Безмолвие. Глава 21. Письмена на снегу

     Зима началась как-то сразу, внезапно. Ещё вчера мы с Прасковьей поднимались на ближнюю горку по солнечному лесу, шурша осенней листвой и пожухлой травой. Небо было синим–синим, без единого облачка. В полдень было тепло, как в солнечном октябре.

     А ночью из серых облаков высыпал пушистый снег, покрыв горы белой ватой.

     Рано утром я почистил дорожки лопатой и взялся орудовать метлой. От простой работы стало тепло и радостно: я — не прикованный к постели инвалид, как предрекали соседи по больничной палате. Я живу-уу! Жизнь прекрасна! У меня самая лучшая жена! Вот она пытается отобрать у меня метлу.

     — Сашенька, погрейся, отдохни. Я подмету, — и смеётся так радостно и звонко.

     Но есть ещё метла, и мы вдвоём быстро наводим идеальный порядок.

     Я испытываю неописуемую радость. Я живу полноценной жизнью, несмотря на увечья! У меня самая прекрасная супруга!

     Степан снежком попал мне по спине. Хочу ответить ему тем же. Не получается: правая рука потеряла меткость. Да слава Богу! Жив остался! Двигаться могу!

     Я смеюсь и бегу к Степану, чтобы стряхнуть ему на голову снег с сосновой ветки. В результате мы оба оказываемся под обильным снегопадом.

     — Юмор сохранил! — Степан стряхнул с шапочки снег. — Для здоровья это главное!

     Из льдинок, что появились на поверхности лужицы, мы с Прасковьюшкой выкладываем сверкающую мозаику.

     — Какими пустяками занимаемся! — говорю я себе, но быстро поправляюсь. — Милые пустяки настраивают душу на безграничное счастье.

     И мы действительно счастливы! Мы заходим в дом и читаем наш любимый акафист.

     — Я созерцал зимой, как в лунном безмолвии вся земля тихо молилась Тебе, облаченная в белую ризу, сияя алмазами снега. (1)

     В полдень мы гуляем по лесным тропкам, любуемся безоблачным небом и радужными искрами на белом снегу.



     Вечером шёл мелкий–мелкий снег.

     Прасковья улыбалась. Я думал, она смотрит на луну. Снежно–звёздная пыль ложилась на её ресницы.

     Дома она, не снимая шубки, бросилась к тетради и написала: «Почему солнце даже с закрытыми глазами видно, а луну — нет?»

     Я поцеловал любимую.

     «Вдруг я никогда не буду слышать… ты будешь меня любить?»

     Слёзы полились из моих глаз, а Прасковья радостно захлопала в ладошки, как бы говоря — будешь! будешь!

     Я закружил Прасковьюшку в вальсе. Немного неуклюже, зато весело!


     «Когда мы стояли в зимнем лесу… Светила луна… Я закрыла глаза, и я знала, что она предо мною. Я её очень хорошо видела. Но она была немножечко другая — как в детстве. Я не слышала, как ты читал стихотворение, но я видела тебя!

     Когда ты поёшь, стихи читаешь, играешь на гитаре, я слышу эту музыку. Наверное, это не та самая музыка, которую играешь ты, но она так похожа на ту, что играла моя мама. Я даже твой голос представляю. Он очень похож на голос моего папы. Когда ты молишься, я чётко слышу слова молитв…»



     Следующий день был совершенно безоблачным. По мелкому снежку мы удивительно легко поднялись почти до вершины горы.

     Когда спускались в долину, был ощутимый мороз.

     — Ах! Синичка! — Прасковьюшка легко поймала окоченевшую птицу.

     Синица не могла летать, лишь обречёно поглядывала на нас. Прасковья спрятала синичку в пуховую варежку и побежала в дом.

     Когда я зашёл в комнату, Прасковья дыханием отогревала птицу, укачивала её и пела колыбельную песенку. Мелодия была знакомой.

     — Откуда ты знаешь эту мелодию?

     — Мама в детстве пела. Правда, похоже?

     — Ты прямо певица!

     Прасковьюшка аккуратно укладывала синицу на маленькую постельку с импровизированной подушкой и одеяльцем.

     Она увидела, что моё внимание сосредоточено на разогретом обеде.

     — Милый, любимый, прости. Потерпи, пожалуйста. Синичке нужнее моё внимание, — Прасковья так мило улыбнулась, что я не удержался и стал целовать её розовые щёчки.

     Синица отогрелась и принялась летать по комнате. Прасковья захлопала в ладошки и стала предлагать птице крошки от пряников. Потом, схватилась за голову — что же я такая невнимательная — быстро достала из духовки запеченную рыбу с картофельным пюре.



     После непогоды пришлось долго расчищать от заносов дорожки. Потом приколачивать на холодном ветру сорванную дверцу, которую я вчера забыл закрыть. В ситуациях неустроенности или неудач иногда бывает желание навести мелочный порядок в доме. Когда я зашёл в комнату, Прасковья соскабливала льдинки с оконного стекла. Сначала я хотел сделать замечание: зачем? — просто — пустое дело, но, умилившись её сосредоточенным взглядом, встал рядом и стал соскабливать льдинки со стекла.

     — А бывают семьи, где никогда-никогда не ссорятся?

     — Я знаю такую семью, где за много лет ни разу не поссорились.

     — Расскажи!

     — Это мои родители. Они любят друг друга и всегда вместе.

     — Мои родители погибли вместе… на моих глазах, — Прасковья заплакала.

     Прасковьюшка успокоилась и написала: «Я осталась живой. Но с тех пор не слышу. Я маленькой была, может, мне приснилось, что я умела говорить и не хромала. Я бегом забегала на крутой холм. Не представляю, как можно слышать и не хромать! Но я помню, как мама пела песни и читала стихи. Я даже сейчас слышу её нежный-нежный голос. Даже рифмы помню. Иногда кажется, что это просто приснилось, что это иллюзорное воспоминание, но мамин голос такой же реальный, как картины детства перед глазами: берёзовый лес, обрыв реки, водовороты, и ветер развивает мои волосы и платье. И маленькая пристань, где люди стоят в ожидании теплохода. Вот теплоход подплывает и гудит! А вода журчит и трепещет — как ещё можно назвать тот неповторимый звук?! Это так чудесно! И стихи могут трепетать — я слышу это!»

     — Милый, мы сможем всегда быть вместе?… Всю жизнь — вместе! Не расставаясь ни на минутку!

     Прасковья смотрела на меня с такой надеждой, что я взял её на руки и поцеловал.


     Я оделся и пошёл за дровами. Прасковьюшка насыпала полные карманы семечек. Мы специально купили большой мешок семечек, чтобы кормить белочек и птичек. Птицам семечки сыпали в кормушку: расписной теремок на дереве. Со всей округи слетались синицы, снегири, поползни, воробьи.

     Белки тоже наведывались в птичью кормушку. Для самых решительных было припасено лакомство повкуснее: кедровые орешки. Но орешки достаются тем белочкам, которые готовы брать лакомство с рук. Прасковья протягивала руку с лакомством навстречу белкам. Те запрыгивали на руку девушке и бесстрашно лузгали орехи, сидя на руке.

     Одна крупная белка, не дожидаясь очереди забраться на ладонь, доставала орешки прямо из кармана.

     — Смелость города берёт! — пел я, подсыпая смелой белке дополнительную порцию орешек.



     Декабрь я провёл в областной больнице.

     Прасковья навещала меня каждый день. Морозы не позволяли гулять по больничному парку. Да нам хорошо и так: в коридоре, на скамеечке.

     …Уходила Прасковья, мне приходилось возвращаться на свой этаж. И бродить по больничному коридору с книгой в руке. Потому что в нашей палате лежали три картёжника, которые целый день с перерывом на врачебный обход играли в покер. Соседи по палате были намного старше меня, посчитал неуместным ворчать и перевоспитывать их. Лишь иногда отвлекал от карт их внимание интересным поучительным рассказом.

     Перед сном я долго размышлял о нашей жизни. Семейная жизнь показала, насколько я чёрствый и эгоистичный человек. Показала, какую груду шлака я должен в себе изничтожить.

     Благо, любимая жёнушка терпеливо исправляла мои несуразности. Слава Богу, Прасковья оказалась внимательным и заботливым доктором.



     После Рождества меня выписали из больницы. Прасковья повела меня в квартиру, что досталась ей от родителей. Квартиранты уехали на два месяца в отпуск и сами предложили Прасковье пожить в квартире до конца января, чтобы жильё не пустовало.

     После прогулки мы зашли в нашу квартиру и развалились на диване.

     Прасковья включила классическую музыку. Она хорошо изучила мои музыкальные вкусы и всегда включала то, что мне по душе.

     Звучат баллады Шопена. Я упиваюсь музыкой и беспрерывно любуюсь Прасковьюшкой. Если не знать, что Прасковья глухая, можно подумать, что она наслаждается звучанием фортепиано. А она действительно услаждалась моей радостью.

     — Ах, любимый, ты, наверное, голодный!

     На столе появились салаты, разносолы и настоящий узбекский плов.

     — Хитренькая! Знала, что меня выпишут! Приготовилась!

     После унылой больничной столовки я с аппетитом набросился на домашний обед.

     Потом с энергией новобрачного стал целовать любимую.

     На стене висела акварель с зимним пейзажем. Внизу подпись: Прасковья. И название: «Цвет снега»… Удивительное сочетание красок.

     — Эту картину я писала несколько лет назад.

     — Прасковьюшка, где ты видела такой снег?

     — С нашего балкона.

     — Немного нереальный цвет, — незаметно для Прасковьи сказал я.

     Мы поставили на балкон столик. Мы сидели за столиком, пили горячий чай и любовались зимним закатом. Я мысленно сравнивал цвет снега с цветом снега на картине и удивлялся удивительно точной передаче красок на картине.



     Утром Прасковья привела меня к зданию с вывеской «Общество инвалидов».

     Я не инвалид… хотел возмутиться я. Но промолчал: там друзья Прасковьи.

     Хотя формально я, наверное, инвалид. Придётся привыкать.

     — Так что привыкай, если не привык… — пел я песенку Леонида Утёсова.

     Нас пригласили в Дом Культуры на Рождественский праздник. Праздник был устроен для инвалидов. Было неловко туда идти: здесь безногие, безрукие, глухонемые.

     Нас радушно усадили за стол.

     Я, здоровый с наружности, среди увечных чувствовал себя изгоем. Но все вели себя просто. Даже с жуткими недостатками и уродствами они веселились и смеялись. Они не были склонны замечать особенности других, как замечаем их мы, так называемые нормальные люди. Они не заметили и того, что я почти здоров. Мне же казалось, что это написано у меня на лице яркой краской.

     На сцену вышли Дед Мороз и Снегурочка. Снегурочка же была сурдопереводчицей.


     Прасковья уговорила меня выступить с песней.

     — Перед глухими?

     — Во-первых, глухих здесь немного! А для меня споёшь?

     Я взял гитару и начал петь одну из написанных мною песен.

     Снегурочка-сурдопереводчица переводила то, что я пел.

     И увидел я чудесную картину. Глухонемые с чудными улыбками одновременно с сурдопереводчицей ритмично повторяли слова-жесты припева. Они покачивались, кивали головами и что-то показывали жестами. Я чуть не бросил гитару, чтобы присоединиться к безмолвной песне.


     Дома перед сном я вспоминал сегодняшний день. Особенно был растроган безмолвной песней. Они пели мою песню! Они не знают, что такое музыка, они не представляют себе рифму иначе, чем совпадение последних букв в соседних строчках. Но как они пели!



     На следующий день мы гуляли по центральному парку.

     С утра был морозец. Но выглянуло солнце, стало тепло и радостно. Мы шли под ручку, и были самыми счастливыми влюблёнными на свете.

     — Прасковьюшка, любимая! Для меня медовый месяц продолжается и, верю, будет продолжаться всю жизнь! Я тебя люблю!

     — Сашенька, самый лучший! Ты сделал меня самой счастливой на свете!

     Сжалось сердце. Потому что навстречу шли мужчина и женщина… слишком знакомая по такой далёкой студенческой жизни. Жанна держалась за руку душителя… да-да! того самого! Только теперь душитель был совсем не страшным. Мужчина добродушно улыбался. Когда мы сблизились, он громко засмеялся и крепко обнял меня.

     — Професс… прости, Александр! Как видишь, я на свободе, в отличие от твоего дружка Зевсыча. Тот паршивец хотел на меня всё свешать. Да не получилось! Ты на суде всё правильно рассказал. Самую правду! По твоим показаниям я срок получил условный. Спасибо тебе, дружище! Как видишь, гуляем. Мы недавно расписались.

     — Сашенька, прости меня! — Жанна приблизилась ко мне вплотную, но оглянулась на мужа и схватила его за руку. — Будьте счастливы. У тебя самая достойная жена! А ты самый… — Жанна посмотрела на мужа и смолчала. — Ой, Володенька, ты самый достойный!

     Владимир погрозил Жанне пальцем.

     — Жанна неплохая деваха. Но привыкла к вольготной жизни. Приходится перевоспитывать. Всё ж пора остепениться ей… и мне. Я раскрутил достойный бизнес. Доход приличный. Даже благотворительностью занимаюсь, старые грехи искупаю. Вас подвезти? — Владимир достал пульт-брелок, направил в сторону красной Тойоты и завёл двигатель.

     — Нам идти совсем чуточку. Пожалуй, прогуляемся. А то я в больнице полмесяца лежал — жиры нагуливал. Теперь жир растрясать надо!

     — Совет да любовь! — засмеялся Владимир… с трудом привыкаю к его настоящему имени.

     — Сашенька, Прасковья! Простите меня, — Жанна, удаляясь, оглянулась и громко сказала: — Такую подлость невозможно простить! Но прошу вас: простите!

     — Да ладно, забыли, — сказал я, и мы пошли встреч солнцу, улыбаясь всем людям.



     В начале февраля мы поехали в санаторий в Белокуриху. Поселились в двухместном номере на десятом этаже. В первый день после трапезы мы поднимались с первого этажа на свой десятый на лифте, выжидая большущую очередь: после обеда полсотни отдыхающих стремились занять очередь в лифт.

     Уже на второй день мы стали игнорировать лифт и старались как можно быстрее подняться на свой этаж по лестнице.

     — Пусть на лифтах пенсионеры катаются! — смеялся я.

     После обеда мы выходили на балкон и с высоты десятого этажа любовались заснеженными горными вершинами. В свободное от лечебных процедур время мы гуляли по тропинке вдоль речки Белокурихи. Поднимались на ближние горы, пока позволяла торная тропа. Все горы в округе были наши!

     Возвращались лишь к ужину. По дороге в санаторий часто останавливались и писали на белом снегу милые пустяки.

     «Любимая, я счастлив!»

     «Я самая счастливая женщина в мире!»

     Это уже не пустяк!

     — Ах, моя милая счастливая женщина! Самая лучшая! — я брал Прасковьюшку на руки и нёс до торной тропы.

     И вновь мы писали письмена на снегу. Едва успевали к ужину.



     В один тёплый день мы поднимались по тропинке в гору. Вначале тропа была проторенною, потом тропка постепенно затерялась–растворилась в снегах. По сугробам, по пояс в снегу, мы поднялись до самой вершины. Мы любовались окрестными горами с трёхсотметровой высоты.

     Спускаясь с горы, увидели человека. Он поднимался по нашему следу.

     — Здравствуйте! — засмеялся мужчина. — Вижу: свежий след. Решил посмотреть на первопроходцев.

     — Добрый день, добрый человек! — сказал я. — На вершинах гор все люди братья! Потому что именно на вершинах встречаются единомышленники! Гарантирую, что вы сегодня читали стихи про вершины!

     — Точно!

     За спиной мужчины был необычный рюкзак. По прямоугольной форме рюкзака я предположил, что там мольберт и бумага.

     — Наверное, вы — художник… — спросил я.

     — Конечно! В юности мечтал стать лётчиком. По здоровью не подошёл. Но тяга к полётам и вершинам осталась. Поэтому покоряю все возможные вершины и пишу картины! — мужчина показал на самодельный рюкзачок.

     Лицо художника стало вдруг грустным.

     — Тягу к вершинам однажды заслонил азарт жажды славы. Я устраивал выставки, без конца давал интервью, снимался на местном телевидении. Десять лет назад меня пригласили в Москву сняться на известном телеканале. Я приехал в столицу, поселился в гостинице. Вечером звонок… Откажись от съёмок! Ты занял в престижной программе самое золотое время! Не тебе, деревенщине, к элите подмазываться! Как я откажусь, говорю я. Не от меня зависит! Меня пригласили, я человек маленький. Откажись! — настаивал голос. Следующим вечером меня жестоко избили, искалечили. Два месяца я переломанный валялся в больнице. Десять лет уже раны зализываю. Так я и оказался в санатории.

     — Я, наверное, в этой ситуации так же держался бы за соломинку успеха. Моя спесь уже показала мне цену удачи.

     — С той поры, пусть искалеченный, я счастливее всех королей на свете. Потому что я успокоился! Никакие регалии меня не интересуют. У меня прекрасная жена, дети, любимая работа: я преподаватель истории искусства. Любимая поэзия, любимая музыка, картины. А полёты? Я каждое лето поднимаюсь в горы. Туда, где небо можно потрогать руками. Сколько позволяет здоровье, занимаюсь альпинизмом и сплавом по горным рекам. И всегда со мною бумага для эскизов и карандаши с красками.

     Мы обменялись адресами и тепло попрощались.

     — С Богом! На вершине я сделаю несколько эскизов. Писать картины буду уже дома, — художник помахал рукой и продолжил подъём на вершину горы.

     Мы с Прасковьей спускались в долину, часто останавливались и любовались горами. А я думал о том, как мою тягу к благополучию и карьере весьма сходно разрушили недоброжелатели.

     — Слава Богу, — сказал я.

     И вновь мы пишем на снегу любовные признания.



ПРИМЕЧАНИЕ. (1) Цитируется Акафист благодарственный «Слава Богу за все». Икос 12.