Служба смысловых галлюцинаций

- Это детские игрушки! Вы растрачиваете потенциал на дешевое удовольствие!
- Но людям нравится!
- Людям еще и не такое нравится! До окончания курса я запрещаю тебе делать это!
- Но Агния Максимовна, это ведь просто песенки!
- Это дрянь! Грошовый нейзильбер!
- Я не нейзильбер!
- Ты хуже. Ты не работаешь.
- А если я не могу работать?
- За тебя просили. Мы взяли тебя по просьбе.
- Вы хотя бы представляете, что мне делать с этим вашим образованием там? - за грязными окнами гудела автомобильная пробка.
- Да. Мы представляем. Там твое место. Туда ты вернешься. Но сначала - бросишь писать эти пакостные дешевые песенки! -  ректор опускает пресс-папье на тетрадный листочек с аккордами и кривыми строчками. - Пусть эта менестрельша пишет подобную чушь. Она даже на занятия не ходит, только зачетку пополняет. Ей нужна эта дешевка. Но не тебе.
- Потому что за меня просил Ирлеон?
- Потому что он взял тебя. Он тебя выбрал! Ты хотя бы понимаешь, скольких он выбрал на этот курс?
- Пятьдесят человек с лишним.
- И этот лишний - ты. Но мы согласились.

Этому разговору больше тринадцати лет. Агния Максимовна эмигрировала первой. Насколько я знаю, во Франции, обожаемой ею, все в порядке. Никому не нужны сорок семь тысяч употреблений буквы А в документах девятнадцатого века, а ей были нужны. И она посчитала их все, от 1800 до 1899 года.
Я стою на Тверской, у бывшего Макдональдса. Нет палатки с кофе, что заслоняла собой вид на Пушкина. Нет торговок от метро до института. Нет ничего, что было тогда. Нет бомжей в закоулках и мерзкого запаха темных углов.
Нет букв на зданиях. Нет магии той Москвы, в которую я приехала двадцать лет назад.

Спускается вечер. Тот листочек с последней песенкой скручен в тугой комок, выпирает в кармане куртки. Мне никогда не развязать его, не разорвать, не сжечь и не выбросить. Он привязан ко мне, он - мое персональное проклятие.
- Алеф. - надо выдохнуть и начертить мизинцем эту букву. И откроется вход в институт.
Я отрубила бы себе оба мизинца, если бы могла. Но давнее заклинание Ирлеона, моего Магистра, не дает мне ничего сделать с собой.
Он вызывает. Просто на экране смартфона светится буква Ир. Смартфон можеь быть разряжен, может быть отключен, может быть разбит. Экран загорится, возникнет буква Ир. И тихий голос скажет:
- Ты едешь ко мне.
И я еду к нему.
- Го Ир дан. - Произносит дворецкий шепотом, впуская меня обратно в институт. Студенты пихаются на лесенке. Кто-то слушает рэп, сидя на подоконнике. Синие волосы, зеленые волосы, серьги в пупках, губы бантиком, мэйкапы, факапы, кринжи...
- Здесь. - говорю я огромному портрету над лестницей, ненавистному портрету всемирно или не всемирно известного.
И лестница приводит меня в кабинет Ирлеона, на обратную сторону обложки.
- Ты поедешь в Берлин. Там нашли рукописи. Ты зачеркнешь на пятнадцатой странице два слова, "окаянные" и "дни". Два градуса сверху, синими чернилами. Получишь инструменты в лаборатории.
И я поеду в Берлин зачеркнуть два слова в старой рукописи.
Потому что он выбрал меня двадцать лет назад, потому что они запретили мне писать песни. Потому что я - лирвен, а по-русски "словесник".
Это Институт словесности, а мы - Служба    смысловых галлюцинаций.
Двадцать лет назад они просто вытащили меня со вступительного экзамена в коридор и посвятили в агенты. И бросили туда, куда Макара загнали телята.
Загляните в любую книжку на вашей полке. Видите опечатку на сорок второй странице? Это для того, чтобы вы отвлеклись, выбились из канвы, оторвались от чтения. Чтобы вы не поняли, о чем хотел сказать автор. Чтобы вас не коснулось безумие. Чтобы вы никогда не узнали правды. Потому что правда не для всех.