливался в кастрюли, а оставшиеся шкварки, бывшие сами по себе лакомством, Сергей приспособился усовершенствовать. Он брал их и добавлял к ним изрядную порцию свиного мяса, которое набиралось из всяких обрезков при разделке, каких-то окровавленных кусков, закрайков, помещал всё это в чугунок и готовил в русской печке до запекания. То, что получалось в итоге, так и называлось по-прежнему «шкварками», но таковыми уже не было, его можно было резать ножом, как пирог и класть на хлеб. В случае добавления по вкусу репчатого лука или чеснока, или того и другого, слюнки катились уже в момент приготовления поистине деликатесного бутерброда. 
Обычно к этим дням наведывались агачинские. Причём, у Гаврилы было за правило, приезжать загодя, а уезжать, вернее, увозила его Татьяна, практически плашмя, тоже спустя денёк-другой. Уже лёжа в санях, он всё порывался вырвать у неё вожжи, снова «воевал», ещё что-то кричал на прощанье. Не будет великим грехом сказать, что мать вздыхала после их отъезда с облегчением, крестя, по привычке, на дорожку удалявшиеся сани.
Совмещая и престольный праздник, и житейскую ежегодную необходимость забивать скотину, к Михайлову дню Сергей обычно варил пиво, что вносило известное разнообразие в повседневную жизнь. Причём, делал это старательно, как полагается, не халтуря и не химича, не превращая исконный деревенский напиток в банальную брагу.
 Первым делом в дом приносился «шелгунок» ячменя. С виду это был обычный стандартный парусиновый мешок, но почему-то в деревне, заполненный менее чем на половину, он уже не назывался мешком, будь в нём ячмень или картошка, а именно «шелгуном». В углу, который образовывали щит печки и перегородка, на полу для тепла, поскольку от подвала всё равно шёл холод, расстилали старую фуфайку или байковое одеяло. На такую подушку сыпали ячмень, сверху укрывали таким же тряпьём, а совсем поверх плотным кафтаном и ждали, пока зерно начнёт прорастать. Скоро тепло чувствовалось уже и внутри, и с этого момента ячмень уже назывался не иначе, как солодом. Пророщенное зерно снова ссыпалось в мешок и с ним отправлялись к Денисовым, у которых под поветью располагались маленькие жернова. Ими с молчаливого согласия хозяев пользовалась вся окрестность. Сначала Алёше доверяли только пригоршнями сыпать солод в отверстие в верхнем камне, хотя так хотелось попробовать самому покрутить закреплённый в потолке и прикрученный к ободу камня шест. Взрослые же упорно оставляли это право за собой по той простой причине, что здесь нужен был навык. Вращать жернова требовалось медленно и равномерно, так, чтобы размолотый солод был годен именно для варки пива. 
Основное действо начиналось потом. Дома посреди кухни на сдвинутые скамейки ставился дощан, а, по сути, большая кадка с отверстием в днище, куда засыпали размолотый солод и заливали кипятком. После того, как весь дом пропитывался сладковатым ароматом, наступал момент, на котором, по мнению Алёши, можно было и останавливаться: через отверстие в днище сливали сусло и для него выделялась кружка чуть терпкого густо-коричневого настоя. Алёше казалось совершенно лишним, что после сусло снова отправлялось в дощан, но туда же шли дрожжи и веночек из шишек хмеля. Выходившее пиво переливалось в бочку, отверстия в которой забивались деревянными гвоздями, и Алёша готов был поверить похвалам, которые расточали взрослые по поводу сваренного отцом пива, но не больше.
Правда, однажды всё пошло насмарку. Наверное, можно полагать справедливым, что власти на местах боролись с самогоноварением и с пресловутой бражкой, но под раздачу попал и Сергей, когда в деревню наведался участковый. Каким-то чутьём угадав с чем тот пожаловал в этот раз, Сергей успел укатить один трехведерный бочонок в заросли дюков, а второй ещё оставался в кладовке, когда и к ним заглянул участковый. Сергей предпринял последнюю попытку, предложив ему попробовать и убедиться, что это просто самое обычное пиво. Когда тот согласился, промелькнул лучик надежды, но Александр Васильевич (так звали участкового), выпив алюминиевую солдатскую кружку пива, крякнул от удовольствия и произнёс:
-Знатное пиво, Сергей, а вылить, всё-таки, придётся. Выбивай верхний гвоздь, - а после сам сапогом опрокинул бочонок. Жаль было пропавшего солода, жаль трудов, жаль было, что, как уже не раз случалось в жизни, закон мёл всё и всех под одну гребёнку.
Вся эта пивная история выглядела тем более диковато, что в магазине сельпо наличия пива, как товара, похоже, вообще не предполагалось, там стандартно могла продаваться «беленькая», то бишь водка, и «красненькая», то бишь бормотуха. И только один раз в год, и то не ежегодно, на деревню сваливалось давно уже обещанное верхами на словах продовольственное изобилие. Это происходило в день, когда случались очередные выборы, и явка в 98 процентов набиралась на сельских территориях ещё и за счёт этого. В это день прямо на избирательном участке можно было, конечно, в пределах толщины кошелька, купить разносолов и даже деликатесов себе и детям. Последним, ожидающим дома возвращения родителей как чуда, обещанного ещё накануне, вместо свалявшихся подушечек привозились «Раковые шейки», халва и шоколад. А хозяйки вместо «синих» кур могли купить варёную и полукопчёную колбасу, вместо серых батонов халы, сайки, бисквитные рулеты и хворост. И, конечно же, бутылочное пиво, и не только простое светлое «Жигулёвское», но и тёмное, «Мартовское». Последнего, особенно любимого женщинами, правда, могло на всех и не хватить.
Совсем иное дело Пасха. Хотя Великим постом в семье говели не так, как полагалось бы. Но, наверное, для такого говения надо бы не в таких условиях жить и не так бесконечно много и тяжело физически работать. По заведенному матерью порядку в эти семь недель со стола пропадали яйца, и это оставалось, по сути, единственным полным исключением. Категорически и безоговорочно прекращались карточные посиделки. Количество мяса просто уменьшалось, если так совпадало, то старались обходиться без него по средам и пятницам. В это предвесеннее время обычно находилась в запуске корова, но перед этим в запас квасился творог, из смеси которого в сочетании с хлебом, вареной картошкой, солёными огурцами получалась великолепная по вкусу похлёбка. Топлёная сметана и солёное масло расходовались по мере истощения их небольших запасов. А ещё к этому времени сохранялся небольшой, но, по-своему неприкосновенный, запас солёных грибов, казалось бы, уже давно закончившихся, но он заботливо и незаметно был отложен матерью. Зато солёных огурцов и квашеной капусты, заправленных постным маслом, можно есть сколько душе угодно.
С квашеной капустой вообще связана отдельная история. Если Алёша заболевал какими-то простудами, то обычно они протекали тяжело, с высокой температурой, но все дома знали, что, если он попросил квашеной капусты с растительным маслом и луком, то дело точно пошло на поправку.
Цикл деревенской жизни строился в основном по природным законам. И так часто случалось, что именно на время Великого поста приходился отёл коровы. Обычно коровы у них водились хорошие, спокойные и молочные. В первые дни телёнок не успевал высасывать у коровы всё молозиво и Люба сдаивала его. А потом, путём нехитрого смешивания с мукой и яйцами, пирог, у которого было несколько странное название «драчёна», отправлялся в русскую печь и извлекался оттуда уже в виде охристого каравая, так напоминавшего зимнее солнце и манившего сладким духом, наполнявшим всю комнату.
Всё становилось серьёзнее и строже в страстную неделю, когда сама Люба скорее перекусывала, чем ела, а для «мужчин» простую еду готовил Сергей. В «чистый» четверг намывался весь дом. Уже позднее, когда в доме появится телевизор, на эти дни Люба завешивала его черной материей. В сам праздник отец зажигал лампадки у икон. Чтобы зажигать их в иные дни, негде было купить масло, поэтому его берегли. Конечно, готовились какие-то разносолы, но самым главным признаком праздника для Алёши являлось крашеное луковой шелухой, и всё равно именно красное яйцо.
А ещё праздником было само утро. Рано, чуть свет, ещё заставая ту особенную пору, когда солнце играет на Пасху, он собирался и вприпрыжку бежал к крёстной христосоваться. Не ведомо где, то ли из старых запасов, то ли за счёт каких-то маленьких ухищрений, да и просто народных средств, которые требовали, конечно же, и известного опыта, и усидчивости, ей удавалось порадовать крестника яйцом то голубого, то желтого, то зелёного цвета. А ещё угостить рассыпчатым сахарным печеньем, только что вытащенным из духовки.
И, хотя у крёстной сиделось хорошо, уютно и вкусно, Алёша спешил домой, часто за компанию с её сыном, тем самым Ариком, поскольку там уже вовсю шумел праздник, как его себе представляли неизбалованные жизнью односельчане. В центре большой комнаты отец ставил специально изготовленную горку, и мужики из деревни, набившиеся в комнату, как горох, в порядке своей очереди катали яйца. Вопреки стереотипу, который, вроде бы сам просится в такую мужскую компанию, этот старинный обряд проходил за разговорами, за игрой и весело, и без спиртного. Это, конечно, не исключает, что кто-то из них дома разговлялся в Пасху рюмочкой или стаканчиком, смотря по средствам. Если кому-то везло, то он мог вернуться домой с целой шапкой крашеных побитых трофеев.
А ещё любой из них, хотя бы на несколько часов, хотя бы на этот Богом дарованный день, мог не думать с тоской о дне вчерашнем и завтрашнем…