Последняя капля

Анне Соболевой с благодарностью за вдохновение



Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
О. Мандельштам



– Послушайте, Татьяночка, – смеясь, говорила Елена чудесным белым июньским вечером. – Никогда не связывайтесь с норвежцами.

Юное лето. Июнь – белые ночи, белые цветы, белые чашки, белая сахарная пудра, тончайшим, едва заметным слоем рассыпанная по тёмному пирожному, чёрный кофе. Тёмно-серые гранитные булыжники Старой Риги у открытого прямо на мостовую окна в пол. Отзвуки только что прослушанного органного концерта в самом сердце Домского собора, с проходящими сквозь всё тело невероятно-низкими нотами, словно пригвождающими слушателей к полу.

Удивительное удовольствие общения с лёгким светлым человеком. Белое шёлковое платье, немного белого крема и шоколадной глазури на миниатюрном эклере.

В музыкальном облаке тёплым июньским вечером так хорошо поболтать ни о чём – и девушки ведут праздные беседы, а над ними всё ещё витают вековые мелодии Гайдна, Генделя, де Гриньи и Баха.

Девушки пьют горький чёрный кофе – из маленьких белых чашек.

– Ну вот скажите, почему мне, воспитанной на шедеврах Павловска и Петербурга, надо восторгаться простейшими архитектурными решениями? – спрашивает Елена, продолжая начатую тему, и для наглядности выстраивает комбинацию на столе – из блюдца, кофейной чашки и бело-молочного стаканчика для салфеток.

– И они хотят, чтобы я восхищалась тем, что разные секции там просто меняются местами! – добавляет она и выстраивает на столике новую комбинацию. Смешав компоненты и расставив их по-другому, она включает в конструкцию миниатюрную вазочку с белыми маргаритками. И снова, продолжая рассказ, иллюстративно меняет расположение белых предметов по отношению один к другому. Татьяна внимательно следит за перемещением посуды, соглашаясь, что однотипные модули, даже выкрашенные в разные яркие цвета, не могут сравниться с каскадом фонтанов в Петергофе.

– И это всё, несмотря на единство, до надоедливости однообразно и примитивно. Понимаете, Татьяночка, – смеётся Елена, – у них напрочь пропущен «Галантный век», вот просто белое пятно в эволюции. Крестьянствовали-крестьянствовали они себе, а потом нашли нефть и сразу перескочили в эпоху технологий. Но без куртуазной культуры! Да ещё и без чувства юмора, а это очень давит.

Елена в двух словах отмечает, что мужественно восторгалась всем, что в своё время ей по-хозяйски с гордостью показывали в стране ярко-синих фьордов. И фьорды были хороши, и цвет неба и воды методично держался императорских тёмно-синих оттенков. И выкрашенные броско-однозначными и кричащими, прямолинейными красками строения казались, но только на первый взгляд, забавными и нескучными. Но обязанность всякий раз приходить в ожидаемое от неё восхищение от объектов, к которым очень долго ехали, стала выбивать Елену из равновесия.

Всё началось с первого дня, с дороги из аэропорта.

– У вас тепло, – имела неосторожность констатировать недавно покинувшая самолёт, воодушевлённая перелётом и лёгкостью встречи Елена.

– А у вас, что, нет? – услышала она недоумённый ответ в виде вопроса из уст сидевшего за рулём Магнуса.

– Нет, в Риге холоднее, – ответила она, прищуривая глаза от ослепительного солнца, бьющего в лобовое стекло машины.

– Почему? – дотошно и въедливо поинтересовался Магнус и аргументировал свои представления о климате. – Вы же – южнее!

– Но у вас же Гольфстрим! – ответила Елена прописной, как ей казалось, истиной.

– Да? – удивился Магнус и даже, оторвавшись от дороги, перевёл удивлённый и несколько высокомерный взгляд на свою спутницу. – А ты откуда знаешь?

– Знаю, – недоумённо промолвила она, понимая, что диалог выглядит странно.

Тем более, что Магнус был хорошо образованным человеком. И это удивительно не вязалось с неожиданностью вопроса.

– Почему ты это знаешь? Кто ты по образованию? Географ или синоптик? – принялся дотошно задавать странные вопросы Магнус, хотя и без этого был осведомлён о некоторых общих подробностях жизни своей гостьи.

– Филолог, – ответила она, стараясь не обращать внимания на забывчивость своего спутника.

– Странно, – высокомерно и оценочно взглянув на неё, с самовлюблёнными нотками в голосе прокомментировал и удивился тот.

Елена тоже поразилась и наивности, и самолюбованию – но про себя, не выказывая удивления и недоумения.

Впрочем, снежный ком непонимания катился с горы и увеличивался в объёмах в геометрической прогрессии.

– А что это за памятник у театра? – спрашивала она во время общей ознакомительной экскурсии по достопримечательностям Осло.

– Ай! – отмахивался Магнус. – Ты его не знаешь! Пошли дальше!

– Нет, давай подойдём посмотрим – мне интересно, – проявляя здоровую любознательность интеллигентного туриста, тянула она его к артефакту.

Магнус покровительственно и снисходительно, не скрывая общего неудовольствия, тащился за пытливой путешественницей к памятнику.

– Так это же Ибсен! – делала для себя открытие и с радостью восклицала она, читая табличку у постамента бородатого основателя новой драмы с заложенными за спину руками.

И принималась внимательно разглядывать фигуру мужчины, облачённого в длинное серо-каменное демисезонное пальто с обильными зелёными временными климатическими потёками.

– Откуда ты его знаешь? – с разоблачительно-обличительными нотками недоумевал Магнус.

– В школе проходили, в университете, – опять была вынуждена оправдываться в своей информированности Елена.

Она даже процитировала неожиданно всплывшую в памяти одну из фраз классика: «Чистая совесть – самая лучшая подушка».

– Да? А почему? – до глубины души изумился Магнус, демонстрируя некомпетентность.

– Это цитата, – пришлось пропустить неловкость момента и опуститься до подобных пояснений Елене.

– Что ты говоришь? Кто ты по образованию? – опять очень подозрительно вопросил искренне изумлённый Магнус.

А бедной Елене надо было снова рассказывать, что это базовые знания, полученные в школе, университете, да просто из книг.

Не менее душераздирающей стала сцена, когда она «неосторожно» узнала скульптурного стоящего на одной ноге обнажённого Гермеса с поднятой к блекло-голубым небесам рукой у здания Фондовой биржи.

– Ты же филолог! Откуда ты знаешь про Гермеса? – воскликнул Магнус.

Озадаченная непредсказуемостью (для неё!) вопроса Елена с методичными хрестоматийными интонациями («Каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню») стала в очередной раз докладывать, что всегда много училась и читала.

За несколько дней она основательно устала от оправданий в своей общей осведомлённости в разных областях знаний и в том, что ей хорошо известны имена Эдварда Грига, Эдварда Мунка и Тура Хейердала.

– Мы это в школе/университете проходили, и вообще, – всякий раз терялась и твердила она.

Ей надоело каждый раз повторять, что она не физик, не химик, не геолог и не историк, а её общая информированность – это базовые данные, полученные благодаря старой образцовой советской системе образования. Ну и плюс синдром отличницы. В чём же её вина, если она хорошо училась, много читала и всё прекрасно помнит? Со временем это своеобразное «горе от ума» стало заметно её тяготить, а обескураженный Магнус начал подозрительно поглядывать на свою гостью, для которой многие вещи, казавшиеся ему уникальными, не были новостью.

Однако последней каплей стал концерт классической музыки. У нашей прелестницы с детства сложилась привычка – еженедельно слушать классику – воспитание, традиции, духовные потребности.

А потому в воскресенье Магнус взялся отвести её на концерт симфонического оркестра. Елена в положенный час, опять же в лучших традициях, очень красиво и продуманно оделась – в белых тонах. Соответственно, причесалась и накрасилась.

Когда она, окутанная облаком нежнейших духов, готовая отправиться в театр, «Блистательна, полувоздушна, / Смычку волшебному послушна», вышла из своей комнаты, то увидела в гостиной ожидавшего её Магнуса.

Тот терпеливо сидел на диване посреди комнаты и с оживлением смотрел в экран смартфона. Ничего предосудительного в этом не наблюдалось, не будь он одет в клетчатую рубашку, в каких все скандинавы поголовно простецки ходят по городам и весям. Елена невольно остановилась и замерла.

– Что случилось, дорогая? – уловив оторопь в её глазах и общую растерянность на лице, недоумённо вопросил Магнус.

– Послушай, дорогой, – в тон ему с некоторой заминкой сказала она и после этой скромной непритязательной преамбулы осторожно вкрадчивым тоном со всей деликатностью поинтересовалась. – А у тебя нет другой рубашки?

Магнус, одетый в стильную и модную рубашку – белого тона с перекрещивающимися тёмно-серыми, чёрными и красными линиями, образующими крупные клетки, вызывающе дисгармонировал с её классическим нарядом – как раз для прослушивания симфонии в исполнении оркестра. В традиционных представлениях Елены, её спутник должен был предстать перед нею в классическом костюме. Ну ладно – со скидкой на летнюю жару – пусть не в костюме, но хотя бы не в рубашке в клеточку – несмотря на веяния моды, комфорт, местные традиции и менталитет.

– О'кей! – сразу понял личное несоответствие представлениям дамы о его внешнем облике Магнус и поспешно удалился в гардеробную.

Он не испытывал терпения Елены, а явился назад очень скоро.

– Теперь так? – вызывающе блистая, почти утвердительно вопросил Магнус.

Надо отдать ему должное, мыслил он в правильном направлении – рубашка была в бело-чёрную клетку, а красных вкраплений в его одеянии больше не наблюдалось.

– М-м-м, – опять замялась обескураженная внешним видом и недогадливостью своего кавалера Елена и более решительно задала всё тот же вопрос, чётко выговаривая английские слова, – you don't have another shirt (у тебя нет другой рубашки?).

Осознавая, что он чего-то не понимает, Магнус мягко и деликатно взял её за руку и молча провёл в гардеробную. Комната была велика, и не менее велик был длинный шкаф-купе, занимавший изрядную её часть.

– Смотри, – призвал Магнус свою капризную красавицу и тихонько подтолкнул дверь.

Елена посмотрела вслед уехавшей вдаль высокой массивной двери и увидела длиннейшее пространство с длиннейшей блестящей никелированной перекладиной, на которой, как в магазине, одна за другой аккуратно висели на блестящих плечиках новые чистые и безупречно выглаженные рубашки. Рубашек было очень много, но, решённые в разных цветовых вариантах, они все были в клеточку.

В необозримое пространство навязчиво и издевательски уходили перекрещенные в причудливых комбинациях красные, синие, жёлтые, чёрные, белые, зелёные, сиреневые и фиолетовые полоски, создававшие крупные и мелкие – насколько хватало фантазии изготовителей и потребителей – клеточки. Но ни одной белой или просто однотонной рубашки в этом музее не наблюдалось.

А дальше?
А дальше – понятно без утомительных растолковываний – «никогда не связывайтесь с норвежцами», даже суперинтеллектуальными и имеющими высокий социальный статус. Если вам только не нравятся клеточные орнаменты.

Как музыкально высказался Гайдн, «Конец, я всё сказал».

Автор предлагает читателю не менее открытую, чем начало, концовку.

Хотя можно вспомнить старый анекдот о цвете рубашки на букву «ф» – не фиолетовой, но «фклеточку».



«И тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна».
О. Мандельштам


«Комментарии к частным беседам». – Рига, 2022.



P. S.

У этого рассказа был первый вариант.
Его не поняли бета-ридеры, поэтому пришлось немного изменить текст.
А тонкие ценители предпочли второй вариант.
Он несколько отличается от первого.
Предлагаю его здесь.

В белых тонах, или Последняя капля
(Мета-модернистский этюд)


Анне Соболевой с благодарностью за вдохновение


Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
О. Мандельштам


Знаете, в дружбе особенно притягательны взаимность и устойчивость осмысленных предпочтений.
Анна Соболева




А почему бы не обойтись без предысторий, вводных замечаний и утомительных объяснений того, что и откуда взялось? И не начать в лучших классических традициях – in medias res?

Собственно, не так и важна здесь эта самая «гуща событий». Гомер не удручал себя предисловиями.

И зачем вообще нужно это скучное и никому ненужное озвученное Горацием ab ovo («от яйца» – не снеси Леда яйцо, не родилась бы Елена, не сбежала бы с Парисом за Эгейское море – на голову всем троянцам).

Словом, года три у автора не получалось рассказать эту замечательную историю, пока не пришла в голову идея просто не трогать никакую гастрономию (то есть не идти от древнегреческого яйца до не менее древнегреческого яблока, подаренного Парисом Афродите, подтолкнувшей его к красавице Елене, из-за которой и разгорелся тот самый древнегреческий сыр-бор).

А наша красавица Елена никуда не сбегала, хотя тоже переместилась через море, но далеко не Эгейское, а Балтийское. Она просто приняла приглашение погостить у товарища N (ну ладно, условно назовём его Парисом или для местного колорита – Магнусом, или Анандом, или Бьёрном, или Галбрэндром, или Дэгфинном, или Инголфром, или Нджордром, или Логмэром, или Олом, или Торджером, или Халлвардом, или Эивиндром, или Ярлом).

– Послушайте, Татьяночка, – смеясь, говорила спустя некоторое время прекрасная (с благозвучным именем!) Елена чудесным белым июньским вечером. – Никогда не связывайтесь с норвежцами.

Юное лето. Июнь – белые ночи, белые цветы, белые чашки, белая сахарная пудра, тончайшим, едва заметным слоем рассыпанная по тёмному пирожному, чёрный кофе, тёмно-серые гранитные булыжники Старой Риги у открытого прямо на мостовую окна в пол. Отзвуки только что прослушанного органного концерта в самом сердце Домского собора, с проходящими сквозь всё тело невероятно-низкими нотами, словно пригвождающими слушателей к полу.

И удивительное удовольствие общения с хорошим человеком. Лёгкое белое платье, немного белого крема в компании шоколадной глазури на миниатюрном эклере.

В музыкальном облаке тёплым июньским вечером так приятно поболтать ни о чём.

Девушки ведут праздные беседы, а над ними всё ещё витают неумолкающие мелодии Гайдна, Генделя, де Гриньи и Баха.

– Знаете, всё-таки музыка должна быть полифонической. Монофония угнетает, она иногда слишком однобока и надоедлива своей поглощённостью одной-единственной темой, упрямой сосредоточенностью на ней, фанатичной зацикленностью на себе, – говорит Татьяночка. – Однообразие надоедливо. Голоса должны спорить, перекликаться, приходить или не приходить к общему мнению, простите, к пресловутому консенсусу.

– Ну да, – вспоминая только что прослушанное, откликается прекрасная Елена, – но у каждого это происходит по-своему. Помните, как в самом конце у Гайдна, такое демонстративное: «Конец, я всё сказал».

Девушки пьют горький чёрный кофе – из маленьких белых чашек.

– Ну вот скажите, почему мне, воспитанной на шедеврах Павловска и Петербурга, надо восторгаться простейшими архитектурными решениями? – спрашивает Елена, продолжая начатую тему, и выстраивает наглядную комбинацию на столе – из блюдца, кофейной чашки и бело-молочного стаканчика для салфеток.

А потом – как вариант – она, смешав компоненты и переделав всё, включает в пазл миниатюрную вазочку с белыми маргаритками. И снова, продолжая рассказ, иллюстративно меняет расположение белых предметов по отношению один к другому. А Татьяна внимательно следит за перемещением посуды.

– Но понимаете, Татьяночка, – смеётся Елена, – у них напрочь пропущен «Галантный век», вот просто белое пятно в эволюции. Крестьянствовали-крестьянствовали они себе, а потом нашли нефть и сразу перескочили в эпоху технологий. Но без куртуазной культуры, а заодно и без чувства юмора, что очень давит.

И Елена в двух словах отмечает, что мужественно восторгалась всем, что в своё время ей самодовольно показывали в стране ярко-синих фьордов. И фьорды были хороши, и цвет неба и воды методично держался императорских тёмно-синих оттенков. И выкрашенные броско-однозначными и кричащими, прямолинейными красками строения казались, но только на первый взгляд, забавными и нескучными. Но необходимость всякий раз приходить в ожидаемое от неё восхищение от чего угодно, к чему очень долго ехали и томились в бесконечных пробках, стала выбивать её из равновесия.

Всё началось с первого дня, с дороги из аэропорта.

– У вас тепло, – имела неосторожность констатировать недавно покинувшая самолёт, воодушевлённая перелётом и лёгкостью встречи прекрасная Елена.

– А у вас, что, нет? – услышала она недоумённый ответ в виде вопроса из уст сидевшего за рулём Магнуса.

– Нет, в Риге холоднее, – ответила она, прищуривая глаза от ослепительного солнца, бьющего в лобовое стекло машины.

– А почему? – дотошно и въедливо поинтересовался Ананд (позволим себе некоторую полифонию в преподнесении норвежских имён в отношении одного персонажа. Мы ведь решили, что монофония утомляет, правда?).

– Вы же – южнее! – аргументировал он свои представления о климате.

– Но у вас же Гольфстрим! – ответила Елена прописной, как ей казалось, истиной.

– Да? – удивился Бьёрн и даже, оторвавшись от дороги, перевёл несколько высокомерный взгляд на свою спутницу. – А ты откуда знаешь?

– Знаю, – недоумённо промолвила она, понимая, что диалог выглядит странно.

Тем более, что Бьёрн был хорошо образованным человеком, к тому же занимавшим высокую нишу в социальной пирамиде. Что удивительно не вязалось с наивностью вопроса.

– Почему ты это знаешь? Кто ты по образованию? Географ или синоптик? – принялся дотошно задавать странные вопросы Галбрэндр, хотя и без этого был осведомлён о некоторых общих подробностях жизни своей гостьи.

– Психолог, – ответила она, стараясь не обращать внимания на забывчивость Дэгфинна.

– Странно, – искоса и оценочно взглянув на неё, с самовлюблёнными нотками в голосе прокомментировал и удивился Инголфр.

Елена тоже поразилась – но про себя, не выказывая удивления и недоумения.

Впрочем, снежный ком непонимания катился с горы и увеличивался в объёмах в геометрической прогрессии.

– А что это за памятник у театра? – спрашивала она во время общей ознакомительной экскурсии по достопримечательностям Осло.

– Ай! – отмахивался Нджордр. – Ты его не знаешь! Пошли дальше!

– Нет, давай подойдём посмотрим – мне интересно, – проявляя здоровую любознательность интеллигентного туриста, тянула она его к артефакту.

Логмэр покровительственно и снисходительно, не скрывая, однако, общего неудовольствия, тащился за пытливой путешественницей к памятнику.

– Так это же Ибсен! – делала для себя открытие и с радостью восклицала она, читая табличку у постамента бородатого основателя новой драмы с заложенными за спину руками.

И принималась внимательно разглядывать фигуру мужчины, облачённого в длинное серо-каменное демисезонное пальто с обильными зелёными временными климатическими потёками.

– А ты его откуда знаешь? – с разоблачительно-обличительными нотками недоумевал Ол.

– В школе проходили, – опять была вынуждена оправдываться в своей информированности прекрасная Елена.

Она даже процитировала неожиданно всплывшие в памяти классические фразы: «Чистая совесть – самая лучшая подушка» и «В этом мире ничто не даётся даром».

– Да? А почему? – до глубины души изумился Торджер, демонстрируя и неосведомлённость, и одновременно отсутствие чувства юмора.

– Это цитаты, – пришлось пропустить неловкость и опуститься до подобных пояснений Елене.

– Что ты говоришь? Кто ты по образованию? – опять очень подозрительно вопросил искренне изумлённый Халлвард.

И прекрасной Елене надо было снова рассказывать, что это базовые знания, полученные в школе, университете, да просто из книг.

Не менее душераздирающей стала сцена, когда она «неосторожно» узнала скульптурного стоящего на одной ноге обнажённого Гермеса с поднятой к блекло-голубым небесам рукой у здания Фондовой биржи.

– Ты же психолог! Откуда ты знаешь про Гермеса? – воскликнул Халлвард.

И озадаченная непредсказуемостью (для неё!) вопроса прекрасная Елена с методичными хрестоматийными интонациями («Каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню») стала в очередной раз докладывать, что всегда много училась и читала.

За несколько дней она основательно устала от оправданий в своей общей осведомлённости в разных областях знаний и в том, что ей хорошо известны Эдвард Григ, Кнут Гамсун, Эдвард Мунк и Тур Хейердал.

– Мы это в школе/университете проходили, и вообще, – всякий раз терялась и повторяла она.

И в каждой ситуации бедняжке приходилось объяснять, что она не физик, не химик, не геолог и не историк, а её общая информированность – это базовые данные, полученные благодаря старой образцовой советской системе образования. Ну и плюс синдром отличницы. Но в чём же её вина, если она хорошо училась, много читала и всё прекрасно помнит?

За неполную неделю это своеобразное «горе от ума» стало заметно тяготить Елену прекрасную.

Но последней каплей стал концерт.

Концерт классической музыки. У нашей прелестницы с детства сложилась привычка – еженедельно слушать классику – воспитание, традиции, духовные потребности.

А потому в воскресенье условно названный Эивиндром товарищ взялся отвести её на концерт симфонического оркестра.

И Елена в положенный час, опять же в лучших традициях, очень красиво и продуманно оделась – в белых тонах. Соответственно, причесалась и накрасилась.

И когда она, окутанная облаком нежнейших духов, готовая отправиться в театр, вышла из своей комнаты, то увидела в гостиной ожидавшего её Ярла.

Ярл сидел на диване посреди комнаты и с оживлением смотрел в экран смартфона. И ничего предосудительного в этом не наблюдалось, не будь он одет в рубашку в клеточку, в каких все скандинавы поголовно простецки ходят по городам и весям. Елена прекрасная невольно остановилась и замерла.

– Что случилось, дорогая? – уловив оторопь в её глазах и общую растерянность на лице, недоумённо вопросил Оден.

– Послушай, дорогой, – в тон ему с некоторой заминкой сказала она и после этой скромной непритязательной преамбулы осторожно вкрадчивым тоном со всей деликатностью поинтересовалась. – А у тебя нет другой рубашки?

Олав, одетый в стильную и модную рубашку – белого тона с перекрещивающимися тёмно-серыми, чёрными и красными линиями, образующими крупные клеточки, вызывающе дисгармонировал с её классическим нарядом – как раз для прослушивания симфонии в исполнении оркестра. В традиционных представлениях Елены, Риг должен был предстать перед нею в классическом костюме. Ну ладно – со скидкой на летнюю жару – пусть не в костюме, но хотя бы не в рубашке в клеточку – несмотря на веяния моды, комфорт, местные традиции и менталитет.

– О'кей! – сразу понял личное несоответствие представлениям своей дамы о собственном внешнем облике Тор и поспешно удалился в гардеробную.

Он не испытывал терпения Елены, а явился назад очень скоро.

– Теперь так? – вызывающе блистая, почти утвердительно и самовлюблённо вопросил Торстеинн.

Надо отдать ему должное, мыслил он в правильном направлении – рубашка была в бело-чёрную клетку, а красных вкраплений в его одеянии больше не наблюдалось.

– М-м-м, – опять замялась наша обескураженная внешним видом недогадливого Холдора прекрасная Елена и более решительно задала всё тот же вопрос, чётко выговаривая английские слова, – you don't have another shirt (а другой рубашки у тебя нет?).

Осознавая, что он чего-то не понимает, Четэль мягко и деликатно взял её за руку и молча провёл в гардеробную. Комната была велика, и не менее велик был длинный шкаф-купе, занимавший изрядную её часть.

– Смотри, – призвал Снор свою капризную красавицу и тихонько подтолкнул дверь.

Елена прекрасная посмотрела вслед уехавшей вдаль высокой массивной двери и увидела длиннейшее пространство с длиннейшей блестящей никелированной перекладиной, на которой, как в магазине, одна за другой аккуратно висели на блестящих плечиках новые чистые и безупречно выглаженные рубашки. Рубашек было очень много, но, решённые в разных цветовых вариантах, они все были в клетку!

В необозримое пространство навязчиво и издевательски уходили красные, синие, жёлтые, чёрные, белые, зелёные, сиреневые и фиолетовые полоски, перекрещенные в разнообразных комбинациях и создававшие крупные и мелкие – насколько хватало фантазии изготовителей и потребителей – клеточки. Но ни одной белой или просто однотонной рубашки в этом музее не наблюдалось.

Вот к такому яблоку (не древнегреческому, а скандинавскому) – нет, отнюдь не раздора – герои и пришли.

А дальше?

А дальше – понятно без растолковываний – «никогда не связывайтесь с норвежцами», даже суперинтеллектуальными и имеющими высокий социальный статус. Если вам только не нравятся клеточные орнаменты.

Как музыкально высказался Гайдн, «Конец, я всё сказал».

Автор предлагает читателю не менее открытую, чем начало, концовку.

Хотя можно вспомнить старый анекдот о цвете рубашки на букву «ф» – не фиолетовой, но «фклеточку».


«И тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна».
Осип Мандельштам